CC BY-NC-ND
30
Ю.В. Балакшина
В «ЛАБИРИНТЕ СЦЕПЛЕНИЙ»: ОБРАЗНАЯ СИСТЕМА ДНЕВНИКОВ ПРОТ. АЛЕКСАНДРА ШМЕМАНА
Статья посвящена «Дневникам» всемирно известного литургиста и богослова прот. Александра Шмемана. В жанре дневника его способность к эстетическому преображению действительности и созданию собственно художественного образа проявилась с максимальной полнотой. Статья предлагает анализ одной из сквозных оппозиций текста дневников «Ла-бель - Нью-Йорк». Оппозиция рассматривается в контексте идиллического и усадебного хронотопов, а также в связи с литургической концепцией времени.
Ключевые слова: жанр, дневник, прот. Александр Шмеман, хронотоп, идиллия, усадебный хронотоп, диалог церкви и культуры, художественный образ.
Дневники известного литургиста и богослова прот. Александра Шмемана, впервые изданные на русском языке в 2005 г., в последнее время привлекают внимание не только церковных исследователей, но и многих светских ученых. В жанре рецензий и критических эссе отозвались на выход «Дневников» Г.С. Померанц1, Б. Любимов2, Е. Невзглядова3 и другие. Появляются работы, в которых дневники о. Александра становятся предметом собственно литературоведческого рассмотрения4.
Из всех многообразных форм бытия культуры прот. Александру Шмеману было особенно близко словесное творчество. Не только потому, что он любил и хорошо знал литературу, мыслил подчас поэтическими образами, но прежде всего потому, что сам как литургист, богослов, преподаватель постоянно оказывался перед задачей взаимодействия с языком и словом. В дневниках
© Балакшина Ю.В., 2014
постоянно появляются записи, свидетельствующие о том, что это «взаимодействие» было для Шмемана трудной, порой «мучительной» работой, которая, однако, по природе своей была сродни писательскому творчеству: «Мучительная, духовно изнурительная работа над передней главой "Литургии" ("Таинство единства"). Мучительная потому, что весь смысл ее только в том, чтобы прежде всего самому открыть то, что хочешь написать... Мучительные поиски оправданности каждого слова»5 [250]. Очевидно, что смысл для о. Александра рождается не вне слова, а как бы одновременно с ним, возникает в процессе воплощения мысли, внутреннего образа в завершенную и по возможности совершенную словесную плоть.
Если богословские сочинения, лекции или проповеди диктовали о. Александру свои жанровые каноны, сложившиеся под влиянием научного дискурса, то в более свободном пространстве дневника его способность к эстетическому преображению действительности и созданию собственно художественного образа оказалась проявленной с максимальной полнотой.
Поскольку со- или противопоставление (сравнение) каких-либо признаков, явлений, сил или начал является универсальным принципом художественного изображения и «ядром» структуры любого произведения6, анализ образной системы дневников прот. Александра Шмемана необходимо начать с выявления некоего главного со-противопоставления, определяющего систему соотнесений всех элементов их структуры.
«Лабиринт сцеплений», возникающий в дневниковом тексте, имеет особую природу в силу того, что тексту дневника не может предшествовать единый авторский замысел. Текст дневника рождается одновременно с жизнью дневниковеда, поэтому, как отмечает В.И. Щербаков, «цельный образ, созданный как бы помимо воли автора, - это удача, может быть, более редкая, чем хрестоматийный художественный образ и едва ли не более ценная, поскольку такой образ является не "отражением", а откровением действительности и при этом обладает всеми достоинствами факта»7.
Динамика жизни о. Александра находит свое воплощение в ряде пространственных со-противоположений, проходящих через весь текст дневника и определяющих его структуру: Нью-Йорк (место работы и постоянной жизни о. Александра) - Лабель (место в Канаде, где о. Александр с семьей в течение многих лет проводил лето); дом (дом Шмеманов в Крествуде, квартиры их детей) - дорога (многочисленные путешествия о. Александра по Америке и всему миру); Россия - Франция (Париж) - Америка.
