CC BY
63
А.С. Аристова (Тинникова) (Москва)
ОБРАЗ ПРИРОДНОЙ СТИХИИ В КНИГЕ M.A. ВОЛОШИНА «НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА»
Аннотация. Образы ветра и вьюги являются одними из наиболее важных в книге М.А. Волошина «Неопалимая Купина». Изображение революции, народного мятежа в образах ветра и вьюги, символизирующих высвобождение народной стихии из оков цивилизации, а также воплощение через эти образы национального «мифа о бесовстве», имеет очевидную генетическую связь с существовавшей литературной традицией. Автором работы предпринята попытка проследить развитие темы «бесовства», раскрываемой в образах ветра и вьюги, в книге «Неопалимая Купина», а также источники этих образов. В конце работы автор приходит к следующим выводам. Через связь с Пушкиным, Достоевским и Блоком мотив природной стихии получает в книге Волошина следующие воплощения: 1) бесовская пляска, гибельное вихревое кружение, сбившее с верного пути; 2) стихия, вырвавшаяся на волю из сковывавших ее гранитных стен, осмысляется как освободившаяся из оков цивилизации народная стихия; в результате наложения на этот образ евангельского текста и связей с романом Достоевского «Бесы», освободившаяся стихия становится воплощением вырвавшихся наружу язв общества, которые сравниваются с вышедшими из одержимого бесами; 3) стихийный разгул осмысливается как испытание, являющееся осуществлением «замысла Господня», в чем выражена вера в возвращение России на истинный путь и в будущее уврачевание ее духовных болезней.
Ключевые слова: природная стихия; миф о бесовстве; литературная традиция.
A. Aristova (Tinnikova) (Moscow)
The Image of Natural Element in M.A. Voloshin's Book "The Burning Bush"
Abstract. The images of wind and blizzard are one of the most important in M.A. Voloshin's book "The Burning Bush". Representation of revolution, people's mutiny in images of wind and blizzard, that symbolize folk element's release from shackles of autocracy and expression with help of these images of national "myth of the demonic", has a clear genetic connection with existed literary tradition. The author of this paper attempted to trace the evolution of theme of the demonic, revealing in the images wind and blizzard in the book "The Burning Bush" as well as the sources of the images. At the end of the paper the author comes to the following conclusions. Through communication with Pushkin, Dostoevsky and Blok the motive of element in the Voloshin's book receives the following incarnations: 1) devilish dance, fatal vortex spin, that knocked off track; 2) element, that broke free from the granite shackles, was interpreted as folk element, liberated from the shackles of civilization; with help of overlay on this image of Gospel's images and connections of Dostoevsky's novel
"Demons" liberated element becomes the embodiment of outcropped ulcers of society, that are compared with demons, come out of the possessed; 3) revelry of the elements is interpreted as trial, which is the fulfillment of the plan of the Lord; it expresses faith in the return of Russia to the true path and in the future healing of its spiritual diseases.
Key words: natural element; "myth of the demonic"; literary tradition.
Образы ветра и вьюги являются одними из наиболее важных в стихотворениях книги М.А. Волошина «Неопалимая Купина». Осмысление и изображение революции, народного мятежа, бунта в образах ветра и вьюги, символизирующих высвобождение народной стихии из оков цивилизации, видение в этой стихийной природе скифского начала, равно как воплощение через эти образы национального «мифа о бесовстве», имеют очевидную генетическую связь с существовавшей литературной традицией и восходят к произведениям А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского и А.А. Блока.
О связи образов ветра и вьюги с мотивами «бесовства», а также о литературной традиции использования этих образов в связи с проблемой «русского бунта» писали многие исследователи, к работам которых мы будем обращаться в дальнейшем1. Особую важность представляет для нас статья Д.М. Магомедовой «Блок и Волошин». Однако в статье анализируется только одно стихотворение Волошина из книги «Неопалимая Купина». Между тем, если в поэме Блока «Двенадцать» теме «беснования» помогают оформиться пушкинские аллюзии и структурное сходство с романом Достоевского, то у Волошина, в контексте всей книги «Неопалимая Купина», к этому добавляются и прямые аллюзии на евангельский текст, с которыми связано развитие важнейших мотивов книги.
Обращение к образам метели и вьюги, осмысление их в связи с темой народного бунта, восстания, мятежа впервые осуществляется в творчестве Пушкина, где закладывается различное понимание этих образов, легшее в основу дальнейшей литературной традиции. В произведениях Пушкина можно выделить инвариантные составляющие мотива природной стихии, которые впоследствии, заимствуясь, получают индивидуальные реализации в конкретных текстах и, при обращении к теме русского бунта, становятся «вечными образами» в русской литературе последующих лет. Программными произведениями для нас здесь являются стихотворение «Бесы», повести «Капитанская дочка» и «Метель», а также поэма «Медный всадник».
