Центр и регионы в России при «Старом режиме»: диалектика развития взаимоотношений Текст научной статьи по специальности «История и археология»

А.Ю.Дворнтенко

ЦЕНТР И РЕГИОНЫ В РОССИИ ПРИ «СТАРОМ РЕЖИМЕ»: ДИАЛЕКТИКА РАЗВИТИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ

Российская государственность стала формироваться на основе земель так называемой Северо-Восточной Руси в Х1У-ХУ вв. под непосредственным влиянием Улуса Джучи. Территориально и по существу политической структуры образование государства шло путем объединения земель Северо-Восточной Руси, являвшихся наследниками городов-государств Киевской Руси. Сами эти земли, как и земли, вошедшие в состав Великого княжества Литовского, по нашему убеждению, эволюционировали от древнерусских государств-общин к военно-служилой государственности1. Отношения внутри княжеского рода в это время строятся на основе удельной системы. Удел—доля каждого князя в общей отчине. Уже А. Е. Пресняков подметил, что это название устанавливается не сразу: Иван Калита в своей духовной еще не употребляет этого термина, а говорит о «волостях», назначенных сыновьям, об «уезде» каждого из них2.

Наблюдения петербургского историка развили С. М. Каштанов и А. Л. Юрганов3. Можно утверждать, что «удел» еще практически идентичен тем кормлениям, которые получали Рюриковичи во времена Киевской Руси—это «уезд», «въезд», т. е. территория, с которой передавались права сбора дохода, куда «въезжали» древние князья.

Но теперь князья стали в гораздо меньшей степени путешественниками по земле русской, происходит оседание князей, и удел в этом смысле таил потенциальные возможности перерастания в земельные владения. Так оно и станет, когда уделы будут дробиться

© А. Ю. Дворниченко, 2009

и распадаться, и в рамках такого маленького удела власть князя будет постепенно првращаться во власть-собственность. Но это дело будущего.

Пока же «основные процессы политической эволюции Великороссии— дробление территории и власти и работа сил и тенденций, направленных на усиление политического единства, развивались не последовательно, а параллельно в непрерывном борении и взаимодействии» (А. Е. Пресняков).

По мнению того же А. Е. Преснякова, удельно-вотчинный принцип власти испытал кризис и, фактически, потерпел крушение в ходе смуты второй четверти XV в. Исследователь, однако, не заметил (или не ставил перед собой такой задачи), что в ходе смуты наносится сильный удар и по общинным традициям городов-государств4. Значит, можно сделать вывод о том, что традиции древнерусского народоправства еще уживались с удельно-вотчинным принципом, но не могли сохраниться в едином государстве.

Впрочем, А. Е. Пресняков торопит события, наблюдая крах удельной системы. Она видоизменялась—на смену «гнезду Калиты» пришла семья Василия Васильевича, и степень зависимости новых удельных князей от великого была уже большей (А. А. Зимин). «Уделы существуют, пока существует великокняжеская царская семья—верховный распорядитель собственности. В конце XVI в. эта семья вымирает. Со смертью последнего ее представителя, Федора Ивановича (1598), перестает существовать семейная отчина»,—утверждает А. Л. Юрганов.

Каково происхождение удельной системы? А. Е. Пресняков сравнивал ее основные черты с крестьянским долевым землевладением. А. Л. Юрганов, не отрицая генетическую связь с древнерусской моделью власти, решающее значение в ее формировании отводит влиянию монголов. Одгако мы не можем присоединиться к той или другой точке. Но А. Л. Юрганов совершенно прав в том, что данная система никакого отношения не имеет к феодализму. Если повернуться в данном случае лицом не к Востоку, а к Западу, то яркая российская специфика этой системы видна совершенно ясно.

Ярлык на великое княжение, который князья получали в Орде, «оседание» княжеской власти, трансформация прежних отношений внутри княжеского рода в удельную систему—все это, скорее, новые

условия, в которых оказывается княжеская власть. Интересно понять механизм, за счет которого она усиливалась.

Опорой княжеской власти становится двор, который поглощает дружину. «Двор»—совокупность служилых людей князя в противоположность ополчению5. Двор в таком значении упоминается в источниках уже в XII в., но в «монгольский период» значение двора постоянно возрастает. Возрастание это столь глобальное, что уже оно одно резко отличает эпоху «монгольскую» от времен «киевских». Двор участвует в войнах, действуя или под личным началом самого князя, или посылается князем в поход.

Обычной формулой источников становится «бояре и слуги», которые входят в состав двора и составляют его военную силу. Они свободны и могут передвигаться из одной земли в другую: в договорах того времени говорится о том, что «боярам и слугам вольным воля».

Но двор—это еще и разветвленное хозяйство с достаточно сложным устройством, которое было прекрасно охарактеризовано дореволюционными историками: В. О. Ключевским, А. Е. Пресняковым и др.6 В плане управления оно делилось на особые ведомства—«пути», по которым были распределены и промысловые слуги. С XIV в. известны сокольничий, конюший, ловчий и др. пути. Истопники, садовники, огородники, конюхи, псари, осочники, сокольники, бортники, рыбники, бобровники занимались соответствующими промыслами7. Среди них были свободные и несвободные люди. На последних, составлявших большинство, естественно, не распространялась формула «вольным—воля». Отдельные группы служилых людей сформировались для обслуживания сложного комплекса взаимоотношений с монголами.

Во главе непосредственно «дворца» и, соответственно, дворцовых слуг стоял дворецкий, который следил за дворцовым сельским хозяйством. При ближайшем рассмотрении оказывается, что двор—разросшаяся служебная система, которая существовала и в Великом княжестве Литовском, а еще раньше—в Киевской Руси. Роль этой системы в отечественной истории еще не оценена по достоинству, а ведь именно она лежит в основе тех служилых отношений, которые будут в дальнейшем пронизывать всю русскую историю.

«Рядом с этой административной системой, выросшей из дворцового хозяйства, и чересполосно с ней сложилось управление наместников

и волостелей—кормленщиков, которые ведают судом и расправой, сбором доходов и повинностями городов, пригородных станов и черных тяглых волостей»,— подметил А. Е. Пресняков8.

«Кормление»—с одной стороны, средство управления тем или иным районом, а с другой—способ материального содержания «элиты» того времени. С. Б. Веселовский показал, что главным средством вознаграждения служилых людей в руках князей XIV в. и большей части XV в. были не вотчины, а кормления и участие бояр и слуг вольных в военной добыче9.

Кормления появились во времена Киевской Руси. Они сыграли большую роль и в истории Литовско-Русского, и Московского государств. Придет время—и кормления «отменят», но, фактически, они будут существовать и позднее. Более того, «кормление» станет неотъемлемым атрибутом воеводской, да и всякой другой власти в России10.

Кормление, по сути, архаическая редистрибуция прибавочного продукта, является предметом исследования исторической (политической) антропологии. «Власть начинает в принципе обозначать большие возможности для того, кто ее осуществляет, по сравнению с теми, кто служит ее объектом»,—писал изучавший архаические общества Л. Е. Куб-бель11. Как и многое другое, кормление не является восточнославянским изобретением, но нигде эта система не получила такого развития, как у восточных славян, особенно в Московском государстве.

Надо также отметить, что наместники и волостели, которые выступали в роли кормленщиков в Московской Руси, пользовались гораздо большей властью, чем их коллеги в Великом княжестве Литовском, и больше ею злоупотребляли. Во многом это объясняется всей структурой формировавшегося Московского государства, более быстрым, нежели в Литовском княжестве, исчезновением городов-государств. Кроме того, в Московском государстве было меньше возможностей сопротивляться произволу наместников.

Итак, в «монгольский» период отечественной истории государственность развивалась за счет усиления княжеской власти. Все населения княжеств12 оказывалось в той или иной служебной зависимости от этой власти, сохраняя свою свободу. При этом власти приходилось иметь дело с миром самоуправляющихся крестьянских и городских общин. Еще в первой половине 90-х гг. прошлого века мы определили эту государственность как «военно-служилую»13.

Одним из основных орудий объединения земель-княжеств под властью Москвы также стал княжеский двор, верхушку которого составляла Боярская Дума. В ее состав входила знать присоединяемых земель, в результате чего Дума превратилась в своего рода «слоеный пирог», основу которого составляла старомосковская знать14. Сложнее московской власти оказалось «переварить» северного исполина—Великий Новгород и его «молодшего брата» — Псков. Отсюда пришлось выселять всех местных землевладельцев и заселять территории московскими дворянами, что в свою очередь способствовало развитию поместной системы.

Характер управления в «унитарном» государстве, которое в основных чертах формируется в конце XV в., мало изменился по сравнению с характером управления в отдельном княжестве. Это были все те же кормления и держания. Характерной особенностью городской и волостной администрации в это время был ее универсализм. В руках наместников и волостелей сосредотачивались не только судебные, но и хозяйственно-административные, полицейские, военные и дипломатические функции15. По-прежнему черные крестьянские волости «обладали самоуправлением и широким комплексом публично-правовых функций»16. Определенными правами самоуправления обладали и города.

В исторической литературе неоднократно отмечалось, что русская государственность (в данном случае речь идет о системе управления) времен Ивана III и Василия III не справлялась с теми задачами, которые поставил перед ней XVI век: небывалый рост территории, постоянная внешняя опасность, усложнение общественной структуры, определенное экономическое развитие и т. д. Действительно, архаическое военно-служилое государство, которое своими корнями уходило в «удельные» времена, нуждалось в усовершенствовании—прежде всего, в сфере управления, в военном деле. Государство нуждалось в централизации, «живые следы прежней автономии» никак не устраивали сильную московскую власть17.

Именно по такому пути и происходило развитие страны в первой половине столетия. На это была направлена и политика великокняжеской власти, старавшейся мобилизовать все ресурсы архаической государственности. Одним из таких ресурсов был иммунитет, отличавшийся в Московском государстве целым рядом особенностей.

Россия, не знала всеобщего иммунитета всех привилегированных владельцев, в отличие от Великого княжества Литовского, где подобные права были даны еще Казимиром в середине XV в. Как подметил Ю.Г. Алексеев, Судебник 1497 г. не упоминает судебных привилегий. С другой стороны, Судебник не знает и принципа, провозглашенного в Законнике Стефана Душана: жалованные грамоты не имеют значения, если они противоречат положениям этого Законника18.

Московская власть оставляла последнее слово за собой, она стремилась сделать из иммунитета более гибкое орудие в борьбе за свое усиление. Стремлением привлечь на свою сторону те или иные силы объясняется непоследовательность в иммунитетной политике власти, выявленная в свое время С. М. Каштановым19.

Централизации способствовали писцовые книги, а также усиление и развитие центрального правительственного аппарата и т. д. Но этого оказалось недостаточно. Именно в этом, а не в боярских «крамолах», и есть причина «реформ» 50-х гг. Накал социальной напряженности в виде тех же «крамол», а также восстания горожан в Москве также сыграли определенную роль в приближении «реформ».

В историографии любят трактовать эти меры в части местного управления как проявление сословно-представительной государственности. Некоторые современные авторы пишут: «...Правительство по ходатайствам самих волостных и посадских общин начало официально, де-юре, признавать за ними право на самоуправление, упразднять надзиравших за ними великокняжеских представителей (наместников и волостелей), а их функции передавать выборным общин»20. Такая идеализация истории еще понятна в устах представителей либеральной историографии начала XX в., которая еще на многое надеялась21. Но от россиянина XXI в. слышать подобное, по меньшей мере, странно.

