CC BY
0
А.Е. Агратин (Москва)
В ЗЕРКАЛЬНОМ ЛАБИРИНТЕ ЛИТЕРАТУРНОГО НАРРАТИВА Рецензия на книгу: Молнар А. Рецепция и анализ текста: Избранные труды. М.: Издательский центр «Азбуковник», 2023. 447 с.
|Аннотация
Книга современной венгерской исследовательницы Ангелики Молнар посвящена изучению русской литературы (от классических истоков до наших дней). Автор избирает в качестве методологического ориентира дискурсивную поэтику Арпада Ковача. По мнению ученого, художественное произведение следует рассматривать не только на уровне рассказанной истории, но и в аспекте его текстуальных особенностей: акт письма, «поэтическая организация высказывания», «презентация нарра-ции» должны находиться в центре внимания литературоведа. Именно этой тактики придерживается исследовательница, предпринимая детальный анализ произведений XIX-XXI вв. («Евгений Онегин» А.С. Пушкина, «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова, «Дневник лишнего человека» И.С. Тургенева, «Смерть Ивана Ильича» Л.Н. Толстого, «Спать хочется» Чехова, «Дракон» Е.И. Замятина, «Записки психопата» Вен. В. Ерофеева, «Маленькие повести о войне и мире» А.Б. Титова и мн. др.). Разработанная Молнар концептуальная «матрица» сводится к нескольким ключевым положениям: сюжет в литературном произведении является метафорическим переосмыслением самого процесса художественного письма; рассказывание в мире произведения нередко выступает логическим продолжением повествуемых событий; ничто в нарративе не возникает без какой-либо причины, даже если появление тех или иных подробностей не поддается сюжетной трактовке, а это значит, что одна из важнейших литературоведческих задач - выявление неочевидных корреляций в тексте, дополняющих или даже принципиально меняющих его первичное понимание; подлинный смысл повествования раскрывается посредством межтекстовых связей, не ощутимых в плоскости изображенных событий, но заметных на уровне дискурса. Рецензируемая монография отличается смысловой и композиционной завершенностью, вниманием к малоизученным явлениям современной отечественной прозы, ювелирностью анализа, выполненного в традициях «пристального чтения». Также автор предлагает весьма ценный обзор
научных работ венгерских ученых-русистов. Книга Молнар - интересное и глубокое исследование, которое выигрышно сочетает историко-литературный и теоретико-методологический подходы к изучаемому материалу и может быть полезно специалистам самого широкого профиля.
[Ключевые слова
Русская литература; дискурс; дискурсивная поэтика; история; нар-ратив.
A.E. Agratin (Moscow)
IN THE MIRROR LABYRINTH OF LITERARY NARRATIVE Book Review: Molnar A. Reception and Analysis of the Text: Selected Works. Moscow: Azbukovnik Publ., 2023. 447 p.
Abstract
The book by Angelika Moln6r, contemporary Hungarian researcher, is devoted to the study of Russian literature from its classical origins to the present day. The author turns to Erp6d Kov6cs' discursive poetics. According to the scholar, a literary work should be considered not only and not so much at the level of the narrated story, but also in terms of its textual features: the act of writing, the "poetic organization of discourse", and the "presentation of narration" should be at the center of the researcher's attention. It is this tactic that Moln6r adheres to, undertaking a detailed analysis of the works of the 19th-21th centuries (A.S. Pushkin's "Eugene Onegin", M.Yu. Lermontov's "The Hero of Our Time", I.S. Turgenev's "The Diary of a Superfluous Man", L.N. Tolstoy's "The Death of Ivan Ilyich", A.P. Chekhov's "Sleepy", E.I. Zamyatin's "The Dragon", Ven. V. Erofeev's "Notes of a Psychopath", A.B. Titov's "Little Tales of War and Peace" and many others). Moln6r's conceptual "matrix" is summarized in several key points: the story in a literary work is a figurative reinterpretation of the very process of artistic writing; the narrative in the fictional world can be a logical continuation
of the narrated events; nothing in the narrative arises without any reason, even if the appearance of certain details does not lend itself to a plot in pretation, which means that one of the most important tasks of a literary
researcher is to identify non-obvious correlations in the text, supplementing or even fundamentally changing its primary understanding; the true meaning of the narrative is revealed through intertextual connections that are not perceptible in the plane of the narrated events, but are noticeable at the level of discourse. The book under review is characterized by its conceptual and compositional completeness, attention to little-studied phenomena of contemporary Russian prose, and the accuracy of the analysis made in the tradition of "close reading". The author also offers a very valuable review of the researches of Hungarian specialists in Russian literature. Moln6r's book is an interesting and in-depth study that combines historical and theoretical approaches to the material under consideration and can be useful for specialists of different profiles.