В «Бесах» Пушкина воплощается демонический образ метели, вьюги, который олицетворяет игру злых сил, бесовскую пляску, вихревое кружение, губительное для человека. Как было замечено М.Н. Эпштейном, «бурный пейзаж» очень часто связан с демонической темой: «.. .если через идеальный пейзаж лирическому герою открывается образ Бога, то бурный олицетворяет демонические силы, которые замутняют воздух, взрывают вихрем снег, жалобно воют»2. Сюжет встречи Петра Гринева с будущим предводителем народного восстания Пугачевым во многом перекликается
со стихотворением Пушкина «Бесы», на что уже неоднократно указывалось3. Через связь с повестью «Капитанская дочка» образы пути и метели в «Бесах» обретают масштабное значение исторических путей России. В.А. Грехнев в ключевом образе стихотворения - «кружении, снежном вихре, бесконечном бесовском круговороте метели», который определяет «не только опорные детали предметного плана», но и «характер ритма», -обнаруживает неявную, внутреннюю тему произведения. Этой темой является «мысль о мире, сбившемся с пути»4, по мысли автора, «символическими средствами Пушкин воплощает своеобразную иерархию зла, символически опредмечивая многоликость враждебных стихий, опутавших личность и сбивающих с пути современную Россию»5.
В повести «Метель» задается иной, отличный, образ метели. Метель, являющаяся причиной странного стечения обстоятельств, олицетворяет волю Благого Промысла, управляющего судьбами людскими. Однако в силу того, что воля эта неведома героям, они склонны воспринимать произошедшие события как трагические и роковые. Счастливый финал из истории одного семейства в повести соотносим со счастливым исходом Отечественной войны 1812 г. Тема Благого Промысла, провиденциального оптимизма задается уже в самом эпиграфе к произведению, взятом из баллады В.А. Жуковского «Светлана»: «Благ Зиждителя закон, / Здесь несчастье - лживый сон, / Счастье - пробужденье».
Стихия, вырвавшаяся на волю, является центром поэмы Пушкина «Медный всадник». В.Я. Брюсов в статье 1909 г. «Медный всадник» осмысляет наводнение в поэме Пушкина в революционном ключе, считая, что «две части повести изображают два мятежа против самовластия: мятеж стихий и мятеж человека»: «Нева, когда-то порабощенная, "взятая в плен" Петром, не забыла своей "старинной вражды" и с "тщетной злобою" восстает на поработителя»6, а герой, слабый «маленький человек», «внезапно почувствовал себя равным Медному Всаднику, нашел в себе силы и смелость грозить "державцу полумира"»7. Статуя Петра в поэме не является воплощением самодержавной власти, она обретает, скорее, демонические, инфернальные черты; знаменательно, что правящий в то время самодержец предстает растерянным и бессильным перед стихией: «Покойный царь еще Россией / Со славой правил. На балкон / Печален, смутен, вышел он / И молвил: "С божией стихией / Царям не совладеть". Он сел / И в думе скорбными очами / на злое бедствие глядел»8.
Таким образом, у Пушкина можно выделить три инвариантных разновидности мотива природной стихии: 1) метель как бесовская пляска, гибельное вихревое кружение, игра злых сил, вьюга, застилающая глаза, кружащая в гибельном вихре («Бесы»); 2) освободившаяся из оков цивилизации стихия («Медный Всадник»); 3) неисповедимость путей Господних, вера в силу Благого Промысла, руководящего судьбами людскими («Метель», «Капитанская дочка»). Образы эти становятся особенно значимыми в литературе. Волошин, обращаясь к ним, опирается не только на Пушкина, а во многом творчески взаимодействует со своими более близ-
кими предшественниками - Достоевским и Блоком.
Обращение к стихотворению Пушкина «Бесы» в связи с русским бунтом впервые происходит в творчестве Ф.М. Достоевского, который, наряду с отрывком из евангельской притчи об исцелении бесноватого в стране Гадаринской, слова из этого стихотворения берет в качестве эпиграфа к своему роману с тем же названием. Образы бесовской игры, демонической пляски, вихря, обезличенного слияния в стихии, заданные в стихотворении Пушкина, в романе соотносятся с действиями революционеров, задавая, по словам Н.А. Бердяева, «образ революционного беснования», который с наибольшей полнотой воплощается в фигуре Петра Верховен-ского, вовлекающего «всех в исступленное вихревое кружение»9.
В поэме Блока «Двенадцать», как было показано Д.М. Магомедовой, находит воплощение пушкинский «миф о бесовстве», наиболее полно проявляющийся в композиционном сходстве с романом Достоевского «Бесы». Подобно тому, как в эпиграфах к роману сначала следует цитата из Пушкина: «В поле бес нас водит видно да кружит по сторонам», а потом цитата из Евангелия об изгнании бесов в свиное стадо, эта последовательность структурно воплощается в самом романе. Сначала следует беснование кружка Петра Верховенского, заканчивающееся бессмысленным убийством в финале, а потом, в конце романа, - слова Степана Трофимовича об изгнании бесов из России. Так же точно и в поэме «Двенадцать» Блока: после «беснования» красногвардейцев с бессмысленным убийством Катьки в конце поэмы неожиданно появляется фигура Христа, который не оправдывает красногвардейцев, не благословляет их, а заклинает стихию, изгоняет «бесов»10.
