CC BY
47
М.Ф. Видясова,
историк
ТУНИС: ОБЫКНОВЕННЫЙ АВТОРИТАРИЗМ?
Предлагаемый читателю текст (обзор дискуссии тунисских историков и политологов) является отрывком из заключительной главы второго тома нашей работы «Джихад без войны», который готовится к печати. Отчасти тема этой монографии была навеяна разговором, который состоялся у нас несколько лет тому назад с известным арабистом В. Наумкиным. Он сказал: «Тунис - маргинальная арабская страна. Нет, специфическая». Данное замечание известного арабиста и бывшего сокурсника подтолкнуло меня к идее попытаться раскрыть специфику исторического развития этой страны, развития, которое - это невозможно отрицать - во многом определялось характером личности, темпераментом и убеждениями Хабиба Бургибы, лидера Новой либерально-конституционной партии, более известной как партия Новый Дустур (основана 2 марта 1934 г.), и первого президента Тунисской республики (1957-1987).
Политическое наследие Бургибы ныне активно обсуждается у него на родине, где помимо новых мемуаров бывших соратников президента, свидетелей и участников событий появляются публикации уже опытных и молодых тунисских ученых, точка зрения которых представляет особый интерес как взгляд «изнутри». Правду сказать, таких публикаций было немного в 1990-х годах, когда фигуру Бургибы окружало вежливое молчание, а отторжение приевшейся за прежние годы проповеди «бургибизма» (в прошлом -официальной идеологии режима) сказывалось на общественном настроении, равно как на содержании научных исследований. Посещавшему тогда страну или хотя бы следившему за ее прессой и книжной продукцией могло даже показаться странным, что канувший в историю «Верховный борец» еще живет где-то рядом. Однако к концу XX в. в Тунисе - и автор этих строк тому непосредственный свидетель - тема Бургибы и бургибизма возникла вновь: не только в частных разговорах между учеными, но и под академическими сводами.
Как известно, первый глава Тунисской республики был свергнут в результате так называемой жасминной революции, верхушечного переворота, идея которого созрела в недрах руководства правящей партии. Этот бескровный переворот, совершенный в ночь на 7 ноября 1987 г., был реакцией на экономический кризис,
111
характерный для всего арабского региона середины 1980-х годов, на растушую угрозу исламизма и, главное, «стагнацию», которой отличалась политическая жизнь страны под конец тридцатилетнего правления президента. Стагнация эта весьма напоминала брежневский «застой» и сопровождалась гротескным культом личности Бургибы, тогда уже глубоко больного человека, физически состарившегося раньше своего возраста. Он прожил трудную жизнь, и власть досталась ему не даром. Выходец из провинциального городка, младший сын отставного офицера бейской армии, он еще лицеистом вступил в 1922 г. в партию Дустур, которая позже стала называться Старым Дустуром, в 1926 г. присутствовал на первых заседаниях «Североафриканской Звезды», в 1931 г. был участником конгресса французской Лиги за права человека... В общей сложности он провел десять лет в тюрьмах и ссылках, после чего ему пришлось выдержать борьбу со своими же бывшими товарищами, которые в тот момент, когда Тунис после долгих и мучительных переговоров с правительством метрополии добился внутренней автономии, выступили против линии руководства партии на мирный вариант решения проблемы отношений с Францией. Возможно, после этого кризиса, который получил название «юсефистского» (по имени Салаха Бен Юсефа, генерального секретаря Нового Дус-тура, исключенного из партии на V съезде в ноябре 1955 г.), Бурги-ба стал нетерпимо относиться к оппозиции, сравнивая ее появление, вне партии и внутри партии, с разрушительным нашествием кочевников бану хиляль. Это был классический государственник и создатель жесткой однопартийной системы, которая восторжествовала в 1963 г. (отменена в 1981 г.), но отнюдь не классический диктатор и, быть может, несостоявшийся демократ. Мнения на этот счет существуют разные. Левая оппозиция 60-х обвиняла его в бонапартизме, современные правозащитники, равно как и представители широких кругов тунисской интеллигенции, с тревогой наблюдающие за тем, куда ведет разрекламированное нынешними властями движение к политическому плюрализму, возлагают на «Отца нации» вину за то, что он загнал ее в тупик авторитаризма, из которого она не может вырваться. Но все сходятся во мнении, что социально-культурная революция «сверху», осуществленная Бургибой, буквально перевернула страну, которую он хотел поставить на рельсы ускоренной модернизации. Он умер в апреле 2000 г. и был похоронен с почетом после 12 с лишним лет пребывания в отставке. Его прах покоится в усыпальнице под золотым куполом, издали
112
похожей на мечеть, которую Бургиба возвел себе в родном городе Монастир. Свою деятельность на государственном поприще он начинал в качестве главы кабинета министров и, прежде чем взяться за изменение политического устройства, т.е. упразднение монархии, сразу приступил к созданию социальной инфраструктуры будущей республики, осуществив целый комплекс реформ, прямо или косвенно направленных на ограничение общественной роли религии. По словам Альберта Хурани, отправной пункт мысли Бургибы состоял в представлении о «примате разума», который должен руководить всей деятельностью человека; ведь с помощью разума, как он считал, была достигнута независимость страны, и «Бургиба верил, что тот же рациональный метод должен быть применен в строительстве современного общества».