Key words
Russian iiterature; discourse; discourse poetics; story; narrative. Книга венгерской исследовательницы Ангелики Молнар объединяет
несколько аналитических очерков, посвященных произведениям русской литературы Х1Х-ХХ1 вв. Красной нитью через всю монографию проходит мысль о том, что художественное повествование, помимо фабульного прочтения, требует от своего адресата обнаружения неочевидных связей между различными компонентами нарратива. Последний рассматривается в двух аспектах: рассказанная история, с одной стороны, и дискурс, обладающий сверхсюжетным (эстетическим) смыслом, с другой.
Во введении Молнар детально характеризует избранную методологическую парадигму. Ориентиром для автора становится дискурсивная поэтика Арпада Ковача. Согласно концепции ученого, «любой текстовый элемент должен теоретически обсуждаться на уровне дискурса, на котором интегрируются знаковые, смысловые и прочие новаторства текста», причем дискурс понимается как «надъязыковой и надречевой термин, указывающий на "презентацию наррации"», то есть непосредственную (вербальную) передачу повествуемых событий читателю, которая выполняет отнюдь не служебную функцию: «Акт письма, согласно Ковачу,
- это способ действия, отличающийся от фабульного, такое событие, которое порождает собственное, личное слово субъекта текста» [Молнар 2023, 4] (далее страницы ссылок на эту монографию даются в скобках). На передний план выходит «поэтическая организация высказывания» (6) - скрытые эквивалентности, соотношения, прослеживаемые в литературном произведении.
Суммируя размышления ученой, мы постараемся более подробно реконструировать используемую Молнар концептуальную «матрицу», которая сводится к нескольким ключевым положениям. Хотели бы предупредить читателя, что в рецензии мы прибегнем к обильному цитированию первоисточника: содержательное «ядро» книги - ювелирный анализ художественного текста, плохо поддающийся пересказу. Последний неизбежно привел бы к утрате мелких, но при этом чрезвычайно важных нюансов.
1. Повествуемая история и дискурс связаны метафорически. Молнар отталкивается от наблюдений Ковача по поводу «Дневника лишнего человека» И.С. Тургенева: ученый «детализирует, как транспонирует -ся кризис жизни в прозрение, а на уровне дискурса, в акте писания в потребность смены слова в высказывании (см. громкое слово фразы
- тихое слово элегии). <...> мы говорим уже не о герое Чулкатурине, а о "метафоре дискурса данного нарратива"» (6). Аналогичный механизм работает в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина: «<...> месть Онегина Ленскому определяется эпитетом "небрежный", что раньше было определением творения, а "рассыпающаяся" рифма здесь связывает его с качеством "нежный" (103). Эти слова становятся метафорами письма, то есть текстообразования, так как в тексте развертывается внутренняя форма имени и фамилии главного героя: "Онегин: нега: нежный"» (12). В «Герое нашего времени» Печорин распоряжается своей жизнью подобно писателю, властвующему над воображаемой реальностью: «<. > стратегии "воинствующей" жизни метафоризируют "сочинительские" приемы, при помощи которых автор (здесь: герой) управляет сюжетом и образами своего произведения (жизни)» (76). Зинаида из тургеневской повести «Первая любовь» оказывается «метафорой поэтического творчества» (148): «В ходе действия и повествования постепенно обна-
жаются книжные шаблоны, которыми герои руководствуются при понимании друг друга и самих себя. Зинаида познает истинную любовь, и по мере углубления ее чувств литературные образцы также устраняются из ее описания» (146). Аналогия между развертыванием событийной цепи и динамикой повествования актуальна и для «Семейного счастья» Л.Н. Толстого: «Отдаление супругов друг от друга обозначает и отсутствие поэтических описаний природы - анарративных вставок (196).