Впрочем, эти реформы вдохновляли на многое. Н. Е. Носов, например, связывал земскую реформу с зарождением предкапиталисти-ческих и даже раннекапиталистических отношений на Руси. По мнению новейшего исследователя Ю.В. Кривошеева, «земская, губная и поместная реформы подвели итог строительству здания великорусской (земско-самодержавной.—А.Д.) государственности»22.

Однако к сословному представительству эти мероприятия никакого отношения не имели, а являлись одним из орудий все той же

централизации. «Так были использованы для зарождавшегося на новых основаниях государственного управления исконные навыки земской самодеятельности по сбору тягла, защите общественного порядка и безопасности и отправлению правосудия»,—писал А. Е. Пресняков23. «Встроенные в вертикаль власти, земские и губные органы самоуправления были призваны обеспечить функционирование государственной власти в низовом звене»,—довольно точно подметили авторы современного сочинения24. Против идеи о сословном представительстве свидетельствует и резкое увеличение налогов, усиление налогового гнета. Такого не наблюдалось в тех странах, где формировалось сословное представительство25, не говоря уже об относительности самой «реформы». Например, в Пскове она сводилась к введению института земских старост при сохранении власти наместника26.

Что касается общины, то, как подметила Л. В. Данилова, реформы ставили крестьянство под власть местного дворянства и привязывали его к государству. Раньше полномочия мирских властей «были гораздо шире, нежели в ХУ-ХУІ вв., в период, к которому некоторые исследователи приурочивают установление земского строя и связанного с ним самоуправления»27.

Русская государственность не могла вырасти из общины. Но и община не могла безболезненно «врасти» в российское государство. «Реформы» 50-х гг. XVI в.—только начало этого долгого и тяжелого пути. Он будет продолжаться и в ХУІІ—ХУІІІ вв., находя выражение, например, в противостоянии общин и воевод. Эту активность общины мы вполне можем отнести к земской традиции.

Так что видеть в «реформах» альтернативу опричнине, некую «развилку» в развитии России28 нельзя. В ходе реформ удалось еще больше мобилизовать ресурсы военно-служилой государственности с ее земскими традициями.

Опричнина—это следующая, гораздо более эффективная попытка централизации. В. М. Панеях—автор раздела в известном издании, посвященном «реформам» и «контрреформам» в истории России,—не смог в конечном итоге подвести опричнину под определение «контрреформы». Политика царя Ивана в годину опричнины была, фактически, продолжением прежней политики29. Опричнина, с одной стороны, значительно дестабилизировала прежние властные

отношения, с другой стороны, она стала решающим и, можно сказать, окончательным этапом отрыва власти от народа. Парадокс заключается в том, что она одновременно стала и решающим этапом формирования хорошо известного «наивного монархизма» русского народа, веры в доброго (истинного) царя.

Опричнина была важнейшей отправной точкой в формировании российского самодержавного государственно-крепостнического строя (далее—ГКС). Становление этого уникального экономического, социального и политического строя потребовало целого столетия. Грандиозная смута начала XVII в. стала своего рода естественной реакцией на формирование данного строя, но, в свою очередь, как бы от противного стала одним из рычагов его стабилизации. Во времена смуты именно отношения центра и регионов (помимо иностранного вмешательства) явились стержнем развития событий и вылились в драматическое столкновение различных сил. Социальные и сословные интересы перемешались с региональными, представленными не только историческими сложившимися районами России, во многих из которых (Русский Север, Поволжье) оказались очень сильны земские традиции, но и казацкими полугосударства-ми, не хотевшими приносить свою свободу на алтарь усиливавшейся централизации30.

В итоге, благодаря региональным земствам и служилым людям, московское самодержавие было спасено, а казаки способствовали возведению на престол первого царя из династии Романовых. Один из парадоксов российской истории заключается в том, что и те и другие стали жертвами развивающегося самодержавного ГКС. В основных чертах этот строй зафиксирован в Соборном Уложении 1649 г.

Уложение (первый печатный памятник русского права)—явление в нашей истории уникальное: ничего подобного не возникало ни до, ни после. Судебники ХУ—ХУІ вв. представляли собой свод постановлений преимущественно процедурного, процессуального свойства. С 1550 г., когда был составлен Судебник, доминирующей формой нормативного акта были царский указ и боярский приговор. Указы и приговоры заносили в Указные книги приказов в хронологическом порядке без разграничения функций, что лишало книги какой-либо системы. Уголовное законодательство отражалось в Уставных книгах Разбойного приказа, к которым примыкали Статейные списки.

Уложение же охватывало практически все стороны действительности того времени—экономику, формы землевладения, сословный строй, судопроизводство, материальное и процессуальное право31.

Первое, что бросается в глаза при чтении Уложения,—это невиданное усиление верховной царской власти32. Конечно, царь не может править один. Уложение 1649 г. наглядно и четко определило значение Боярской Думы как органа государственной власти. Это была высшая после царя судебная и апелляционная инстанция, правящая элита страны33. При этом в историографии отмечается, что в Уложении несоизмеримо больше ссылок на указы царя без приговоров Боярской думы34. В Думе повышается удельный вес думных дворян и дьяков, которые попадали туда благодаря личным способностям. Это позволяет говорить о бюрократизации Думы, хотя степень этой бюрократизации преувеличивать не стоит. Главный и вполне убедительный вывод, к которому пришла новейшая историография: влияние Боярской Думы во второй половине XVII в. не уменьшалось, а возрастало35. Это и понятно — бюрократическая составляющая в ГКС играла огромную роль.

На протяжении XVII в. рос и государев двор в целом, причем происходило постепенное снижение удельного веса представителей знатных фамилий в его составе36. Знаток эпохи А. П. Павлов приходит к выводу о том, что, вопреки традиционным представлениям, не рядовое дворянство, которое все больше замыкалось в своих служилых городах, а «именно верхушка служилого сословия, московская служилая придворная знать составляла главную политическую опору русской монархии»37.

Уложение дает представление и о приказной системе как одной из основных форм центрального управления. Уложение не только сохранило, но и способствовало развитию приказного управления страной38. Статьи Уложения являются своего рода правовым обеспечением деятельности приказов39. Приказы с этого времени начинают активно бюрократизироваться и пополняться думными дьяками.

Можно говорить о том, что Уложение в основных чертах зафиксировало формирование одной из констант самодержавного ГКС—бюрократии40. В начале XVII в. «человек, попавший на приказную службу, уже не менял, как правило, род занятий, а менял лишь учреждения»41. Надо иметь в виду, что приказы бы весьма «ограничены

в распорядительной деятельности, осуществляя ее в отношении органов местной власти в той мере, в которой это допускалось в данный конкретный момент времени царем и/или Боярской думой»42.

В Уложении появилась и еще одна глава, которая в прежних русских законодательных памятниках не встречалась в таком виде43. Государство берет на себя борьбу с преступлениями против церкви, так как православная церковь—мощная поддержка идеологической основы самодержавия. Оборотной стороной данной ситуации было все большее включение церкви в государственный механизм, установление приоритета государства над церковью. Уложение в этом процессе становится важнейшим этапом, подводя определенный итог долгой борьбе государства и церкви.

В то же время Уложение закладывало основу для дальнейшего наступления государства на церковь. По Уложению, церковь лишилась легальной возможности увеличивать свои земельные владения, иметь свои слободы и промыслово-торговые заведения на посадах. Был создан Монастырский приказ как государственное учреждение, возглавляемое окольничими и дьяками и специально предназначенное для разбора гражданских и некоторых уголовных дел в отношении духовных лиц всех рангов44.

Впрочем, в Новоуказных статьях на какое-то время был достигнут определенный «компромисс между государственными и церковными судами, в котором наиболее существенная роль, включая заключительный этап судопроизводства, принадлежала все же государственному суду»45. Но, церкви не удалось взять реванш и вернуться к тому положению в судопроизводстве, которое она занимала до Уложения.

На местах Уложение фиксировало воеводское управление, которое, по единодушному мнению исследователей, означало дальнейшую централизацию последнего и отступление различных форм местного самоуправления (в частности, губных и земских старост) на задний план. В целом, Уложение, как писал Н. С. Таганцев, «было выражением того исторического движения русской жизни, которое началось со времени московских собирателей Русской земли, а в особенности с Иоанна III. Государство и верховная власть выдвигаются на первый план, стушевывается жизнь земщины, общества».46 Однако торопить события в этом смысле, наверное, не следует. Участие общины

в судебном процессе еще фиксируется Уложением. Так, например, существовал обычай поручительства—«явный пережиток, идущий от послухов Русской Правды»47. Велика была роль общины и в фискальной сфере.

В связи с этим важным представляется и вывод А. Г. Манькова, который считает, что государственный аппарат, по крайней мере в своих низовых звеньях, полностью еще не оторван от населения и в какой-то мере использует институты и обычаи, свойственные общинному строю48. К сказанному уважаемым ученым надо добавить и то, что во всей России, особенно сельской, еще действовало обычное право.

Страна, в которой возобладал самодержавный ГКС,—это социум, который зиждется на крайне неразвитой экономической основе, что уже само по себе требует колоссального напряжения сил. Этой основе вполне соответствует социальная структура и система управления. Согласно Уложению, общество делится на две группы, неравные по численности и по положению в этом социуме. Первую составляют лица, получающие «государево жалованье» в любой форме и в любом размере, своего рода «медиаторы» между государем и остальной массой населения. Причастность к государю, к его делам ставило этих людей в особое, более высокое положение по отношению к рядовому тяглецу города и деревни49.

«Во вторую группу включались все те, кто получал средства на жизнь за счет собственного труда или иных занятий»,—отмечает знаток эпохи А. А. Преображенский50. Но нельзя забывать о том, что представители этой группы, которые составляли большинство российского населения, добывали не только «средства на жизнь», но и на содержание целого государства. Вот тут и происходила примитивная редистрибуция, столь характерная для российского ГКС51. Народ в поте лица своего добывал средства, а государство отнимало и делило их до бесконечности между «управленцами», не оставляя народу ничего.

Одной из форм такой редистрибуции и являлось закрепощение. Уровень государственной эксплуатации был таков, что, по наблюдению историков, «приводил к отторжению из крестьянских хозяйств части продукта, необходимого для простого воспроизводства»52. Это приводило к размыванию крестьянского «сословия».

Перепись 1678 г. показала, что четверть всего зависимого населения, без малого 0,5 млн душ мужского пола, числилась в бобылях, т. е. входила в беднейший слой сельского населения53.

Именно в этом смысле можно поддержать Р. Пайпса, который утверждает, что в России «государство не выросло из общества, не было оно ему и навязано сверху. Оно скорее росло рядом с обществом и заглатывало его по кусочкам»54. Да, впрочем, оно и не «заглатывало»—оно просто пило из него соки. Не имея других средств для накопления денег, государство грабило народ, беря на себя минимальные общественные функции: управление и вооруженную оборону границ. Хотя в российских условиях эти функции нельзя назвать «минимальными»—их выполнение требовало колоссальных усилий.