Реализуя свою программу, Бургиба пошел на беспрецедентно смелые для арабской страны реформы в секуляристском духе: отменил в 1956-1957 гг. шариатские и смешанные суды, создав единую светскую систему судопроизводства, предоставил женщине практически равные с мужчиной гражданские права. Так, договорившись с беем Сиди Ламином, что правительственные декреты можно издавать без монаршей печати, а только за его, Бургибы, подписью, он уже 13 августа 1956 г. опубликовал новый свод семейного права, Закон о личном статусе, исключивший полигамию. Согласно этому кодексу, устанавливалась довольно высокая возрастная планка вступления в брак для обоих полов (18 лет для мужчин и 15 для женщин), предусматривались взаимное согласие будущих супругов, а также судебная процедура развода вместо традиционного права мужчины-мусульманина устным заявлением отвергнуть неугодную жену (талак); в пользу женщины решались многие другие вопросы гражданского состояния. С 1957 г. она получила право избирать и быть избранной. Одновременно в учебных заведениях была введена европейская форма одежды, начата агитация против ношения чадры. Полностью была приостановлена деятельность суфийских «орденов», от которых партия Новый Дустур еще в 1930-е годы старалась отвлечь тунисскую молодежь, а в их культовых зданиях (завиях), каких в стране насчитывалось сотни, после 1956 г. размещались клубы, местные общественные организации, партийные ячейки и т.п. Это, конечно, не означает, что народная форма исповедания ислама, которая в Тунисе, как и во всем Магрибе, имела широчайшее распространение в сельской, да и в городской среде, тут же исчезла, но суфийские братства стали пре-
113
следоваться по закону. Следует также заметить, что Тунис - единственная арабская страна, где был полностью упразднен институт вакуфного (хабусного) имущества, значительная часть которого ранее принадлежала мечетям и завиям. Официальные служители культа были переведены на государственное содержание. Наконец, всеобщая реформа образования 1958 г., которая увенчала эти мероприятия, ликвидировала кутгабы и так называемые коранические школы: средние учебные заведения традиционного типа, где преподавались лишь элементы естественных и точных наук. Взамен была введена единая система современной светской школы, где с третьего года обучение велось на двух языках, арабском и французском. Шестилетнее начальное образование стало обязательным, высшее бесплатным. Количество студентов (не считая богословов), обучающихся в Тунисе, возросло с 600 в 1956/57 учебном году до 2,5 тыс. в 1962/63 г. и затем увеличивалось в геометрической прогрессии. Авторитетный и древний очаг мусульманской учености, столичный университет аз-Зейтуна, в 1956 г. был подчинен министерству просвещения, а позже низведен до положения теологического факультета государственного Тунисского университета (учрежден декретом от 31 марта 1960 г.). Все это соответствовало настроениям Бургибы, считавшего корпус тунисских улемов, которые группировались вокруг Большой мечети аз-Зейтуна, во-первых, доктринерами и, во-вторых, носителями отсталого, косного мышления. Оно-то и стало объектом его атак....
Прилагательное кадым (старый, архаический) приобретает однозначно негативный оттенок в политическом лексиконе тунисского лидера. Вместе с тем он повел наступление на бастионы консерватизма по всем правилам военного искусства. Воспитывая в народе новое миросозерцание, призывая людей ценить земное бытие и постигать науку «радоваться жизни» (на'аима би фархати-ль-хайат) и растолковывая ту истину, что «без свободомыслия нет и свободы», он не торопился перечеркнуть религию как моральную норму, расшатывая ислам как образ жизни. К высокому стилю литературного арабского языка, сакрального языка ислама, он обращался как к инструментальному способу своей пропаганды, щедро используя в своих политических речах кораническую терминологию. Любопытно, что сразу после провозглашения независимости Туниса (20 марта 1956 г.) правительство развернуло антиалкогольную кампанию, а первый же пришедшийся по лунному календарю маулид, день рождения Пророка, был отмечен с небывалым разма-
114
хом. Изменение тональности речей Бургибы, все менее наполненных религиозно-традиционалистской риторикой, наблюдалось в начале 1960-х годов, когда центральной темой выступлений президента стали вопросы, связанные с экономическими проектами, строительством новых индустриальных комплексов, развитием кооперативного сектора хозяйства. И как то ни странно, отмечал один из крупных тунисских социологов, народ в это время проявлял религиозную индифферентность, «поворачивая глухое ухо к зову муэдзина и охотнее прислушиваясь к фабричному гудку».
Судя по всему, Бургиба большое значение придавал психологической подготовке населения к своим мероприятиям, остановившим действие тех религиозных предписаний, которые препятствовали развитию современных хозяйственных и социальных отношений. Начиная с того времени, когда он еще занимал пост председателя совета министров (апрель 1956 г. - июль 1957 г.), Бургиба ввел за правило еженедельно выступать с речами, которые транслировались по радио и распространялись во множестве экземпляров в виде отдельных брошюр. В этих выступлениях Бургиба не только разъяснял важнейшие политические решения, но и поучал народ, затрагивая самые разнообразные темы. Звучали призывы преодолеть покорность судьбе, забыть суеверия, доставшиеся от прошлого, изменить традиционный быт, сократить рождаемость, относиться по-новому к воспитанию детей. Одной из важнейших тем был актуальный для того времени вопрос «деколонизации экономики». В последнем случае (ибо до конца 1950-х годов правительство Туниса исходило из концепции Ы88ег^а1ге) в речах Бур-гибы красной нитью проходила мысль, что ради преодоления отсталости нельзя запаздывать с шагами, которые помогут развязать частную инициативу и «высвободить из тенет тот дух предпринимательства, что послужил процветанию Европы». Надо думать, что устная пропаганда, лично предпринятая руководителем страны, за которым стоял авторитет героя борьбы за независимость, производила сильный эффект в критические моменты осуществления реформ, ущемлявших интересы религиозных кругов. Если в 1956 г. Бургиба выступал еженедельно, обычно по четвергам, т.е. накануне пятничной молитвы, чтобы его суждения повлияли на разговор в мечетях, то позже подобные прямые обращения к народу (с середины 1960-х годов они транслировались по телевидению) стали реже, но так или иначе его голос звучал в арабских кофейнях, где
115
собирались у радиоприемника старики и молодежь, потом этот голос входил почти в каждый дом и каждую семью.