Говоря о соположении Лабеля и Нью-Йорка в дневниках прот. Александра Шмемана, мы будем опираться на предложенную М.М. Бахтиным теорию хронотопа и учитывать «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе»8.
Образ Лабеля, места летнего отдыха семьи, создается Шмема-ном с опорой на литературную традицию идиллического хронотопа, который мог быть воспринят автором дневника через традицию русского классического социально-психологического романа, через усадебный комплекс русской поэзии XIX-XX вв.9, а также благодаря памяти об усадебной культуре, сохранившейся в среде русской эмиграции. Вслед за Е.И. Ляпушкиной мы будем понимать идиллию «не как узкое жанровое понятие, но скорее как определенную концепцию жизни, которая осваивалась разными жанрами»10.
Одним из основных признаков идиллии Бахтин считает неотделимость идиллической жизни и ее событий от «конкретного пространственного уголка, где жили отцы и деды, будут жить дети и внуки»11. Шмеман, человек, выросший в семье русских эмигрантов, переехавший из Франции в Америку, конечно, фактически не мог иметь места, в котором осуществлялось бы единство жизни поколений его рода, но, создавая образ своей «усадьбы», он настойчиво акцентирует в нем мотив детства, продолжающейся здесь жизни рода: «...вечер обычно с детьми и внуками в "большом доме". Все дети, все внуки» [104]; «Вчера после блинов Сережа показывал фотографии прошлого лета в Лабель. <...> Эта свобода, небо, озеро, дети, детская беззаботность» [151]; «Освещенные солнцем белые березы на фоне синего-синего озера. Дети.» [197]; «Целый месяц провели с нами Маня с детьми» [533]. Тема «большого дома», общей хоровой семейной жизни, собранной в особой точке пространства, восходит, возможно, к романам Л.Н. Толстого «Война и мир» и «Анна Каренина». Создавая на своем рабочем столе личный «музей памяти», в который попадают «часы дедушки Николая Эдуардовича» и фотография отца в последний год жизни на кладбище Ste. Genevieve, о. Александр помещает туда же фото: «Мама - в Лабель с Аней и Машей, еще подростками» [585], тем самым создавая образ Лабель как единства места жизни поколений. Желание о. Александра собрать свой рассеянный не только физический, но и духовный род в большом «усадебном» доме передают и фотографии в его лабель-ском кабинете, о которых он записывает в дневнике: «Перед глазами на стене: о. Киприан, читающий на фоне солнечной листвы, пасхальное евангелие у Кламарской церкви, о. М. Осоргин, бегущий по [улице] rue de l'Union, Карташев, о. Н. Афанасьев, милый Кар-
пович» [286]. Аналогичный прием временного расширения границ усадебного дома через портреты предков использован, например, в романе И.С. Тургенева «Дворянское гнездо».
Идиллия требует обособленности, отгороженности от остального мира. В рамках жанров, не исчерпывающихся идиллическим хронотопом, «пространство может быть разъединено на отдельные независимые друг от друга участки, на своеобразные миры с непроницаемыми границами»12 [Фарино, 372]. Такими мирами в дневниках Шмемана становятся Лабель и Нью-Йорк. Формально граница между этими мирами проницаема - в течение лета о. Александру приходится по нескольку раз покидать Лабель, возвращаться к своим семинарским и церковным делам в Нью-Йорке. Но в тексте дневника эти миры различает четкая граница, маркирующая перемещение из одного пространства в другое: «Возвращение из Labelle домой. И сразу же - шумный, энергичный визит Давида [Дриллока]. Лава проблем, дел, забот - лава, словно уже захлестывающая сознание и жизнь» [201-202]; «Чудное, длинное - и такое короткое! - лабель-ское лето. Прогулки каждый день. Три недели с Андреем. Какая-то все возрастающая потребность, необходимость в этом ежедневном причащении "аи doux royaume de la terre"13. И - часы за столом, за мучительно-блаженным писанием "Таинства Святого Духа" (так и не кончил!). Теперь - десять дней суеты» [582-583].