2. Повествуемая история и дискурс связаны каузально. План выражения и план содержания в нарративе не изолированы друг от друга -сам рассказ может стать частью истории, лежащей в основе повествования. Нарратив как бы замыкается в себе: дискурс отсылает к событиям прошлого и в то же время логически завершает историю, выступая способом разрешения сюжетного конфликта. Молнар отмечает, что именно так построен «Дневник лишнего человека»: «Чулкатурин возмущается по поводу того, что запланированный им ход истории с князем не реализовался, князь пощадил его. Герой хочет быть автором в жизни, однако все выходит вопреки ему - слишком литературно, без новаторства. Когда он отказывается от литературности, тогда и становится настоящим писателем - автором дневника, то есть находит свое присутствие в мире текста» (114). В «Первой любви» письмо становится продолжением пути героя: «Владимир Петрович испытывает процесс взросления благодаря любви, тем не менее его истинное взросление наступает в результате осмысления этой любви. До осознания настоящего смысла любви ему надо еще дорасти и записать эту историю» (122). Похожим образом исследовательница интерпретирует «Крейцерову сонату» Толстого: «На наш взгляд, подлинное прозрение - воскресение - героя наступает лишь в результате его рассказа, в ходе которого он переосмысливает как свои тезисы, к которым он пришел во время тюремного заключения, так и смысл своего поступка» (297).
3. Детали повествуемой истории связаны между собой не только каузально, но и дискурсивно. Ничто в художественном нарративе не может быть названо без какой-либо причины, даже если появление тех или иных подробностей не поддается сюжетной трактовке. В последнем случае на помощь приходит анализ «презентации наррации» - выявление не заметных на первый взгляд созвучий, смысловых корреляций в тексте, дополняющих или даже принципиально меняющих его первичное понимание.
В «Герое нашего времени» Молнар усматривает регулярное проявление топоса войны. Действительно, герой ставит своей целью «разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов». Нельзя не согласиться с тем, что «увлечение героя женщинами также носит характер охоты и перерастает в целую военную стратегию» (76). В «Фаталисте» «нарративное описание явлений природы тоже обрастает дополнительным смыслом жизни-войны <...> Смотря на звезды, которые герой называет метафорически "лампадами", Печорин усмехается над поверьем древних, будто звезды управляют судьбой людей и зажжены "для того, чтобы освещать их битвы и торжества"» (82).
Рассматривая «Дневник лишнего человека», Молнар выстраивает впечатляющую цепочку ассоциаций, открывающих чуть ли не безгра-
ничную перспективу понимания тургеневского текста: «В названии поместья "Овечьи Воды" отмечена, во-первых, связь с водой, а с другой - с домашним животным, символизирующим не только "глупость", но и жертвенность, невинность и воскресение. Эту связь подчеркивает и автосравнение умирающего со старой овцой: "я сегодня кашляю, как старая овца" <...> Здесь наблюдается сближение болезни и переломной ситуации личности через звуки ш-л-я (кашлять) - л-и-ш (лишний)» (97); «Через слово "чай" в повествовании задается звуковая и мотивная тема (вода), которая связывается с основной темой повести (пустое слово)» (98). «Первая любовь», как показывает исследовательница, демонстрирует не менее эффектные мотивные параллели: «<...> отец ударяет хлыстом Зинаиду, а она когда-то в шутку "хлопала [молодых людей] по лбу (...) небольшими серыми цветками", наслаждаясь проявлением своей власти и силы. Итак, действие отца героя, который умеет "укрощать самых диких лошадей", переносно относится и к Зинаиде» (136).
