Научная статья на тему 'У истоков французской славистики — между полонофильством и русофильством — альтернатива XIX в.'

У истоков французской славистики — между полонофильством и русофильством — альтернатива XIX в. Текст научной статьи по специальности «История и археология»

CC BY
343
57
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Журнал
Славянский альманах
ВАК
Область наук
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «У истоков французской славистики — между полонофильством и русофильством — альтернатива XIX в.»

О. С. Данилова (Екатеринбург)

У истоков французской славистики — между полонофильством и русофильством — альтернатива XIX в.

В XIX в. культурные связи Франции и России переходят в стадию систематических. Этот процесс был неизменно связан с политическими и экономическими аспектами. Развитие культурных взаимоотношений, остававшихся заложниками дипломатии, шло волнообразно: всплески оживления перемежались спадами интереса. При этом русскую культуру французы сводили едва ли не исключительно к литературе, именно с нее во Франции началось изучение России, а потом уже дошла очередь до научных связей, театра, архитектуры, живописи, музыки и пр.

Франция с литературным наследием России начинает знакомиться одной из последних в Европе. Хотя в 1755 г. в парижском журнале «Le Caméléon littéraire» (редактором которого был Теодор-Генрих Чуди), случалось, печатались переводы из русской поэзии, литература России воспринималась как сугубая экзотика. В 1821 г. г-жа де Сталь без тени сомнения писала об отсутствии литературы в России. Через полвека, в 1875 г., К. Куррьер в обзоре истории русской словесности высказался несколько иначе: «Мы верили слепо, что Россия не имеет литературы или что если эта литература существует, нас она не может интересовать»1.

Первые попытки «основательного изучения» французами русской литературы были связаны в основном с переводами или представляли собой фактологически довольно бедные компиляции. Таковыми были: переводы Карамзина, Озерова, Крылова, Дмитриева; в 20-е ff. появляются переводы Ж-М. Шопена, Э. Герля, Ф. де Пиньи, Ж. Акена, П. де Жюльвекура, С. Полторацкого, Н. и Э. Голицыных, Э. Мещерского и др.; а среди компилятивных обзоров — П. Эннекена и Ж.-Г. Шницлера. Непосредственным стимулом к познанию «русской загадки» стали воспоминания г-жи Сталь в 30-е гг. XIX в.

Западноевропейская публицистика первой половины XIX в. была исполнена выражением враждебного отношения к России. И причин тому было предостаточно. Во-первых, политическое возрастание России шло быстрее, чем внутренне развитие и образованность. «Европа видела военную и политическую силу, но еще не видела самостоятельной образованности, общественной жизни; видела поверхностное влияние европейских обычаев наряду с первобытной

дикостью... при всей политической силе, Россия оставалась несимпатична Европе чертами своего быта и нравов; с предполагаемой или действительной азиатской грубостью и суровостью»2.

Во-вторых, главной претензией Европы к России стал «польский вопрос». Восстание 1830-1831 гг. было понято в Европе именно с польской точки зрения. Европейское общественное мнение под влиянием давних взглядов усмотрело в нем новое доказательство того, что Россия преследует народные свободы. «При неизвестности действительных отношений Польши и России бросался в глаза внешний факт — восстание и подавление конституционных учреждений. Симпатии были на стороне Польши. Россия была всегда слишком далека от Европы и географически и исторически... притом это была страна „схизматическая" — обстоятельство чрезвычайной важности для общественного мнения в католических странах; наконец, Россия была страной полнейшей автократии. С другой стороны Польша всегда была ближе к Европе, это была страна католическая, стоявшая в давних исторических связях с немцами и их империей, знакомая с латинской наукой, наконец, Польша была страна конституционная, храбро бившаяся за свою свободу, побежденная и несчастная»'.

По всей Европе разносились жалобы эмиграции и вопли ненависти, которые находили себе подготовленную и благоприятную почву. Париж стал средоточием эмиграционной польской литературы. Эмиграция была поглощена революционными планами, целью которых было восстановление старой Польши. Отношение к России становилось все более и более острым. «Эмиграция составляла целый национальный островок... это была странная жизнь, чрезвычайно возбужденная, полная фантазий, надежд, сначала и бодрости, но вместе с тем глубоко печальная. Но возбуждение было лихорадочное, почвы для его исхода не было... польская фантазия развивалась до последней степени — и в сторону религии, и в политику и в историю. Явился мистицизм Товянского, собравший целую школу, мессианизм Мицкевича, фантазии Вронского, позднее историческая теория Духинского»4.

Французский менталитет разрывало на части: с одной стороны, крепла антирусская составляющая умонастроений, на николаевскую Россию смотрели как на «жандарма европейской свободы», с другой — Франция все же не оставляла надежд на примирение с Россией. Отражением именно такой линии явилась книга Ф.-Г. Эйхгофа «Histoire de la langue et la littérature des Slaves, Russes, Serbes, Bohèmes, Polonais et Lettons» (1839 г.). По своим установкам эта книга может быть охарактеризована как русофильская. «Господствующая тенденция нынешнего царствования, — пишет Эйхгоф, — коего мудрую попечительное™ нельзя не признать, очевидно, состоит.

