CC BY
44
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 821.161.1 + 82-94
Ю.В. Балакшина
«ПИШУ ТОЛЬКО, ЧТОБЫ „ПРИЙТИ В СЕБЯ ОТ СУЕТЫ...»:
ПОЭТИКА «ДНЕВНИКОВ» ПРОТОИРЕЯ АЛЕКСАНДРА ШМЕМАНА
«Дневники» всемирно известного литургиста и богослова прот. Александра Шмемана рассматриваются в статье с точки зрения категории жанра. Обращение к методам описания, сложившимся в науке при анализе как литературной, так и аутентичной диаристики, позволяет выявить и охарактеризовать такие аспекты дневникового жанра, как адресат, язык, метадискурс, осознанные и неосознанные мотивы ведения дневника. Делаются выводы об особом, литургическом характере «Дневников» о. Александра.
Литература non-fiction, автодокументальные тексты, жанр, дневник, прот. Александр Шмеман, типология дневников, литература русского зарубежья.
The “Diaries” of the world famous liturgist and theologian protopresbyter Alexander Schmemann are considered in the article from the point of view of the genre category. The reference to the methods of description which have developed in the science at the analysis of literary and authentic diaristic, allows to reveal and characterize such aspects of a diary genre, as addressee, language, meta-discourse, realized and unconscious motives of conducting a diary. Conclusions about special, liturgical character of Alexander’s “Diaries” were made.
Literature non-fiction, auto documentary texts, genre, diary, protopresbyter Alexander Schmemann, typology of diaries, literature of Russian abroad.
Значимым литературным событием начала XXI века стала публикация в издательстве «Русский путь» в 2005 г. дневников известного богослова и литургиста, выходца из семьи русских эмигрантов первой волны прот. Александра Шмемана. О. Александр увенчал своим творчеством культурную традицию русской эмиграции и в то же время оказался открыт к европейской и американской культурам. В силу особой литературной одаренности он творчески воплотил в дневниках, которые он вел с 1973 по 1983 гг., синтез различных культурных традиций. Восемь тетрадей, найденных в столе его кабинета в СвятоВладимирской семинарии в Нью-Йорке, являются не только историческим документом, свидетельствующем о жизни «русского» Парижа или автокефальной Православной Церкви в Америке; не только источником оригинальной богословской и философской мысли, но и своеобразным литературным феноменом, стиль и жанр которого заслуживают специального изучения.
В течение последних лет не утихают споры вокруг церковных, общественных, философских проблем, поднятых прот. Александром [1], [10]. В жанре рецензий и критических эссе отозвались на выход «Дневников» Г.С. Померанц [11], Б. Любимов [8], Е. Невзглядова [9] и др. Появляются работы, в которых дневники о. Александра становятся предметом собственно литературоведческого рассмотрения [4], [12]. Нам представляется целесообразным предложить анализ «Дневников» прот. Александра с точки зрения категории жанра, обратившись к тем методам описания, которые сложились в науке при анализе как литературной, так и аутентичной диаристики.
Одной из центральных проблем при описании текстов дневникового жанра является проблема ад-
ресата. Богатая история жанра дневника содержит немало примеров стремления дневниковедов адресоваться или к широкой аудитории, или к кругу особенно близких лиц: воспитателям, родителям, друзьям, детям, единомышленникам и т.д. Существовала традиция чтения дневников в дружеском кругу. Подобного рода адресатов дневники о. Александра однозначно не имеют: об их существовании не знали даже его ближайшие родственники; дневники были обнаружены в ящике стола в рабочем кабинете о. Александра после его кончины.
Однако, как отмечают исследователи дневникового жанра, даже в ситуации отсутствия прямого адресата «присутствие мысли о публике» «имеет решающее влияние на то, о чем и как говорится»: «Друг, возлюбленный, мать, Бог, будущее Я, - какие бы роли ни присваивались автором адресату, присутствие последнего становится влиятельным Ты для диариста. Оно оформляет отбор деталей внутри журнала и способ конструирования Я (self-construction) диариста» [15, c. 97 - 98].