«Смерть Ивана Ильича» Толстого обогащается необычным прочтением сюжетно обусловленных деталей, казалось бы, не предполагающих какой-то более сложной интерпретации: «К исследуемой проблеме относится вопрос наименования болезни героя. Почка, оторванная и блуждающая во мраке, представляет Ивана Ильича, который находится в подобной ситуации: "блуждает", "сошел с пути товарищей". На наш взгляд, образ почки можно интерпретировать и в другом значении, как пучок, из которого должно вырасти растение и это рождение является весьма мучительным процессом» (209). В нарративе разворачивается цепь событий и одновременно с этим - каскад метафорических сближений: «<...> в тексте можно обнаружить и связь метафоры моря с одиночеством (поза умирающего - "лицом к спинке дивана") в обществе, многолюдном городе с шумным движением, суетой близких: полнее одиночества "не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле" <...> Распад нормальных отношений метафоризируется тем, что "редкие периоды влюбленности" - "островки любви" - сменяются "морем затаенной вражды"» (214). В «Крейцеровой сонате» мотив чаепития обеспечивает точки соприкосновения между прошлым и настоящим: «Позднышев, все пьющий чай во время поездки, с раздражением детализирует одну причину ненависти к жене <...>: "как она наливала чай, (...) втягивала в себя жидкость" <...> Рассказывая о своей ревности в прошлом, он уподобляет себя "перевернутой бутылке, из которой вода не идет оттого, что она слишком полна" <...> Она (вода - АА.) может означать переполненность героя ревностью и злостью (ср. в настоящем не хватает воды для уменьшения крепости чая)» (250).
На наш взгляд, особое место в рецензируемой книге занимает очерк, посвященный рассказу А.П. Чехова «Спать хочется». В границах малой повествовательной формы фабульная «бедность» нарратива восполняется сложностью и насыщенностью его текстового воплощения - именно здесь инструменты дискурсивной поэтики действуют наиболее эффективно и помогают исследовательнице переосмыслить знаменитый чеховский рассказ, уже не раз попадавший в фокус внимания литературоведов.
Автор приходит к выводу, что сны Варьки в рассказе не только знакомят читателя с нюансами ее биографии (сюжетно-характерологи-
ческая функция), но и косвенно (иносказательно) передают состояние героини, о котором говорится в заглавии рассказа: «Обе грезы, содержащие образы сна, помимо буквальной репрезентации воспоминаний, дискурсивно перекодируют желание героини поспать. <...> Варьке видится, как люди "падают на землю в жидкую грязь" <...> этой картиной выражается погружение героини в сон» (319-320). Множество символических перекличек определяют смысл чеховского произведения. История как будто лишь дополнение к сложному узору, образованному текстуальными сближениями и повторами: «<...> темные облака наделяются свойствами ребенка: гоняются, словно играют, и кричат, издают звуки (см. также повтор звукового состава слова "сон" - темный - ребенок - гоняются - по небу) <...> Птицы, символически предвещающие смерть, здесь наделяются свойствами младенца: вместо карканья они "кричат", не дают людям в грезе впасть в сон. Героиня создает особый "текст" о своем желании заснуть, который подвергается поэтической ре-фигурации» (321). Исследовательница подводит итог: «Предмет, знак и действие таким образом соотносятся и становятся общей метафорой образа Варьки, которой спать хочется» (327-328). Молнар формулирует идею, которая, по нашему мнению, справедлива не только в отношении анализируемого рассказа, но и художественной литературы вообще, коль скоро она воспринимается сквозь призму дискурсивной поэтики. Вещь становится не просто орудием действия в сюжете, но превращается в репрезентацию нового наименования в тексте, образуя метафорический надсюжет (курсив наш. - A.A.)» (328).