Граница между двумя мирами не имеет четкого обозначения в пространстве (известно только, что в Лабель нужно ехать на машине), но явно определена во времени: в тексте дневника граница обозначена наречиями «теперь», «и сразу же». Пересечение границы резко меняет качество жизни, ее уклад, сам способ бытия. Традиционное противопоставление идиллического и неидиллического (исторического) мира как покоя и движения, пребывания и становления, подробно развернутое, например, в романной трилогии И.А. Гончарова, усиливается в дневниках Шмемана особым акцентом на подавляющей динамике и суетности нью-йоркской жизни. Граница, предваряющая перемещение в Лабель, растянута во времени, имеет качество кануна, ожидания: «Считаешь дни - до Пасхи, до конца учебного года, до блаженного отъезда в Labelle...» [30]; «Считание, судорожное, дней до конца учебного года, отъезда в Labelle» [364]. Возвращение, наоборот, имеет характер стремительности, внезапности, резкости перехода из одного состояния в другое. «Автор-герой» создаваемого в дневниках образа мира предварительно долго готовится к побегу и, в конце концов, бежит в свой обетованный уголок: «Чудовищная суета, беспросветная, этих дней. Почему-то вдруг буквально десяткам людей что-то нужно от
меня. В душе и сознании из-за этого какое-то каменное отупение. Чувство такое - только бы дожить до ЬаЬеПе» [279]. В дневнике настойчиво повторяются пушкинские строки: «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит.», задающие литературную модель «бегства» лирического героя от мира, которую Шмеман стремится осуществить в своей жизни или, по крайней мере, воспроизвести в дневнике.
Шмеман описывает свое пребывание в Лабеле, настойчиво используя образы рая, блаженства, чуда: «С утра - райская, "северная" погода» [286]; «Первые дни лабельского блаженства» [383]; «С 28 августа в Нью-Йорке после длинного лабельского лета. В этом году оно было "чудесным летом".» [533]; «Солнце, озеро и еще ранняя весна! Блаженство и бесконечная благодарность» [578]. Знаменательно, что, хотя Шмеманы бывали в Лабеле поздней весной и ранней осенью, природной доминантой в описании лабельского мира становится залитое солнцем лето: «Все лето -в ЬаЬеПе, и какое чудное лето, оставшееся в сознании сплошным светом, солнцем, радостью!» [104]; «Тут все то же солнце, тот же свет и жара. Освещенные солнцем белые березы на фоне синего-синего озера» [197]. Преобладающее состояние, которое в дневниках о. Александра связано с его пребыванием в Лабеле, - счастье, покой, внутренняя и внешняя гармония: «Чувство огромного счастья просто от того, что здесь» [286]; «только лабельский мир и покой» [533]; «Нигде во всем мире я так не счастлив, самой простой, чистой "счастливостью", как здесь» [646].
Шмеман воспроизводит также обязательные для идиллии составляющие этой гармонии: открытые, доверительные, любовные отношения с людьми (в варианте «дружеского послания» -присутствие любимой и маленького круга друзей) и умиряющее воздействие природы. Шмеман проводит лето в Лабеле со своей женой, и описание их прогулок погружено в атмосферу взаимной любви: «Погружение, ежедневное, в лабельский "микрокосм": озеро, небо, леса, холмы, почти ежедневные прогулки с Л. по любимым дорожкам, в любимые деревушки» [287]. В Лабель часто приезжает из Парижа брат Шмемана Андрей, здесь живут дети и внуки, собираются погостить друзья. В сентябре 1974 г. о. Александр делает запись о прошедшем лете: «В первый раз за много лет (второе -за всю жизнь!) провели его одни, то есть без гостей в доме» [104]. Природа в Лабеле, какой ее сохраняет память и слово Шмемана, мягкая, открытая человеку, принимающая его в себя и в то же время влекущая к чему-то большему: «.Для чего и о чем - эти наши лабельские горизонты, эти мягкие горы, покрытые лесом, это
огромное небо, этот блеск лучей...» [534]. Она освещена ответной любовью и благодарностью: «Одиннадцать чудных, "благодатных" дней в Labelle. Прогулки по любимым дорогам через любимые поля и леса» [465]. В «идиллическом мире» Шмемана, в силу присутствия непосредственной связи образа с его с реальным прототипом, конечно, могут быть стихийные явления, но не они определяют норму лабельской жизни: «Днем - страшнейшая гроза. Вчера полдня за покупками. Только к вечеру все вошло в норму. Гуляли на закате по дороге, в чудном освещении: первая "встреча" с Labelle...» [193]. Описывая природу Лабеля, о. Александр задает определенные константы мира, своего рода границы и внутренние опоры творимого им космоса: озеро, небо, березы, поля, холмы, дом - но все это практически лишено в его описаниях динамики, какого-либо внутреннего развития. Описание «райского уголка» во многом напоминает, например, образ, созданный в мечте Ильи Обломова, который, в свою очередь, восходит к таким жанрам русской лирики первой половины XIX в., как элегия и дружеское послание14.