При этом государство имело дело не с индивидуумами, а с общинниками. Оно стремилось использовать общину в качестве низшего звена государственного управления и фискальной единицы. В ходе этого процесса между государством и общинами устанавливались своеобразные отношения противодействия и подчинения, которые со стороны общины воспроизводили на новом уровне старую земскую традицию. Особенно ярко это проявлялось в Сибири и на южной окраине России55.

Всевластие самодержца оборачивалось его безвластием и всевластием «бюрократии». Российский управленческий аппарат наследовал многие традиции прошлого—в частности, кормления. Это была неотъемлемая часть властвования в России, несмотря на формальную отмену кормлений. Оплачивая службу в основном натурой, царь утверждал себя в качестве кормильца56. Так, «сотрудники» Посольского приказа по случаю Пасхи получали значительные выплаты57.

Чиновники претендовали и на подношения со стороны населения. Почести и поминки считались вполне законными «дарами» за ведение дел. Кормление могло привлекать к воеводству. Как в древние времена, прося воеводство, человек говорил: «Прошу отпустить покормиться», и как его предшественники, получал «въезжее» и «кормы на три праздника». На население ложились обременительные и дорогостоящие повинности, например, снабжать воевод пивом и вином58.

Как и в последующие века, чиновникам не хватало жалованья и кормлений. Справедливости ради следует сказать, что деньгами

платили мало и нерегулярно, натуры также было недостаточно. В ход шли «посулы», т. е. взятки. Власть боролась с ними не очень активно, к тому же посул можно было маскировать под разрешенные подношения59.

Преуспевали в сборе «посулов», несмотря на формальные запреты, и воеводы. Не случайно «мотив о посуле как служебном преступлении является одним из доминирующих в Уложении в части приказного и воеводского управления и судопроизводства, свидетельствуя о процветании коррупции и произвола» среди администрации60. Впрочем, и крестьяне, и посадские, и купцы—все стремились заработать при ГКС.

Именно к этому времени общинно-вечевая традиция постепенно трансформируется в общинно-земскую.

Понятие «земская традиция» было широко распространено в дореволюционной русской историографии и имело различные оттенки: этнографический (Н. И. Костомаров), областнический (А. П. Щапов) и т. д.61 К сожалению, мы не располагаем исследованием, в котором анализировались бы те смыслы, которые вкладывались дореволюционными историками в это понятие. В советский период оно было забыто, не получило отражения в энциклопедической литературе. В последние годы это понятие стараются возродить62, на наш взгляд, не всегда удачно63.

Под общинно-земской традицией надо понимать политическую активность народа, участие его в делах управления государством. Эта активность выражалась в деятельности крестьян и городских жителей, в казацком круге, в племенных сходках «инородцев»64. Важно иметь в виду, что это участие может быть, что называется, «от противного», и тогда под определение «земской традиции» вполне подходят выступления народа, стремление его создать, а вернее, для России—восстановить социальную справедливость и роль народа в делах правления. «Бунт есть необходимый политический катарсис для московского самодержавия, исток застоявшихся, не поддающихся дисциплинированию сил и страстей»,—писал Г. П. Федотов65.

Это сложное понятие, включающее в себя ряд компонентов, в том числе и генетическую память, которую также нельзя сбрасывать со счетов истории. Основное отличие общинно-земской традиции от общинно-вечевой состоит в том, что народ не играет определяющей

роли в политической жизни, как это было во времена Киевской Руси, но в то же время продолжает оказывать определенное воздействие на дела правления, причем на разных уровнях власти.

Принципиальна мысль о кардинальном отличии вечевой и земской традиций от сословного представительства66. Отечественные историки прошлого и настоящего весьма любят находить преемственность между вечем и шляхетскими сеймами в Великом княжестве Литовском67, и между вечем и земскими соборами в Московском государстве68.

Один из новейших исследователей рассуждает: «Земские соборы не были непосредственными преемниками древнего веча, однако они вели свое начало примерно с той поры, когда вече прекратило свое существование. Имеются сведения о вечевых собраниях в Москве в 1547 г., в Пскове—в 1534 г. и в начале XVII в. Вечевые традиции давали о себе знать в Москве и Новгороде во время городских движений середины XVII в. Без натяжки можно сказать, что народное представительство имело на Руси многовековую традицию»69. Проявление земской традиции в ходе народных волнений никак не проливает свет на проблему «народного представительства».

Полагаем, что общинно-земская традиция была одним из тех факторов, которые блокировали развитие сословно-представительных учреждений в русских землях. Вече—проявление непосредственной демократии, свойственной Киевской Руси; шляхетский сейм—дворянский сословный орган власти, а земский собор—некое совещание при государе, которое «восполняло ему недостаток рук, а не воли или мысли» (В. О. Ключевский).

Другими, не менее значимым фактором, препятствовавшим развитию сословного представительства, было отсутствие капитализма, третьего сословия и сословий европейского образца.

Земская, по сути, демократическая традиция в России была жизнеспособной и мощной. Она уцелела даже в условиях сословного строя в Речи Посполитой на украинских и белорусских землях. В России самодержавный ГКС старался приспособить ее для своих нужд. Так, в Сибири мирские организации привлекались к контролю над местной администрацией, чтобы хоть как-то противостоять коррупции70. Сильный удар по земской традиции наносят «реформы» Петра Великого, однако полностью изживает эту традицию лишь советский вариант ГКС.

Когда мы пытаемся проследить дальнейшую судьбу самодержавного ГКС, мы упираемся в проблему Петровских преобразований. В их трактовке в новейшей историографии продолжена та линия, которая давно обозначилась в трудах отечественных историков. В трудах Е. В. Анисимова71 и А. Б. Каменского72 высказана точка зрения, согласно которой Петровским преобразованиям предшествовал системный кризис традиционного русского общества, выразившийся в несоответствии сложившихся в стране политических и социальных институтов требованиям времени и объективным тенденциям социального, экономического и политического развития страны.

Важнейшим прявлением кризиса явилось технологическое отставание России от ведущих мировых держав, создававшее угрозу национальному суверенитету. В то же время кризис сделал возможным осуществление радикальных преобразований путем модернизации страны, что в то время было тождественно европеизации73. Впрочем, само понятие европеизация (вестернизация) всегда было объектом оживленной дискуссии, в свою очередь порождая локальные дискуссии касательно того, насколько та или иная реформа обязана зарубежным образцам или же основана на национальной русской традиции.

Итак, кризис... В историографии высказываются сомнения в правомерности такого подхода. И. В. Курукин подметил, что «сами по себе перечисленные явления («кризисные».—А. Д.) сомнения не вызывают, но если целое столетие русской истории представляет собой перманентный кризис, то можно задать вопрос: что тогда считать „нор-мой“ и была ли она?»74

Б.Н. Миронов—автор двухтомного труда по социальной истории России, вызвавшего оживленную дискуссию, в Петровских реформах видит переход от некоей «народной монархии»75 к «дворянской патерналистской монархии»76.

Как бы то ни было, названные историки не отказываются от положительной оценки Петровских преобразований, которые якобы и положили конец вышеупомянутому «кризису».

Выявились и диаметрально противоположные подходы. Автор новейшей работы о государственном управлении России в XVIII в. Л. Ф. Писарькова полагает, что организация государственного управления XVII в. была приспособлена к историко-географическим

условиям страны и способствовала обеспечению политического и территориального единства Московского государства. «Целостность государства достигалась путем концентрации всех нитей управления в Москве, поэтому главной особенностью приказного управления, действовавшего малыми силами на огромной территории, была его централизующая роль»77. При существовавшей в Московском государстве приказной системе было гораздо меньше чиновников, чем в европейских странах78.

К концу XVII в. в результате смены правящей элиты заметно сократилась роль Думы и центральных приказов, что вело к расшатыванию основ приказной системы. Но основной причиной губернской реформы 1708 г. стала война. Реформа привела к децентрализации управления, разрушила механизм взаимодействия центра и территорий. Последующие реформы не исправили положения. Шведская коллежская система не соответствовала системе нашей страны в силу особых исторических условий: преобразования первой четверти XVIII в. явно не отвечали ни уровню развития общества, ни экономическим возможностям страны, ни традициям российской государственности79.

Полагаем, что о «кризисе» говорить не приходится, если только не считать всю нашу историю постоянным кризисом. Дело в том, что ГКС замедлял развитие страны.

Вся история XVIII—первой половины XIX в. представляет собой попытки усовершенствовать самодержавный ГКС, приспособить его к управлению огромной, необозримой территорией. И в этом смысле надо согласиться с Л. Ф. Писарьковой—никаких «контреформ», которые якобы противостоят реформам, Россия не знала. Впрочем, и «реформы» назвать реформами затруднительно. Проведенное ею исследование показывает последовательное чередование периодов «централизации» и «децентрализации» государственного управления. Смена циклов происходила в плоскости «централизация—децентрализация», а не «реформа—контреформа»80.

Впрочем, наблюдения Л. Ф. Писарьковой—развитие взглядов П. Н. Милюкова, который в свое время подметил эту «цикличность»81. Зная о дальнейших событиях, можно сказать, что главным вектором развития этого государственного и социального организма все-таки была централизация. Во всяком случае, сам Петр позавидовал бы

централизации времен Александра I, а тот, в свою очередь, изумился, узрев сталинскую централизацию.

В этом смысле Петровские «реформы»—один из этапов большого пути, пройденного российским самодержавным ГКС. Петр Великий придал ему, по сути дела, законченный, практически современный облик, оставив возможность для последующего «реформирования». В этом смысле он, действительно, был «первый большевик» (М. Волошин).

При этом нельзя не заметить, что константой всей этой реформаторской деятельности всегда оставалась все большая централизация управления. По мысли современного историка-аналитика, «качественно новыми чертами петровской и всей имперской административной системы по сравнению с приказной системой Московского государства стали—унификация, централизация и дифференциация аппарата управления, а также известная его милитаризация»82. Впрочем, все вышеперечисленное не стоит преувеличивать.

Ломке было подвергнуто и областное управление. В 1708 г. вся страна была разделена на 8 губерний: Московскую, Санкт-Петербургскую, Киевскую, Смоленскую, Архангельскую, Казанскую, Азовскую и Сибирскую. Позднее были образованы еще три новые губернии: Нижегородская, Астраханская и Рижская, а Смоленская была расформирована. Во главе губернии стоял губернатор с весьма широкими полномочиями. У губернатора был свой штат помощников. В 1713 г. была предпринята попытка создания при губернаторе «консилиума» (совета) из местных дворян.

В 1719 г. областная реформа получила свое дальнейшее развитие: основной административной единицей на местах стала провинция. Всего было образовано 50 провинций. Во главе каждой из провинций стоял воевода, оказавшийся в зависимости от губернатора. Каждая провинция, в свою очередь, разделялась на дистрикты. Во главе каждого дистрикта находился комиссар из состава местного дворянства. Одной из мер укрепления государственной власти на местах была система расквартирования войск. Полковой дистрикт имел большое значение как военно-полицейская административная единица. Очевидно, что сам великий преобразователь непрерывно корректировал свою реформу, о чем свидетельствует изучение функционирование реального механизма губернского управления83.

