CC BY
77
Вестник ПСТГУ
III: Филология
2008. Вып. 2 (12), С. 86-92
Культура и поэзия в «дневниках» о. Александра Шмемана
Воронин Т. Л.
В статье анализируются взгляды на искусство и поэзию священника и духовного писателя о. Александра Шмемана, выраженные в его «Дневниках». Раскрывается тезис отца Александра об укорененности евангельской проповеди во временной человеческой культуре, а также рассматривается поэтическое своеобразие самих «Дневников» и исследуются особенности употребления Шмеманом поэтических цитат.
Одна из существенных проблем современного литературоведения — это рассмотрение русской литературы Нового времени, светской по своей сути, с точки зрения православно-христианского мировоззрения, легшего в основу восточнохристианской культуры. Светская литература, будучи явлением двойственным, с одной стороны, возникает в России как подражание западноевропейской культурной парадигме, но с другой — безусловно коренится в православно-христианском менталитете русского человека. Выяснение того, как соотносятся в нашей литературе, так сказать, «западность», «светскость» и «православность», становится в последние годы важной задачей русского литературоведения. Немалый вклад в решение этой задачи внесли фундаментальные, хотя и не во всем бесспорные, труды М. Дунаева («Православие и русская литература») и работы И. Есаулова («Категория соборности в русской литературе» и «Пасхальность русской литературы»). Следует отметить и выходящие в Петербурге с середины прошлого десятилетия сборники «Христианство и русская литература», в которых нельзя не обратить внимание на интереснейшие работы таких авторов, как В. А. Котельников, А. М. Любомудров, Л. Ф. Луцевич.
Но надо сказать, что нередко труды по данному вопросу несут печать определенной искусственности. В большинстве случаев мы видим в них либо попытку наложения православной схемы на художественный мир произведений, либо стремление называть православным и христианским то, что тому или иному автору субъективно близко. Кроме того, приходится замечать, что, к сожалению, среди современных христиан нередко возникает отторжение от культуры, от художественности как таковой. Для того чтобы показать несостоятельность такого «православного нигилизма», необходим сущностный анализ духовной составляющей русской литературы, требующий живого и опытного познания как христианства, так и нашей литературно-художественной традиции.
В этом отношении особенно важно обратиться к наследию тех людей, которые в своем духовном опыте живо сочетали оба эти плана. К таким людям относится, на наш взгляд, отец Александр Шмеман.
Умение сочетать любовь к литературе и культуре и христианские устремления духа мы видим в его «Дневниках». Ведшиеся в течение последних десяти лет жизни, «Дневники» показывают нам необычайную широту и многогранность личности отца Александра. Едва ли мы сможем найти нечто подобное во всей нашей литературе второй половины ХХ в. Перед нами уникальное явление человеческого духа и богатейший материал для филологических, богословских и культурологических исследований. Осмелимся предположить, что по силе, широте и оригинальности «Дневники» Шмемана в русской культуре нашего столетия могут быть поставлены рядом только с «Опавшими листьями» В. Розанова. Оба эти произведения роднит удивительная парадоксальность суждений и редкостная духовная свобода. Однако при сопоставлении тексты о. А. Шмемана выгодно отличает полное отсутствие позы и нарочитой литературности.
Не только в отдельных суждениях и мнениях отца Александра можно увидеть постановку и разрешение проблемы «христианство и светская литература», но в самом строе мысли, в стиле «Дневников» практически воплощена интересующая нас проблематика. Шмеман не просто рассуждает о тех или иных авторах, он живет ими, он вплетает в свою собственную речь их высказывания, он переживает их духовный опыт, выраженный в художественной форме, и соотносит со своим, не судя, не накладывая клейма «православности» и «неправославнос-ти». Важнейшим для него является то, что художественное слово есть искреннее, подлинное выражение внутреннего пути человеческой души, оно есть откровение тайны бессмертного человеческого духа, и, каким бы этот дух ни был, живая, непредвзятая встреча с чужим внутренним опытом всегда полезна христианину, призванному открыть свое сердце каждому.