прежде всего, в национализации России и в освобождении ее от рабской подражательности нравам и обычаям других народов»5. Еше более реакционно-монархический характер имела книга Поля де Жюльвекура «La Balalayka» (1837 г.), в которой автор взахлеб превозносит Николая I. Однако в большинстве своем все историко-ли-тературоведческие труды по русской словесности на французском языке тех лет представляли собой либо политически обусловленные опусы дилетантов из русской знати, либо продукцию реакционных групп французской интеллигенции, ориентировавшихся на Россию, представлявшуюся тогда европейскому общественному мнению оплотом мировой реакции.

Лишь с национально-освободительными движениями славянских народов во Франции 30-е гг. нарастает интерес к славянству, причем этот интерес имеет откровенно политический характер. После польского восстания 1831 г. и создания в Париже центра польской политической эмиграции, демократические круги Франции стали видеть в восстановлении польской государственности важный фактор усиления европейского революционного движения и ослабления самодержавной России. Учреждение кафедры «славянского языка и литературы» в Коллеж де Франс (Collège de France) в 1840 г. стало своеобразным идеологическим решением «польского вопроса» со стороны Франции, заключавшимся в пропаганде польского варианта «панславизма».

Возникновение термина «панславизм» относят к 1828 г., когда его впервые озвучил словак Я. Геркель. Термин быстро вошел во французский лексикон. .Г|. Леже был не вполне точен, когда утверждал, что в 1873 году «идея панславизма недавно была распространена во Франции русской пропагандой»6. Уже в 1832 г. этот термин встречается в статье неизвестного автора, который обвиняет царя Николая I в желании объединить под своим жезлом все славянские народы, с целью разрушить австрийскую империю изнутри7. В 1842 г. в труде Г. Вронского «Пролегомены мессианизма» термин приобретает уже другую окраску: «Уже семнадцать миллионов австрийских славян недавно выдвинули знамя панславизма... знамя панславизма открыто направлено против России», а в 1846 г. журнал «Revues des Deux Mondes» публикует статью С. Робера под названием «Два панславизма», в которой автор указывает на сосуществование двух видов панславизма: русскому «царскому» панславизму он противопоставляет федеративный панславизм как сближение всех славянских народов на почве демократических начал

Разночтения по данному термину наблюдались изначально4. У европейских публицистов преобладало мнение, что «панславизм» есть стремление славянского мира к объединению под предводительством России. Причем не столько славянские племена ищут

этого объединения, сколько идет к нему сама Россия, которой вообще приписывался тогда характер завоевательного государства, грозящего свободе чуть ли не всей Европы. Другие, не сомневаясь в тенденциях панславизма, находили более естественным и желательным иной вид панславизма, центром которого могла стать Польша, способная вместе с западным славянством составить оплот Европы от русского нашествия. Польша еще не погибла под русским владычеством, союз со славянством увеличит ее силы, а историческая вражда с Россией не может дать другой роли, кроме борьбы против русского народа: на этом основании для Европы была бы выгоднее эта форма славянского объединения. Не случайно в декрете об открытии кафедры «славянского языка и литературы» в Коллеж де Франс недвусмысленно определялось, что «крайне важно постигнуть внутреннюю суть этих народов, будущее которых неизвестно, но которые не останутся чуждыми нашей судьбе»10. Третьи, прежде всего сами славяне, полагали, что наилучшей формой славянского единения было бы ни то, ни другое, а свободная славянская федерация. Таковы были главные темы многочисленных прожектов и фантазий о судьбах славянского мира.

Именно благодаря такой политической ситуации во Франции стало возможным учреждение кафедры «славянского языка и литературы» в Коллеж де Франс. Министр народного просвещения, философ Виктор Кузен, приглашая Мицкевича занять кафедру, написал ему в Лозанну письмо, в котором намекал на причины создания такой кафедры: «Уже одно ваше присутствие в Париже будет само по себе событием крупного политического характера. Но я не должен думать и не думаю ни о чем другом, кроме науки и литературы. Я имею в виду только литературу и ничего более. Я говорю с вами как благородный человек с благородным человеком. Поляки составляют в Париже группу, справедливо возбуждающую великодушные симпатии молодежи. Эти симпатии, естественно, коснутся и вас; но я живейшим образом желаю, чтобы тон вашего преподавания, в подтверждение ваших высоких достоинств, поддерживал в учреждении новой кафедры исключительно свойственный ей литературный характер. Льщу себя надеждой, что вы меня понимаете и примете благосклонно высказанные мною сомнения: они продиктованы моими обязанностями»11. То, чего В. Кузен не смог написать по долгу службы прямо, он передал через Леона Фоше, который на следующий же день выразил это в письме Мицкевичу: «Кафедра, на которую вас приглашают, имеет политический характер — хотят создать для польской нации центр, хотя бы литературный»12.

Однако даже при столь антирусской направленности кафедры либеральное министерство предупредило возникновение неприятных

последствий со стороны России — внесенный в Палату депутатов проект по литературе славянских народов львиную долю внимания уделял русской литературе. Лекции, посвященные русским писателям и поэтам, поляки читали вынужденно, что предполагает соответственную тональность преподавания.