Такого рода «неперсонифицированная „адресо-ванность“, „диалогичность“» [9, с. 98] может быть обнаружена и в исследуемых дневниках. О ее наличии свидетельствуют редкие, но все же присутствующие в дневниках языковые конструкции, подразумевающие наличие адресата. «Подробностей описывать не в силах» [14, с. 393], - пишет о. Александр после церковного собора в Монреале так, как будто есть кто-то, кто ждет от него этих подробностей. «Первое утро в Каире. Еще ничего не видел, кроме отеля, о котором ниже...» [14, с. 415] - обещает он своему неведомому читателю. В качестве такого читателя выступает, прежде всего, он сам в своем будущем или внутреннем бытии. В дневниках неодно-
кратно встречаются записи о перечитывании о. Александром тетрадей предыдущих лет: «Перечитывал вчера эту тетрадку. С ужасом вижу, что за целые месяцы - никакой продукции!» [14, с. 272]; «Перелистал, ища в столе эту тетрадку, записи 1974 и следующих годов. Все те же жалобы на заедающую, уничтожающую меня жизнь, суету» [14, с. 428]; «Пробежал прошлую тетрадь этих записок. Все вариации на одну и ту же тему.» [14, с. 497]. Как отмечает К. Кобрин, если автор дневника «хочет потом сам читать свой дневник, то он не может не представить на своем месте другого» [7, с. 291]. Вероятно, эта невольная объективация и дает о себе знать в приведенных выше конструкциях. Однако, прежде всего, дневники о. Александра адресованы не к этому внешнему объективированному «я», а к тому «я», которое выявляется в самой динамике ведения дневников и которое можно обрести, только поднявшись над «здесь» и «сейчас». Отсюда включение в дневник юношеских записок, моментов перечитывания ранних тетрадей; попытки уловить ключевые, центральные «темы» своего интеллектуального и духовного пути. Поиск себя является своего рода лейтмотивом «Дневников»: «Пишу только, чтобы „прийти в себя“ от суеты: телефонных звонков, разговоров, вопросов. Чтобы как-то найти, встретить себя» [14, с. 139].
Эта встреча с собой осуществляется в диалоге с тем, что условно можно назвать «сверх-ты», - евангельским текстом, богослужением, природой, высокой поэзией: «Маленький фон уныния в душе, и, как всегда, поразительный, „в самую точку“ ответ на него Апостола и Евангелия» [14, с. 301]; «Пятьдесят семь лет! И как некое memento mori - утром в больнице кардиограмма, просвечиванье легких, и все это на фоне сентябрьского хрустального и лучезарного дня...» [14, с. 434]; «Идя сегодня утром от утрени. вспоминал строчки Ходасевича, которыми „упивал-ся“, когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, и они были для меня каким-то „прорывом“, прикосновением к таинственному блаженству.» [14, с. 114]. Это «сверх-ты» можно назвать вторым постоянным адресатом о. Александра. Именно с ним соотносится все в жизни автора дневников, оно выявляется как незримая сущность всего самого ценного и дорого, становится критерием подлинности всех феноменальных явлений. По сути, соотнесение себя со «сверх-ты» - это опыт реального богообщения, при-кровенно выражаемый о. Александром: «Почти всегдашнее ощущение в жизни - другого, главного, что во всем присутствует, но ни с чем не отождествляется» [14, с. 574].
Третий «неперсонифицированный адресат» «Дневников» о. Александра обусловлен полюсами «свой - чужой» и связан с их автором не вертикально, а горизонтально. С одной стороны, это те люди, книги, жизненные явления, которые опознаются автором «Дневников» как близкие, свои, созвучные: «Завтрак сегодня. с двумя советскими искусствоведами Владимиром и Натальей Тетерятниковыми. Впечатление очень симпатичное и светлое» [14, с. 217]; «Книга вся в тональности счастья и благо-
дарности и этим сразу - близкая мне.» [14, с. 257]. С другой - все то, что вызывает у о. Александра отторжение, неприятие, отталкивание: «Получил вчера 117 номер „Вестника“. Номер - в религиозной своей части - посвящен монашеству. Прочтя эту часть, все думал: что ,,корежит“ меня в ней?» [14, с. 271]; «Мне чужд, невыносим, кажется фальшивым в первую очередь теперешний христианский „discours“» [14, с. 355]. Тот неявный адресат, то дневниковое «чужое ты», с которым о. Александр находится в постоянной внешней и внутренней полемике, - это различные проявления зла «мира сего» и «ужасающая фальшь ,,религиозности“» [14, с. 9], все формы христианства без Христа. Это «чужое ты» опознается им в очередном «семинарском кризисе», в случайной встрече с группой старообрядцев, в исповеди студентов, в газетах и журналах, в телевизионных новостях и, чаще всего, в различного рода церковных конференциях и совещаниях. Полемика с «чужим ты» подчас обретает в дневниках диалогическую форму, оппонирующий голос становится явным, заявляет о своих сомнениях и аргументах: «Мне скажут: а диалоги Платона» [14, с. 356]; «Но тогда, скажут, зачем Церковь, зачем таинства и т.д.?» [14, с. 593]; «Я знаю, что все это легко говорить» [14, с. 605].