Таким образом, осмысление Волошиным революции в образах ветра и вьюги было не новым, являлось продолжением уже существовавшей литературной традиции. Как было замечено выше, значимое место в использовании этих образов занимает пушкинский национальный «миф о бесовстве», который находит более явное, чем у Блока, выражение благодаря прямым евангельским аллюзиям и связям с Достоевским. Наиболее ярко этот миф выражен в стихотворении Волошина «Северо-восток».
Первая строфа стихотворения «Северо-восток» отсылает к роману «Бесы» Достоевского, происходящие события представлены здесь как игра демонических сил, гибельное вихревое кружение: «Расплясались, разгулялись бесы / По России вдоль и поперек. / Рвет и крутит снежные завесы / Выстуженный северо-восток»11 (335; здесь и далее страницы приводятся по указанному изданию). Как было замечено К.Ф. Тарановским, «для выявление темы ветра Волошин употребил очень искусную звукопись»: «звуковая фактура текста» «построена на повторении резких согласных: в/ф, в'/ф', з/с, з'/с' и р»12, которые напоминают порывы ветра. Ветер олицетворяет здесь «страшную безумную судьбу» России, весь исторический путь которой осмысливается как цикличное движение по одним и тем же гибельным путям: «Что менялось? Знаки и возглавья. / Тот же ураган на всех путях: / В комиссарах - дурь самодержавья, / Взрывы
революции в царях... Ныне ль, даве ль - всё одно и то же: / Волчьи морды, машкеры и рожи, / Спертый дух и одичалый мозг...» (336). В финальных строках возникает тема дороги, поисков верного пути, с которого сбила метель, ураган: «Сотни лет навстречу всем ветрам / Мы идем по ледяным пустыням / Не дойдем и в снежной вьюге сгинем / Иль найдем поруганный наш храм», эти строки перекликаются со строками пушкинского стихотворения «Бесы»: «Вьюга мне слипает очи; / Все дороги занесло; / Хоть убей, следа не видно; / Сбились мы. Что делать нам!». Та же тема возникает и в поэме «Россия»: «Нам нет дорог: нас водит на болоте огней бесовская игра» - в этих строках прослеживается двойная связь: с одной стороны, они тесно перекликаются с пушкинскими: «В поле бес нас водит видно / Да кружит по сторонам», с другой стороны, отсылают к «Бесам» Достоевского, где они взяты в качестве эпиграфа к произведению. Таким образом, революция осмысливается как беснование.
В стихотворении «Дикое Поле» (1920) ветер является воплощением стихийного, скифского начала в русской природе. Образность стихотворения зиждется на противопоставлении кочевого, азиатского, стихийного «Дикого Поля», где ветер «вихрит вихрями клочья бурьяна», и оплота самодержавия - «завязавшейся узлом» Москвы, которая заковала «Дикую степь». Однако стихийное вольное начало не было искоренено, оно лишь до поры до времени завязано в тугой узел. Когда «от кремлевских тугих благолепий стало трудно в Москве дышать», «голытьбу» «потянуло на Дикое Поле, под высокий степной небосклон» (284). Восстание Степана Разина и покорение Сибири Ермаком ставятся поэтом в один ряд с произошедшей в России революцией, которая, как и упомянутые в стихотворении события исторического прошлого, является следствием того, что присущая русской природе стихия вырвалась на свободу, освободилась из сдерживавших ее оков самодержавия: «Русь! встречай роковые годины: / Разверзаются снова пучины / Неизжитых тобою страстей. Все, что было, повторится ныне / И опять затуманится ширь...Не связать нас в единую цепь. / Широко наше Дикое Поле, / Глубока наша скифская степь» (284). Наряду с очевидными отсылками к «Панмонголизму» В. Соловьева и, еще более, «Скифам» Блока, здесь прослеживается связь и с «Медным Всадником» Пушкина.
Но если в «Медном Всаднике» закованной в гранит Петрова града оказывается водная стихия, то здесь происходит метафорическое переосмысление этого образа: гранитные оковы оказываются оковами самодержавия, сковавшими «дикую степь» - безудержную народную стихию, разгул которой, после того как оковы самодержавия были сброшены, приводит к «бесовству»: «Сквозь пустоту державной воли, / Когда-то собранной Петром, / Вся нежить хлынула в сей дом / И на зияющем престоле, / Над зыбким мороком болот / Бесовский правит хоровод» (255). Таким образом, на идею освобождения стихии накладывается евангельский сюжет об исцелении бесноватого. Тема высвобождения стихии из оков цивилизации, думается, является результатом трансформации петербургского текста.