Историческая правда такова, что в российских коллегиях «до конца не реализовалась ни одна из сильных сторон шведских учреждений. Особенно далекими от замысла создателя были результаты провинциальной реформы»84. Как бы то ни было, вывод Л. Ф. Пи-сарьковой о том, что преобразования первой четверти XVIII в. явно не отвечали ни уровню развития общества, ни экономическим возможностям страны, ни традициям российской государственности85, представляется излишне категоричным. Так можно сказать о любых российских преобразованиях «имперского» периода. Именно с Петра начинается череда попыток приспособить самодержавный ГКС к меняющимся условиям.

Государство, которое создал Петр, было удачно названо «регулярным»86. Но оно было таковым лишь в воображении преобразователя. Его бесперебойной работе мешало многое и, в частности, сам характер самодержавной власти, т. е. возможность вмешиваться в решение любых вопросов на любом уровне. Не случайно Кабинет Его Императорского Величества во главе с кабинет-секретарем А. В. Макаровым стал важнейшим государственным учреждением, хотя не был предусмотрен планами преобразований. Но это вмешательство носило нерегулярный, бессистемный характер.

По-прежнему не было и не могло быть эффективного контроля деятельности бюрократии. Кто мог за что-либо всерьез отвечать, когда «высшие чиновники администрации—центральной и местной сами следили за правильностью своих действий»87.

При Петре необычайно возросла роль документа как средства управления. На практике это привело к тому, что «приказная волокита» сохранилась в неизменном виде, а документооборот в стране вырос в несколько раз. Не менее болезненным был и процесс формирования петровской бюрократии. Чиновников катастрофически не хватало. Еще большая нужда была в грамотных чиновниках, которые могли составить документ. В условиях финансового дефицита чиновники получали низкое жалованье. Они «искали иные источники доходов и находили их прежде всего в коррупционной деятельности»88. Впрочем, эта «коррупционная деятельность» имела место и во времена прежнего приказного «кормления».

При преемниках Петра, в эпоху дворцовых переворотов, была скорректирована работа административной машины. В 1726-1730 гг.

была создана новая система управления, которая действовала до губернской реформы 1775 г. Устройство коллегий с их канцелярской формой управления было сохранено, но в организацию местного управления внесли изменения—были восстановлены воеводы, в том числе и в уездных городах, где при Петре государственных учреждений практически не было. В целом, «одним из последствий коррекции стало постепенное перенесение центра тяжести местного управления на провинции с ростом самостоятельности все более теряющих зависимость от губернаторов провинциальных воевод»89.

Правда, местные воеводы в гораздо большей степени зависели от центра, чем воеводы времен Московского государства. Сформировалась довольно четкая структура власти, недостатком которой была малочисленность местных учреждений и их служащих, сложности, связанные с делопроизводством, а также с содержанием государственного аппарата, прежде всего местного, за счет населения.

В эпоху дворцовых переворотов в чиновничество более широко был открыт доступ недворянам, причем проникали сюда и представители податных сословий. В 60-е гг. была введена выслуга лет при занятии чинов. С 1726 по 1763 г. численность чиновников и канцелярских служителей выросла более чем в два раза. Итоговым документом периода стали Штаты 1763 г., которые не содержали даже намека на грядущую губернскую реформу. Необходимость этой реформы стала очевидной во времена Пугачевского бунта.

Сутью губернской реформы 1775 г., которая, по мнению американского историка Д. ЛеДонна, была подготовлена вышеупомянутыми тенденциями «эпохи дворцовых переворотов»90, стала решительная децентрализация (некоторые исследователи употребляют термин «деконцентрация») управления, в ходе которой практически все центральные учреждения были закрыты, а их функции переданы на губернский уровень.

Наблюдался беспримерный в истории России рост числа местных учреждений, особенно судебных. Это, в свою очередь, приводило к быстрому росту количества чиновников. К концу правления Екатерины II общая численность государственного аппарата превышала 50 тыс. человек, из них около 49 тыс. были заняты в местном управлении. Число служащих, принимавших непосредственное участие в управлении, выросло в 6 раз91.

Менялась ли глубинная сущность центральной власти в результате реформы? По мысли новейшей исследовательницы Н. В. Середы, да. Если раньше контроль осуществлялся из Москвы и Петербурга, то теперь он переместился в губернский центр, причем губерния стала значительно меньше, чем прежде92. Д. ЛеДонн даже считает реформу антибюрократической, в чьей основе лежал направленный против бюрократии союз монархии с аристократией, правившей теперь страной через своих ставленников-губернаторов93.

Согласимся с авторами коллективной монографии в их суждениях об административных реформах в России, которые обоснованно считают, что в результате этих преобразований центральная власть как таковая не ослабла, как не ослаб и ее контроль за положением дел в стране94. Но не стоит преувеличивать либеральный характер данной реформы? Внимание к местным органам власти мы наблюдали и в 30-40-е гг. XVI в., когда на Руси ни о каком «либерализме» и слыхом не слыхивали.

Усиление в России бюрократического начала «на местах» ничего хорошего не несло. Роль центрального звена играл генерал-прокурор князь А. А. Вяземский, обладавший широкими полномочиями, а также наместники. Другими словами, сложилась система управления, при которой верховная власть осуществляла свои функции не через учреждения, а с помощью доверенных лиц. Вскоре вновь выявились кардинальные недостатки этой системы, не позволявшей решать общие вопросы и вызвавшей большую, чем обычно, волну злоупотреблений со стороны «локальной бюрократии», которая была еще более злобной, голодной и некультурной, чем высшая. «Хозяева губерний» хозяйствовали так, что даже покровительствовавшая им центральная власть должна была периодически реагировать на жалобы населения и устраивать проверки, которые выявляли вопиющие злоупотребления95. Российский парадокс заключался в том, что децентрализация, даже, казалось бы, такая решительная, как при государыне-матушке Екатерине II, всегда была на деле орудием укрепления централизации, что вскоре и становилось достаточно очевидным. Во всяком случае, новый виток централизации начинался в результате разрушения, «снятия» этих попыток децентрализации.

При Павле I началось восстановление центральных учреждений. Но воссоздать прежние коллегии было уже невозможно, так как

в губерниях были органы (палаты), обладавшие функциями центральных учреждений. К тому же, при Екатерине II утвердился принцип единоначалия, практически вытеснивший из управления и без того относительное коллегиальное начало. Вот почему центральные учреждения Павла, при внешнем сходстве с прежними коллегиями, имели черты, сближавшие их с министерствами96. Впрочем, как отметил Н. П. Ерошкин, элементы единоначалия в это время нельзя преувеличивать97.

Произошли кардинальные изменения и в местном управлении. В 1796-1797 гг. была проведена вторая губернская реформа, в ходе которой была ликвидирована должность всесильного наместника, а роль главного правителя перешла к губернатору, подчиненному Сенату и коллегиям. Стала выстраиваться вертикаль власти. Одновременно была реформирована и судебная система: с закрытием многочисленных сословных судов она лишилась выборного элемента и получила всесословный характер.

Короткая, но бурная «эпоха Павла» вызывает споры в историографии, в том числе и касательно характера государственных преобразований. Принято считать его внутреннюю политику возвращением к уже пройденным этапам исторического развития. При всей противоречивости и импульсивности политики Павла, ее нельзя считать лишенной внутренней логики, направленной на ликвидацию недостатков мероприятий Екатерины II.

По сути, министерская реформа Александра I была продолжением и завершением реорганизации центрального управления, начатого при Павле. Многие изменения, внесенные Павлом в губернскую реформу 1775 г., были сохранены при Александре и получили дальнейшее развитие при Николае I.

Из всей программы преобразований М. М. Сперанского были воплощены в жизнь лишь некоторые, причем не так, как он планировал. Учрежденный Государственный совет обладал лишь законосовещательной функцией. Главным было, конечно, создание министерств. В качестве образца на этот раз использовалась соответствующая структура Франции.

Создание министерств означало дальнейшую централизацию управления. В своем ведомстве министр становился, по существу, полновластным хозяином, подотчетным только государю. Министерская

реформа сыграла огромную роль в дальнейшем становлении бюрократии как особой социальной страты со строгой иерархией.

Нараставшая централизация, достигла наивысшего своего уровня при Николае I, время правления которого не случайно называется «апогеем самодержавия». Как уже отмечалось, самодержавие попыталось подвести под себя закон. Николаю было свойственно развивать идеи рационального бюрократизма. Одним из важнейших проявлений этой «рационализации» стало резкое возрастание количества чиновников. Если к концу XVIII в. государственный чиновничий штат составлял 15-16 тыс. человек, то к середине XIX в.—уже 61,5 тыс.

Надо иметь в виду, что по количеству чиновников Россия значительно уступала Европе. Если в Петербурге на 1 тыс. жителей приходилось 1,1—1,3 представителей администрации, то в Лондоне и Париже, соответственно, 4,1 и 4,5 чиновника98. Дело, однако, было не в количестве, а в «качестве». Унаследовав «лучшие» качества приказной бюрократии, чиновники приобрели много новых. Страной, по сути дела, и правила бюрократия. А. И. Герцен нарисовал пусть мрачную, но правдивую картину: «Чиновничество царит, раскинулось беспрепятственно, без оглядки... Все меры правительства ослаблены, все желания искажены—и все с видом верноподданным, раболепным и соблюдением всех канцелярских форм»99. Это, как известно, в конце своего царствования признал и Николай I, печально констатировав факт всевластия столоначальников.

Впрочем, причудливый тандем самодержца и бюрократии порождал обычную для России, но совершенно непонятную для западных гостей картину. Зачастую было не ясно, кто же правит на самом деле, кто отдает указания, откуда исходят приказы. Современному западному исследователю эта власть по своему устройству напомнила «куклу, внутри которой скрываются другие куклы—знаменитую русскую матрешку, которую так охотно покупают иностранцы»100.

Российский бюрократизм подразумевал не столько оптимизацию управленческих механизмов, сколько усложнение процедуры делопроизводства101. Министерства были буквально завалены ворохом бумаг.

ГКС создавал идеальные возможности для всякого рода злоупотреблений властью со стороны чиновничества. Как уже не раз отмечалось, в условиях господства самодержавной власти, отсутствия

представительной демократии, никаких действенных рычагов контроля деятельности чиновничества не было. Правда, Николай I хотел создать ограны контроля, независимые от исполнительной власти. Некое подобие таких органов в лице тайных агентов было создано, что напоминает современным исследователям древнеперсидскую систему102. Но в России не было восточной деспотии, здесь министерские органы власти находились «на постоянном откупе» у лиц с контролирующими или ревизионными полномочиями.

Так же как и при Петре, крайне низкий уровень заработной платы чиновников способствовал расцвету взяточничества, о масштабах которого в то время ходили легенды.

Большую роль в управлении страной играла армия. «Мы далеко еще не вышли из того исторического периода, начатого Петром Великими, когда созданная им армия завоевала нам место в Европе и сделалась краеугольным камнем всего нашего государственного строя. И поныне русская армия, ограждая внешнее могущество государства, служит вместе с тем весьма многим общегосударственным, гражданским целям, а военное управление, помимо войск, совмещает в себе и многие задачи управления гражданского. Наши окраины, как и некоторые области внутри империи, держатся военной администрацией...»,—писал в 1871 г. военный министр Д. А. Милютин103. Конечно, в той ситуации, в которой оказалось российское общество в результате «Великих реформ», военная составляющая власти стала играть выдающуюся роль, но эта роль была велика и в дореформенное время.