Между тем по мере усиления единовластия президента его былая популярность, один из источников легитимации «дустуров-ского режима», стремительно падала. Этот процесс стал очевиден с конца 1960-х годов, когда здоровье Бургибы пошатнулось, а сам он болезненно пережил урон, нанесенный его авторитету неудачами дирижистского экономического курса и в первую очередь - провалом сельскохозяйственной кооперации, за чем последовало обвинение во всех грехах и даже в государственной измене Ахмеда Бен Салаха, бывшего профсоюзного деятеля, сосредоточившего в своих руках шесть министерских портфелей. Однако и самому Бургибе пришлось извиняться перед народом за эксцессы, допущенные в ходе поспешного кооперирования деревни. В тот момент воздвигнутая им монолитная партийно-правительственная пирамида впервые дала трещину. Как результат, Бургиба, проведя некоторую реорганизацию системы государственного управления, в частности восстановив пост премьера, оставил за собой скорее функции главного идеолога страны и партии. Если слово его оставалось решающим, то практическую политику вершили другие. Например, период 1970-х годов, когда в Тунисе началось проведение либеральных экономических реформ, обычно называют десятилетием Хеди Нуиры; имеется в виду председатель совета министров и автор местного варианта политики «открытых дверей».
Неудивительно, что под старость лидера, который уже почти не появлялся на публике, внутри партийно-правительственного руководства обострялось соперничество между отдельными кланами, группами интересов и личными амбициями. Дворцовые интриги, которые ни для кого не оставались секретом, омрачили период деятельности кабинета Мухаммеда Мзали (1980-1986), хотя начало того десятилетия казалось многообещающим: законодательная отмена политической монополии СДП, появление независимой прессы и легальной оппозиции, правда, оставшейся пока за дверью парламента. Дело в том, что премьер добился положения официального преемника Бургибы, окружил его своими людьми, земляками и родственниками. Кроме того, в тайнах Карфагенского дворца, резиденции Бургибы, роль серого кардинала играла его пожилая племянница Сайда Сасси, состоявшая при нем сиделкой. Не без ее вмешательства в высших эшелонах власти развернулась ожесточенная междоусобная война, участники которой старались перетя-
116
нуть на свою сторону всевластного и бессильного президента. С именем Мухаммеда Мзали (такова и полуофициальная версия нынешнего руководства) связывают также двусмысленную политику арабизации, которую он начал еще в кресле министра образования, косвенно подтолкнувшую развитие исламистских кружков, а затем и Движения исламской направленности (ДИН). На определенном этапе правительство давало фундаменталистам зеленый свет, особенно в университетской среде, имея в виду подорвать традиционно сильные в ней позиции левых. Есть сведения, что первые периодические издания 1970-х годов, пропагандировавшие идеи исламистов, печатались в издательском доме, принадлежавшем СДП. Позднее власти обрушились с репрессиями на активистов ДИН, у которых появились сочувствующие как в профсоюзах, так и в партиях светской оппозиции, особенно в кругах правозащитников и, наконец, в армейской среде. На этом неспокойном фоне, осложнявшемся прогрессирующей болезнью президента, в высших политических сферах начались поиски «твердой руки». Кандидатом на эту роль оказался ранее не причастный к большой политике, но показавший себя в подавлении общенациональной профсоюзной забастовки 26 января 1978 г. генерал Бен Али - выпускник престижного военного училища Сен-Сир во Франции и американской Senior Intelligence School. Отозванный в 1984 г. с дипломатической работы, чтобы занять (вторично) пост директора Службы национальной безопасности, он становится спустя два года министром внутренних дел, а попутно и лицом, приближенным к Бургибе. Последнее назначение он получил накануне падения кабинета Мзали, которое было связано с громким коррупционным скандалом, запятнавшим целую «семью», включая близких родственников президента. Скандал усилил брожение в дустуровских рядах.
В нарушение устава, но по заведенной с некоторых пор традиции, на проходившем в июне 1986 г. XII съезде правящей партии Бургиба личным своим решением назначил членов ее Центрального комитета. В состав ЦК СДП вошли доверенные люди Мзали, однако вскоре он сам получил отставку и, переодевшись простым разносчиком, бежал через алжирскую границу. Его преемник Ра-шид Сфар, которому пришлось столкнуться с грозными демонстрациями исламистов, занялся было программой «оздоровления» и дерегулирования экономики, но продержался во главе кабинета недолго и в начале октября следующего года уступил место генералу Бен Али, сохранившему за собой портфель министра внут-
117
ренних дел. Добавим, что пост премьер-министра означал и автоматическое занятие должности генерального секретаря СД11, т.е. второго человека в партии. Впервые на вершину политического Олимпа всходил военный, хотя бы и отставной. Утечка информации о том, что Бургиба планирует и ему замену, заставила Бен Али и его сторонников (или покровителей) в высшем партийном звене поспешить со сценарием бархатной революции.
Эпоха Бургибы, над которой уже давно приспустился занавес, окончательно подошла к завершающей черте. Многие задумываются теперь, каковы же были ее общие, а не самые последние итоги. В этой связи любопытна уже по своему названию книга «Тунис в настоящем. Модернизация вне подозрений?», предисловие к которой дописывалось спустя всего несколько дней после вынужденной отставки Бургибы. Автор предисловия и редактор этого франко-тунисского сборника Мишель Камо, бывший директор Institut d'etudes sur le Maghreb contemporaine (г. Тунис), обратил внимание на характерную амбивалентность политического поведения Хабиба Бургибы, чей уход публика встретила «и с облегчением, и с сожалением». Выстраивая тунисскую государственность по европейской модели, пишет Камо, «этот прилежный читатель Ибн Халдуна» использовал, тем не менее, вполне патриархальную (патерналистскую) формулу властных отношений, которую сам же яростно отрицал, когда говорил, например, об основателе династии беев Хусейнидов, неведомо откуда взявшемся греке-ренегате Хусейне Бен Али. «Кем он был?» - вопрошал президент и отвечал: «Авантюрист темного происхождения, который с первых дней смотрел на страну как на свое феодальное поместье...». В дискурсе Бургибы, - продолжает автор, - доминировало обличение демона анархии и трайбализма, раздиравшего страну на протяжении всей ее истории... Сын Сахеля (земледельческая область на восточном побережье страны) и носитель менталитета оседлого горожанина, Бургиба желал одного: собрать воедино нацию под эгидой государства и на его платформе. Объединить народ, минуя идеалы арабизма или унитарной мусульманской общины, консолидировать нацию не на мистической, а на реальной основе, т.е. на принципах гражданской идентичности и представлений о государстве legal-rationel. Однако же у процесса модернизации была своя противоречивая логика. «Парадоксально, но фигурой, символизирующей современное, новое тунисское государство, выступал справедливый и твердый отец, а перевернутой формой адаптации традиционного
118
общества к современности оказывалась расширенная до масштабов нации патриархальная семья». В этой ситуации чуть ли не с конца 1960-х годов, когда Бургиба проявил первые признаки политической и физической слабости, начались и продолжались 20 лет разговоры о том, кто же станет преемником и как будет выглядеть Тунис после Бургибы. Он сам себе, наконец, и выбрал наследника в смутный период противостояния исламистам, поспособствовав стремительному взлету Бен Али из руководителей второго плана, связанных со службами госбезопасности, до премьер-министра и дофина. За чем последовали: заочное медицинское освидетельствование президента, признание его недееспособным и смещение с поста. Итак, «Бургиба против своей воли стал продолжателем дела Хусейна Бен Али. Говорите, Бен Али?» - закончил автор свое предисловие к сборнику этой фразой с прозрачным подтекстом.