Петербург в литературе XIX в. предстает как неестественный, призрачный город, построенный в месте диком, не предназначенном для обитания людей, в результате порабощения природы, насилия над ней, поэтому она мстит человеку. Отсюда возникает тема разыгравшихся стихий: ветра, вьюги, воды. На рубеже веков порабощение природы осмысляется как порабощение народа, скифской разгульной русской души имперской властью, что наиболее ярко проявилось в движении «Скифов», идейным вдохновителем которых был Р. Иванов-Разумник. Таким образом, наблюдается следующий параллелизм: природа, окованная гранитом, и скифская душа, «дикое поле», окованное имперской властью. На этот параллелизм в означенный период накладывается ницшеанская дихотомия дионисийско-го и аполлонического. Вследствие такого расширения значения антиномии стихий и упорядочивающих ее сил расширяется и сам топос ее актуализации: это уже не только Петербург, но вся Россия. Впервые о том, что миф о Петербурге на рубеже веков «перестал быть собственно мифом об отдельном городе» и «вырос в символ всемирно-исторического значения», «обозначающий некие губительные и чужеродные начала, вошедшие в организм народной России», писал Л. Долгополов13.
В изображении революции в образах беснования и одержимости Волошин опирается на два евангельских сюжета: об исцелении бесноватого в стране Гадаринской: «Те бесы шумны и быстры, / Они вошли в свиное стадо / И в бездну ринутся с горы» («Петроград») и об исцелении глухонемого бесноватого: «Не тем же ль духом одержима / Ты, Русь глухонемая! Бес, / Украв твой разум и свободу, / Тебя кидает в огнь и воду, / О камни бьет и гонит в лес» («Русь глухонемая»).
Целый комплекс мотивов книги, как думается, во многом задан евангельским сюжетом об исцелении глухонемого бесноватого (Мф. 17:14-21; Мк. 9:17-29, Лк. 9:37-43), с которым отождествляется Россия («Русь глухонемая»). К Христу приводят отрока, одержимого духом «немым и глухим», который многократно бросал его в «огонь и в воду, чтобы погубить». На вопрос Христа: «Как давно это сделалось с ним?», отец отвечает: «С детства». Ученикам Христа не удалось исцелить отрока «по неверию их». Тогда отец обращается с просьбой к Христу: «Если что можешь, сжалься над нами и помоги нам» (Мк. 9:23). В «Толковой Библии» А.П. Лопухина эти слова отца, начинающиеся с придаточного условия, истолковываются как исполненные сомнения: «Если что можешь...», а ответ Христа содержит снисхождение к его неверию и сомнению: «Если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему»14. На эти слова отец восклицает «со слезами»: «Верую, Господи! Помоги моему неверию». Отрок был исцелен. А Христос на вопрос учеников, почему они не могли этого совершить, отвечает: «По неверию вашему., если будете иметь веру хотя бы с горчичное зерно, ... ничего не будет невозможного для вас. Сей же род изгоняется только молитвою и постом» (Мф. 17:20-21).
Знаменательно, что сам отрок не виновен в своей болезни, т.к. начал страдать ею еще с детства, т.е. болезнь не является для него наказанием за
грехи. Исцеление совершается, когда множество людей стеклось к Иисусу и стало свидетелями чуда. Чудеса в Евангелии порой совершаются не только из милосердия, но и для того, чтобы остальные могли стать очевидцами явления силы Божией. Повествование об исцелении глухонемого бесноватого у Луки заканчивается словами: «И все удивлялись величию Божию» (Лк. 9:43). Т.е. чудо исцеления во многом произошло для явления величия и славы Божией.
В «Бесах» Достоевского тема беснования выражена отсылкой только к одному евангельскому эпизоду об исцелении гадаринского бесноватого. Думается, во многом выбор Волошиным этого евангельского отрывка связан с влиянием Тютчева. Сочетание «демоны глухонемые», являющееся цитатой из стихотворения «Ночное небо так угрюмо.» Тютчева, было очень важно для Волошина. Знаменательно, что им названа книга стихов 1919 г. - «Демоны глухонемые», произведения которой позже войдут в состав «Неопалимой Купины». Несмотря на то, что у самого Тютчева этот образ с евангельским эпизодом не связан, само слово «глухонемые» могло вызвать ассоциации с данным евангельским отрывком. Общая тема обоих стихотворений - «Демоны глухонемые» Волошина и «Ночное небо так угрюмо» Тютчева - таинственность и непостижимость грядущих судеб. Темное ночное небо у Тютчева символизирует неизвестность грядущего, вспыхивающие на мгновение зарницы, озаряющие «угрюмый» мрак вокруг, как бы приоткрывают завесу неизвестности: «Одни зарницы огневые, / Воспламеняясь чередой, / Как демоны глухонемые, / Ведут беседу меж собой. / Все стихло в чуткой темноте - / Как бы таинственное дело / Решалось там - на высоте»15. Эта тема таинственности и непостижимости происходящего звучит и в финале стихотворения «Демоны глухонемые» Волошина: «Их судьбы - это лик Господний, / Во мраке явленный из туч». Таким образом, на лексическом уровне в читательском восприятии неизбежно возникает связь между темой бесовства (глухонемой бесноватый) и провиденциальностью происходящего («демоны глухонемые»).