Вполне закономерно, что, переживая Лабель как своего рода земной рай, Шмеман воспринимает возвращение в Нью-Йорк как катастрофу, утрату гармонии и счастья. Жара, которая в Лабеле была атрибутом вечного «идиллического лета», в городе обретает адские качества; резко меняется стиль дневника - место сложных, образных, лирических конструкций занимает ряд нераспространенных однородных членов: «С воскресенья в Нью-Йорке, вернее - в семинарии после десяти чудесных дней в Лабель. Liturgical and Pastoral Institute: толпа, встречи, разговоры, лекции, службы -и все это при нью-йоркской жаре и сырости. В пятницу, Бог даст, возвращаемся в Лабель» [532].
В качестве важнейшей особенности идиллии Бахтин называет ее «строгую ограниченность только основными немногочисленными реальностями жизни», среди которых «любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты». При этом «все эти основные реальности жизни даны в идиллии не в голо-реалистическом обличении, <...> а в смягченном и до известной степени сублимированном виде»15. В созданный Шмеманом образ лабельского бытия также входят эти простые реальности жизни: «Работа (кончил книгу о Крещении и три статьи!), купанье, прогулки (никогда, кажется, столько не гуляли), вечер обычно с детьми и внуками в "большом доме"» [104]; «Ужин с Анюшей в лабельском ресторанчике» [198]. В Лабеле Шмеман много работает, но это труд радостный, творческий, свободный: «Работал, как не работал всю зиму. Написал целых шестьдесят страниц (!) - лекции к предстоящему в семинарии,
на следующей неделе, "институту", посвященному смерти» [465]. Откровение жизни в ее «простом» обличии становится предметом не только переживания, но и осмысления о. Александра: «Прелесть летнего, душного вечера в этом Богом забытом городишке. Радость от этого контакта с самой бесхитростной жизнью после стольких сложных рассуждений о ней» [198]. В Лабеле Шмеман особенно остро переживает «само чувство жизни, ее глубины» [384], которое делает ненужным даже ведение дневника.
Прот. Александр или совсем не берет дневник с собой в Лабель, или не делает в нем никаких записей. В конце лета он дает краткую сводку произошедших событий, прочитанных книг, написанных статей, но во время непосредственного пребывания в Лабеле время как будто останавливается, внешняя и внутренняя жизнь обретает иное, нелинейное измерение. Все исследователи, писавшие об идиллическом хронотопе, отмечали особый характер протекания времени в идиллическом мире. Бахтин отмечал, что «определяемое единством места смягчение всех граней времени существенно содействует и созданию характерной для идиллии циклической ритмичности времени»16. Образ лабельской жизни в дневниках Шмемана действительно предполагает смягчение временных граней. Семья приезжает в это место каждое лето, о. Александра окружают одни и те же люди, одни и те же пейзажи; жизнь, протекающая здесь, внешне бессобытийна, однообразна, каждый год воспроизводит саму себя: «Те же прогулки, то же постоянное чувство восхищенной благодарности...» [384]; «все те же прогулки, тот же особенный, только лабельский мир и покой.» [533]. Лабельская жизнь в дневниках Шмемана, однако, не обретает циклической ритмичности, поскольку Шмеманы бывают в Лабеле только летом и не проживают здесь годовой круг жизни природы, не занимаются сельским хозяйством.