Чем острее переживал о. Александр свою «инако-вость» по отношению к церковной среде («Зато иногда с особой силой чувствую, что то, что других привлекает в Церкви, в христианстве и т.д., мне чуждо, а то, что меня интересует, захватывает, радует и убеждает, - то чуждо столь многим вокруг меня» [10, с. 368]), тем большую потребность он ощущал в «своем ты». Помимо родных, друзей, коллег, в круг «своего ты» попадают писатели, философы, богословы, в трудах которых Шмеман находит источник подлинности, и совершенно не знакомые ему люди, услышавшие его голос и откликнувшиеся на него: «Одна молодая женщина, абсолютно мне не знакомая: „Я хотела Вам написать по прочтении “Of Water and Spirit”, чтобы сказать, что Ваша книга ответила на все мои вопросы.“ Это моя мечта - писать для людей, а не для богословов. И когда узнаешь, что это удается, - большая радость» [14, с. 213]. Именно этот «свой» адресат и обусловил, по мнению редактора «Дневников» Е.Ю. Дорман, тот факт, что они не были уничтожены автором: «Я думаю, что он думал <.> о ЗАВЕЩАНИИ своим близким и сотрудникам <.> За это говорит и то, что они (дневники. - Ю.Б.) остались в семинарии, а не дома, то есть не только на усмотрение жены <.> а - всем. Он прекрасно знал, какое значение он имел для семинарии и вообще для ОСА (The Orthodox Church in America. - Ю.Б.), знал, что ничего „завещательного“ специально для них не написал, знал, что они этого в некотором роде ждут, оставаясь „сиротами“. Он им как бы себя „во плоти“ оставлял» [из частной переписки].
Наконец, назовем еще одного адресата, постоянно присутствующего в сознании о. Александра Шмемана во время написания дневников. Это «ты -другой», с которым можно спорить, полемизировать, не соглашаться, но вне диалога, с которым оказыва-
ется не выявленной ни собственная позиция, ни собственная экзистенция. В первую очередь таким «другим ты» для о. Александра оказывается А.И. Солженицын, с которым Шмемана связывало сначала заочное знакомство через радио «Свобода», и Н.А. Струве, затем близкая личная дружба и, наконец, до конца жизни сложные полемические отношения. О. Александр отдает себе отчет в том, какую роль играет личность Солженицына в его жизни: «А на глубине сознания, почти в подсознании - непрекра-щающийся спор с Солженицыным, словно весь смысл того, что с ним происходит, - в нашем с ним „единоборстве“, что именно нам - мне и ему - суждено столкнуться на „узкой дорожке“. Словно для меня это вопрос „экзистенциальный“ - ошибся ли я в том, что я в нем услышал. или нет.» [14, с. 217]. На уровне текста дневников этот адресат проявляет себя в постоянных отсылках о. Александра к его точке зрения, введение которой маркировано круглыми скобками с указанием имени: «Ибо теперь оно (христианство. - Ю.Б.) занято „миром сим“ и „будущей российской государственностью“ (Солженицын.)» [14, с. 237]; «Думал вчера по пути из Патерсона - не пора ли подводить итоги, уступать место молодым (как этого „требует“ Солженицын)?» [14, с. 188].
Особое место в описании дневникового дискурса занимает вопрос о языке, на котором он ведется [5, с. 24 - 25]. В целом дневники прот. Александра Шмемана написаны по-русски - на языке, который был для о. Александра родным. Однако в них активно присутствуют также английский и французский языки, хорошо знакомые автору благодаря долговременному жительству во Франции и Америке. Отдельные выражения в дневниках даны на церковнославянском, латинском, греческом и даже испанском языках. Единичные вкрапления испанского языка [14, с. 290] связаны с посещением о. Александром Мексики; латинский (реже - греческий) язык используется для связи слов в предложении ^rgo, vice versa), при употреблении богословских терминов (ex traditione [14, с. 247]), крылатых слов и выражений (hinc et nun [14, с. 219]); сферой употребления церковнославянского языка становится цитирование православных богослужебных текстов («душеполезную совершивше четыредесятницу.» [14, с. 270]).