Однако, при пристальном изучении, связь с евангельским эпизодом об исцелении глухонемого бесноватого можно обнаружить и у Достоевского, правда, не столь явную, как с исцелением бесноватого в стране Гада-ринской, на которое дается прямая ссылка в эпиграфе к «Бесам». Отсылка к этому евангельскому эпизоду содержится в романе «Преступление и наказание». Раскольников после убийства старухи-процентщицы идет по Петербургу и останавливается в привычном для него месте, вглядываясь в панораму города: «Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой панорамы; духом немым и глухим была полна для него эта пышная картина. Дивился он каждый раз своему угрюмому и загадочному впечатлению и откладывал разгадку его, не доверяя себе, в будущее»16. В повествовании об исцелении глухонемого бесноватого в Евангелии от Марка Христос обращается к нечистому духу со словами: «Дух немой и глухой! Я повелеваю тебе выйди из него!..» (Мк. 9:25). Думается, это дословное совпадение - «дух немой и глухой» - отнюдь не случайно. Возможно, уже
здесь зарождается тема бесовства как одержимости ложными и губительными идеями. Знаменательно, что впечатление обозначено в данном отрывке как «угрюмое и загадочное», в чем обнаруживается сходство с Тютчевым: «Ночное небо так угрюмо», где лирический герой также не может разгадать загадку - «таинственное дело», решаемое «на высоте».
Таким образом, с евангельским сюжетом об исцелении глухонемого бесноватого связаны следующие мотивы: сомнения и веры, отсутствия личной ответственности и Промысла Господня, изгнания бесов, которое возможно только через молитву и пост. Все эти мотивы неоднократно звучат в произведениях книги.
Мотив изгнания бесов сопоставим с высвободившейся из оков стихией. Она сопоставляется с бесами, ею оказываются духовные болезни, пучины страстей: «Разверзаются снова пучины / Неизжитых тобою страстей». В этом обнаруживаются связи с Достоевским, со словами Степана Трофимовича, произносимыми в одной из последних сцен романа «Бесы»: «Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!. <...>. Но больной исцелится и "сядет у ног Иисусовых". и будут все глядеть с изумлением.»17. В связи с этим эпизодом романа бесовство осмысливается как духовная болезнь, язва русского общества, приобретенная еще во времена смутного времени, сопряженная с ложью, самозванством, бунтом и распрями. Не случайно Ставрогин в «Бесах» именуется «Стенькой Разиным», «Иваном-царевичем», «Гришкой Отрепьевым», «самозванцем». Волошин вслед за Достоевским проводит параллель между событиями современности и временами Смуты, обращаясь к образу Дмитрия Самозванца в стихотворении «Dmetriш-Imperator», где этот образ наделен демоническими чертами, сопряжен с образами демонической игры, ветра, вселяющих ужас и тревогу: «По Руси что ветер засвистал, / Освещал свой путь двойной луною, / Пасолнцы на небе засвечал. / Шестернею в полночь над Москвою / Мчал, бичом по маковкам хлестал. / Вихрь-витной, гулял я в ратном поле.» (273-274). Поэт сопоставляет эти разорванные во времени явления, в результате чего революция осмысляется как возвращение Смутного времени. Демонизм образа Самозванца проявляется и в свойстве распаивать целое, т.к., по словам Волошина, «свойствами бесов» являются «дробление и множественность»: «Тут тогда меня уж стало много: / Я пошел из Польши, из Литвы, / Из Путивля, Астрахани, Пскова, / Из Оскола, Ливен, из Москвы...» (274).
Уже в стихотворении «Ангел мщенья» (1906), являющемся реакцией на первую русскую революцию 1905 г., содержится реминисценция из сна Раскольникова о моровой язве, которая присутствует в форме пересказа. В свете отсылки к данному эпизоду романа «Преступление и наказание», происходящие события представляются как следствие духовных болезней, одержимости ложными идеями, ведущие к гибели, о чем говорится в финальных строках стихотворения: «Принявший меч погибнет от
меча / Кто раз вкусил хмельной отравы гнева, / Тот станет палачом иль жертвой палача» (253), которые отсылают к словам старца Зосимы: «Принявший меч, погибнет мечом, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч погибнет мечом»18.
Прямая отсылка к сну Раскольникова также содержится в стихотворении «Трихины», само название которого является цитатным. Здесь продолжается осмысление событий революционной действительности как следствия духовных болезней, одержимости ложными идеями, всеобщего разобщения. Эпиграф, являющийся цитатой из того же сна Раскольникова, является пояснением к заглавию стихотворения и делает связь между этими произведениями еще более очевидной. Слова эпиграфа: «Появились новые трихины.» тесно связаны с первым стихом начальной строфы, где сон о трихинах называется «пророчеством», которое исполнилось: «Исполнилось пророчество: трихины / В тела и дух вселяются людей...». Этим исполненным пророчеством является появление трихин. Таким образом, пророчество звучит в эпиграфе к стихотворению, в результате чего вводится как прямая цитата из Достоевского, как его пророчески звучащий голос. Однако цитата несколько видоизменена, в самом тексте романа она звучит так: «Появились какие-то новые трихины.»19, в эпиграфе же неопределенное местоимение отброшено: поскольку пророчество уже исполнилось, «трихины» теряют свою неопределенность, получая конкретное воплощение. Следующая часть стихотворения, в которой возникают мотивы безумия, разобщенности, одержимости ложными идеями, представляет собой сжатый пересказ сна Раскольникова. В финале стихотворения звучат слова, отсылающие к словам старца Зосимы: «Ты говорил, томимый нашей жаждой / Что мир спасется красотой, что каждый / За все во всем пред всеми виноват» (255).