Этот «надсюжет», определяющий специфику литературного нар-ратива, может быть противопоставлен аллегорическим образам, ничуть не более очевидным, но все же играющим второстепенную роль в повествовании. Автор монографии проницательно замечает, что «образ поклонников» героини в «Первой любви» Тургенева «основывается на аллегоризации, то есть на однозначном замещении, в отличие от особой поэтизации образов Зинаиды, отца и Владимира Петровича, которые представляются с помощью многозначной метафоризации» (149). Исследовательница уточняет: «Каждый из поклонников в отдельности репрезентирует особую сферу жизни: военную, творческую, научную, светскую и т.д. <...> ни один из них не может быть подходящей парой для Зинаиды, так как ни один из них не исключителен и не поэтичен и не подлежит метафорическому воспроизведению в тексте Тургенева» (154). Использование аллегории Молнар наблюдает и в «Палате № 6» Чехова: пациенты психиатрической лечебницы «олицетворяют семь смертных грехов» (343). Первый больной, который «глядит в одну точку», «грустит», олицетворяет уныние, жид Мойсейка - сребролюбие, Громов - гнев, сосед еврея, «оплывший жиром, почти круглый мужик», - чревоугодие, бывший сортировщик на почте, то надевающий себе на грудь, то срывающий с нее воображаемого Станислава второй степени, - гордыню, паралитик, не способный двигаться, - лень (344-346). Наконец, Рагин сочетает в своем образе несколько грехов (лень, гнев, чревоугодие, зависть и т.д.) (349-351).
4. Дискурс помещает историю в систему литературных отсылок. Подлинный смысл повествовательного произведения раскрывается как благодаря интратекстуальным перекличкам, так и посредством межтек-
стовых связей, не ощутимых в плоскости повествуемых событий, но заметных на уровне дискурса.
Например, «сон Татьяны ("Евгений Онегин") своими фольклорными символами напоминает ранние повествования Гоголя ("Страшная месть"), элементы видений Германа ("Пиковая дама") и т.д.» (14). В «Первой любви» «напрашивается связь с "Укрощением строптивой" Шекспира <...> отец (главного героя - АА) укрощает строптивую Зинаиду» (136). Мысли Позднышева в «Крейцеровой сонате» «литера-турны, буквально копируют прообраз Отелло» (266). В произведении Толстого различимы и отсылки к его же собственным текстам: «Приводится образ мешка посредством глагола "мешать": "что-то мешает, но мы дружны" <...> проблематика повести получает более широкий охват, выполненный уже в романе "Анна Каренина" (см. "все смешалось в доме Облонских"), а затем и в повести "Смерть Ивана Ильича" (см. "суют куда-то в узкий, темный мешок")» (295). Семантически инвертированные аллюзии представлены в «Палате № 6»: «Имена "Иван" и "Андрей" <...> соотносятся с образами апостолов: Иван - евангелист, любимый ученик Христа; Андрей - основатель восточной христианской церкви. Но у Чехова Иван как раз не тихий и смирный, а согласно своей фамилии "громкий", Андрей не верит в Бога» (332).
Концептуальной стройности монографии соответствует выверен-ность ее композиционной структуры. Молнар следует хронологическому принципу, располагая очерки согласно основным вехам истории отечественной литературы (от Пушкина до современной прозы), но параллельно с разбором классических произведений переключается на авторов XXI в., демонстрируя, как они пересматривают «образцовые» сюжеты - пушкинскую «Пиковую даму» (18-43), чеховскую «Чайку» (352-377). Таким образом формируется многомерная картина, в которой историческая перспектива изучения творчества русских писателей гармонично сочетается с интертекстуальной оптикой.
Важным достоинством монографии следует считать интерес Мол-нар к малоизученным авторам 1990-2010-х гг. - обратим внимание на финальную главу «О военной прозе Арсена Титова: войны и миры» (421-430).
Особую ценность представляет обзор научных работ венгерских исследователей, которым открываются главы о произведениях Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Чехова. Знакомство с богатой академической традицией изучения русских писателей XIX в., складывавшейся в Венгрии на протяжении длительного времени, безусловно, будет полезно любому отечественному специалисту-литературоведу.