Не раз сталкиваясь с попытками православных богословов и мыслителей оценить литературу, а шире — искусство вообще, с точки зрения христианской ортодоксии, Шмеман убеждается в несостоятельности большинства подобных попыток. «В пределе нужно, — пишет он, — не богословское оправдание искусства, отеческое и милостивое его допущение. Само богословие подсудно искусству, ибо должно им стать и его в себе исполнить, но этого не делает, предпочитая выдавать себя за науку»1. «На глубине, — пишет он в том же месте, — нет разницы между искусством «религиозным» и «светским». Подлинное искусство все из религиозной глубины» (269). То есть дело не в теме, не в фактическом материале произведения искусства, а в его подлинности, искренности. Всякое искусство, идущее из глубины личного опыта, так или иначе свидетельствует о Боге и о человеке как Его образе. Богословие, по мнению Шмемана, должно быть поэзией, искусством, его задача и есть передача внутреннего опыта встречи с Богом. Адекватно выразить суть этой встречи можно только поэтическими средствами. «Богословы, — пишет Шмеман, — связали свою судьбу изнутри с ученостью. А им гораздо более по пути с поэтами, с искусством» (39). Отец
1 Шмеман Александр, прот. Дневники. М., 2005. С. 270. Далее ссылки на страницы этого издания даются в тексте, в круглых скобках после цитаты.
Александр боится не столько искусства, оторванного от христианства (хотя он и может с горечью констатировать, что Набоков, например, «всегда упирается в пустоту» (461), а значит, потерял связь с истиной), сколько богословия, оторванного от искусства и культуры. «Почему душно богословие, душно и благочестие, а вот в культуре — у Мориака, у Солженицына — так ярко вспыхивает «единое на потребу”»? — риторически вопрошает Шмеман (111). Одна из принципиальных мыслей отца Александра состоит в том, что христианство, призванное взорвать культуру учением о Царстве Небесном, о «сокровищах на небесах», должно делать это изнутри, полностью, всецело приобщившись к современной культуре. Христианин не просто должен научиться говорить на языке современной культуры (это не так важно), но ему следует, по мысли автора «Дневников», пережить в себе эту культуру, пропустить через себя ее трагический опыт, а не самодовольно отрицать его. «Если православие стоит перед современностью как голое отрицание, то оно делает дело варвара, — пишет отец Александр. — Ибо оно все больше и больше отрицает и отбрасывает все то, чего попросту не понимает и на что ему “решительно наплевать”. Как важна, как драгоценна потому эта, постоянно подчеркиваемая в Евангелии, связь Христа и Его проповеди со всей преемственностью, то есть культурой тех, кому Он проповедует... Только потому и могло Евангелие “взорвать” древнюю культуру и изнутри изменить и обновить ее, что было внутри ее» (111).
Таким образом, принципиальные суждения Шмемана о поэзии, искусстве и культуре можно свести к двум важнейшим тезисам. Первый состоит в том, что поэтическая способность человека религиозна по своей сути и подлинная поэзия всегда имеет духовный смысл. Второй тезис сводится к тому, что христианин как свидетель и проповедник Христа должен жить в контексте своей культуры, понимать ее язык, жить ее ценностями, преодолевая и разрушая их ограниченность своей верой.
Оба эти положения нашли свое практическое воплощение в самом содержательном и стилистическом строе «Дневников».