Мицкевич начал курс лекций в декабре 1840 г., но в ноябре 44-го уже был уволен, сначала в месячный отпуск, а затем вчистую за нелояльность политическому режиму, заключающуюся в проповеди мистического культа Наполеона. «Надо прочесть последние лекции в курсе Мицкевича в Коллеж де Франс, прочесть рассказы о впечатлении, какое он производил, чтоб увидеть до какой степени экзальтации доходил профессор и слушатели. Историю он превращал в ясновидение, Наполеон стал для него настоящим предметом культа — могущественный талант и глубокое чувство уходили на поэтический бред»'\ Мицкевич в течение трех лет на своих лекциях говорил о славянстве, но поляки маю им интересовались: весь славянский мир заключен был в России и Польше. Славянский вопрос заключался только в их борьбе, славянство не входило в расчеты польских политиков о будущей судьбе польского народа или же входило в одном смысле — Польша будет в их союзе бороться с Россией. «Невозможность реальной политической деятельности создавала особую атмосферу, в которой польский патриотизм эмиграции вырождался в революционную отвлеченность и вместе с тем в рутину. Не могло быть уже речи о внимании к действительности и беспристрастной оценке фактов...»14. За время руководства кафедрой он успел сослужить службу в деле принижения российской культуры. Мицкевич признавался, что «принял должность профессора в Париже, рассматривая ее, как долг слуги польского и славянского дела, дела Франции»14, в силу этого его лекции были пронизаны резкими и в мрачных тонах фактами их русской истории и литературы. В его курсе не было никакой обшей концепции, только отрывочные эскизы, лишенные цельности и законченности, что придавало освещению развития русской литературы второстепенное значение после литературы польской и сербской.

Подобные политические настроения перенял и приемник Мицкевича — Сиприен Робер. Однако в своем курсе он уделял им не столь пристальное внимание и был более объективен в филологических вопросах. По словам одного из слушателей, Луи Леже, он был замечательным лингвистом, который не превращал кафедру Коллеж де Франс в «треножник Сивиллы», подобно своему знаменитому предшественнику. «Он замкнулся в сфере языков и довольствовался тем, что излагал с замечательным литературным вкусом и всесторонней эрудицией уже многочисленные тогда chefs d'oeuvre'bi литератур сербской и чешской, русской и польской»16. По словам Леже,

Робер был странным, эксцентричным, но основательно образованным славистом, впрочем, преимущественно в отношении балканского славянства, России же он почти не знал, в ней не был и предпочитал не говорить о ней. Однако факты противоречат такому утверждению Леже. В статье Робера (его вступительной лекции в Коллеж де Франс) сообщается, что он прожил десять лет среди славян, причем побывал и в Москве, и на юге России и лишь затем отправился на Балканский полуостров17. Вообще же Робер не избегал говорить о России, освещал ее историю, политический строй, литературу без грубых ошибок. По его работам видно, что он следил за течением российской литературы и даже знал свежие новости. При всем при этом, он был настроен отнюдь не русофильски. Отмечая, что существующие программы кафедр грешат либо русофильством, либо полонофильством, он предупреждал, что его курс будет иным: «Единственным нашим путеводителем будут либеральное мнение и интересы Франции»; и чтобы избежать вмешательства в русско-польские распри, он высказывал намерение главное внимание уделять южным славянам Задачу своего курса он понимап, как известную политическую проблему, а цель — как практическую и цель национальной пользы; курс должен был сцементировать связи между Францией и славянством Польши, Австрии и Иллирии. Свои общие взгляды С. Робер конкретизировал в двухтомной книге «Славянский мир в настоящем и будущем» («Le Monde Slave, son état présent et son avenir»), где России посвящено сравнительно немного места. Курьезна авторская характеристика устоев русской культуры (царь, чин и кнут) и трех опор русской нации (поп, мужик, купец).

В 1856 г. Робер бесследно исчез, не явившись на очередную лекцию, и его преемником был назначен Александр Ходзько, польский поэт-эмигрант. Его курсы отличала поразительная неосведомленность, незнание элементарных фактов русской истории и культуры. Более того, он исповедовал так называемую «туранскую» точку зрения по славянскому вопросу, т. е. не признавал в русских настоящих славян, считая их' азиатскими выселенцами — туранцами, — которых необходимо отбросить назад в Азию, в силу чего являлся адептом популярной в кругах польских эмигрантов теории политического характера «Европа для европейцев».

Таким образом, все три первых преподавателя славянских литератур в Коллеж де Франс (за исключением элементов особого подхода С. Робера) занимали как в отношении России, так и русской литературы отчетливо негативную позицию, что вполне отвечало антирусской политике французского правительства в то время. Тем не менее славянская кафедра не только не превратилась в барьер, но даже дала толчок нарождающемуся движению в пользу русской

изящной литературы; в тоже время появились серьезные пропагандисты русской литературы во Франции, настоящие предвестники русофильского литературного движения.

Первым о необходимости изучения русского языка и литературы заговорил Л. Леже в своей работе «Les langues d'utilité publique. — L'enseignement du russe». Он указал на странный факт наличия в Париже двух кафедр турецкого языка и отсутствия хотя бы одной русской. По мнению Леже, поскольку Коллеж де Франс творит науку и не должен вмешиваться в политику и коммерцию, то публичное обучение русскому языку должно быть организовано на курсах при императорской библиотеке. К тому же ввиду отсутствия у Чехии и Польши международной самостоятельности изучение их языков, утверждал Леже, не имеет практического интереса. Несмотря на наличие в Турции 8 миллионов славян и слабое знакомство Франции с литературной продукцией славянства, констатировал Леже, за последние 30 лет, не сделано ничего, кроме перевода нескольких русских романов и сербских песен. «То, что эти романы и песни переведены, — писал Леже, — конечно хорошо, но не следует забывать, что этим песням не сегодня-завтра могут начать аккомпанировать пушки»'9.