Мотив всеобщей вины звучит и в поэме «Россия: «Я вижу изневолен-ную Русь / В волокнах расходящегося дыма, / Просвеченную заревом лампад - Страданьями горящих о России... / И чувствую безмерную вину / Всея Руси - пред всеми и пред каждым» (380). Здесь возникает идея спасения в святости, выраженная в стихотворении «Русь глухонемая», финал которого тесно перекликается со сном о моровой язве: «А избранный вдали от битв / Кует постами меч молитв / И скоро скажет: "Бес изыди!"» (262). Текстуальные связи здесь прослеживаются и в слове «избранный», и в том, что он «вдали от битв», т.е. скрыт до времени: «Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса»20.
Мотив «изгнания бесов», выраженный прямым обращением к евангельскому тексту, также проявляется в структурной организации книги. Последний цикл книги «Возношения», предшествующий поэме «Россия», содержит стихотворения «Заклинание», «Молитва о городе», «Заклятье о русской земле». Лирический герой книги возносит свои молитвы о городе,
Новый филологический вестник. 2017. №3(42). --
о России и таким образом как бы пытается заклясть стихию, быть тем «избранным», которому суждено изгнать бесов:
«Блуждая по перекресткам, / Я жил и гас / В безумье и блеске жестком / Враждебных глаз; / Их горечь, их злость, их муку, / И каждый курок, и руку / Хотел заклясть. / Мой город, залитый кровью / Внезапных битв, / Покрыть своею любовью, / Кольцом молитв» (Молитва о городе).
«Из преступлений, исступлений - / Возникнет праведная Русь. / Я за нее за всю молюсь» (Заклинание (от усобиц)).
Также особенно важен в книге мотив сомнения и веры. Если «безверием палимый и искушенный» герой Тютчева «жаждет веры, но о ней не просит», то герой Волошина страстно просит о даровании веры в про-виденциальность происходящего: «Неутоленною верой / Твои запеклись уста» (Россия); «Времен исполнилась мера. / Отчего же такая вера / Переполняет меня?» (Из бездны); «Павший глубже, чем возможно пасть, / В скрежете и в смраде - верю!» (Готовность); «Так дай же силу / Поверить в мудрость / Пролитой крови» (Не ты ли); «.и в пытках / Мы выучились верить и молиться» (Потомкам).
Не случайно мотив веры звучит в стихотворении «Иуда-апостол», представляющем пересказ легенды об аббате Оггере А. Франса: «И воскликнул: / "Боже, верю глубоко, / Что Иуда - Твой самый старший и верный / Ученик, что он на себя принял / Бремя всех грехов и позора мира."» (Иуда-апостол). С Иудой также связана тема одержимости: после того как он решился на предательство, в Евангелии сказано: «С того момента вошел в него сатана», это не упущено и в стихотворении «Иуда-апостол»: «Тот же, съев кусок, тотчас вышел: / Дух земли - Сатана - вошел в Иуду. -/ Вещий и скорбный». Волошин задолго до написания стихотворения размышлял над тайной предательства Иуды, пытаясь написать «Евангелие от Иуды», где принял воззрения еретической секты каинитов, которые считали Иуду самым чистым и жертвенным из учеников Христа, решившимся на подвиг предательства. Согласно учению каинитов, предательство Иуды было необходимо для свершения искупительной жертвы. Вследствие этого Иуда, поруганный и во все века проклинаемый апостол, предстает как мученик, принявший на себя зло всего мира, второй искупитель, своим предательством исполнивший мессианское назначение: «Агнец должен быть принесен в жертву твердой и чистой рукой Первосвященника, и из всех апостолов Христос для этого подвига избрал Иуду»21.
Волошин считает, что «ходом истории руководят сверхчеловеческие существа, или демоны (в древнегреческом смысле этого слова), исполняющие веления Божии», им самим неизвестные, а сама история движется циклично: «Есть дух Истории - безликий и глухой, / Что действует помимо нашей воли, / Что направлял топор и мысль Петра, / .И тот же дух ведет большевиков / Исконными народными путями» (377). Иуда возводится в статус такого демона истории. Как замечает А. Гибсон, до этого же статуса
возвышаются Стенька Разин, протопоп Аввакум и Лже-Дмитрии, «через анархические действия которых исполняется воля Провидения», Волошин же, «поместив Иуду-апостола среди стихотворений о войне и революции, отдал должное архетипу "козла отпущения" и установил духовную родословную печально известных русских бунтарей»22.