Движение времен в лабельском микрокосме не линейно и не циклично; оно, если использовать терминологию самого Шмемана, эсхатологично. Здесь как нигде о. Александр переживает причастность времени вечности: «Вчера с Л. [в соседней деревушке] La Minerve, на кладбище. Тишина, солнце, вечность.» [201], тайну преодоления его текучести, его разрушающей силы: «Убирал церковь и, убрав, все как-то не мог уйти. Вот оно, настоящее temps immobile, то есть проблеск вечности. (неподвижное время)» [286]. В Лабеле о. Александр переживает время не как то, что неизбежно влечет к смерти, а как то, что изнутри наполняется признаками, отблесками, «касаниями» Царства, чтобы однажды стать Его явлением в полноте. Вечность понимается им не как уничтожение
времени, а как «его абсолютная собранность, цельность, восстановление» [25]. Поэтому за внешним однообразием описаний скрывается нарастающая внутренняя динамика: исполненность времени творчеством, радостью, благодарностью: «Страстное желание не столько отдыха, сколько - именно работы (мечта закончить летом книгу о Евхаристии)» [189]; «Знаю только, что с каждым годом -сильнее чувство благодарности за это озеро, за эти березы, тишину, счастье...» [285]; «Прогулки по любимым дорогам через любимые поля и леса. Лабель - с каждым годом - все большая радость» [465]. Изменение природы времени меняет качество памяти, то, что прожито и пережито, не исчезает бесследно, не уносится потоком времени, а входит в опыт сердца, в сокровищницу Царства: «Все время в какой-то "лирической волне", в светлой печали, точно в созерцании всего того, "что было и прошло.". И не уходит, а живет, наполняя сердце все более и более блаженной тяжестью.» [197].
Состояние, которое передает Шмеман, имеет прямую перекличку с поэтической декларацией А.А. Фета: «Всё, всё мое, что есть и прежде было, / В мечтах и снах нет времени оков.»17. Речь вряд ли идет о прямом цитировании, скорее о некоем универсальном отношении ко времени, открытом лирическому сознанию. Не случайно Шмеман описывает свое состояние в Лабеле как пребывание «в какой-то "лирической волне"». Немногочисленные дневниковые записи, сделанные в Лабеле, содержат большое количество поэтических цитат и псевдо-цитат из русских и европейских авторов. Так, вряд ли возможно точно установить, из какого стихотворения заимствована строчка «"что было и прошло."» [197], но Шмеманом она осознается как цитата и заключается в кавычки. В других случаях поэтический источник может быть установлен более определенно: сравнение «Август - "как желтое пламя".» [Там же] заимствовано из стихотворения А.А. Ахматовой «Тот август, как желтое пламя.» (1915); строчка «.et j'ai lu tous les livres» («.и я прочитал все книги»; [198]) является началом стихотворения С. Малларме, известного русскому читателю в переводе О. Мандельштама «Плоть опечалена, и книги надоели.». Несколько раз о. Александр цитирует в дневниках (дважды в лабельских записях) строчку Ж. Бернаноса «Le doux royaume de la terre» («сладостное царство земли») [348, 582], имеющую характер целостного поэтического образа. Наконец, источником поэтических образов может являться и литургическая поэзия. Так, выражение «заря таинственного Дня» в записи от 28 августа 1975 г. («Успенская всенощная, вся удивительная, ни с чем не сравнимая радость именно этого праздника, смысл которого, конечно, в том, что он светится "зарей таинственного дня"» [201])
вошло в текст дневников о. Александра из акафиста Пресвятой Богородицы (икос 5).