Тем не менее стоит отметить, что кафедра славянских языков и литературы явилась первой и единственной в мире. Подобной кафедры не было даже в Петербурге. «Пора сделать это, — писал чешский ученый Ганка Погодину, — раз уже даже в Париже существует славянская кафедра»; «Честь и слава французам, — говорил русский филолог Бодянекий, — они первые поняли, какой интерес представляет изучение славян, их литературы и их языка»1-0.

Несмотря на польскую волну, временно захлестнувшую Париж, Россия все-таки продолжает пленять некоторых французов, как политической значимостью, так и своей «азиатской экзотикой». Польский панславизм постепенно сдает позиции и уступает место осознанному изучению страны — предводительницы славян, России. Г. Вронский отмечает, что хоть панславянское знамя и направлено против России, только она способна объединить славян. В Париже появляется книга А. Туровского «Цивилизация и Россия», в которой автор утверждает, что латинские и германские народы устарели и что им на смену придет третья, русская цивилизация, «ибо Россия молода и призвана объединить вокруг себя остальные славянские народы, которые отделились от своего источника и находятся теперь в упадке». В то же самое время Э. Шарьер пишет: «Впредь ни для Польши, ни для других, нарождающихся, народностей не может существовать претензий на независимое существование иначе как в проекте славянских народов под верховным руководством России»21. Идея о необходимости руководства России

славянскими народами достаточно быстро начинает восходить на французской демократической ниве. Франция даже в некоторой степени уже ознакомилась с идеологией первых русских славянофилов благодаря сочинениям Ф. фон Баадера и Г. Мармье22.

Таким образом, несмотря на засилье польских взглядов по славянскому вопросу, в первой половине XIX в. во Франции существуют разнообразные восприятия славянского мира как целого. В более широких кругах все возрастает интерес к русской литературе. В 80-х гг. очень много места русской тематике отводилось на страницах «Nouvelle revue» (редактором которого была Жюльетта Адан); когда ей на смену в 1886 г. пришел Э. де Цион, Россия стала едва ли не центральной темой этого печатного издания. Появляется ряд переводов из произведения русских классиков, принадлежавших перу видных писателей (Проспер Мериме, Ксавье Мармье, Луи Виардо, Александр Дюма-отец, Эжен де Порри, Тардифде Мелло, Анри Де-лаво). Особую роль в истории взаимного литературного изучения России и Франции сыграл И. С. Тургенев. Благодаря ему на французском языке вышли произведения многих русских классических писателей. Также стараниями Тургенева в 1875 г. в Париже была открыта Русская общественная библиотека, фонд которой составляли книги, подаренные русскими, жившими во Франции.

Военная катастрофа 1870—1871 гг. породила во Франции серьезную ревизию отношений с заграницей. Она коснулась всех крупных европейских стран, в том числе и России — правительство стало смотреть на Россию и других славян как на возможных союзников в борьбе против Германии. Возлагавшиеся на нее надежды, первые признаки намечавшегося сближения с ней придали изучению России особый интерес.

По существу, французы должны были открывать почти неизвестную им землю. О первых статьях А. Рамбо и Л. Болье, посвященных России на страницах «Русского вестника» в 1875 г. писалось: «Статьи в „Revues des Deux Mondes" — это почти то же, что записки Америго Веспуччи. Европе открывается в них целый новый мир, до сих пор почти- неведомый, хотя и не отделенный от нее океаном»2'.

До этого момента Франция практически не имела научной рос-сики. Мемуарные сочинения, туристические записки или умозрительные философские рассуждения весьма искаженно изображали действительное состояние России и не могли ни в коей мере служить опорой для ее постижения. Выражением нового понимания России и знамением времени стала критическая атака против А. де Кюсти-на и его книги «Россия в 1839 году» со стороны самих французов. Так, профессор Л. Леже осуждал смешную претензию судить о России, не зная русского языка, и отмечал грубые ошибки, допущенные

Кюстином и другими французскими авторами, бравшими на себя смелость писать о стране, которую не знали24. Любительская информация не могла больше удовлетворять серьезного читателя, и исследование пришлось начинать заново: другими методами и способами.

Кроме того, что Франция становится внешнеполитическим партнером России, усиление культурных взаимоотношений двух стран в 80-е, а особенно в 90-е гг., было обусловлено еще одним немаловажным фактором. Речь идет не только о сращивании банковских капиталов, правительственных кредитах и займах, но и об огромных инвестициях французских предпринимателей в создание ряда крупнейших промышленных предприятий России. Это отразил в своих «Письмах из Парижа» за 1904 г. Л. Леже; по поводу открытия второй после Коллеж де Франс кафедры русского языка и литературы в г. Лилле он сообщает: «Лет 12 тому назад представители промышленности из Лилля настойчиво требовали открытия курсов русского языка для облегчения их сношений с Россией, и прежде всего с Псковской губернией, в которой они закупают лен»23. Именно в таких благоприятных условиях — социальных, политических и экономических — стало развиваться изучение французами русской культуры, истории и литературы, которое происходило главным образом с 1871 по 1914 гг.