Линия размышлений Мишеля Камо, вскрывшего двойственный характер политического поведения Бургибы, была подхвачена в новейших дискуссиях. В частности, профессор Мустафа Крайем, выступая на конференции «Бургиба и создание национального государства» в декабре 1999 г., отметил, что с самого начала система «бургибизма» была ориентирована на внушение идеи о неразрывной связи между обществом (нацией) и личностью президента. Вопреки тому известному факту, что национальное движение в Тунисе родилось не с Бургибой, он сам был искренне убежден в своей провиденциальной миссии, рассматривая былые этапы движения как некие попытки, не имевшие шанса на успех без его, Бургибы, оплодотворяющего метода. Загадка же метода, по мысли его творца, заключалась в том, что удалось достичь слияния между душой народа и героическим порывом лидера, персонифицирующего нацию. Поэтому «вопрос о преемственности, на взгляд Бургибы, и не стоял», во всяком случае, не подлежал чьим-то чужим решениям, кроме его собственного. А введение института пожизненного президентства как бы замораживало проблему. «Таким образом, - продолжил докладчик, - политика Бургибы в действительности не оставляла места какой-либо автономии личности». Эта политика требовала безоглядной веры в правоту прошлой, настоящей и будущей деятельности вождя. Речь шла по сути о квазирелигии; «и не будет ошибкой, если мы скажем, что Бургиба, столь вдохновенный сторонник позитивистской философии и рационализма, сознательно или невольно воспитывал, а точнее - укреплял религиозную мен-тальность народа, которому навязывал свой собственный провид-
119
ческий образ... В конечном счете, былая риторика Бургибы и дискурс исламистов соединяются в том пункте, что каждое по-своему предполагает нетерпимость к разномыслию».
Далее, напоминая, как складывалась авторитарная система бургибизма, Мустафа Крайем подчеркнул, что этот процесс развивался на нескольких уровнях. Во-первых, на уровне электоральных правил и технологий, которые превращали выборы в пустую формальность. И хотя народу конституционно были гарантированы основные демократические права, общественная жизнь конструировалась таким образом, что всецело зависела от персональной воли президента. Во-вторых, процесс развивался путем последовательной «маргинализации» и подчинения госаппарату всех общественных организаций, начиная с профсоюзов, женского и студенческого движения... Последние же годы правления Бургибы как никогда были отмечены репрессиями, в том числе гонениями на активистов профдвижения (попытавшегося было вырваться из-под опеки правящей партии), репрессиями, которые «душили ростки гражданского общества, готовя тем самым почву для установления полицейской диктатуры, уже таившейся в зародыше при Бургибе и его системе». Сейчас, сказал в заключение докладчик, мы являемся свидетелями своеобразной ностальгии по бургибизму. Но историкам-профессионалам не следует уходить от критического взгляда на вещи, проникающего в глубины нашего общего наследия и коллективной психологии, которая, как и в конкретном случае самого Бургибы, «все же несет в себе восточную архаику, несмотря на весь замечательно модернизаторский характер иных намерений, проектов и реальных действий».
Несколько смягчая жесткие оценки своего коллеги, выступивший в прениях почетный профессор Тунисского университета Мухаммед-Хеди Шериф заметил, что при всей неоднозначности как роли, так и самой личности Бургибы следует все-таки выделить фундаментальные черты его политической ориентации. А среди них прежде всего - «прозападный модернизм» и сугубо гражданский стиль этого политика. Социальное происхождение Бургибы и полученное им образование тоже имели свое значение. Достаточно, по словам М.-Х. Шерифа, сравнить по контрасту трех ровесников и крупных политических деятелей, чьи имена вписаны в историю национально-освободительного движения Магриба: с одной стороны, это марокканец Алляль аль-Фаси, воспитанный в стенах ортодоксального университета при мечети Карауин (г. Фес), с другой -
120
алжирец Мессали Хадж, которому первые уроки жизни преподносила школа рабочего движения в Париже. Что до Бургибы, то за его плечами европейское университетское образование, проникнутое вольнолюбивым духом французской Третьей республики. Вполне уместно и сравнение руководителя неодустуровской партии с лидером египетских «Свободных офицеров», тем более что Бургиба и Гамаль Абдель Насер были во многом политиками-антиподами, недолюбливавшими друг друга. В отличие от Насера - автора военного переворота, Хабиб Бургиба - выпускник Сорбонны и Свободной школы политических наук, никогда не надевавший военной формы, всегда предпочитал оружию переговоры, а если и шел на поддержку вооруженного сопротивления французской колониальной администрации, то как на самую крайнюю меру. В этом смысле наиболее показательно решение Бургибы разоружить феллага (тунисских партизан), на что он пошел в декабре 1954 г., еще не получив ни одного выполненного обещания по поводу внутренней автономии, о которой договоренность с Францией была достигнута еще в середине лета того же года. И это решение Бур-гиба принял под гул неодобрения в соседних странах, особенно в Каире, и невзирая на протесты влиятельной группировки «юсефи-стов» в рядах собственной партии, которые считали договор о внутренней автономии изменой.