Обилие поэтических цитат и поэтика времени в летних записях дневника прот. Александра Шмемана позволяют говорить об особой актуальности для создания целостного образа Лабеля именно лирического варианта идиллического хронотопа, что, в свою очередь, позволяет опознать в созданном Шмеманом образе его архетипические корни: идущий от античной поэзии архетип «прекрасного (идеального) места» (locus amoenus) и восходящий к библейской словесности образ рая, Эдема.
С другой стороны, о. Александр Шмеман, погруженный в динамику исторической жизни, прекрасно сознает описанную в русском романе XIX в. коллизию несовпадения поэтической мечты и действительности. Некоторые из сделанных в Лабеле дневниковых записей позволяют догадываться, что и в «уютном уголке», куда о. Александр бежит от гнетущей его пустоты и суеты, «жизнь трогает», и в Лабель проникают внутреннее смятение и внешняя суета: «Летом в Labelle всегда острее чувствую ужасное несоответствие между "собою" и тем, чего от меня ждут, хотят, требуют как от священника. В общем - чтобы все было, как привыкли. Тоска от всего этого» [198]; «Сегодня служили втроем - с о. И. Мейен-дорфом и о. Леонидом Кишковским. После обедни "заседание" вчетвером (с Томом) у Мейендорфов. Впервые за лето, в Labelle, погружение в "церковные дела". Чувствовал почти физически, как от этого "убывает праздник"» [201]. В образ Лабеля, создаваемый на страницах дневника, однако, эти тона и краски почти не допускаются, что позволяет сделать вывод о намеренном отборе элементов действительности в процессе создания определенного художественного образа. Задача Шмемана при этом не представ -ляется нам исключительно эстетической. Лабель для Шмемана не просто место поэтически осуществленной земной идиллии, но поэтический образ иного бытия, символ того трансцендентного Царства, предощущение которого в церкви, в мире было основной интенцией жизни и богословия о. Александра.
Оппозиция «Лабель - Нью-Йорк» может быть рассмотрена как вариант универсального со-противопоставления: Небесное Царство и «мир сей», «мир, лежащий во зле». Это со-противопоставление становится одним из основных принципов эстетического структурирования жизненного материала в дневниках прот. Александра Шме-мана. Поэтому признаки, которыми в дневниках наделена «Лабель», могут быть обнаружены не только в различных его эмпирических инвариантах (поездка к океану, возможность побыть одному дома
или в храме), но и в определенном состоянии мира, которое Шмеман называет «праздником», в явлениях природы и прежде всего в богослужении. Этим мгновениям жизни в свете Царства противостоит отнюдь не только Нью-Йорк и семинарская суета, но и вся жизнь современного безрелигиозного мира («Выборы в Греции. Атмосфера войны на Ближнем Востоке. Забастовка во Франции. Абсолютная неразрешимость ни одной из этих проблем.» [128]), и сама религия, если она лишена эсхатологического содержания.
Оппозиция «Лабель - Нью-Йорк», «Царство - мир сей» разворачивается в тексте дневников как ряд контрастно соотнесенных признаков, качеств: полнота - суета («Жить так, чтобы каждый отрезок времени был полнотой (а не "суетой").» [49]); «абсолютная радость» [25] - несчастье, тоска, внутренняя смятенность; целостность - «мучительная раздробленность времени» [17]; тишина -шквал телефонных звонков, разговоры и т. д. При этом условиями явления полноты оказываются внешняя пустота, освобождение пространства жизни от лишнего, кажущегося ненужным, мешающим: «Изумительные, весенние дни. И как только остаюсь один -как вчера, в Harlem, опоздав на поезд, - счастье, полнота, радость» [Там же]. Наоборот, заполненность жизненного пространства делами, заботами, встречами с людьми воспринимается как его внутренняя опустошенность: «Все эти дни давление бесконечного количества малых дел и забот: дело Эванса, дела студентов, звонки из церковной канцелярии, поездка в Тихоновский монастырь к арх. Киприану и т. д., и т. д., и т. д. Душа устает и высыхает от всей этой действительно суеты» [13].