За эти годы появился ряд капитальных работ по истории России, принадлежащих перу Анатоля Леруа-Болье, Альфреда Рамбо, Леонса Пенго и др. Сочинения новой волны уже не представляли собой как, прежде всего, лишь компиляции из немецких и русских источников, а наоборот оперировали оригинальным материалом, вводили в научный оборот новые факты. При перечислении предвестников русофильского литературного движения стоит отметить их единственного серьезного предшественника — Ж.-К. Шницлера и его книгу «Империя царей с точки зрения современной науки», вышедшую между 1856 и 1866 гг. Это был истинно монументальный труд, содержащий в себе все то, что было на тот момент известно о России. После Шницлера разработку богатой, мало исследованной до тех пор почвы, почти одновременно подхватывают Л. Леже и А. Леруа-Болье.

Таким образом, 70-е гг. ознаменовали собой второй этап в развитии французской русистики. Рождается, по словам исследовательницы А. Бернар, т. н. «французский государственный панславизм»26, который был связан с военной угрозой и поиском союзников для противостояния ей. Однако тема настоящего исследования предполагает концентрацию внимания не на государственной политике Франции, а на ее отражение в научной сфере. Тот самый «государственный панславизм» имел обратной своей стороной зарождение

русофильского литературного движения. Если на первом этапе развития русистики господствовали политические амбиции и панславизм в польском своем варианте, то на втором — уместно говорить об осознанном изучении литературы и истории страны — потенциальной союзницы. Отношение к России уже определяли не эмоции поляков, а внутри и внешне политические потребности самой Франции. Некая изначально идеологическая игра превратилась в реальность — Франция была вынуждена мимикрировать под политические и военные условия действительности; под германской угрозой она переоделась из полонофильских в славянофильские одежды. Мнимая угроза России, стоявшей во главе славянства, навеянная польскими эмифантами, отошла на последний план. Кому как не самим французам было точнее определить ситуацию: так, Жюльетта Ламбер-Адан писала в своих мемуарах, что определяло ее отношение к России: «Неистовая и страстная антинемка, я была логически славянофилкой»27, или там же: «Бисмарку нужно, чтоб мы ненавидели Россию, поэтому-то я ее и люблю»28.

Объясняя свой интерес к России, Эжен Мельхиор де Вогюэ говорил: «...я пережил все те жалкие унижения, которые испытал каждый, кто был представителем Франции за границей после 1870 г., — унижения, прикрытые на Западе дипломатической вежливостью и резче ощущаемые на востоке, где с каждым человеком обращаются совершенно открыто, сообразно предполагаемой в нем силе. Чтобы прекратить эти унижения, нужна была поддержка, и достаточно было бросить взгляд на карту и задать себе вопрос о ближайшем будущем, чтобы увидать, где следует искать этой поддержки»29.

Анатоль Леруа-Болье в предисловии к своему труду «Царская империя и русские» объясняет, что причиной, обратившей его внимание на эту страну, были «не только ее колоссальные размеры, ее население, уже более многочисленное, чем вместе взятые Франция и Германия, та фомадная роль, которую, судя по ее неизмеримой величине, будущее готовит России среди стран нашего старого континента, но и загадочный характер ее жителей и та тайна, которая как бы витает над Россией и ее судьбами, а главным образом та трудность, которая стоит на пути к ее познанию и пониманию»30. В частном письме Гальперину-Каминскому он писал: «Я знал остальную часть Европы, мое внимание притягивалось к Востоку этой офомной империей, все еще походившей на наших картах на terra incognita. В июле 1870 года я собрался ехать в Москву, но война задержала меня. Печальные события 1870—71 гг. придали России еще больший интерес в наших глазах»".

Другой французский ученый, занявшийся изучением русской литературы, К. Курьерр также свидетельствует: «Со времени последней войны в общественном мнении Франции свершилось резкая

О. С Данилова

перемена в пользу России. Открыли то, что она стоит того, чтобы ее изучать, и взялись задело»'2. Политическая установка французского журналиста в Петербурге отчетливо прослеживается и в следующих его словах: «Мне нет необходимости доказывать интерес, который представляет для нас в настоящее время сближение в Россией. Этот интерес очевиден из последних событий, давших России значительный перевес в Европе. Немцы, предупредившие нас, имеют в Петербурге ежемесячник и две газеты»-1-'.

К концу XIX в., благодаря истинным представителям французской русистики, — Леже, Леруа-Болье, Рамбо, Вогюэ — русский язык и русская литература окончательно приобрели право гражданства не только во Франции, но и во всем мире. Все эти писатели были настолько основательно знакомы с предметом своих исследований, что их труды пользовались несомненным авторитетом и у русских ученых. Л. Леже избрал лингвистику и происхождение литературы, Леруа-Болье — учреждения и нравы, Рамбо — историю, Вогюэ — изящную литературу. Однако стоит заметить, что если труды Л. Леже и Э.-М. де Вогюэ, а также их популяризаторская деятельность сначала порождали, а затем расширяли интерес ко всему русскому и их работы распространялись в широкие массы читателей, благодаря особенностям и доступности предмета, изучению которого они себя посвятили, то А. Леруа-Болье и А. Рамбо со своими трудами могут справедливо считаться инициаторами строго научного изучения русской истории, литературы, культуры и языковедения, и их работы по своему характеру имели влияние, главным образом, в среде специалистов и ученых, как французских, так и русских.