Автор в основном обращается к рассмотрению сюжетных (главным образом повествовательных) произведений, поэтому несколько особняком стоит очерк «Мотивы "демонизма" в произведениях Пушкина и Лермонтова» (66-75). Молнар проводит сравнительный анализ стихотворений «Демон» и «Мой демон»: «В указанных произведениях анализируются поэтические средства, при помощи которых тема получает свое развитие: начиная со звуковых секвенций вплоть до семантических инноваций. В то время как демоническое у Пушкина является критикой романтического слога, у Лермонтова демонизм определяет личную историю субъекта». При этом «в каждом произведении представляется
тоска по творческому акту, следовательно, творческая и "искусительная" деятельность совмещается» (66). Нисколько не опровергая выводов исследовательницы, позволим себе заметить, что в данном случае категориальный аппарат дискурсивной поэтики используется несколько иначе, возможно, не столь впечатляюще, как при работе с эпическими (или драматическими) текстами. Лирика, строго говоря, не предусматривает разграничения события и слова о нем - причинно-следственные (собственно сюжетные) связи уступают место ассоциативным, а вербальное оформление высказывания становится в каком-то смысле самоценным (слово и есть событие), что ведет в том числе к тематизации творческого акта в литературном произведении. Иными словами, противопоставление каузального и дискурсивного, ввиду тотальности последнего, нерелевантно для лирики, поэтому и обнаружение имплицитных корреляций, образующих в нарративе своего рода символическую «надстройку» над сюжетом, в пушкинских и лермонтовских стихотворениях видится вполне предсказуемым.
Примерно то же самое можно сказать и об изучении орнаментальной прозы. В главе «Метафоризация и жанр рассказа в "Драконе" Замятина» (386-395) Молнар говорит о редукции событийности в произведении писателя в пользу усиления сверхсюжетной составляющей нарратива: «Единство события, характеристики персонажей и уровня среды <...> реализуются совершенно иным способом (по сравнению с «традиционным» новеллистическим повествованием - А.А.) в силу того, что гораздо более значительную роль несет связывающая и укрепляющая функция (лейт)мотивов» (386-387). Исследовательница заключает, что «в тексте через посредство многократного повторения одних и тех же слов (мир, туман) и знаков (-ыр, -ман) в пределах одной фразы буквально разрывается ритм, что будто отражает "изрыгание" самого "ритма" как знакосочетания. A это уже становится вопросом дискурса: речь идет не только об истории "драконо-людей", а о вербальной презентации этой истории» (390).
Автономизация «дискурсивности», ее освобождение от каузальных сцеплений характерна и для русской прозы второй половины XX в. «Записки психопата» Вен. Ерофеева, по утверждению Молнар, «складываются из других текстов, чтобы обнажить господство разных языков. Герой Ерофеева живет не в действии, а в высказываниях. Он и другие персонажи - его рупоры - становятся носителями разных языков и жанров» (398). Итоговая характеристика разбираемого текста абсолютно закономерна: «Прозаическое слово трансформирует символическое выражение в индекс, и слово ориентируется на другое слово, устраняя его словарные и укоренившиеся значения. А это порождает новые знаки и метафоры, вместо сгущения образного слова и фиксации его значения» (416). Данный процесс доминирует в литературе XX-XXI вв., выступая в качестве осознанной художественной практики, - у писателей предшествующих эпох она куда менее распространена (или менее явна). Вот почему творчество Пушкина, Тургенева, Толстого, Чехова благодаря методам дискурсивной поэтики открывается с совершенно неожиданной стороны, а исследованные в таком же русле модернистские и постмодернистские тексты лишь более выпукло показывают и без того заметные невооруженным глазом особенности.