Английский и французский языки представлены в дневниках, в первую очередь, цитатами из англо- и франкоязычных книг, прочитанных о. Александром. Немалую часть дневниковых записей составляют отзывы о книгах и выписки из них, сделанные, естественно, на языке оригинала. В дневниках нет явного доминирования французских или английских цитат, но есть некоторая разница в круге «английского» и «французского» чтения. Если по-английски о. Александр, как правило, читает «бесконечное число самых разнообразных биографий» [14, с. 236] и, так называемой, литературы нон-фикшн (письма К. Льюиса и Фланнери О’Коннор, биографии
Э. Каммингса и У. Липмана, воспоминания жены Пауля Тиллиха и т.п.), то по-французски, помимо биографической литературы, он читает современную
философию (М. Фуко, М. Элиаде, Ф. Арьесу), поэзию (П. Клодель, П. Валери) и художественную прозу (А. Жид, Ж. Грин, П. Леото).
Второй по значимости повод для перехода на английский или французский язык - топонимы. При этом названия стран и городов, как правило, пишутся по-русски, а названия районов города, озер, селений, улиц, аэропортов, кафе и т.п. - на языке той страны, где в данный момент находится о. Александр. На оригинальном языке приводит он также названия книг, газет, журналов, статей, попавших в поле его зрения.
Закономерно, что поездки в Париж к матери и брату сопровождаются увеличением в дневнике записей на французском языке. Французский для о. Александра - язык его детства и юности, язык, на котором усваивались ценности европейской культуры, формировалось сознание и самосознание. Поэтому о.Александр переходит на французский, когда хочет выразить какое-то сложное душевное движение, часто призывая на помощь поэтические цитаты: «Пока Л. у парикмахера, устраиваю себе „pelerinage aux sources^» [14, с. 234]; «.короткое свидание с Репниным, это всегдашнее „прикосновение к детст-ву“, своего рода chanson sans paroles.2» [14, с. 235].
Английский язык в дневниках о. Александра -язык современности, язык того мира, в котором ему сейчас приходится жизнь. Поэтому английские слова и выражения активно используются о. Александром, когда речь идет о реалиях американской жизни и культуры: от названий праздников (Thanksgiving Day) до ключевых понятий западной цивилизации: «Некий образ Америки, специфически американской смеси добродушия, идеализма, материализма, активизма, психологического „кеер smiling“. С ними легко и приятно. Но чувствуешь все время, почему, как только некая поверхностная гармония этой смеси нарушается, происходит страшный обвал („depre-ssion“). Потому что нет в ней места, куда „уложить“ подлинное горе, трагедию, а может быть, и настоящую радость» [14, с. 391].
К. Вьолле и Е.П. Гречанная, анализируя дневниковые тексты, обращают внимания на их «метадискурс», то есть на «авторскую рефлексию о самом дневнике, о его целях, задачах, проблемах ведения» [5, c. 23]. Подобного рода записи встречаются и в дневниках о. Александра Шмемана. На протяжении 10 лет, в течение которых велись дневники, о. Александр неоднократно ставил перед собой вопрос, какую роль в его жизни играют эти «тетради». Знаменательно, что слово «дневник» по отношению к своим записям о. Александр не употребляет.
Рефлексия о. Александра о своем дневнике позволяет выделить как минимум три цели его ведения.
Первая из них связана с желанием «соприкоснуться с самим собой», пережить экзистенциальную глубину своего существования, постоянно ускользающую в ежедневном потоке дел и забот. «Touch base (соприкоснуться с самим собой) - вот в моей
1 «Паломничество к истокам» (по местам детства).
2 Песня без слов.
суетной жизни назначение этой тетради. Не столько желание все записать, а своего рода посещение самого себя, „визит“, хотя бы и самый краткий. Ты тут? Тут. Ну, слава Богу. И становится легче не раствориться без остатка в суете» [14, с. 74]; «Пишу только, чтобы „прийти в себя“ от суеты: телефонных звонков, разговоров, вопросов. Чтобы как-то найти, встретить себя» [14, с. 139]; «Открываю эту тетрадь буквально как зеркало - чтобы убедиться, что я еще есть» [14, с. 308]. Смысловым вариантом той же цели встречи с самим собой может быть задача преодоления социальных ролей, обретения целостности: «И вот, по-видимому, задача этой тетради, инстинктивная в ней нужда: сохранить в себе все, не дать себе сузиться до чего-то одного: „декан Св.-Влади-мирской семинарии“, „литургист“ и т.д.» [14, с. 136].