Во-первых, отец Александр — личность безусловно поэтически одаренная. Это талантливый писатель, способный не просто стройно излагать свои мысли, но обладающий фундаментальным свойством поэтически, художественно одаренного человека — чувством красоты мира, ощущением присутствия в рядовом и будничном — вечного и прекрасного. Каждый поэт и художник — это в первую очередь человек, одаренный чувством «софийности» мира, он видит жизнь и смысл там, где обычный глаз ни жизни, ни смысла не видит. «Дневники» отца Александра переполнены свидетельствами этого поэтического видения мира. Подлинная культура, подлинная поэзия для Шмемана — это «участие в том, что победило время и смерть» (61), и такое участие возможно для художественно одаренного духа через самые незначительные мелочи. Так, например, описывая всего лишь рядовой дождливый пейзаж за окном, отец Александр пишет: «Голые ряды яблонь под дождливым весенним небом, и страшная реальность души во всем этом» (20). Или в другом месте он неожиданно отмечает: «И вдруг на припеке, среди будничной толпы простых людей — чувство — мимолетное — невероятного счастья, чувство несказанной радости жизни» (1,182). Состояния поэ-
тического созерцания жизни являются важнейшими для духовного строя отца Александра. Самое драгоценное — это таинственное прикосновение к живой ткани бытия, «к тому, — как пишет он, — мимолетному, незаметному, молчаливому, в чем одном по-настоящему и ощущаешь дыхание вечности в “мире сем”». «Нельзя же, — говорит он с оттенком самоиронии, — каждый день писать о соотношении обнажающихся золотых деревьев с небом, о падающих листьях, обо всем том, что дано нам, я убежден, как призыв к отрешению и как его возможность» (222). «Люблю, — пишет Шмеман, — все то, что людям кажется промежуточным (идти солнечным утром на работу, посмотреть на закат, «посидеть спокойно») и потому неважным, но которое одно, мне кажется, и есть та щель, через которую светит таинственный луч» (424).
В жизни о. Александра было два основных источника духовной силы. Во-первых, это Церковь и ее Таинства, в которых раскрывается присутствие в мире Спасителя. Об этом Шмеман многократно свидетельствует в «Дневниках». Приведем такую, например, запись от 5 июня 1976 г.: «На этой неделе — отдание Пасхи и Вознесение. Оба дня, все службы — прошли чудно, дали полную меру радости. Живу в литургическом раю» (280). Во-вторых, духовную силу отец Александр несомненно черпал из личных поэтических прозрений-созерцаний. «Сейчас — в пять часов дня — сидел читал, — записывает Шмеман 25 февраля 1976 г., — а за окном гриновские ветки на фоне заката и приглушенные звуки музыки откуда-то. Тот же порыв в какое-то нестерпимое блаженство, в присутствие во всем тайного знания, света» (252). А осенью того же года он делает такую запись: «Чудные прохладные, солнечные дни. Вчера шел от вечерни домой среди торжествующей красоты блестящих на солнце деревьев и думал: сколько незаслуженного счастья дал нам Бог» (293). Острое религиозно-поэтическое чувство красоты мира не оставляет Шмемана на протяжении всех тех лет, пока он вел дневник. Описывая свое пребывание на даче в Лабели летом 1979 года, он отмечает: «Каждый день прогулки — со все большей, почти болезненной радостью о полях, о небе, лесах, о Божьем мире» (466). А в следующем году он записывает: «Все то же морозное солнце... Вчера шел в церковь на закате. Ярко освещенные стены домов, верхушки деревьев. И мимолетно — ощущение, со страшной силой, что тут, рядом, внутри нашей — идет или, вернее, присутствует другая жизнь» (509). Все эти высказывания Шмемана свидетельствуют о его внутренней поэтической одаренности, о том, что он обладал способностью к высшему художественному творчеству, цель которого, по словам Жуковского, «осуществление того прекрасного, тайну которого душа открывает в творении Бога»2.
Еще один момент, который важен нам для рассмотрения поставленной проблематики, состоит в том, что «Дневники» переполнены поэтическими цитатами. Шмеман не просто воспроизводит любимые им тексты для иллюстрации своих мыслей, нет, он мыслит цитатами. Русская поэзия для него — это часть его мировоззрения и мировосприятия, неразрывная часть его духовного строя. Он и в самом деле тот христианин, который находится внутри культуры. Язык светской культуры Нового времени — это его язык. Он полон им, он говорит только им, но при этом он православный христианин, горящий лю-
2 Жуковский В. А. Полн. собр. соч. Т. 3. СПб., 1906. С. 228.