Вся российская государственность была буквально пронизана армейскими порядками. Цари получали военное образование и имели воинское звание. Офицерский корпус являлся «поставщиком» чиновников на высшем, да и на среднем уровне. В XVIII в. верхушка армии—гвардейские полки—вершили судьбы российского престола. Военизации государственного управления способствовало и введение должности военных губернаторов, впервые учрежденной в 1801 г. в пяти пограничных губерниях104.

Однако роль армии в управлении Россией нельзя преувеличивать: армия никогда не играла самостоятельной роли, являясь элементом самодержавного ГКС. В отчете III Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии говорилось, что «армия

никогда не имела влияния на народ, а, напротив, всегда сама подвергалась воздействию общественного мнения»105.

Характерно, что административное деление носило армейский характер только в казацких областях, которые и именовались «войсками». В отличие от многих других стран, Россия никогда не знала исключительно военных переворотов, хотя гвардия и участвовала в осуществлении смены власти.

ГКС развивался по пути дальнейшей централизации, параллельно усиливая контроль над обществом. На смену Комитету высшей полиции времен Александра I пришло III Отделение с его корпусом жандармов. Николаевская система управления крепостнической Россией характеризовалась не только крайним бюрократическим централизмом, но и всепроникающей организацией сыска и доносов106. Справедливости ради надо отметить, что III Отделение позволяло себе критиковать бюрократию и даже пресекало незаконные действия чиновников. Но, естественно, это не было покушением на «систему». Важно также отметить, что границы действий III Отделения были «весьма неопределенными, и из сферы интересов социальноэкономического и политического строя они нередко переходили в область гражданских правоотношений»107.

Наряду с проблемой соотношения центра и регионов, сложным для власти был и национальный вопрос, способ управления национальными окраинами108. Крестьянская колонизация, как не раз отмечали историки, действительно, была тем материалом, который скреплял между собой куски огромной «империи».

Однако центральная власть, включая в состав страны ту или иную территорию, начинала, прежде всего, ее властное освоение, интеграцию в политико-административное пространство109. Налоговое бремя ставило русское крестьянство в заведомо невыгодное положение по сравнению с инородцами. Статус «инородца» был введен в 1822 г. и распространялся на малые народы Сибири, Европейского Севера, Кавказа, а также на калмыков и казахов. Инородцы подразделялись на оседлых, кочевых и бродячих, крещеных и некрещеных. По своим правам они приближались к государственным крестьянам.

Впрочем, и инородцы правительство интересовали только с точки зрения того же самого тягла110. На это и была направлена уходящая своими корнями в Московскую Русь система управления, например,

инородцами Сибири111. Так уж повелось, что шкуру драли, прежде всего, со своих же русских, и во всех районах, заселенных нерусским населением, прямые налоги были меньше, чем те, что платили русские. Нерусское население обладало некоторыми преимуществами перед русскими и в правовом положении. Поэтому, когда в первой половине XIX в. правительство предприняло определенные усилия для перевода инородцев в разряд «оседлых», сами инородцы не торопились терять свои льготы112.

Особенности ГКС, существовавшего за счет выжимания налогов и повинностей, определяли принципы национальной политики113. Губернско-уездное деление порой лишь сверху, формально «набрасывалось» на те или иные регионы. В других регионах, например, в Казахстане, существовал особый режим, который объясняется сохранением «родового правления» до 1860-х гг., признанием правительством авторитета и полномочий родовых предводителей-беев в отношении их соплеменников. Лишь в процессе унификации управления этот эшелон власти оказался оттесненным государственными органами114.

Российское правительство зачастую сохраняло местные законы и учреждения, отношения земельной собственности, верования, язык и культуру. Так было, например, в Прибалтике, где были сохранены отношения, сложившиеся еще в период шведского господства115. Большую свободу во внутренней политике имела Финляндия, политическое устройство которой было основано на старинных шведских законах116.

Как отмечал Н. X. Бунге, который знал ситуацию не понаслышке, «до царствования императора Александра III Кавказ был совершенно отделен от России, он имел свой бюджет, свои центральные учреждения, независимые от министерств и своего наместника»117.

Свои принципы уголовного и гражданского права, основанные на кодексе Наполеона, сохранялись в Польше даже после того, как, утратив автономию, она стала особым генерал-губернаторством. Нормы румынского права сохранялись в Измаильском уезде Бесарабии. Степной край (Казахстан) составлял отдельное генерал-губернаторство, а Кавказ управлялся отдельным наместничеством, созданным в 1785 г. Российская власть осознавала «невозможность единого законодательства для Империи в широком смысле»118.

Налоги, повинности и правовые принципы были сохранены в том числе из-за отсутствия сил и средств для проведении унификации. При Петре I возникла паспортная система как еще оно средство «унификации». Более века «паспортное законодательство множилось, откликаясь на повседневные запросы», а затем было сведено в «Устав о паспортах и беглых»119.

По мнению современных исследователей, лишь со времени «Учреждений» 1775 г. можно говорить о становлении России как унитарного государства120. Екатерина II уже в первые годы правления пыталась унифицировать систему управления во всей стране, однако ей и ее последователям удалось далеко не все.

В области национальной политики Екатерина II под влиянием башкирских восстаний и из-за значительного роста мусульманского населения провозгласила веротерпимость. Для управления духовными делами мусульман были открыты магометанское правление (в Симферополе) и Оренбургское духовное собрание (в Уфе).

Раздел Речи Посполитой заставил урегулировать положение католической церкви в 1798 г. Могилевскому архиепископу были переданы права митрополита всех католических епархий в стране121. Довольно большая автономия была предоставлена армяно-григорианской церкви после присоединения к России Восточной Армении. Уже со времен Петра I царизм пытался использовать армян в своей ближневосточной политике122.

В то же время совершенно бесцеремонно отнеслась власть к Грузии. В 1810 г. была уничтожена автокефалия грузинской православной церкви, а в 1852 г. ее недвижимые имения были переданы в казенное управление.

Вслед за В. С. Дякиным отметим, что завоевания и присоединения начала XIX в. поставили ГКС перед лицом народов «с собственными долгими традициями государственного существования или самоуправления» и развитой национальной культурой123. Не удивительно, что уже при Николае I наметилась тенденция к русификации и «православизации».

Нерусские элиты издавна привлекались к сотрудничеству, зачастую получая права русского дворянства124. Другими словами, местные элиты пытались проникнуть в социальную структуру, которая была характерна для ГКС, но на местах уже были свои социальные

традиции. Так, в Западных губерниях правительству пришлось долго разбираться с «ополяченными белорусами»—мелкой поветовой шляхтой, которую было трудно приписать к высшему СОСЛОВИЮ125.

ГКС, который всячески стремился концентрировать в центре доходы, полученные на периферии, отнюдь не был заинтересован в уничтожении местного населения—его и так в России всегда не хватало. Крайней мерой являлась депортация. Пожалуй, первый пример депортации— переселение Потемкиным греков из Крыма в ходе его присоединения к России. В то же время правительство охотно принимало колонистов, которые ехали из других стран: славянских, страдавших под игом Турции, Греции, Германии и др.

Национальная политика в этот период была достаточно гибкой по той причине, что, как уже отмечалось, в качестве «политики» мы ее не наблюдаем, а видим реакцию на те или иные конкретные ситуации. Идеалом для ГКС было, конечно, закрепощение населения, как это произошло, например, сначала в Левобережной, а затем и в Правобережной Украине. Но там, где это было невозможно, государство применяло другие методы. Так, было остановлено распространение крепостного права на башкир. В конце XVIII в. они были превращены в свободное военно-казачье «сословие».

Подобно тому как в антиномии «центр — окраины» большую роль играли губернаторы—наследники прежних воевод—в отношениях с «национальными окраинами» такую же роль играли наместники. Первым наместником на Кавказе был крупный государственный деятель М. С. Воронцов, без согласия которого не выполнялись никакие распоряжения министров. И генерал-губернаторы, и наместники «были полновластными хозяевами „краев“ и предпочитали напрямую сноситься не с министром, а с высшим комитетом и императором»126.

Русское население, сформировавшееся в условиях ГКС, в национальном отношении было толерантно. Русским считался православный человек, подданный православного русского царя. «Экономическая выгода и христианское миссионерство в российской экспансии были выражены намного слабее, чем в политике морских держав Западной Европы, и, наоборот, факторы безопасности и сотрудничества с туземным населением—больше. Причина состояла в большей географической, исторической, культурной и религиозной

близости между русскими и нерусскими, чем между западными европейцами и колониальными народами Америки, Азии и Африки»,—говорится в новейшем исследовании проблемы127.

С этим нельзя не согласиться, но главное все-таки не «близость», а характер строя, который до определенного времени не провоцировал национальные конфликты. В условиях ГКС великорусская нация и не могла превратиться в господствующую нацию, поскольку все народы равно были подчинены могущественному Левиафану. Огосударствленная православная церковь не могла (да и не хотела) выполнять свои миссионерские обязанности в том объеме, в каком их выполняла западноевропейская церковь.

Мы можем гордиться тем, что, благодаря ГКС, в России, в отличие от других многонациональных государств, не наблюдалось поголовного уничтожения тех или иных племен. Но при этом надо понимать, что особенности государственного и, соответственно, национального устройства России могли привести страну к ее распаду как унитарного государства. Россия, конечно, не была «тюрьмой народов», так как содержание в тюрьме предусматривает значительный контроль и определенный уход за заключенными. Она была, используя понятия и реалии уже советского времени, своего рода «зоной» народов, в том числе и для «титульного»—русского народа.

Власть предержащие понимали: русские крестьяне хорошо знают, что во всей России только народ-победитель находится в состоянии рабства, а «все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т. д.—свободны»128. Да и унитарным государство в полном смысле слова не было. Оттесненные на задний план, родовые, архаические или, наоборот, отличные от российских—европейские (польские, финские, прибалтийские) черты местного управления, верований, культуры и т. д. продолжали жить, препятствуя формированию России как национального государства, в то же время грозя в любой момент вырваться на поверхность. «Единой и неделимой» страна оставалась лишь до поры до времени. Она таила в себе «серьезную опасность, потенциальную угрозу взрыва, связанную с обострением взаимоотношений между центром и периферией, между отдельными территориями и между населявшими страну народами»129.

Все это определяет условность употребления понятия «империя» по отношению к России130. Обычно, произнося этот термин, к нему

добавляют другое понятие «колониальная». С точки зрения западной науки таковой Россия и является, с той только разницей, что колонии находились в ее границах, а не за морями131.

Отечественные историки делают упор на отличия Российской империи, которая не была колониальной державой, призывают разобраться в понятии «империя», ее специфических формах. Можно поддержать тезис о том, что Российская империя никогда не была колониальной державой в европейском смысле этого слова132. Это и понятно. Ведь название «империя» было присвоено Российскому самодержавному ГКС, в котором народ-«метрополия», т. е. русский народ, был в худшем положении, чем население «колоний»133. Такое «соотношение» между «государственным» («титульным») народом и остальными этносами отличало Российскую империю не только от западноевропейских полиэтничных держав, но и от Речи Поспо-литой и от Габсбургской империи134. Где вы еще встречали такую «империю»?!