Продолжая сопоставление тунисского и египетского лидеров, М.-Х. Шериф отметил, что последний был человеком великих утопий, грандиозных проектов - впечатляющих, но «бесплодных и даже негативных в краткосрочной и дальней перспективе». В свою очередь, и Бургиба не избежал ошибок, характерных для любого режима личной власти того времени. Но он был политиком-реалистом, который по взвешенному ли расчету, по подсказке ли своего инстинкта, принимал меры, адекватные складывавшемуся на деле балансу сил. Отсюда его твердый курс на союз с США, и в целом - с Западом, а также занятая им в середине 1960-х годов примиренческая позиция (которую тогда в арабском мире сочли «скандальной») по палестинскому вопросу и, наконец, его последовательный пацифизм во внешней политике. Заключая свою мысль, М.-Х. Шериф согласился с тем, что Бургиба, будучи романтиком-республиканцем по убеждению, установил на практике автократический режим патриархального или же, точнее, «неопатриархального» типа. Это, впрочем, добавил выступающий, можно объяснить всей сложностью как внутренней, так и внешней обста-
121
новки в первые годы независимости. «Речь шла о факторах конъюнктурных и преходящих, на смену которым пришли, однако, новые подобного же рода. Иное дело, что свою роль сыграла и традиционная политическая культура, в чем-то отвечавшая личному темпераменту Бургибы с его авторитарным складом характера. В этой культуре заложены известные особенности коллективного сознания общества, привычного веками повиноваться навязанной сверху власти, против которой вспыхивали спорадические мятежи, катился "протест отчаяния", вписывающийся в бунтарскую контркультуру. Самое удивительное, - сказал М-Х. Шериф, - что Бурги-ба со всей ясностью осознавал, какую ношу оставила стране ее история, предполагал бороться с пережитками, исправлять их, ... но, действуя во имя этой цели, как раз и разыгрывал роль традиционного вождя-предводителя, верховного отца».
Что касается подходов Бургибы и его партии ко всему комплексу вопросов, связанных с исламом, то из анализа «дусту-ровского лаицизма», как правило, делаются два противоположных вывода. Первый состоит в том, что Бургиба остановился на полпути, не пойдя по стопам Кемаля Ататюрка, реализовавшего на конституционном уровне идею отделения Церкви от государства. Откровенной целью тунисского президента было установление государственного контроля над религиозной сферой. И даже в своем наиболее радикальном начинании, каким стало принятие кодекса гражданского состояния, в основном отвечающего духу современности и западным стандартам (Закон о личном статусе), Бургиба выступил, по сути дела, как толкователь шариата, не отменяющий его, а приспосабливающий к новым нуждам, отбрасывая буквальные заповеди ислама. Да и в других случаях президент республики, порою наподобие халифа торжественно появлявшийся на публичных действах и религиозных церемониях, преподносил себя в качестве лица, синтезирующего в свой персоне государственную власть и высшее право на экзегезу текстов, лежащих в основе мусульманской этико-правовой системы. Отсюда его навязчивые напоминания, звучавшие в парадных парламентских речах, об иджтихаде как об исконной ифрикийской традиции. (Ифрикия - старое название Восточного Магриба.) Бургиба также уверял при обсуждении проекта конституции, что тот ислам, который следует объявить доминирующей религией Туниса, есть «Ислам свободомыслия», «Ислам свободы совести», «рациональный Ислам» и т.д. Из этих фактов вытекает тезис, к которому склоняются многие исследова-
122
тели, что президент и не стремился разлучить ислам с политикой, желая все вместе подчинить самому себе и занять центральное место в религиозной сфере. Другой же вывод заключается как раз в обратном: своей прямолинейностью в проведении секуляристских преобразований Бургиба надломил общество, не готовое оторваться от своей социокультурной подосновы, и вызвал эхо такой же нетерпимости в виде движения мусульманских интегристов. Подобную точку зрения разделяют многие ученые; и она же высказывается в различных официозных изданиях включая авторские публикации некоторых членов современного дустуровского руководства. Сошлемся на мнение Садока Шаабана, профессора права, сменившего за последние годы разные высокие посты (с осени 1999 г. - министр образования). В своей книге, посвященной разъяснению политического курса Бен Али, он пишет о назревавших причинах исламистского бунта: «В свое время Хабиб Бургиба был не в ладах с известным богословским университетом аз-Зейтуна, демонстрируя прохладное отношение к официальным служителям ислама, которым припоминал сотрудничество со своим злейшим политическим соперником Салахом Бен Юсефом.
Прозападные симпатии Бургибы раздражали людей, питавших чувства исламской принадлежности и арабской самобытности. Между тем в 1960-70-е годы заметно шла активизация левых сил и Всеобщего тунисского союза труда, что навело правительственные круги на мысль о возможности нанести урон этим силам под прикрытием программы "тунисизации" в арабо-исламском духе». С. Шаабану вторят некоторые из участников дискуссии, состоявшейся в Загуане. Так, во время дебатов по докладам Али Зиди (университет г. Сфакс) заявил, что если напряженные отношения Бургибы с шейхами аз-Зейтуны в первые годы независимости имеют свое рациональное объяснение, то этого не скажешь о его нападках на весь корпус выпускников и слушателей медресе (зей-туновцев), которые представляли собой далеко не однородную массу. А если бросить взгляд на историю страны, то легко можно убедиться, что студенты и питомцы аз-Зейтуны самым активным образом участвовали в национальной борьбе; они были не на последнем месте в раннем движении дустуровских «новых», представлены в профсоюзах и организациях левого толка, например в руководстве ТКП. Поэтому в диалоге глухих между Бургибой и «зейтуновцами» были повинны не последние, а именно Бургиба, который, будучи фанатичным «садыкийцем» (т.е. воспитанником
123
светского коллежа Садыкийа), отметал «все, что только может называться арабским или же исламским».