В плеяде русистов особняком стоит Луи Леже. Он являлся первым профессором (1884 г.) на кафедре в Collège de France, все три его предшественника имели лишь титул «уполномоченных читать лекции». Леже направил свое изучение, главным образом, на происхождение славянских литератур и на филологию. Для ознакомления французского читателя и начинающего ученого с русской литературой Л. Леже сделал много, как талантливый популяризатор и умелый педагог. Поль Буайе считает, что можно смело задаваться вопросом: «Когда по свободному выбору, обусловленному случайной встречей, он отдался изучению славистики, занявшей потом всю его жизнь, кто во Франции или в другой стране имел точное представление о славянских народах, их географическом расселении, их языках, их чаяниях?» и утверждать также, что «универсальность его любознательности и его производительности дает ему в истории славистики место в одном ряду с Ягичем и может быть лишь ниже Буслаева»34.

В 1892 г. Леже выпустил большую антологию «Русская литература», в которой в основном дал в своих и чужих переводах удачный

подбор образцов произведений писателей-классиков, а через год — «Историю русской литературы». К наследию Леже стоит еще прибавить несколько фактологически ценных страниц в его «Воспоминаниях славянофила», популярно написанный очерк «Николай Гоголь» и, наконец, сборник разновременно опубликованных и собранных вместе статей «Интеллектуальная Россия». Но, пожалуй, большую работу он проделал в деле осведомления российских ученых о состоянии французской исторической и филологической науки: с 1869 и по 1917 гг. включительно из номера в номер выходили его «Письма из Парижа» в «Журнале Министерства Народного Просвещения». В них регулярно сообщались данные не только общекультурного и научно-политического значения, но и материалы, касавшиеся специализированного вопроса по изучению русского языка и литературы во Франции.

Несмотря на то, что первопроходец Л. Леже немало сделал на пути постижения французами «русской загадки», даже сам он зачастую утверждал, что начало изучения русской культуры и литературы во Франции нужно считать со времени вступления на научное поприще не только его, но и А. Леруа-Болье и А. Рамбо"'5.

Именно А. Рамбо принадлежала мысль об издании в 70-е гг. специального журнала, посвященного России. В научных кругах России она была встречена весьма почтительно: И. И. Срезневский и неопубликованном письме от 8 марта 1876 г. писал Рамбо: «Получил известия, что Вы собираетесь издавать „Revue russe". Вот прекрасная мысль, говоря о малой известности русской словесности, сколько материала и о России и о востоке можно брать из русских книг и повременников... принимайтесь с Богом, нельзя сомневаться в успехе»16. Однако эти намерения не были осуществлены.

Кроме нескольких специальных исследований, касающихся некоторых отдельных эпизодов русской истории и которые были опубликованы на страницах «Revues des Deux Mondes» и «Revue bleue», A. Рамбо дал публике в 1878 г. общую историю России («Histoire de Russie, depuis les origines jusque l'année 1877»), прекрасную как в силу сжатости и образности изложения, так и по научному значению. Стоит отметить, что он создал этот труд в то время, когда во Франции не было даже необходимых элементов для подобного рода работ. Благодаря прекрасному знанию русского и даже старославянского языка он мог непосредственно пользоваться необходимыми оригинальными источниками. Он занялся изучением русского языка в 1869 г. под руководством Леже. После чего комиссия дипломатических архивов при министерстве иностранных дел поручила ему создание сборника инструкций, данных французским посланникам и уполномоченным в России. Это была сложная задача. но при помощи знаний и эрудиции Рамбо бесконечно длинные

и затянутые послания древних московских царей превратились из малозанимательных документов в последовательную историю фран-ко-русских внешнеполитических сношений от их начала до Великой французской революции.

Преимущественно Рамбо посвятил свои изыскания русской истории, хотя и не удержался от соблазна проникновения в область эпической России. Он первый перевел и разобрал русские былины в своей книге «La Russie épique» («Эпическая Россия»), которая стала его первым значительным научным трудом о России. Вогюэ не преминул отдать дань справедливости Рамбо как очередному «работнику первого часа»: «Никогда эта отрасль истории литературы не была изучена лучше, чем во Франции, и изучена одним из наших»17. В России книгу встретили восторженно; московское Общество любителей русской словесности послало Рамбо приветственное письмо. К. И. Бестужев-Рюмин в письме к Рамбо от 26 февраля 1876 г. писал: «Такого полного и так прекрасно написанного обзора народного русского эпоса не имеет пока и наша литература. Вы так хорошо вошли в дух этого эпоса, так ясно обрисовали стадии его развития»1*.