При этом нельзя забывать и о том, что «соприкосновение с Россией как с военно-политической силой и иным культурным пространством неизбежно порождало многоуровневый конфликт»135. Исследователи выстраивают целую классификацию таких конфликтов136. Можно считать их не «враждебным антагонизмом, а проявлением объективного несовпадения этнокультурных парадигм»137, но легче никому от этого не было. Ведь иноверцы «должны были приспосабливаться к московским порядкам, к которым в то время и своему было трудно привыкнуть, а не то что чужому»138.

Для некоторых народов вхождение в состав России зачастую было столь эмоционально окрашенным, что превращалось в устойчивый хронологический рубеж. Тем удивительнее то, что народы составляли о самодержавном ГКС вполне адекватное представление: богатая казна, мощная центральная власть и бедное угнетенное население. Картина эта дополнялась тем, что таежные аборигены, которые соседствовали с каторгой и ссылкой, могли наблюдать бесчеловечные условия, созданные русской администрацией для своих же соплеменников139.

В пореформенный период царизму так и не удалось решить извечную проблему ГКС—взаимосвязи центра и провинции. Но прежде чем говорить на эту тему, необходимо хотя бы кратко ответить

на сакраментальный вопрос: изменился ли российский государственный строй в пореформенное время? Дело в том, что в нашей стране с «непредсказуемым прошлым» в историографии возлагались большие надежды на пореформенные десятилетия. С другой стороны, положение дел оценивалось даже более мрачно, чем в предшествующее время. Характер управления Россией в пореформенные годы иногда трактуется в литературе как переход от «вотчинного государства» к «полицейскому»140. Думается, что такого этапа в истории государства Российского не было, как нельзя назвать таковым и возникшую после реформ «всесословную правомерную монархию»141. Самодержавный ГКС стремился приспособиться к изменяющимся обстоятельствам.

Другой попыткой являлась «дуалистическая правовая монархия 1906-1907 гг.»142 Царизм попытался создать законосовещательную Думу, затем Манифест от 17 октября 1905 г. возвестил о конструировании Государственной думы с законодательными функциями. После создания Думы Государственный совет стал верхней законодательной палатой.

Полемика, связанная с попытками определить характер российского государственного строя после этих реформ, началась уже во время самих реформ и продолжается по сей день. Правые политики и публицисты считали, что государь как дал «конституцию», так может ее и взять, а самодержавие не только право, но и долг монархии, и что император может все, кроме отказа от своего могущества143. Перефразируя слова популярной в годы нашей молодости песни, можно сказать: «Все могут короли, кроме того, чтобы жениться по любви на демократии». Особенно, если это не короли, а самодержавный царь.

Эти идеи вполне импонировали главному политику—Николаю II, не раз ссылавшемуся на незыблемость своей власти и после издания Манифеста 17 октября144. Либеральные правоведы (В. М. Гессен, С. А. Котляревский, Н. И. Лазаревский и др.) и политики, которые с энтузиазмом восприняли происходящее, успешно, как им казалось, ограничивали самодержавие и сравнивали Основные законы с конституциями западных стран. В эмигрантском изгнании к ним присоединились и многие правые—на фоне «красного террора» и с багажом обид, нанесенных большевиками, десятилетняя «конституционная

монархия» казалась просто палладиумом демократии. Однако их голоса из «эмигрантского далека» вряд ли дают основание для базового вывода о том, что «вплоть до февраля 1917 г. либеральные реформы, проводившиеся царем и бюрократами, способствовали модернизации российской жизни и созданию правового государства»145.

Советские историки, начиная с В. И. Ленина, не считали возникшую в это время форму правления «конституционной монархией»; Государственную думу рассматривали в качестве псевдопарламента, а государственный строй считали «абсолютизмом, прикрытым лже-консттуционными формами»146. Нам представляется, что в характере российской государственности того времени советские историки многое определяли правильно. Им инкриминируют то, что они хотели «принизить успехи русской государственности, достигнутые к 1917 г., оправдать ее разрушение после октября 1917 г.»147.

Но как быть с М. Вебером—величайшим авторитетом в социологии? Он почувствовал, что «эстетически» российский парламент никого не вдохновляет—«с точки зрения чистого управления это пустая трата сил и возможность почесать языком для тщеславных людей», что произошедшее в России—не что иное, как «псевдоконституционализм»148. С полным основанием ученый считал, что «при системе псевдоконституционализма» монопольное положение правительства «укрепляется неимоверно: министры могут вертеть как хотят призрачным парламентом, созданной им же машиной управления и лишенным того влияния, которое он мог бы иметь, если бы был обеспечен правом»149.

Выдающийся ученый, вероятно, был бы удивлен, узнав о том, что в наши дни его взгляды объясняют влиянием «друзей кадетов»150. Современные исследователи, которые пишут о российском псевдоконституциализме151, вряд ли могут быть заподозрены в такой дружбе—кадетов давно уже нет в живых.

Подходить к анализу того или иного политического явления только с юридической точки зрения (как это делает Б. Н. Миронов) опасно, тем более в обществе, никогда не знавшем главенства закона. Здесь необходим социологический анализ, которым блестяще владел М. Вебер, интерпретировавший «русскую конституцию не в формально-правовом, а в социологическом плане»152. Знаток эпохи Р. Ш. Ганелин считает невозможным ответить однозначно на вопрос, была

ли в России после 1906 г. абсолютная или конституционная монархия153. Он отмечает, что Совет министров безоговорочно подчинялся царю, что проявлялось даже в фиксации происходившего на заседаниях154. Другой исследователь эпохи подчеркивает, что объединенное правительство возникло всего за десять с небольшим лет до падения монархии, да и «объединенным» его можно назвать условно. К тому же, что же это за «правовое государство» с чертой оседлости?155

В новейшей историографии есть и более резкие оценки российского «псевдоконституционализма». «Государственная Дума стала не столько первым опытом российского парламентаризма, сколько „рупором народного гнева“», наглядно показав, что народ еще не готов к представительной демократии156. Сами «выборы» в Думу в сознании российского обывателя ассоциировались с чем угодно, только не с парламентскими выборами.

Безусловно, нельзя не учитывать влияния Думы на политическую жизнь в стране, на развитие гласности157. Но Дума не просто «запоздала» в качестве парламента158, а в условиях уникального самодержавного ГКС она была псевдопарламентом и играла совсем не ту роль, что парламент в европейских странах.

Возможности Государственной думы влиять на законодательный процесс оказывались весьма ограниченными (М. Ф. Флоринский). Но нельзя принизить степень влияния российского псевдопарламентаризма159 на процесс изживания самодержавия. Создание двухпалатного «парламента» заложило основы перманентного конфликта между самодержавием и новой «властью», двумя палатами «парламента», различными группировками в бюрократии, разными «элитами».

Противоречия между различными представителями власти еще больше усилились во время Первой мировой войны. К прежним противоречиям добавились новые и, прежде всего, конфликт между гражданскими и военными властями. Его причиной стало принятие Положения о полевом управлении войск в военное время 1914 г., вошедшее в противоречие с Основными законами. Один из осведомленных современников, помощник управляющего делами Совета министров А. Н. Яхонтов считал противоречия между кабинетом и Ставкой более губительными для режима, чем деятельность объединенного комитета Земского и Городского союзов и военно-промышленных комитетов160. К 1917 г. центральная власть была, фактически, разрушена.

Российскую бюрократию, как и всякое явление государственной и социальной жизни, можно рассматривать с разных сторон. Отсюда, наверное, возникают противоречия в ее оценках. Под пером многих поколений историков перед нами встает коррумпированная, наглая чиновная братия, своего рода паразит на народном теле161.

С другой стороны, выявилась тенденция идеализации бюрократии, особенно ее высшего звена. Стремясь развенчать «мифы о бюрократии», иные историки пишут: «...К 1917 г. в России сложилось то „правление философов“, которое выставлял в качестве идеала еще Платон»162. Что касается коррумпированности «бюрократической элиты», то этого не было ввиду того, что она получала высокое жалованье163. В «петербургский» период нашей истории «происходила неуклонная профессионализация чиновничества»164, оно слилось с интеллигенцией165 и т. д.

Мы полагаем, что идеализировать бюрократию того времени не следует. Ее завышенные оценки проистекают из попыток применить к истории России модную в настоящее время среди некоторых историков теорию элит, «элитистскую парадигму»166. Одна из современниц той эпохи писала: «Жизнь брала свое и мало-помалу выработался новый тип чиновника, честного, преданного делу, не похожего на тех уродов дореформенной России, которых описывали Гоголь и Щедрин. Мы их оценили только тогда, когда революция разогнала и искоренила старый служилый класс»167.

«Коррупционная составляющая» нашей истории в это время никуда не исчезла, а в условиях некоторого ослабления самодержавия, наоборот, усилилась168. Насколько в этом были виноваты сами чиновники, трудно сказать, так как это была именно «составляющая», своего рода константа нашей цивилизации.

Дело, впрочем, не в том, насколько коррумпированы были чиновники. Среди них были видные и хорошо подготовленные государственные деятели, известные потомкам в России169.

К концу изучаемого периода бюрократия стала «привилегированной социальной группой со строго иерархизированной структурой»170, доля помещиков в ней неуклонно уменьшалась, и чиновничество напрямую зависело от жалования. Бюрократия в полной мере пользовалась «коррупционной составляющей», укрываясь за самодержавием, как за щитом, и фактически управляла страной. В России,

по словам К. Д. Кавелина, установился режим «самодержавной анархии», означавший произвол бюрократии как в центре, так и на местах. Царская бюрократия была важнейшим звеном самодержавного ГКС и прообразом советской номенклатуры.

В течение всего пореформенного периода ощущался недостаток управленцев; следует говорить не о безграничном росте бюрократии, а, скорее, наоборот, о «недоуправляемости» российской провинции, что Ф. Старр определяет как «парадокс слабости внешне всемогущей власти»171. В эпоху «Великих реформ» в правящих кругах был очень популярен лозунг децентрализации. Зачастую она понималась как «рассредоточение» прерогатив бюрократии. Однако в реальной жизни этого не произошло, и «хозяева губерний» находились «почти в полном подчинении министра внутренних дел»172, что превращало губернатора в «высокопоставленного мальчика на побегушках»173.

Это—характеристика отношения бюрократии к центральной власти. Что же касается местного населения, то здесь, по авторитетному мнению Д. А. Милютина, наблюдалась диаметрально противоположная картина: превращение чиновников в самовластных пашей, отличавшихся произволом и самодурством, неуважением к законности и личности174. Провинциальная жизнь развращала настолько, что даже те, кто в Петербурге, занимая высшие должности, держались скромно, «попавши в провинцию, нередко распускали павлиний хвост и становились почти неприступными»175. Тем более, что никакого общественного, как, впрочем, и другого, контроля за деятельностью «хозяина губернии» не было176. Введение такой ступени управления, как генерал-губернаторство, еще больше осложнило систему управления губерниями.

Смута внесла изменения в правительственную политику по отношению к губернаторской власти. Законопроект 1908 г. развивал невиданную даже для России полицейскую направленность общей губернской администрации, тенденцию сращивания ее с жандармским управлением в единый аппарат политической полиции177.