Вторая цель ведения дневника выявляется для самого о. Александра далеко не сразу. Пятого июня 1976 г., спустя 3,5 года после начала ведения регулярных записей, он фиксирует в своей очередной тетради: «Давно по-настоящему ничего не записывал. Но не потому, что „нечего писать“, а потому, что в эти суматошные дни и недели все равно не удалось бы записать по-настоящему мысли, что приходили в голову, ту, никогда во мне, в сущности, не прекращающуюся reverie, в ,,рекордировании“ которой единственный смысл этой тетрадки» [14, с. 280]. Французское существительное „reverie“, которое переводится на русский язык как мечтательность, задумчивость, у о. Александра, видимо, обозначает непрестанные усилия ума и сердца по выявлению сокровенных смыслов происходящего в его собственной, церковной, общемировой жизни. „Reverie“ -не просто рациональная активность, а скорее какая-то внимательная пассивность, вслушивание, результаты которого нужно уловить и письменно зафиксировать на страницах «тетрадей».
И наконец, третья цель дневника, являющаяся автору в моменты его перечитывания, - обретение целостного взгляда на свою жизнь, на свою личность, попытка взглянуть на себя с позиции ценностнозавершающей «вненаходимости». М.М. Бахтин, размышляя о проблеме внутреннего человека, писал: «Изнутри меня самого души как данного, уже наличного во мне ценностного целого нет, в отношении к себе самому я не имею с ней дела, мой само-рефлекс, поскольку он мой, не может породить души, но лишь дурную и разрозненную субъективность...» [3, с. 124]. При этом человек испытывает потребность понять, осознать себя как нечто целое и оформленное. «Внутренняя жизнь - душа - оформляется или в самосознании, или в сознании другого» [3, с. 126]. Отсюда, вероятно, тяга о. Александра к чтению биографий, дающих возможность увидеть жизнь личности в ее целом с позиции «избытка временного видения», заключающего в себе завершающие жизнь человека границы рождения и смерти. Безусловно, что «избыток временного видения», о котором пишет Бахтин, в ситуации дневника весьма относителен, но все же и он дает о. Александру повод размышлять о внутреннем стержне, внутренней доминанте, определяющей цельность его личности.
«Ошибся тетрадью и перечитал несколько страниц из тетради 1973 года. „Горная встреча“ с Солженицыным, тогдашние чтения и волнения. А на глубине - „все об одном“... О том, что просвечивает в жизни, в мире все время, что одновременно и печаль (печаль по Боге) и радость, в их единственно чистом виде и потому - слиянии.» [14, с. 294]; «Перечитывал, перелистывал эту тетрадку. Впечатление такое, что в нее „стекается“ все то, чем я по-настоящему -„изнутри“ - занят, но чем не занимаюсь „вовне“. Кто это - Бергсон? - говорил, что у каждого философа по-настоящему только одна идея (прозрение? интуиция?) и только ею он и занят по-настоящему. Видит Бог, я не считаю себя философом. Но если применить к себе эту кличку в самом общем ее смысле -применимом ко всякому, кто хоть сколько-нибудь „размышляет“, - то моей идеей, моим „вопросом“, я думаю нужно признать идею отнесенности. Отнесенности всего к Царству Божьему как откровению и содержанию христианства» [14, с. 372 - 373].
Рефлексия по поводу процесса ведения дневника включает в себя размышления о внешних и внутренних условиях, необходимых для его ведения. Одним из таких условий является наличие у жизни внутреннего ритма: «Не писал давно, из-за занятости, спешки, какой-то основной „неустроенности“, неритмичности моей жизни.» [14, с. 455]. В то же время записи в дневнике осознаются как нечто более легкое, чем книжное или устное слово, как нечто способное прояснить устную недосказанность или помочь расписаться перед началом работы над статьей или книгой: «. Почти полная невозможность сесть за работу. Все валится из рук, кажется ненужным. Чтобы „разогнаться“, написал письмо Никите, теперь вот пишу это.» [14, с. 297]; «Записываю, потому что сам не могу себе объяснить, зачем я это сказал» [14, с. 13].