Тема «Бургиба и ислам» была вновь поднята на конференции, состоявшейся в 2001 г., именно так назывался доклад Муниры Саад, сотрудницы Высшего института по делам молодежи и культуры. Она отметила, что красной нитью в речах Бургибы и документах национальных организаций, а также в работе средств массовой пропаганды проходила мысль о необходимости перестройки менталитета общества и тунисца как индивида. В качестве одного из сотен возможных примеров М. Саад цитирует выступление Бургибы на партийном съезде в Бизерте (октябрь 1964 г.), где президент сказал: «В то время, когда идет экономическая революция, другая революция происходит в умах; и эта, последняя, быть может, представляет наиважнейший аспект нашей миссии». Иными словами, государственное строительство, согласно пониманию Бургибы, требовало не только введения новых институтов и законодательных актов, но и развития новых форм мышления и морали. Что касается этой последней сферы, то лидер Нового Дустура отнюдь не намеревался отменять мусульманскую мораль, но хотел ее реформировать, опираясь на ее же собственные ресурсы и нормы шариата, которые надо было лишь правильно интерпретировать. «Я думаю, - сказала докладчица, - что преобразовательный проект Бургибы, помимо других компонентов, таких, как развитие школьной системы светского типа и прочих, заключался именно в этом стремлении... достичь, во-первых, примирения между двумя антагонистическими течениями, зейтуновским и садыкийским, во-вторых, согласия между исламом и современной жизнью». Раскрывая свою мысль, М. Саад обратила внимание прежде всего на то, что подобная тенденция восходит еще к колониальному периоду, когда партия Новый Дустур выставляла себя одновременно защитницей ислама и сторонницей других идеологий, не имея ясно очерченной собственной доктрины. Эта тенденция получила свое продолжение при независимости. Преследуя свою цель, Бургиба оперировал двумя фундаментальными понятиями «джихад» и «иджти-хад». При этом смысл, который вкладывался в первое понятие, состоял в том, что стране надлежит вести борьбу против экономической отсталости, а кто находится в состоянии войны, тому дозволено не соблюдать мусульманский пост; иными словами, борьба за повышение производительности труда это и есть «наша священная война». (Аргументация Бургибы в пользу соблюдения обычного
124
ритма жизни в Рамадан.) На том же основании он призывал сограждан избегать расточительных трат на паломничество в Мекку, доказывая, что достаточно совершить хадж в тунисский город Кай-руан, где есть мечеть над могилой одного из сподвижников пророка... Короче, он выступал в роли имама, имеющего привилегированное право на иджтихад (букв.: усердие в самостоятельном постижении вопросов веры), допуская вольные толкования основополагающих догм ислама. Более того, он заявлял: «Как глава государства, ответственный за прогресс нации, ... так же, как Пророк в его эпоху для мусульман, я считаю своим долгом думать обо всем, что может консолидировать, поднять нацию и вселить в нее дух созидания». «Поэтому уместно задать вопрос, - сказала М. Саад, -являлся ли на самом деле проект Бургибы лаицистским?» В действительности его политика «была своего рода игрой то на сближение с исламом, то на удаление от него. При этом сам же Бургиба с конца 1960-х годов снизил обороты своих секуляристских начинаний, отчасти потому, что основное уже было сделано, отчасти с учетом тенденций, складывавшихся в окружающем мире, и появления в самой стране движения интегристов, которому власти из политического расчета на первых порах не препятствовали». Как результат, в Тунисе не было создано «светское» государство в подлинном смысле слова, а на социальном уровне, резюмировала докладчица, это отзывается «дисгармонией в обществе, терзающемся в колебаниях между традиционализмом и модернизмом».
Участники дискуссий обратили внимание также на тот любопытный факт, что Бургиба, которого принято считать последователем Ататюрка, никогда - официально - не употреблял терминов: laïcité, laïc, sécularisation. А точнее, употребил лишь однажды, выступая 25 марта 1965 г. в Великом национальном собрании Турции, где сказал: «Создание лаицистского государства на мусульманской земле явилось, безусловно, впечатляющим новшеством». Но и на этот раз он говорил не о своей стране. В этой связи Муста-фа Крайем, который на второй загуанской конференции (2001) выступил как раз на данную тему, вернулся к мысли о том, что в замыслы Бургибы вовсе не входило разделение государства и религии, напротив, он стремился поставить последнюю под контроль публичной власти. Государство достаточно щедро финансировало культовые учреждения и их персонал, строило мечети, чтобы содействовать распространению «просвещенного ислама». Это в общем-то совпадет, несмотря на все различия, с политикой кемалист-
125
ской Турции. Однако, напомнил М. Крайем, нельзя забывать о том, что Тунис - бывшая колониальная страна и что в период протектората официальные служители ислама, так же как и наставники мусульманских братств, сотрудничали с колониальными властями.
При обсуждении идейного наследия и политической практики первого президента Тунисской республики в фокусе внимания возникают две взаимосвязанные темы. Это разногласия Бургибы с ведущими государственными деятелями Арабского Востока по узловым региональным проблемам и защита лидером страны тунисского национального самосознания как антитезы арабскому национализму в том виде, в котором его подавала египетская пропаганда эпохи Гамаля Абдель Насера. Некоторые аспекты идеологических расхождений между Бургибой и президентом ОАР рассматривались в докладе Абделлатыфа Альханаши (университет г. Сфакс). Автор начал выступление с замечания о том, что многие политические деятели Ближнего Востока, выступающие с позиций арабского национализма, и близкие к ним по взглядам ученые-политологи не устают упрекать Бургибу в безразличии к идее единой арабской нации и в приверженности к тому направлению, которое принято называть иклимийа. Последнее можно приблизительно перевести как «регионализм», что на практике представляет собой национальную доктрину, связанную с территориальным фактором, отвлеченную от ислама и ставящую либо выше арабской идентичности, либо в один с нею ряд такие критерии, как местную самобытность, историко-географическое своеобразие отдельно взятой страны или группы стран (будь то ливанское «финикийство» или египетский «фараонизм», сюда же относится идея Великой Сирии). Докладчик уточнил, что, в его понимании, президент Бургиба являлся выразителем не столько регионализма, сколько провинциального и узкого местничества, а поэтому харизма самовлюбленного «Верховного борца» не идет ни в какое сравнение с притягательной силой личности Гамаля Абдель Насера, чье слово воздействовало на массы далеко за пределами Египта.