Россия, изменившая высшим ценностям, поддавшаяся «лихому подговору», подобна Иуде. Но в этом предательстве она как бы приняла на себя зло всего мира и должна понести тяжелое наказание. Лирический герой верит, что в бесчинствах, кровопролитиях и беспорядках, царящих в России, осуществляется ее мессианское назначение в деле спасения мира. С этим связан мотив стигматов: «Так ты в страданьях приняла / Чужих страстей, чужого зла / Кровоточащие стигматы» (Русская революция); «.мы / В бреду и корчах создали вакцину / От социальных революций: Запад / Переживет их вновь, и не одну, / Но выживет, не расточив культуры» (Россия). Осмысление кровавых событий революции как осуществления Благого и непостижимого разуму человеческому Промысла обнаруживает сходство с «Метелью» Пушкина, где произошедшие в результате разыгравшейся стихии события впоследствии получили светлое разрешение, но первоначально воспринимались как трагические и роковые, т.к. этот «благой Зиждителя Закон» был неведом героям.
Таким образом, через связь с Пушкиным, Достоевским и Блоком мотив природной стихии получает в книге Волошина следующие воплощения: 1) с одной стороны, через него находит выражение пушкинский «миф о бесовстве», происходящие события осмысляются как бесовская пляска, гибельное вихревое кружение, сбившее с пути; закономерно возникают мотивы дороги и поисков верного пути. Особенно значима здесь связь с «Бесами» и «Капитанской дочкой» Пушкина; 2) стихия, вырвавшаяся на волю из сковывавших ее гранитных стен («Медный Всадник»), осмысляется как освободившаяся из оков цивилизации народная стихия. В результате наложения на этот пушкинский по происхождению образ евангельского текста и связей с романом Достоевского «Бесы», освободившаяся стихия становится воплощением вырвавшихся наружу болезней, язв общества, «накопленных за века», которые сравниваются с вышедшими из одержимого бесами, вселившимися в стадо свиное и бросившимися в море; 3) осмысление стихийного разгула как испытания, являющегося осуществлением «замысла Господня», и вера в возвращение России на истинный путь и в будущее уврачевание ее духовных болезней. Такое понимание стихии отсылает к повести «Метель» Пушкина и словам Степана Трофимовича в финале «Бесов».
Исследование выполнено в ИМЛИ РАН за счет гранта Российского научного фонда (проект № 14-18-02709).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Магомедова Д.М. Блок и Волошин (Две интерпретации мифа о бесовстве) // Блоковский сборник. Вып. XI. Тарту, 1990. С. 39-49; Альми И.Л. Три воплощения темы хаоса в русской лирике 30-х гг. XIX в. О поэзии и прозе. СПб., 2002; Га-спаров Б.М. Тема святочного карнавала в поэме А. Блока «Двенадцать» // Гаспа-ров Б.М. Литературные лейтмотивы. М., 1993. С. 4-27; ПетровскийМ. «У истоков «Двенадцати» // Литературное обозрение. 1980. № 11. С. 20-26; Эпштейн М.Н. «Природа, мир, тайник вселенной.»: система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990; Непомнящий В. Поэзия и судьба, над страницами духовной биографии Пушкина. М., 1987; Грехнев В.А. Болдинская лирика А.С. Пушкина (1830 год). Горький, 1977.
2 Эпштейн М.Н. «Природа, мир, тайник вселенной.»: система пейзажных образов в русской поэзии. М., 1990. С. 145.
3 Непомнящий В. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. М., 1987. С. 247; Грехнев В.А. Болдинская лирика А.С. Пушкина (1830 год). Горький, 1977. С. 44.
4 Грехнев В.А. Болдинская лирика А.С. Пушкина (1830 год). Горький, 1977. С. 41.
5 Грехнев В.А. Болдинская лирика А.С. Пушкина (1830 год). Горький, 1977. С. 35.
6 Брюсов В.Я. Медный всадник // Брюсов В.Я. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1987. С. 178.
7 Брюсов В.Я. Медный всадник // Брюсов В.Я. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М., 1987. С. 182.
8 Пушкин А.С. Медный Всадник // Пушкин А.С. Сочинения: в 3 т. Т. 2. М. 1986. С. 177.
9 Бердяев Н. Духи русской революции // «Из глубины». Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 74.
10 Магомедова Д.М. Блок и Волошин (Две интерпретации мифа о бесовстве) // Блоковский сборник. Вып. XI. Тарту, 1990. С. 44.
11 Волошин М.А. Полное собрание сочинений. Т. 1. М., 2003.
12 Тарановский К.Ф. «Звукопись» в «Северовостоке» М. Волошина // Анализ художественного текста. Лирическое произведение. М., 2005. С. 39.
13 Долгополов Л. На рубеже веков. Л., 1985. С. 175, 180.
14 Лопухин А.П. Толковая Библия. Т. 9. СПб, 1912. С. 60.
15 Тютчев Ф.И. «О вещая душа моя!...»: стихотворения. Переводы. Размышления о поэте. М., 1995. С. 200.
16 Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. М., 2006. С. 156.
17 Достоевский Ф.М. Бесы. Ленинград, 1989. С. 600.
18 Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 14. Ленинград, 1976. С. 288.
19 Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. М., 2006. С. 636.
20 Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. М., 2006. С. 637.
21 Волошин М.А. Евангелие от Иуды // Волошин М.А. Полное собрание сочи-
нений. Т. к6. Ч. 2. М., 2008. С. 586.