бовью ко Христу и стремящийся донести до заблудившегося человечества эту любовь.
Поэтическая цитата, как мы уже говорили, не просто «чужая речь» в «Дневниках», но «чужая речь», ставшая своей, ставшая частью языка и культуры и частью души, которая в языке и культуре пребывает. Вот примеры некоторых цитат у Шмемана. Говоря о судьбе Солженицына, он пишет: «Это еще раз столкновение творца, “пророка” с очень сильной, очень яркой личностью, которой именно из-за ее силы и яркости оказывается невыносимым “дар тайнослыша-нья тяжелый”» (из стих. Ходасевича «Психея! Бедная моя!») (191). Рассуждая о положении церковных дел в Американской церкви, отец Александр восклицает цитатой из того же Ходасевича: «И вот в такой постыдной луже!» (стих. «Звезды») (15). Ходасевича же цитирует Шмеман, говоря о своих излюбленных состояниях поэтического откровения: «Только в эти промежутки, — пишет он, — и чувствую себя живым, обращенным к Богу, только в них биение “совсем иного бытия”» (стих. «Ни жить, ни петь уже не стоит») (424). Записи этих состояний, чаще всего связанных с восприятием природы, нередко сопровождаются у Шмемана поэтическими цитатами. «Что исчезает в смерти? — пишет отец Александр. — Опыт уродства этого мира, зла, текучести... Что остается? Его красота, то, что радует и тут же мучит: “Полевые пути меж колосьев и трав.”» (стих. И. Бунина «И цветы, и шмели.») (106). А спустя несколько лет, размышляя о практических делах, к которым так стремится современный человек, Шмеман пишет, цитируя сразу два стихотворения Лермонтова («Выхожу один я на дорогу» и «Когда волнуется желтеющая нива»): «Что для любого “дела” может значить: “В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом” или какая польза от того “дивного сна”, в который погружает нас “студеный ключ, играя по оврагу”? А между тем все в нашей жизни зависит от этих “прорывов”, ибо в них дается нам опыт жизни» (473).
Созерцание смены времен года тесно переплетается у Шмемана с поэтическими аллюзиями. «Начало “осени первоначальной”, — пишет Шмеман, цитируя Тютчева, — горы, леса, залитые уже осенним солнцем, совсем живые в этой удивительной прозрачности сентябрьского солнца» (107). В другой раз Шмеман видит осень уже через призму Пушкина: «Мокрые черные стволы, уже полупрозрачная золотая листва, белое, почти зимнее, огромное небо. Озера. И на небе — “гусей (вернее — уток) крикливых караван”» (488). Зиму отец Александр тоже воспринимает вместе с Пушкиным: «Последние желтые листья. “Мороз и солнце”. Любимый мой серебряно-святочный, праздничный, торжественный декабрь» (227). Поэтические цитаты вплетает Шмеман и в серьезные размышления о собственных внутренних проблемах. «Чувствую какую-то нехорошую, недобрую усталость, — пишет отец Александр в связи с семинарскими делами, — нехорошую потому, что от уныния, от желания убежать от всех этих страстишек, от всего этого бурления мутной воды, в котором плаваю столько лет. “Давно, усталый раб, замыслил я побег”. И от этого замысла, от соблазна и искушения им — усталость» (217). А спустя шесть лет, испытывая подобный кризис и упадок сил, отец Александр опять обращается к поэтической цитате: «Может быть, это желание “сделать” что-то — написать, создать, воплотить, —
и есть грех: “придавание себе значения”. Может быть, прав Пастернак: “Я ими всеми побежден, и только в том моя победа”? Не знаю и вот живу на непрекра-щающемся сквозняке» (587).