На страницах «тетрадей» о. Александра есть место и тому, что исследователи называют «борьбой» с дневником [5, с. 26], - моментам скепсиса, сомнения в его нужности. У о. Александра эти сомнения связаны, в первую очередь, с его отношением к слову, с пониманием невозможности высказать себя: «Смешно, как эта тетрадка, то есть „общение“ с нею, становится постепенно потребностью. Мне, в сущности, нечего записывать сейчас: волнения: болезнь Сережиных детей, привычные и обычные трудности с мамой и с ее характером; семинарские дела, деловой завтрак вчера с Ь^е, разговор с владыкой Дмитрием, все то, что буквально ,,съело“ эти дни, все это записывать не только не стоит, а и невозможно. Поэтому тетрадка на деле есть, конечно, бегство от всего этого, необходимость хоть немного „отре-шиться“ и прикоснуться к чему-то более глубокому в самом себе. Однако и прикосновение это не опишешь. <.> Нельзя же каждый день писать о соотношении обнажающихся золотых деревьев с небом,
о падающих листьях. <.> Записанное превращается в ненужную и дешевую „лирику“. Но речь не о ней и не в ней дело.» [14, с. 222].
Знаменательно завершение этого пассажа:
«речь», взволнованное объяснение, внезапно завер-
шается многоточием, умолкает, как бы смиряясь перед невозможностью «описать» свою глубину и до конца объясниться даже с самим собой. О. Александр мучительно и остро переживает, что живет в особой языковой ситуации: «Наша эпоха создала постепенно не только новый язык, но и новое „чувство языка“. Причина этого двойная: „идеологизм“ (утверждение как конкретного, реального того, чего на деле нет.) и, более банально, отрыв культуры от жизни, творчество из ничего — и потому из „ничего“ и состоящее, безответственная игра форм и структур [14, с. 245].
Особой формой метадискурса в дневниках о. Александра можно назвать прием закавычивания слова, то есть постоянной рефлексии по поводу его употребления. Кавычки в тексте дневников могут быть сигналом «чужого» слова, прямого цитирования; могут быть свидетельством о постоянной рефлексии автора, живущего в иноязычной языковой среде, по поводу языка, на котором ведется дневник, но чаще всего кавычки у о. Александра - это знак какой-либо искаженности бытия самого слова, его ущербности, лживости или недостаточности для выражения истинных смыслов.
Так, с одной стороны, о. Александр чувствует потребность взять в кавычки слова, которые современная ему эпоха наполнила новыми смыслами, исказившими, а иногда и просто перечеркнувшими смыслы исконные1: «Сегодня утром - после утрени
- длинный разговор с 1.Ь., молодым студентом, об его ,,дружбе“ с Я.Р. - другим старшим студентом. Как говорить об этой извечной проблеме, как уберечь? От эмоциональности, сентиментальности, от этих под приторным покровом религиозной фразеологии и чувственности расцветающих „дружб“, в которых уже ощущается головокружение перед пропастью» [14, с. 131]. С другой стороны, в кавычки берется слово как бы недотягивающее до того смысла, который автор стремится им передать. Например, почти всегда закавыченными оказываются слова «прорыв», «касание», если речь идет о встрече с вечностью, с реальностью Божественной жизни. Иногда эту несостоятельность земного языка передать внеземную реальность подчеркивает целый ряд слов, взятых в кавычки, как будто изнемогающих перед поставленной задачей: «.что делать с „опытом“, „радостью“, „прозрачностью“, то есть таинством в подлинном эсхатологическом смысле и содержании этого слова» [14, с. 359]. Закавыченным в дневнике может оказаться и слово новой эпохи, которое сам о. Александр наделяет смыслом, не тождественным общепринятому. Он обнаруживает духовную сущность слова, современным миром предназначенного для выражения сугубо поверхностных, механических или экономических смыслов: «Вечером - речь президента о борьбе с инфляцией. Чего, однако, никто
1 Прием написания «нового» слова в кавычках о. Александр отмечает, например, в дневниках П. Леото: «Он пишет „ІЄ8 ]еиие8“ в кавычках, потому что это слово стало означать что-то новое, какую-то собирательную „моло-дежь“, что-то - и в этом все дело - чего в действительности нет» [14, с. 245].
не говорит и, очевидно, не понимает, что „инфляция“
- это. прежде всего, состояние духовное, психологическое, форма сознания. Весь мир стал „инфляцией“: слов, переживаний, самого отношения к жизни» [14, с. 114].