Все попытки «сконструировать более эффективную структуру местной власти»178 во второй половине века не удались. Более того, реформы привели к неожиданным последствиям для самих реформаторов: на низшем уровне система местного управления «раздваивалась»

в зависимости от того, шла ли речь о крестьянских или помещичьих землях. Если последние находились в прямой юрисдикции коронной полиции, то по отношению к крестьянским власть действовала через их сословное самоуправление. По отношению к крестьянам государство выступало в своей древней ипостаси—степного монгольского хищника, заинтересованного в ограблении населения. Крестьянство отвечало взаимностью, стремясь держаться от государства как можно дальше.

Российская власть характеризовалась отсутствием четкого разделения властных полномочий между уровнями и органами управления179, многочисленными и разрозненными структурами.

Земства, о которых восторженно говорили во времена перестройки, вряд ли заслуживают такого восторга180. Они находились под контролем центральной и местной власти—министра внутренних дел и губернатора, которые имели право приостанавливать любое постановление земского собрания. Граница прерогатив коронной администрации и земств была расплывчатой, что приводило к многочисленным конфликтам, победа в которых оставалась за администрацией. На протяжении всего периода существования земств их деятельность все более ограничивалась последующими законодательными актами и правительственными распоряжениями, они оказывались во все большей зависимости от власти губернатора.

«Положения» 1864 г. не способствовали образованию стройной и централизованной системы земских органов. Их функционирование допускалось только на губернском и уездном уровнях. Нижнее звено—волостное земство, наиболее приближенное к крестьянам, отсутствовало, хотя идея создания всесословной волости, которую называли «мелкой земской единицей», была популярна уже в 50-е гг. В ходе реализации реформы не было создано и единого представительного органа, возглавляющего и координирующего работу всех земств. Поэтому современники называли земство «зданием без фундамента и крыши»181.

Отношения земства и администрации были похожи на вялотекущую окопную войну. По тому же сценарию строились и отношения с администрацией городских структур182.

Компетенция городского самоуправления, как и земского, была ограничена рамками хозяйственных вопросов. Бюджет формировался

из средств, получаемых от налогов и сборов с городской недвижимости, всякого рода пошлинных сборов, от эксплуатации торговых рядов, бань, боен и частично из отчислений от казны. Так же как и в случае с земствами, правительство стремилось переложить на городские думы содержание полиции, тюрем, казарм, пожарной охраны, что и съедало львиную долю городского бюджета. Можно констатировать тот факт, что «самоуправления» в западном понимании этого слова в России так и не сформировалось183.

В пореформенный период в России меняется национальная «политика», обостряются межнациональные отношения. Дело не в том, что политика становится более жесткой—власть и ранее не стеснялась жестоко подавлять те или иные движения, тем более, что в то время продолжалось насильственное присоединение ряда огромных территорий (Северного Кавказа, Средней Азии). Речь идет о стремлении русифицировать части империи; унифицировать их в административном, культурном и других отношениях.

Крымская война привела к массовому переселению крымских татар в Турцию. О переселении подумывали и башкиры после ликвидации в 1863 г. «башкирского войска». Впрочем, мусульманское население значительно выросло за счет присоединения Средней Азии. Уже с 60-х гг. «начинается обсуждение планов реорганизации духовного управления мусульман», которые предусматривали усиление давления на них или полное игнорирование ислама, которое проповедовал первый генерал-губернатор Туркестана К. П. фон-Кауф-ман184. В 80-90-е гг. натиск на мусульман со стороны власти усиливается, что в ряде регионов (например, в Туркестане) приводило к открытым вооруженным восстаниям.

Все большую озабоченность правительства вызывало распространение панисламизма и пантюркизма в России. Бюрократия ответила известным способом: созывом Особых совещаний, от которых практического толку было мало. Из конкретных шагов один хорошо известен: третьеиюньский избирательный закон полностью лишил население Казахстана и Средней Азии представительства в Думе.

Болезненным вопросом становится русская крестьянская колонизация в Казахстане и Средней Азии, которая особенно усиливается в начале XX в.185 В конце концов «пренебрежение национальными и вероисповедными интересами местного населения, дикое

самоуправство административной власти и массовая конфискация земель в интересах колонизации превратили Казахстан и Среднюю Азии во взрывоопасный для царизма регион, подготовив почву для андижанского восстания 1916 г»186.

Не менее взрывоопасными были и другие регионы. Не говоря уж о Кавказе, Польше187, Прибалтике, где местное «управление» привело к высокой степени радикализации местных национальных политических течений, царизм умудрился создать «горячую» точку в лице Украины. Это объясняется тем, что «при обсуждении „украинского вопроса“ во властных структурах внимание почти исключительно было сосредоточено на запретительных мерах»188.

Другой характерный пример—отношение к армянам. В 1895 г. были закрыты армянские школы, а позже конфискованы их средства. Затем было изъято имущество армянской церкви. В 1900 г. было закрыто Кавказское армянское издательское общество, усилилось давление на периодическую печать, ужесточилась цензура, начались гонения на язык и культуру армян. Неудивительно, что это вызвало массовое недовольство не только интеллигенции, но и широких народных масс189.

Да что там Польша и Кавказ! Проблемной стала даже малонаселенная Сибирь. В то время, когда американцы добивали своих индейцев (последнее избиение в Южной Дакоте в 1890 г.), российское правительство продолжало драть дань со своих туземцев, ничего, практически, не вкладывая в развитие региона. Исключением были казенные магазины, которые не только усугубляли хроническую задолженность местного населения, но и существенно усиливали его зависимость от внешних источников продовольствия190.

Впрочем, некоторые чиновники затевали далеко идущие реформы, например, замену собачьих упряжкек оленями. Подобные реформы, которые грозили вымиранием населению целых регионов, к счастью, проваливались из-за инертности самих чиновников191. Администрация не вызывала у местного населения ничего, кроме ненависти. И, как это часто бывало в России, за дело взялась интеллигенция. Под сильным влиянием знаменитого историка А. П. Щапова сформировались идеи сибирского областничества, вплоть до отделения... Разбираться с этим направлением общественной мысли пришлось уже большевикам192.

Почему это происходит в пореформенный период? В новейшей историографии попытался ответить на этот вопрос Б. Н. Миронов, отметивший ряд причин. Во-первых, это разочарование правительства в возможности спокойной и либеральной ассимиляции. Во-вторых, повсеместное развитие национальных движений, которые в России «неплохо укладываются в схему, предложенную чешским историком М. Хрохом для описания национальных движений в Центральной и Восточной Европе». В-третьих, это необходимость для современного государства, «каким становилась Россия после Великих реформ», унифицировать империю. При этом историк отмечает, что русификация обостряла национальный вопрос и усиливала революционное движение. Русское же революционное движение, всюду выискивая союзников, чрезвычайно помогло развитию национальных движений193.

Прежде всего, отметим, что схема чешского историка не применима к российской истории. М. Хрох выделяет три фазы в развитии национальных движений: фаза пробуждения, когда возникает интерес сравнительно небольшой группы национальной интеллигенции к языку, истории и т. д. своего народа; фаза агитации, когда национальное сознание становится присуще широким слоям этноса; наконец, фаза массового движения, когда весь народ проникается идеями национального самосознания и устремляется к борьбе сначала за автономию, а затем за независимость.

В каждом национальном движении была заложена идея политического самоопределения, и если оно начиналось, то развивалось до своего логического конца, т. е. до этого самого самоопределения194.

Все эти стадии в дореволюционной России проследить не удается, а что касается «логического конца», то и сам Б. Н. Миронов отмечает, что с началом Мировой войны все руководители национальных партий поддержали политику правительства.

Что касается разочарования правительства и его стремления к унификаторской политике, то разочарование могло бы придти и гораздо раньше...

Впрочем, вышеупомянутая концепция, может быть, кое-где и «работает»—ведь на «имперском» пространстве располагались кардинально различные социальные организмы: от Финляндии и Польши, которые были гораздо более развитыми, чем «метрополия» в том

числе и в политическом плане, до народов, о которых И. А. Ильин даже в середине XX в. писал: «...Целый ряд российских племен живет доныне в состоянии духовной и государственно-политической малокулыурности»195.

Можно предложить другое объяснение такому резкому изменению национальной политики. Отменив крепостное право, даже с теми оговорками, которые нам известны, самодержавие, фактически, стало подпиливать тот сук, на котором сидело. Перестали работать все те механизмы, которые складывались веками, в том числе и в области национальных отношений. В то же время населению были даны, хоть и весьма относительные, но свободы, к которым население было явно не готово.

Как всегда, в условиях самодержавного ГКС были взяты на вооружение искусственные, лежащие на поверхности схемы—в частности, курс на русификацию, который отнюдь не был «созвучен настроениям, преобладающим в русском обществе»196. При этом ГКС даже в этот период не отступал от своего основного принципа: собирать деньги прежде всего с русских—основной массы населения. Так, самые большие выкупные платежи за землю в 1861 г. были назначены русским крестьянам. В 1886-1895 гг. преимущественно нерусское население 39 губерний платило в год 1,22 руб. налогов, в то время как население 31 великорусских губернии—1,91 руб., или на 59 % больше197.

На смену «русской идее» в государственной политике приходила «имперская», вновь давая дорогу «русской», но при ГКС не учитывались интересы русского народа. Суть отношения власти к проблеме четко звучит в материалах одного из Особых совещаний, где говорилось о том, что представительство в Думе русских, живущих на окраинах, необходимо в «целях поддержания не столько интересов местного русского населения, сколько главным образом русской на окраинах государственной идеи», являющейся «стимулом объединения... обширного российского государства»198.

Извечный российский вопрос «кто виноват?» вряд ли корректен. Уникальный российский ГКС имманентно не был приспособлен к такой полиэтничности, в рамках которой он оказался. В контексте косной российской бюрократии прогрессивные чиновники, подобные И. И. Воронцову-Дашкову, предлагавшему вполне здравые

меры по урегулированию ситуации на Кавказе, подвергались «злобным нападкам черносотенной реакции»199.

Русификация и погружение страны в хаос подготовило основу для появления национальных движений в той форме, в какой они проявились в пореформенный период, и особенно, в смуту 1905-1907 гг. Россия все больше превращалась в «тюрьму народов», но народы не хотели сидеть в «тюрьме».

Одни интеллигенты создавали «национальные» партии, другие провоцировали погромы, но народ не проникся глубоко национальными идеями, не стремясь к самоопределению.

Конечно, нельзя полностью исключать и стремление правительства к интеграции национальных меньшинств, как это делалось в странах Запада. Однако специфика ситуации заключалась в том, что некоторые «меньшинства» были гораздо культурнее метрополии, а главное—сама природа самодержавного ГКС делала такую интеграцию невозможной. В последнее время нередко пишут о сотрудничестве правительства с местными элитами, о том, что национальность не препятствовала продвижению по службе. Это явление не надо переоценивать. В 1917 г. в составе бюрократии доля неправославных и, значит, нерусских составляла 11,8 %200. Но еще никто не подсчитал, какой процент составляли представители бюрократии относительно своих этносов, которые подвергались обычному для ГКС налоговому гнету и особых мотивов для интеграции не имели.

Конечно, ситуация была не столь проста. Народы по-разному относились к российскому владычеству: от полного неприятия (Северный Кавказ, Средняя Азия) до понимания необходимости опереться на плечо России в борьбе с извечными врагами, осознания выгод от содружества с Россией. Совместная борьба, общее Отечество и т. д.—все это сплачивало, но имело слишком нематериальный характер. Миксации населения, укреплению интеграции способствовали и миграции, приводившие к тому, что в районах нового освоения превалировало восточнославянское население.