Далее, если обратиться к анализу лексики Бургибы в контексте его суждений о тунисской нации, «аль-каумийа ат-тунисийа», или же «аль-умма ат-тунисийа», то становится очевидным, что в понятие умма-нация (в ином смысле «умма» означает, как известно, мусульманскую общину) он вкладывал прежде всего следующие признаки: общность прошлой и настоящей исторической судьбы, особый жизненный уклад и психология, культурно-языковая
126
специфика. В своих высказываниях на эту тему, цитируемых автором доклада, Бургиба неоднократно подчеркивал, что арабы представляют собой совокупность наций, а не единую умму. Он шел и дальше, заявляя: «Тунисское отечество не есть "арабская родина", ибо всегда у Туниса была своя самобытность (шахсийа), и так велось тысячелетиями - с пунических времен». Не раз Бургиба останавливался на том, что арабы (жители стран Машрика. - М.В.) и раньше доказывали то, что они «чужие», демонстрируя равнодушие к «нашему делу», т.е. к борьбе тунисцев против французского протектората. Но тон речей президента, в зависимости от обстоятельств, мог меняться и на прямо противоположный. Автор доклада иллюстрирует это выдержками из выступлений Бургибы, который говорил и о том, что «мы часть арабской нации», что «Тунис -арабо-исламская страна» и «помнить об арабском единстве суть каждодневная и насущная забота». По мнению А. Альханаши, можно хронологически выделить два этапа, в рамках которых риторика Бургибы претерпевала значительные изменения. Первый этап (1955-1962), на котором Бургиба сосредоточился на задаче национально-государственного строительства в рамках своей страны, окрашивало нескрываемое обострение отношений Туниса с Египтом. Подоплека была ясна: вмешательство Каира в опасный «юсе-фистский» кризис, поставивший Тунис на грань внутрипартийного и общественного раскола, а в более широком плане - неприятие Бургибой пропаганды «египтоцентризма» в масштабах Арабского Востока. На идеологическом уровне это вылилось в жесткое противопоставление тунисской национальной идеи арабскому национализму, на котором играл египетский режим. Притязания же Насера на региональное лидерство Бургиба характеризовал либо как «младший» или «мини-» империализм (имберйалийа сухра), либо как «фараонов империализм». Второй этап (1963 - начало 1965 г.) был отмечен в политической фразеологии Бургибы некоторой перестановкой акцентов с тунисской идентичности на «арабизм». Это объясняется, с точки зрения докладчика, внешнеполитической конъюнктурой, обусловившей вынужденное сближение Туниса со странами, поднимавшими знамя арабского единства на Ближнем Востоке и в Магрибе. Отправной вехой данного периода стали такие знаменательные события, как визит Гамаля Абдель Насера к лидеру алжирской революции Ахмеду Бен Белле и, следом, появление обоих в Тунисе на праздновании по случаю эвакуации французской военной базы в Бизерте.
127
Собственно, первое обстоятельство могло скорее обеспокоить, чем обнадежить Бургибу. Встреча Насера и Бен Беллы означала, что перекинут мост между ОАР и АНДР, тогда объявлявших себя в авангарде движения арабской революционной демократии; и прагматические соображения подсказывали Бургибе необходимость приспосабливаться к ситуации. Но его готовность прислушиваться к языку сильных братьев с их лозунгом «нахну-ль-араб» (Мы - арабы!) имело и другую причину. Дипломатические связи с Каиром (разорванные в 1958 г.) были восстановлены еще во время бизертского кризиса 1961 г., который стал самым серьезным испытанием в отношениях между Тунисом и бывшей метрополией. Короткая, но кровавая вооруженная агрессия Франции против Туниса получила гневное осуждение в регионе, что заставило президента по иному заговорить о проблемах арабской солидарности. Но этот период быстро закончился, как только Бургиба выступил с крамольным в глазах Насера заявлением по вопросу об арабо-израильской конфронтации. Именно тогда Бургиба сформулировал свою концепцию, которую на том этапе никто из арабских лидеров не готов был с ним разделить. Она была проста и состояла в следующем: во-первых, военное решение ближневосточной проблемы невозможно, ибо Израиль силен поддержкой Запада, во-вторых, это решение можно достичь лишь путем непосредственных арабо-израильских переговоров. При этом Бургиба подчеркивал необходимость придерживаться духа и буквы резолюции Генеральной Ассамблеи ООН от 29 ноября 1947 г., т.е. признать легитимность существования Израиля. Он добавлял, что палестинский вопрос -это колониальный вопрос и дело самих палестинцев, которые нуждаются в моральной и материальной поддержке... Реакцией на предложение Бургибы сесть за стол переговоров явился новый разрыв отношений с Тунисом, объявленный не только ОАР, но и Сирией, Ираком, Иорданией. В ноябре 1965 г. Совет Лиги арабских государств принял резолюцию, осуждающую политику Туниса; последний хотя и не вышел из ЛАГ, но перестал принимать участие в ее работе. Али Махжуби (профессор Тунисского университета) сосредоточился на вопросе о глубинных причинах и условиях, определявших прозападную ориентацию Бургибы, которой он последовательно придерживался - даже в период строительства «дустуровского социализма», в 1960-е годы. Это обстоятельство «и отличало, и отдаляло» тунисского лидера от политиков Ближнего Востока, в частности от арабских националистов баасистского тол-
128