Значение этой работы Рамбо состояло еще и в том, что она открывала собой период изучения истории России французскими историками, составляющий новую главу в развитии французской историографии. После чего за изучение этой тематики взялись крупнейшие ученые: А. Вандаль, А. Сорель и др. После столь большой работы Рамбо переходит непосредственно к темам, связанным с проблемой франко-русских отношений; в этом плане он не мог остаться в стороне от общего дела своих коллег-русистов. Так, в своей статье о герцоге Ришелье он напоминает читателям о пользе сердечного согласия между Францией и Россией, замечая попутно, что данная идея уже не раз приносила плодотворные результаты для величия Францди и независимости Европы; в результате чего он делает вывод о том, что и сегодня, как и раньше, идея эта представляется гарантией европейского равновесия Таким образом, и работы А. Рамбо также пополнили копилку аргументов в пользу союза и политического сближения Франции с Россией.

Исключительную роль во Франции в освоении поля русской литературы сыграл Э.-М. де Вогюэ и его книга «Русский роман» («Le roman russe»). Переведясь на службу во французское посольство в Петербурге, Вогюэ быстро овладел русским языком, женился на русской подданной, ознакомился с новой русской литературой и, по совету графини С. А. Толстой, стал знакомить французских читателей с русскими литературно-художественными ценностями на страницах журнала «Revues des Deux Mondes». Позднее эти статьи были выпущены отдельным изданием под заглавием «Русский

роман». Цель своей книги автор определил в предисловии следующим образом: «По соображениям литературным... по мотивам другого порядка... я убежден в необходимости работать над сближением двух стран при помощи взаимного влияния умственной, творческой деятельности в обеих странах. Между двумя народами, как и между двумя лицами, только тогда может установиться тесная дружба и солидарность, когда их умы приходят в соприкосновение»40. Таким образом, движимый к изучению русской литературы политическими мотивами, Вогюэ не стал исключением в плеяде русистов того времени, однако, как никто другой из них, после Л. Леже, естественно, он преуспел в деле популяризации русской литературы во Франции.

Выбрав предметом своего изучения изящную литературу, Э.-М. де Вогюэ, по сути, проделал работу по приспособлению достояния русской культуры к интересам, запросам и потребностям носителей французской культуры. Именно его работы положили начало оценке культурных достижений другой нации и процессу диффузии культур Франции и России. «Русский роман» появился в столь своевременный период, в течение которого наиболее интенсивно осваивались ценности русской культуры, благо плодотворная почва тому уже была заложена предшественниками Вогюэ. По словам шотландского просветителя Л. Фергюсона, именно на этом этапе к собственной культуре крайне необходимо добавить тот небольшой элемент, который она была почти в состоянии произвести самостоятельно41. По мнению Вогюэ, таким «толчком извне» должна была стать русская литература: «Я убежден, что влияние великих русских писателей будет спасительным для нашего истощенного искусства; оно поможет ему вновь поднять крылья... я не могу понять тех, кто пугается этих внешних займов и кажется встревоженным за целостность французского гения... Русские пришли вовремя; если мы еще способны переваривать, мы оздоровим нашу кровь за их счет»42. На фоне значительности интеллектуального займа у России Вогюэ, конечно, несколько принизил состояние культуры Франции, но на то были свои политические причины. Интересы Франции заставили ее искать сближения и союза с Россией, именно это значимое обстоятельство заставило французских литераторов и ученых найти в высоком уровне русской литературы и искусства веский аргумент в пользу политического союза с Россией. Литературная деятельность Вогюэ была вызвана условиями жизни первых десятилетий Третьей республики, она отвечала потребностям определенной крупнобуржуазной части французского общества и в соответствующих кругах снискала огромную популярность.

Луи Леже писал, что «Русский роман» Вогюэ составил эпоху; «Можно сказать, что книга Вогюэ относительно России будет для

французов тем же, чем была некогда классическая книга г-жи де Сталь о Германии»45. Много лет спустя подобный отзыв дал товарищ А. Рамбо по Сорбонне, Пети де Жюллевиль в своей работе «История французского языка и литературы. «Его книга о русском романе была действительно таким же откровением о России, как некогда книга г-жи де Сталь о Германии... книга пришла вполне своевременно»44.

Главное значение статей Вогюэ, а затем и его книги, заключалось в том, что он понял огромную художественную ценность и жизненную силу русской литературы, ее мировую роль, открыто признал ее ценность как художественную, так и идейную для литературы французской; он открыто призывал французских литераторов учиться у русских и само влияние русских мастеров слова считал благодетельным, плодотворным для литературы Франции. Он полагал, что русская литература, в лице своих романистов, опередила Запад. Русский роман реалистичен, но «русские защищают дело реализма новыми и лучшими аргументами, нежели их западные соперники»45.

По свидетельству Э.-М. де Вогюэ, освещение деятельности первопроходцев было бы неполным без А. Леруа-Болье. «Одно имя выделяется над всеми остальными: имя друга и учителя всех нас — Анатоля Леруа-Болье. Задолго до нас, сейчас же после войны, он увидел за собой и постепенно вполне раскрыл нам огромную неведомую страну, он увлек нас, придав нам охоту собирать и то немногое, что было упущено им. Если правда и справедливость не пустые слова, то в истории открытия французами славянского мира этому твердому, настойчивому уму будет приписана большая часть дела, будет отведено самое почетное место, как первоначальной причине самых великих последствий подражатели, которых он вызвал, оказались бы очень неблагодарными, если бы не засвидетельствовали этого»46.