Анализ метадискурса напрямую подводит нас к вопросу о мотивах, побудительных причинах ведения дневника. О.Г. Егоров полагает, что «зачастую подлинный мотив ведения дневника скрыт» для его автора и располагается в сфере «бессознательного»: «. Дневник выполняет компенсаторно-заместительную функцию. Он замещает или компенсирует те содержания психики автора, которые не находят выхода в других формах» [6, с. 19]. Подобного рода мотивы находит в дневниках прот. Александра Шмемана Г.С. Померанц: «Шмеман, искренний по натуре, уставал от канонов (а грубо говоря - от штампов), неизбежных в любом церковном разговоре, в любой церковной службе. Каноны Православия не менялись полторы тысячи лет, а люди менялись. Современный священник стал другим человеком. Он пришел из мира, где идет становление личности. <.> Он (о. Александр Шмеман. - Ю.Б.) открыл в душе свой собственный источник, из которого льются подлинные слова. <.> В аудитории, на лекции, -его „помазание“. А писать для печати труднее, каждая написанная фраза перебивает полет вдохновения. И выход был найден - в дневнике» [11, с. 350].
С точки зрения Р. Барта, «оправдание дневника как произведения может быть только литературным». Отсюда и мотивы его ведения следует искать исключительно в литературной сфере: «создать
текст, окрашенный некоторым индивидуальным письмом, некоторым „стилем“»; «рассеивать, распылять в тексте следы своей эпохи»; «доказывать, что „я лучше, чем то, что я пишу“ (в книгах)»; «превратить Дневник в кузницу фраз, не „красивых“, а точных» [2, с. 248]. При этом традиционные мотивы ведения дневника, связанные «с благотворным действием „искренности“ (высказать, осветить, оценить себя)», Барт ставит под сомнение: «Ведь после психоанализа, сартровской критики самообмана и марксистской критики идеологий всякая исповедаль-ность стала тщетной» [2, с. 247].
Однако нам представляется необоснованной попытка искать мотивы ведения дневников прот. Александром Шмеманом в бессознательной или в литературно-имитационной сфере. Не только потому, что в нем чрезвычайно велики были усилия по пониманию самого себя и общей жизни, но и потому, что к нему совершенно не применимо то представление о внутренней установке дневниковеда, которое считается исследователями основным. Так, Р. Барт пишет: «В дневниковой ситуации - именно оттого, что в ней не приходится ,,работать“ (преобразовывать самого себя трудом), - „я“ становится позером» [2, с. 246]. Для о. Александра как раз наоборот - дневники становятся пространством постоянного труда, своеобразного жизнестроительства, смыл которого не в этическом или аскетическом делании, а в обретении мистической глубины, высоты, подлинности. Осознанию «позы» и уходу от нее о. Александр учится в тех
дневниках, которые часто и охотно читает. Так, «Литературный дневник» Поля Леото вызывает у него восхищение «правдивостью, беспощадностью в изображении, пересказе самого себя, „смирением“, без какого бы то ни было знания о нем»: «Он обличает во мне всякую духовную дешевку, ненужное возбуждение, пристрастие к красивым словам, как-то внутренне освобождает» [14, с. 244].
С нашей точки зрения, если какие-то мотивы ведения дневника и не выявлены самим о. Александром, то не в силу их «бессознательной» природы, а в силу невозможности увидеть что-то в самом себе изнутри собственной жизни, без ценностно-завершающей временной дистанции. В августе 1968 г., за пять лет до начала ведения дневников, состоялся разговор о. Александра Шмемана и его зятя свящ. Фомы Хопко, во время которого о. Александр сказал: «When I die, you can write my in memoriam in one brief paragraph <.> You just have to say that my whole worldview, my whole life, could be summed up in one little sentence: two ‘nos,’ one ‘yes,’ and eschatology
- two ‘nos,’ one ‘yes,’ and the Kingdom to come»1 [16]. Характерна много раз повторенная затем в дневниках установка - понять, сформулировать свою главную тему, то, что определило «whole life» (целую жизнь), и понимание того, что эта целостность может быть выявлена и окончательно сформулирована только после смерти.
Мотивы ведения дневника о. Александром следует искать в сфере духовной, в области, выводящей человека за пределы эмпирического существования. Дневники о. Александра - это постоянное вопроша-ние: что есть «я», но не сам по себе, как замкнутая в себе монада, а в диалоге с другими, с миром, с Богом; что есть «я» в свете целожизненного Призвания и Служения. Поэтому когда болезнь поднимает его на последнюю высоту - о. Александр умолкает, дневник становится ненужным: «Восемь месяцев -не писал сюда ни слова. И не потому, что нечего было сказать: никогда, пожалуй, не было столько мыслей, и вопросов, и впечатлений. А потому, пожалуй, что все боялся той высоты, на которую подняла меня моя болезнь, боялся „выпасть“ из нее» [14, с. 652].