Часто контрастное соотнесение двух состояний возникает внутри одной дневниковой записи: «Один просвет: два часа поездки в South Canaan вчера, удивительным, солнечным, "предвесенним днем". Так как приехал туда заранее, то целый час ходил по "проселочным" дорогам, среди прозрачных лесов. Тающий снег, вода, солнце, тишина. Так же и обратно. Кроме того, раздробленное время, пустая голова, нервная усталость, "мир сей" в его мелочности и скуке» [Там же]; «Чудовищная занятость. В пятницу - детское говение, а потом лекция в сирийском приходе в Bergenfield. Вчера - в Watervliet. Завтра - в Buffalo. В среду - Toronto. В пятницу -Philadelphia. И минуты рая: вчера за Литургией в Wappingers Falls, затем - когда ехали с Томом под проливным дождем в Watervliet по той самой [дороге] Route 9, по которой когда-то с детьми ездили в Labelle» [20].
Ряд атрибутов возникающего в дневниках Шмемана образа «желанного бытия» связан с отсутствием внешнего, суетного дви-
жения: пустота, прозрачность (излюбленный образ Шмемана: «качание веток на фоне неба» (Ж. Грин)), тишина, одиночество, покой. Прот. Александр больше ценит движение без движения, движение, локализованное в пределах мгновения и потому не позволяющее увидеть своих разрушительных последствий18: «видеть, ощущать, сознавать передвижение солнечного луча по стене» [15]; «На Пятой авеню на ярком солнце развеваются и хлопают от ветра огромные флаги» [85]; «Удивительные золотые дни. Медленно падающие листья» [437]. Подобная причастность, включенность в каждое мгновение бытия позволяет пережить «жизнь как безостановочный дар» [15]. Но оборотной стороной этого микроскопизма, отказа от исторической динамики в пользу пребывания, блаженного покоя оказывается полное затухание движения, остановка жизни, а значит, переход к покою смерти19. Отнюдь не случайно сквозной темой дневниковых записей, сделанных в Лабеле, в месте, где жизнь переживается Шмеманом с максимальной полнотой и интенсивностью, становится тема старения, успения, приближающейся смерти.
Именно в Лабеле Шмеман работает над циклом лекций «Liturgy of Death» [465]; одним из главных литургических событий лета становится для него Успение Пресвятой Богородицы [201]; от лета к лету все более явственно звучит в дневнике тема возраста, приближения старости, смерти. Если в 1976 г. ощущение собственного возраста кажется о. Александру неожиданным открытием: «И впечатление такое, что с каждым годом промежуток между отъездом отсюда осенью и приездом летом все короче и короче. Словно вчера уехали. Старость? Не знаю» [285], - то в 1982 г. тема старости становится центральным переживанием лабельского лета: «Кончилось еще одно лето в Лабель, а через неделю - 13-го - мне стукнет шестьдесят один год! Я как-то вдруг, неожиданно для себя, "ахнул" этому, до такой степени мне всегда казалось, что еще много-много жизни впереди. И вдруг вспомнил, что означало для меня, когда про кого-либо говорили, что ему "за шестьдесят"! Старость, старичок, в лучшем случае - "пожилой" человек. И вот "вошло" это в меня и часто бессознательно - присутствует, все собою так или иначе окрашивая...» [649].
Таким образом, эстетически преображая действительность в процессе создания художественного образа, прот. Александр Шме-ман подчеркивает, выявляет в облике реального Лабеля те детали, которые делают это место своего рода символом «иного бытия», трансцендентной реальности, Небесного Царства. Однако столкновение живого жизненного образа с его архетипическим прообразом, или символическим первообразом, выявляет для самого Шмемана
свою неоднозначность и противоречивость: «Считаешь дни - до Пасхи, до конца учебного года, до блаженного отъезда в ЬаЬеПе... Если бы вот так, с таким же ожиданием, надеждой, радостью - считать дни до "невечернего дня". А тут - страх, уныние.» [30]. Здесь Лабель соотнесен с образом «невечернего дня»20 скорее по принципу несовпадения, отталкивания. Страх и уныние психологически мотивированы тем, что от «невечернего дня» человека отделяет граница жизни и смерти. С точки зрения исследуемой проблемы диалога Церкви и светской культуры, нам кажутся важными сложные динамические отношения, возникающие между художественным образом, как основным элементом структуры текста, построенного по законам искусства, и символом, имеющим религиозную природу. «Лабель» как художественный образ полон жизненной многозначности, сложных переходов света и тени, жизни и смерти, движения и покоя, включает в себя литературные и общекультурные прототипы. «Лабель» как символ иного бытия более целостен, но и более одномерен, весь устремлен к соотнесенности со своим внеземным прототипом.