ка. По мнению докладчика, прозападный курс тунисской дипломатии был осознанным выбором Бургибы и отнюдь не объясняется масштабами финансовой помощи от США, которая имела место, но выглядит ничтожной, если учитывать последовательность одобрения или, по крайней мере - нейтральности в оценках внешней политики Соединенных Штатов со стороны правительства Туниса. Помимо идеологических предпосылок западничества в политической философии Бургибы: принадлежности президента к уже не первому поколению тунисских реформаторов, его преданности идеалам эпохи Просвещения и принципам, провозглашенным Великой французской революцией («под флагом которых, напомнил автор, Бургиба и вел борьбу против режима протектората»), - важны были сугубо практические обоснования его политики, направляемой в фарватер Запада. Надо иметь в виду, что еще в период борьбы за независимость Бургиба искал поддержки со стороны Соединенных Штатов, надеясь на то давление, которое заокеанская держава сможет оказать на Францию. В этих целях ему выгодно было представить себя потенциальным союзником Вашингтона против коммунистической угрозы; между тем в своей среде он объяснял собственный выбор в пользу США не чем-нибудь, а уважением к американскому либерализму и к «вильсоновским» антиколониальным традициям этой страны. Этот выбор он продемонстрировал в 1947-1951 гг. В дальнейшем прозападные настроения Бургибы усиливались по мере углубления его разлада с политиками Ближнего Востока, которые с конца 1950-х годов дрейфовали в сторону сотрудничества с «советским лагерем», взяв на вооружение антиимпериалистическую, а значит, антиамериканскую риторику. Неудивительно, подчеркнул Али Махжуби, что Бургиба до известного времени оставался в стороне от «тьермондистского» движения неприсоединения, в котором активную роль играли такие деятели, как Насер и алжирский президент Бен Белла, оба самые горячие идеологи арабского единства. С руководством АНДР, продолжает автор, у Бургибы складывались весьма непростые отношения, несмотря на то, что вплоть до заключения Эвианских соглашений алжирская Армия национального освобождения имела свои базы в приграничных районах Туниса и пользовалась здесь иной поддержкой, например, могла вести вещание по одному из каналов тунисского радио. Поскольку в Алжире после свержения Бен Беллы (1965) пришел к власти Бумедьен, вовсе не сменивший прежнюю политическую фразеологию, но придавший ей некую религи-
129
озную окраску (в стиле «исламского социализма»), а Ливийская революция полковника Каддафи создала еще один радикальный режим, ориентировавшийся на помощь Советского Союза, геополитическое положение Туниса только осложнилось. В этих условиях у Бургибы, испытывавшего подозрительность к ближайшим соседям, не оставалось простора для маневра и ничего другого, кроме как надеяться на выручку Запада и тем самым гарантировать безопасность стране без сколько-нибудь внушительной армии, но зажатой между двумя сильными, по региональным меркам, государствами, Алжиром и Ливией, с их милитаризованными режимами и куда более значительными, чем у Туниса, финансовыми ресурсами в виде нефтяных доходов.
В этой связи скажем от себя, что Тунисская республика, выдвинув лозунг «дустуровского социализма», поддерживала далеко не самые теплые отношения с СССР, которые ограничивались в основном экономической сферой. Вместе с тем этот период, и особенно середина 1960-х годов, стал фазой нового раунда обострений в отношениях Туниса с арабскими соседями, а поводом к тому послужило «особое мнение» Бургибы по ближневосточному конфликту. О сути этого мнения уже сказано, но стоит добавить, что еще во второй половине 1940-х годов тунисский лидер нисколько не разделял настроения арабов «сбросить евреев в море». Критикуя великие державы за их маневры вокруг раздела Палестины, Бурги-ба выдвигал идею «десионизации» палестинских евреев, ссылаясь при этом на возможность, ставшую реальностью, очищения немецких умов от нацизма, а позже поставил на кон свою репутацию искусного дипломата, которой дорожил, выступив с пацифистской программой в момент, когда на горизонте уже собирались тучи самой трагической для арабов третьей ближневосточной войны. Увы, его голос тогда остался голосом Кассандры.
Итак, серия дискуссий о Бургибе и «бургибизме», начатая в декабре 1999 г., стала подлинным событием в Тунисе. Разумеется, мы изложили суть далеко не всех докладов и выступлений на продолжающихся коллоквиумах, выделив точки зрения, наиболее характерные для распространенных в обществе взглядов на недавнее прошлое. Они же, в свою очередь, складываются под влиянием текущих событий и развития политической ситуации в современном Тунисе, которую участники академических дебатов, разумеется, имели в виду, но в рамках своей повестки дня не рассматривали. Насколько можно судить по опубликованным докладам и стено-
130
грамме прений за «круглым столом», наибольший разброс мнений в научной среде Туниса (напоминающий русский спор между западниками и почвенниками), существует вокруг проблемы мотиваций и объективных результатов секуляристской политики Бургибы. Не углубляясь в оттенки суждений по этой теме, можно сказать, что основатель Тунисской республики, покинув политическую сцену, оставил по себе если не загадку, то много вопросов, важных - и не столько ради уточнения представлений о личности, весьма неоднозначной, теперь уже покойного экс-президента, сколько для понимания основных тенденций того поворотного этапа в истории страны, когда разворачивались светские реформы, центр тяжести которых пришелся на первые годы независимости. В этот же период закладывались и основные параметры режима, по сию пору обладающего как впечатляющим набором формальных демократических признаков, так и типичными характеристиками автократии, реально претерпевшими лишь слабую модификацию после отмены однопартийной системы. Дилемма, что лучше: «просвещенный авторитаризм» без исламистов, но и без свободы слова, или же опасность потери светских завоеваний при соблюдении (идеальных) требований демократического устройства, равно как и вопрос о том, в чем были изъяны политики Бургибы, чреватой возрождением «президентской монархии», вот те проблемы, вокруг которых идет дискуссия в среде тунисского образованного общества, далеко не полностью попадающая на страницы прессы или научных изданий.
«Arabia Vitalis: Арабский Восток, ислам, древняя Аравия», М., 2005 г., с. 74-91.
Доминик Муази, политолог (Франция) СТРАХ, УНИЖЕНИЕ, НАДЕЖДА И НОВЫЙ МИРОВОЙ ПОРЯДОК
Тринадцать лет назад Самьюэл Хантингтон отстаивал тезис о том, что в мировой политике набирает силу «конфликт цивилизаций», а культура начинает определять геополитику наравне с национальными интересами и идеологией. Последующие события показали, что взгляд Хантингтона на эти вопросы скорее справедлив, чем ошибочен. Но далеко не все осознают, что сегодня мир
131