Вместе с тем нахождение символических, мотивных, интертекстуальных перекличек кажется более убедительным при обращении к «постклассическим» произведениям, нежели в рамках изучения литературных нарративов XIX столетия. Некоторые соображения Молнар, несмотря на их несомненную новизну, представляются не вполне обоснованными, вытекающими скорее из самой тактики исследования, но не художественной логики анализируемого текста. Так, надуманным, с нашей точки зрения, выглядит сопоставление чеховской Варьки («Спать хочется») с героем Достоевского: «Ясно, что ребенок является перефигурацией (двойником) героини. Это наводит нас на мысль о самоубийстве героини в результате убийства, что является характерным мотивом русской литературы (см. Раскольников) <...> девочка является врагом самой себя и убивает свою собственную личность (душу)» (330). Мотив двойничества и правда присутствует в рассказе, но вряд ли писатель возлагает на девочку ответственность за совершенное деяние: все-таки Чехов проблематизирует антигуманность социальной иерархии, которая и явилась источником трагедии, а не нравственно-этический выбор личности, как это делает Достоевский.
Наверное, именно здесь дает о себе знать спорность методологии Молнар. Читатель ее книги рано или поздно задастся вопросами: а каковы границы выявления внутритекстовых и межтекстовых связей? Всякое ли сходство (звуковое, лексическое, смысловое) в литературном произведении значимо? Не переходит ли автор от строгого анализа к вольной интерпретации произведений? Не прав ли А.П. Чудаков (с которым, кстати, ученая осторожно полемизирует на страницах своей работы (311-312)), говоря о так называемых «лишних» деталях в прозе Чехова - микрообразах, не выполняющих сюжетной, символической или характерологической функции, служащих порождению «эффекта реальности» (Р. Барт), сообщающих лишь об одном своем присутствии в вымышленном мире, но не отсылающих к каким-то другим деталям, повествуемым событиям, постулируемым автором идеям? В конце концов универсален ли инструментарий дискурсивной поэтики? Возможно, он приложим только к отдельным текстам (пусть и принадлежащим различным периодам в истории литературы).
Высказанные нами критические соображения нисколько не умаляют важности работы Молнар для современной науки. Рецензируемая монография - фундаментальный труд, в котором предпринимается попытка дополнить картину эволюции русской литературы от классических истоков до наших дней и расширить традиционные представления о специфике художественного текста и подходах к его изучению. Перед нами интересное и глубокое исследование, которое выигрышно сочетает оба ракурса - историко-литературный и теоретико-методологический -и таким образом становится богатым источником идей и вдохновения для специалистов самого широкого профиля. Молнар как будто ведет нас по зеркальному лабиринту литературного произведения, помогая не затеряться в его бесчисленных отражениях.
ЛИТЕРАТУРА
1. Молнар А. Рецепция и анализ текста: Избранные труды. М.: Издатель-
ский центр «Азбуковник», 2023. 447 с.
REFERENCES (Monographs)
Moln6r A. Retseptsiya i analiz teksta: Izbrannyye Trudy [Reception and Analysis of the Text: Selected Works]. Moscow, Azbukovnik Publ., 2023. 447 p. (In Russian).
Агратин Андрей Евгеньевич,
Российский государственный гуманитарный университет, Институт мировой литературы им. A.M. Горького РАН.
Кандидат филологических наук, доцент кафедры теоретической и исторической поэтики РГГУ, старший научный сотрудник отдела русской литературы XIX - начала XX века ИМЛИ РАН.
Научные интересы: нарратология, дискурс-анализ, история русской литературы XIX в., проза А.П. Чехова, современная литература.
E-mail: andrej-agratin@mail.ru
ORCID ID: 0000-0002-4993-7289
Andrey E. Agratin,
Russian State University for the Humanities; A.M. Gorky Institute of World Literature, Russian Academy of Sciences.
Candidate of Philology, Associate Professor at the Department of Theoretical and Historical Poetics, RSUH; Senior Researcher of the Department of Russian Literature of the 19th - early 20th century, IWL RAS.
Research interests: narratology, discourse analysis, Russian literature of the 19th century, Chekhov's prose, contemporary literature.
E-mail: andrej-agratin@mail.ru
ORCID ID: 0000-0002-4993-7289