Примечания
ПомеранцГ.С. Поиски подлинного. Александр Шмеман в зеркале Дневников // Континент. 2008. № 135. С. 348-359.
Любимов Б. Православный протестант?.. // Новый мир. 2006. № 7. С. 176-182. Невзглядова Е. «Радость, которая твердо держится в душе». Феномен Шмемана // Звезда. 2007. № 1. С. 165-185.
См.: Воронин Т.Л. Культура и поэзия в «дневниках» о. Александра Шмемана // Вестник ПСТГУ. III Филология. 2008. Вып. 2 (12). С. 86-92; Проскурина Е.Н. Слагаемые авторского сознания в дневниках протоиерея Александра Шмемана // Критика и семиотика. Вып. 13. Новосибирск, 2009. С. 69-85.
Шмеман Александр, прот. Дневники. 1973-1983. М.: Русский путь, 2005. С. 250. Далее это издание цитируется в квадратных скобках с указанием страницы.
См. об этом: Палиевский П.В. Внутренняя структура образа // Теория литературы: В 3 т. Т. 1. М.: ИМЛИ, 1962. С. 72-114.
Щербаков В.И. Дневник: проблема морфологии жанра // Начало. Вып. 5. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 50.
Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. СПб.: Азбука, 2000. С. 9.
3
4
5
6
7
10
12
9 Об усадебном хронотопе в русской поэзии см: Жаплова Т.М. Признаки усадебного пространства в поэзии XIX - начала XX веков // Вестник ОГУ. 2005. № 11. С. 12-22.
Ляпушкина Е.И. Идиллические мотивы в русской лирике начала XIX века и роман И.А. Гончарова «Обломов» // От Пушкина до А. Белого: Проблемы поэтики русского реализма XIX - начала XX века. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1992. С. 102.
11 Бахтин М.М. Указ. соч. С. 158.
Фарино Е. Введение в литературоведение: Учеб. пособие. СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена, 2004. С. 372.
13 «Сладостному царству земли» (фр.).
14 Ляпушкина Е.И. Указ. соч. С. 104-106.
15 Бахтин М.М. Указ. соч. С. 159.
16 Там же. С. 158.
17 Фет А.А. Еще люблю, еще томлюсь...: Стихотворения. СПб.: Азбука-классика, 2007. С. 93.
18 О примерах подобного рода «движения без движения» в лирике А.А. Фета см.: Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи. СПб.: Изд-во С.-Петерб. унта, 1991. C. 29; Чередниченко В.И. Категория мгновения в поэзии А. Фета // Проблемы развития русской лирической поэзии XVIII-XIX веков: Сб. науч. трудов. М., 1982. С. 104-118.
19 Подобного рода взаимные переходы движения и покоя, жизни и смерти на примере поэтического мира Пушкина описаны, например, в статье: Жолковский А.К. Инварианты Пушкина // Труды по знаковым системам. 11: Семиотика текста / Отв. ред. И. Чернов. Тарту, 1979 (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 467). С. 3-25.
20 Ср.: «А вечная жизнь и вечное мучение обозначают нескончаемость будущего века. Ибо время по воскресении уже не будет исчисляться днями и ночами, или лучше - тогда будет один невечерний день; так как Солнце правды ясно будет светить праведным, а для грешных настанет глубокая нескончаемая ночь» (Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М., 1992. Кн. 2. Гл. 1).