Исследование жизни и творчества А. Леруа-Болье заслуживает отдельного пристального внимания, потому что во французской славистике именно с его именем и научно-познавательной деятельностью связывается зарождение идейного направления «французского славянофильства»47. Совершенно справедливыми звучат слова Вогюэ о том, что «в интеллектуальной жизни нашего поколения автору капитального труда „L'Empire des Tsars et les Russes" необходимо отвести выдающееся место»48.

Леруа-Болье принято называть первым «славянофилом». Он стал им не столько потому, что любил славян, сколько потому, что был неравнодушен к будущему великой России. Его деятельность явилась неким водоразделом между русофильским литературным движением, родоначальником которого считается Э.-М. де Вогюэ, и осознанным изучением России. А. Леруа-Болье «рационализировал»

проблему выбора судьбы России — посвятив ее изучению 10 лет, он на основе тщательного анализа исторического ее опыта предложил модель (пусть идеалистическую и утопическую) развития общества и исторического пути России.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 CourrièreC. Histoire de la littérature contemporaine en Russie. Paris, 1875. P. 11.

2 Пыпин A. H. Панславизм в прошлом и настоящем. M., 2002. С. 6-7.

3 Там же. С. 10-11.

4 Там же. С. 155-156.

5 Eichhoff F. Histoire de la langue et la littéerature des Slaves, Russes, Serbes, Bohèmes, Polonais et Lettons. Paris, 1839. P. 296.

6 Léger L. Le monde slave — voyages et littératures. Paris, 1873. P. 297.

7 Cadoi M. La Russie dans la vie intellectuelle française (1839-1856). Paris, 1967. P. 471.

8 Подробнее см: Бернар A. Несколько особенностей панславизма во Франции // Славяноведение. 1998. № 5. С. 38-39.

' Пыпин А. Н. Панславизм... С. 5. ln Cadot M. La Russie dans la vie... P. 477.

11 Léger L. Russes et Slaves. Paris, 2-е série, 1896. P. 210-211.

12 Ibid.

13 Пыпин A. H. Панславизм... С. 157.

14 Там же.

15 Цит. по: Берков П. Изучение русской литературы во Франции. Библиографические материалы // Русская культура и Франция. М., 1939. Т. 33-34. С. 740. (Литературное наследство).

16 Гальперин-Каминский И. Д. Руссоведение во Франции // Русская мысль. 1894. №9. Отд. 2. С. 33-34.

17 См.: Cyprien R. De l'enseignement des langues et des littératures slaves au Collège de France // Revues des Deux Mondes. 1846. P. 837.

18 Берков П. Изучение русской литературы во Франции... С. 740.

" Léger L. Les langues d'utilité publique. L'enseignement du russe // Revue des cours littéraires. 1867-1868. № 7. V-e annee. P. 116-117.

20 Гальперин-Каминский И. Д. Руссоведение во Франции... С. 31.

21 См: Бернар А. Несколько особенностей панславизма... С. 39-40.

22 Cadot M. La Russie dans la vie... P. 477.

23 Цит. по: Русский вестник 1875. T. 117. С. 819.

24 См: Léger L. Les écrivains française et la Russie // Nouvelles études slaves. Paris, 1886.

25 Леже Л. Письмо из Парижа // ЖМНП. 1904. Na 12. С. 113.

26 Бернар А. Несколько особенностей панславизма... С. 41.

27 Adam J. Nos amitiés politiques avant l'abandon de la revanche. Paris, 1908. P. 166.

28 lbid. P. 267.

29 См.: Vogué E.-M. de. Le roman russe. Paris, 1886. P. 1.

30 Leroy A. Beaulieu Préface a «L'Empire des tzars et les Russes». Paris, 1881. P. 7.

31 Гальперин-Каминский И. Д. Руссоведение во Франции... С. 35.

Courrière С. Histoire de la littérature... P. I. 13 lbid. P. 431.

34 Boyer P. Louis Léger // Revues des études slaves. Paris, 1923. T. 3. P. 128. ъ Берков П. Изучение русской литературы во Франции... С. 744, " Пит. по: Манфред А. 3. Традиции дружбы и сотрудничества. Из истории рус-

ско-франиузских и советско-французских связей. М.. 1967 С. 130. 37 Vogiié Е -M. de. Le roman russe... P. 20. 3k Циг. по Манфред A. 3. Традиции дружбы... С. 132.

Подробнее см.: Rambaud A. Le duc de Richelieu en Russie et la France // Revues des Deux Mondes. 1887. T. 84. P. 618-663.

40 Voglié E.-M. de. Le roman russe... P. VII.

41 Подробнее см: Артановский С. //. Историческое единство человечества и взаимное влияние культур. Л., 1967. С. 95.

Vogiié E.-M. de. Le roman russe... P. LIII-LIV. ° ЛежеЛ. Письмо из Парижа // ЖМНП. 1886. № I. С. 49.

44 Petit de Julk'ville L. Histoire de la langue et de la littérature française des origines à 1900. Paris, 1899. T. VIII. P. 687.

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

45 Vogiié E.-M. de. Le roman russe... P. XII—XIII.

46 Uht. но: Шаль П. Анатоль Леруа-Бодье. СПб.. 1913. с. 5.

47 Подробнее см.: Данилова О. С. Французские »славянофилы» конца XIX — начала XX в. // Славянский альманах 2001. М., 2002. С. 217-233.

4S Чит. по: Шаль П. Анатоль Леруа-Бодье. С. I.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.