Ценностно-завершающий взгляд на дневники
о. Александра позволяет нам говорить об их литур-гичности (от греч. Хешэир^а - общее служение), об особого рода «таинстве» приобщения к Царству, которое свершается на их страницах. Будучи пресвитером Церкви, человеком, предстоящим пред престолом и приносящим бескровную жертву за себя, за Церковь, за весь мир Божий, о. Александр и в своем дневнике отвоевывает у мира сего, собирает и возвращает в Небесное Царство «всех и вся»: Чехова и Леото, Солженицына и Мандельштама, живущих и ушедших, друзей и людей, знакомых только по статьям и книгам, Париж, Нью-Йорк и Лабель - и всё то, на что хватает его любящего сердца.
1 Когда я умру, ты можешь написать некролог обо мне в одном коротком параграфе. Скажи просто, что все мое мировоззрение, вся моя жизнь могут быть выражены одной короткой поговоркой: два «нет», одно «да» и эсхатология; два «нет», одно «да» и Грядущее Царство.
Литература
1. Агапов, О. Экзистенциально-феноменологические штудии. Тема свободы в творчестве протопресвитера Александра Шмемана / О. Агапов // Вестн. Самарской гуманитарной акад. Сер. «Философия, филология». - 2010. -№ 1 (7). - С. 61 - 70.
2. Барт, Р. Дневник / Р. Барт // Ролан Барт о Ролане Барте. Ad Marginem / Сталкер. - М., 2002. - С. 246 - 261.
3. Бахтин, М.М. Автор и герой в эстетической деятельности / М.М. Бахтин // Бахтин М.М. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук. - СПб., 2000. -С. 9 - 227.
4. Воронин, Т.Л. Культура и поэзия в «дневниках» о. Александра Шмемана / Т.Л. Воронин // Вестник ПСТГУ. III Филология. - 2008. - Вып. 2 (12). - С. 86 - 92.
5. Вьолле, К. Дневник в России в конце XVIII - первой половине XIX в. как автобиографическое пространство / К. Вьолле, Е.П. Гречанная // Изв. Акад. наук. Сер. лит. и яз. - М., 2002. - Т. 61, № 3. - С. 18 - 36.
6. Егоров, О.Г. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра: Исследование / О.Г. Егоров.
- М., 2003.
7. Кобрин, К. Похвала дневнику / К. Кобрин // Новое литературное обозрение. - 2003. - № 61. - С. 288 - 295.
8. Любимов, Б. Православный протестант?.. / Б. Любимов // Новый мир. - 2006. - № 7. - С. 176 - 182.
9. Невзглядова, Е. «Радость, которая твердо держится в душе». Феномен Шмемана / Е. Невзглядова // Звезда. -2007. - № 1. - С. 165 - 185.
10. Парфенов, Ф. «На нас надвигается новое средневековье.» Размышления над «Дневниками» протоиерея Александра Шмемана / свящ. Филипп Парфенов // Континент. - 2007. - № 132. - С. 324 - 341.
11. Померанц, Г.С. Поиски подлинного. Александр Шмеман в зеркале Дневников / Г.С. Померанц // Континент. - 2008. - № 135. - С. 348 - 359.
12. Проскурина, Е.Н. Слагаемые авторского сознания в дневниках протоиерея Александра Шмемана / Е.Н. Проскурина // Критика и семиотика. - Носибирск, 2009. -Вып. 13. - С. 69 - 85.
13. Савкина, И. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века / И. Савкина. - М., 2007.
14. Шмеман, А. Дневники. 1973 - 1983 / прот. Александр Шмеман. - М., 2005.
15. Culley, M. Introduction to A Day at a Time: Diary Literature of American Women from 1764 to 1985 / M. Culley // Women, Autobiography, Theory: A Reader / Ed. By Sidonie Smith and Julia Watson. - Madison, 1998. - Цит. по: Савкина И. Разговоры с зеркалом и Зазеркальем: Автодокументаль-ные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. - М., 2007.
16. Hopko, T. Two «nos» and one «yes». Delivered at the Divine Liturgy, December 16, 1983 / Thomas Hopko. - URL: http://www.schmemann.org/memoriam/1984.svtq8.hopko.html