Все вышеприведенные примеры показывают, что Шмеман говорит поэтическими цитатами не ради красного словца, не ради того, чтобы придать литературность своим записям. Мы явственно ощущаем, что найденные некогда поэтами формулировки стали для него частью собственного внутреннего мира. Они вырываются у него естественно, непреднамеренно. Русская поэзия является для Шмемана той почвой, на которой вырастает его душевность. Конечно, рядом с поэтическими и литературными цитатами отец Александр очень часто цитирует и Священное Писание. Так, например, рассуждая о социальной политике современного католицизма, он пишет: «Есть ли у христианства какой-нибудь ответ на «проблему бедности», кроме личного призыва к «богатому»: «Отдай все, что имеешь, и следуй за Мной» (447). Евангельское Откровение является органичной частью его внутреннего мира и даже предельной мерой всего, о чем он говорит и рассуждает. Но это не мешает Шмеману глубоко ценить и суждения поэтов, которые своими чуткими сердцами умели прочесть второе Писание, данное людям от Бога, — книгу Природы.
Важнейшее, что дает ему русская поэзия, — это таинственное чувство нетленности бытия, пронизанности обыденной жизни высшим вечным началом. И неслучайно одним из любимейших поэтов Шмемана был Ходасевич, в творчестве которого главной темой становится стремление вырваться за грань обыденности: «Перелети, перескочи, перешагни, пере- что хочешь, но вырвись.» — вот основной лейтмотив Ходасевича. Шмеман в «Дневниках» приводит полностью его стихотворение «В заботах каждого дня» (402) и считает эти поэтические строки квинтэссенцией того, что хочет выразить он сам. Отметим, что это же стихотворение цитирует в одной из своих работ («У стен церкви») еще один духовный писатель второй половины ХХ в., живший по другую сторону «железного занавеса», — С. И. Фудель3. Фудель, кстати говоря, высказывает сходные со Шмеманом взгляды на роль поэзии и литературы в жизни христианина. И сопоставление этих двух писателей в названном аспекте — задача, как представляется, очень интересная.
Шмеман много говорит о литературе и конкретных писателях на страницах своих «Дневников». Он выносит весьма точные и мудрые суждения о русской культуре XIX столетия, об отдельных авторах этой эпохи. Много пишет Шмеман и о словесности новейшей. Наибольший интерес вызывают у него такие противоположные, по сути, фигуры, как Солженицын и Набоков. В «Дневниках» содержатся и многочисленные высказывания о западных писателях. Но анализ этого материала нам предстоит в будущем, а целью данных заметок было показать, что культура, искусство и поэзия были для духовного писателя, священника и богослова отца Александра Шмемана не объектом внешнего обсуждения, но внутренним содержанием душевной жизни. В процессе анализа «Дневников» Шмемана становится видно, что богословие может быть глубоко связано с поэтическим, художественным опытом человеческой души. А культура и поэзия не
3 Фудель С. И. Собр. соч.: В 3 т. М., 2001. Т. 1. С. 161.
только не мешают духовному переживанию, но входят в него, участвуют в его формировании, дополняют и оформляют духовную жизнь, давая ей доброкачественный душевный фундамент. Разговор о «Дневниках» — хороший повод вспомнить о том, что вообще бытование духовного опыта всегда заключено в некую культурную парадигму. Дух человека нуждается в душевной почве, которую и образует поэтическая составляющая человеческой личности. Касается это и высоких интеллектуалов, и простецов. В связи с этим хотелось бы указать на одного из последних русских старцев-исповедников веры — отца Павла Груздева. Он, будучи человеком самым простым, не получившим никакого образования, был внутренне наполнен любовью к поэзии. В его личных записях очень часто встречаются разного рода поэтические тексты, относящиеся к народному и монастырскому фольклору. Эта поэзия питала его душу, давала почву для более высоких духовных переживаний.
Поэтическое и литературно-художественное творчество есть неотъемлемая часть человеческого существа, и без него немыслимо возрастание личности, ее духовное формирование. А между тем среди современных христиан нередко возникает своеобразный «православный нигилизм» по отношению к искусству и культуре. С этим нигилизмом весьма убедительно спорит отец Александр Шме-ман на страницах своих «Дневников».