22 Gibson A. The Image of Judas in the Work of M.A. Voloshin // The Russian Review. 1998. Vol. 57, № 2. April. P. 277.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Petrovskiy M. U istokov "Dvenadcati" [About Sources of "The Twelve"]. Liter-aturnoe obozrenie, 1980, no. 11, pp. 20-26. (In Russian).
2. Gibson A. The Image of Judas in the Work of M.A. Voloshin. The Russian Review, 1998, vol. 57, no. 2, April, p. 277. (In English).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Magomedova D.M. Blok i Voloshin (Dve interpretatsii mifa o besovstve) [Blok and Voloshin Two Interpretations of Devilry Myth]. Blokovskiy sbornik [Blok's Collection]. Vol. 11. Tartu, 1990, pp. 39-49. (In Russian).
4. Gasparov B.M. Tema svyatochnogo karnavala v poeme A. Bloka "Dvenadtsat" [The Theme of Yule Carnival in A. Blok Poem's "The Twelve"]. Gasparov B.M. Liter-aturnye leytmotivy [Literary Leitmotifs]. Moscow, 1993, pp. 4-27. (In Russian).
5. Bryusov V.Ya. Mednyy vsadnik [Bronze Horseman]. Bryusov V.Ya. Sochineniya [Works]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1987, p. 178. (In Russian).
6. Bryusov V.Ya. Mednyy vsadnik [Bronze Horseman]. Bryusov V.Ya. Sochineniya [Works]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1987, p. 182. (In Russian).
7. Berdyaev N. Dukhi russkoy revolyutsii [Spirits of the Russian Revolution]. "Iz glubiny". Sbornik statey o russkoy revolyutsii ["From the Depth". Collection of Articles on the Russian Revolution]. Moscow, 1990, p. 74. (In Russian).
8. Magomedova D.M. Blok i Voloshin (Dve interpretatsii mifa o besovstve) [Blok and Voloshin Two Interpretations of Devilry Myth]. Blokovskiy sbornik [Blok's Collection]. Vol. 11. Tartu, 1990, p. 44. (In Russian).
9. Taranovskiy K.F. "Zvukopis" v "Severovostoke" M. Voloshina ["Sound Pattern" in "Northeastern" M. Voloshin]. Analiz khudozhestvennogo teksta. Liricheskoe proiz-vedenie [Analysis of Artistic Text. Lyrical Work]. Moscow, 2005, p. 39. (In Russian).
(Monographs)
10. Al'mi I.L. Tri voploshcheniya temy khaosa v russkoy lirike 30-kh gg. XIX v. O poezii i proze [Three Incarnations of the Theme of Chaos in Russian Lyrics of the 30s. 20 Century. On Poetry and Prose]. Saint-Petersburg, 2002. (In Russian).
11. Epshteyn M.N. "Priroda, mir, taynik vselennoy...": sistema peyzazhnykh ob-razov v russkoy poezii ["Nature, world, a cache of the universe ...": A System of Landscape Images in Russian Poetry]. Moscow, 1990. (In Russian).
12. Nepomnyashchiy V. Poeziya i sud'ba, nad stranitsami dukhovnoy biografii Pushkina [Poetry and Fate. Over the Pages of the Spiritual Biography of Pushkin]. Moscow, 1987. (In Russian).
13. Grekhnev V.A. Boldinskaya lirika A.S. Pushkina (1830 god) [Pushkin's Lyrics in Boldino (1830)]. Gorky, 1977. (In Russian).
14. Epshteyn M.N. "Priroda, mir, taynik vselennoy...": sistema peyzazhnykh ob-razov v russkoypoezii ["Nature, world, a cache of the universe ...": A System of Landscape Images in Russian Poetry]. Moscow, 1990, p. 145. (In Russian).
15. Nepomnyashchiy V. Poeziya i sud'ba, nad stranitsami dukhovnoy biografii Pushkina [Poetry and Fate. Over the Pages of the Spiritual Biography of Pushkin]. Moscow, 1987, p. 247. (In Russian).
16. Grekhnev V.A. Boldinskaya lirika A.S. Pushkina (1830 god) [Pushkin's Lyrics in Boldino (1830)]. Gorky, 1977, p. 44. (In Russian).
17. Grekhnev V.A. Boldinskaya lirika A.S. Pushkina (1830 god) [Pushkin's Lyrics in Boldino (1830)]. Gorky, 1977, p. 41. (In Russian).
18. Grekhnev V.A. Boldinskaya lirika A.S. Pushkina (1830 god) [Pushkin's Lyrics in Boldino (1830)]. Gorky, 1977, p. 35. (In Russian).
19. Dolgopolov L. Na rubezhe vekov [At the Turn of the Centuries]. Leningrad, 1985, pp. 175, 180. (In Russian).
Анастасия Станиславовна Аристова (Тинникова) - аспирант Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН.
Научные интересы: история и поэтика русской литературы Серебряного века.
E-mail: [email protected]
Anastasia Aristova (Tinnikova) - Post-graduate student of Gorky Institute of World Literature, Russian Academy of Sciences.
Research interests: history and poetics of the Russian literature of the Silver Age.
E-mail: [email protected]