Интеграции способствовало и отсутствие государственных традиций на большей части территорий, входивших в состав России. Отметим вновь, что в местах компактного проживания тех или иных этносов не было действенных механизмов интеграции. Слабость капиталистического уклада в России приводила к тому, что главным

связующим звеном многонациональной страны оставался архаический самодержавный ГКС.

ГКС мало преуспел в интеграции страны. Об этом свидетельствовало то, что управление окраинными территориями осуществлялось не общими государственными учреждениями, а системой высших комитетов201. К концу «имперского периода не было выработано» никакой взвешенной, последовательной национальной политики. Царизм метался от максимальных уступок национальным движениям до больших доз насилия, которые, однако, уже не решался сделать повседневностью202.

К сожалению, «все чаще давали о себе знать этнонациональные конфликты, особенно характерные для так называемых этноконтакт-ных зон»203. «Горячей» зоной был Кавказ, откуда «вирус» межэтнической, этноконфессиональной войны распространялся по всему Закавказью204, а ареной постоянных конфликтов между казаками и горцами были Ставропольская и Терская губернии. В западных и юго-западных губерниях нарастал антисемитизм, который привел к волне еврейских погромов в Одессе, Кишиневе, Гомеле и других районах. Росли антирусские настроения в Польше и Финляндии; в Литве сталкивались интересы литовцев, поляков и русских.

Подводя итог, можно сказать, что «Великие реформы», не изменив основ самодержавного ГКС, запустили механизм его разрушения.

К своему закату самодержавный ГКС подошел, так и не создав нации и национального государства. У нас нет ни возможности, ни желания погружаться в глубины этой популярной темы. Очевидно, что национальная самоидентификация в это время еще не определилась. Понятие «россияне» еще не привилось, а «русским», фактически, мог быть каждым, кто заявлял себя «православным».

Этим наша страна, как и многим другим, отличалась от Америки, где на основе капитализма и представительной демократии, с опорой на европейское наследие возникло национальное государство. Каждый американец мог сказать, что он «американец», и было ясно, что он житель США, будь он по происхождению итальянцем, шотландцем и т. д. Забавно пофантазировать на предмет, как бы идентифицировал себя тот же чукча—объект экспериментов российских чиновников, окажись он за пределами Чукотки и даже России. Как бы определили свою государственную принадлежность все те, чьи

национальные костюмы были выставлены на Первой этнографической выставке 1867 г.?

На итоги национальной политики царского режима уместно взглянуть из советского будущего. Лучше всего это сделать через призму зарубежной историографии. До недавнего времени западная историография рассматривала советский режим в качестве «разрушителя наций», подавляющего национальное сознание.

Сейчас ситуация изменилась—Советский Союз представляется как создатель наций (a maker of nations)205. Такого рода суждения появились в западной историографии вскоре после распада «союза нерушимого республик свободных»206. И в них, безусловно, есть рациональное зерно. Советская власть осознала неэффективность прежней «национальной» политики и повела себя по-другому, создавая нации и республики. Процесс «национально-государственного строительства был сложным и болезненным, а главное—неверным в своей основе. Однако, на определенном этапе советской власти удалось добиться колоссального успеха.

Царизм не решил и важнейший вопрос об отношениях центра и окраин. Резко обострилась и другая проблема: «народ и власть». Царская власть, лишавшаяся религиозного флера, все ниже падала в глазах народа, теряя его прежде безграничное доверие и вызывая ненависть. Самодержавный ГКС подходил к эпохе страшных испытаний, более тяжких, чем смута начала XVII в.

1 ДворниченкоА.Ю. 1) Русские земли Великого княжества Литовского (до начала XVI в.) СПб., 1993; 2) К проблеме восточнославянского политогене-за II Ранние формы политической организации: От первобытности к государственности. М., 1995. С. 294-318; и др.

2 Пресняков А.Е. Образование Великорусского государства. М., 1998. С. 120.

3 Каштанов С. М. Из истории русского средневекового источника. Акты Х-ХУ1 вв. М., 1996. С. 105-106; ЮргановА.Л. Удельно-вотчинная система и традиция наследования власти и собственности в средневековой России II Отечественная история. 1996. № 3. С. 93-114.

4 ДворниченкоА.Ю., Кривошеев Ю.В. «Феодальные войны» или демократические альтернативы? //Вестн. С.-Петерб. ун-та. 1992. Сер. 2. Вып. 3. № 161. С. 3-12.

5 Алексеев Ю. Г. У кормила Российского государства. Очерк развития аппарата управления Х1У-ХУ вв. СПб., 1998. С. 54.—См. также: Назаров В. Д.

«Двор» и «дворяне» по данным новгородского и северо-восточного летописания (Х11-Х1У вв.) II Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978. С. 104-123.

6 Дворниченко А. Ю. Отечественные историки о государственном строе Северо-Восточной Руси ХШ-ХУ вв. //Вестн. С.-Петерб. ун-та. 1996. Сер. 2. Вып. 1. № 2. С. 3-14.

7 Михайлова И. Б. Служилые люди Северо-Восточной Руси в XIV—первой половине XVI в.: Очерки социальной истории. СПб., 2003. С. 400-460.

8 Пресняков А. Е. Московское царство. Пг., 1918. С. 32.

9 Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. М.; Л., 1947. Т. 1.

10 Кондратьева Т. С. Кормить и править. О власти в России ХУ1-ХХ вв. М., 2006.— Это, конечно, не значит, что к ним не надо подходить исторически. Все-таки между «кормлением» служилого человека тех времен и «кормлением» какого-нибудь секретаря обкома (крайкома) или современного чиновника—дистанция в несколько столетий.

11 Куббелъ Л.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988. С. 37.

12 Для Х1У-ХУ вв. такой термин вполне употребим, в отличие от Киевской Руси, которая знала только «княжение» того или иного князя.

13 Дворниченко А. Ю. К проблеме восточнославянского политогенеза. С. 294-318.

14 Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV—первой трети XVI в. М., 1988; Флоря Б.Н. О путях политической централизации Русского государства: (на примере Тверской земли) II Из истории русской культуры: в 5 т. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 390.

15 Пашкова Т. И. Местное управление Русского государства первой половины XVI в.: (Наместники и волостели). СПб., 2000.

16 ДаниловаЛ.В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994. С. 235.

17 В этом было отличие Московского государства от Польши и Великого княжества Литовского, где сословные организации складывались на основе исторических «земель» (Флоря Б. Н. О путях политической централизации Русского государства... С. 390; ДворниченкоА. Ю. Русские земли Великого княжества Литовского...).

18 Алексеев Ю. Г. Судебник Ивана III. Традиция и реформа. СПб., 2001. С. 256.

19 Каштанов С. М. 1) Социально-политическая история России конца XV—первой половины XVI в. М., 1967; 2) Финансы средневековой Руси. М., 1988. С. 230.

20 Миронов Б. Н. Социальная история России: в 2 т. СПб., 2003. Т. 1. С. 426.

21 Богословский М. М. Земское самоуправление на Русском Севере: в 2 т. М., 1900. Т. 1.

22 Кривошеев Ю.В. Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII-XIV вв. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 2003. С. 414.

23 Пресняков А. Е. Московское царство. Общий очерк. Пг., 1918. С. 110.

24 Административные реформы в России: История и современность. М., 2006. С. 46.

25 История России с древнейших времен до конца XVII в. I под ред. Л.В. Ми-лова. М., 2006. С. 379-380.

26 Аракчеев В. А. Средневековый Псков: Власть, общество, повседневная жизнь в XV-XVII вв. Псков, 2004. С. 126.

27 ДаниловаЛ.В. Сельская община в средневековой Руси. М., 1994. С. 209, 243, 310.

28 Карацуба И.В., Курукин И.В., Соколов П.П. Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: От Рюриковичей до олигархов. М., 2005. С. 107-124.

29 Власть и реформы. От самодержавной к советской России. 2-е изд. М., 2006. С. 73.

30 ДворниченкоА.Ю. Первые Романовы и демократические традиции русского народа: (К истории ранних казачьих сообществ) II Дом Романовых в истории России. СПб., 1995. С. 124-134.

31 Маньков А.Г. Уложение 1649 г.— кодекс феодального права России. СПб., 1980. С. 3.—При всей обширности историографии Уложения, это — единственный обобщающий труд о нем.

32 См. подробнее: ДворниченкоА.Ю. Уложение 1649 г. и государственный строй России II Государственная власть и общественность в истории центрального и местного управления России: сб. ст. памяти М. М.Шумилова. СПб., 2004. С. 5-15.

33 CrummeyR. О. Aristocrats and servitors. The Boyar Elite in Russia. 1613-1689. Princeton, 1983. P. 12-33

34 Маньков А.Г. Уложение 1649 г... С. 164.

35 Седов П. В. Закат Московского царства. Царский двор конца XVII в. СПб., 2006. С. 553.

36 Черников С. В. Российская элита эпохи реформ Петра Великого: Состав и социальная структура II Государство и общество в России XV—начала XX в.: сб. ст. памяти Николая Евгеньевича Носова. СПб., 2007. С. 368.

37 Правящая элита Русского государства IX — начала XVIII вв.: (Очерки истории)/Е.В.Анисимов, В. Г Вовина, Л. П. Ивина и др.; отв. ред. А. П. Павлов. СПб., 2006. С. 366.

38 Демидова Н. Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. и ее роль в формировании абсолютизма. М., 1987. С. 26.

39 Петров К. В. Приказная система управления в России в конце XV-XVH вв. Формирование, эволюция и нормативно-правовое обеспечение деятельности. М.; СПб., 2005. С. 104-113.

40 Знаменитый «петровед» Н. И. Павленко не согласен с Н. Ф. Демидовой в вопросе о бюрократии: «Ни в XVI, XVII столетии бюрократия не сложилась» (Павленко Н. И. История Петра Великого М., 2006. С. 426). Доводы ученого, например, отсутствие в XVII в. единого текста присяги чиновников, не очень убедительны. Но дело не в этом. «Бюрократия» — категория историческая и меняющаяся во времени. Сравните, например, чиновничество советское и постсоветское. Истоки нашей бюрократии уходят корнями в Х1У-ХУ вв., когда уже зарождаются некоторые черты последующей государственности. Но формируется она тогда, когда сущностно оформляется уникальный самодержавный ГКС.

41 Рыбалко Н. В. Приказная служба дьяков и подьячих в городах периода царствования Василия Шуйского II Государство и общество в России XV—начала XX в.: сб. ст. памяти Николая Евгеньевича Носова. СПб., 2007. С. 306.

42 Петров К. В. Приказная система управления в России в конце ХУ-ХУП вв... С. 54.

43 Беляев И. Д. История русского законодательства. СПб., 1999. С. 563-564.

44 МаньковА.Г. Уложение 1649 г... С. 197.

45 Маньков А. Г. Законодательство и право России второй половины XVII в. СПб., 1988. С. 206.

46 Таганцев Н.С. Русское уголовное право: в 2 т. Спб, 1902. Т. 1. С. 99.

47 Исаев И. А. История государства и права России. М., 1996. С. 74.

48 МаньковА.Г. Уложение 1649 г... С. 183.

49 ПреображенскийА.А. Сословия и собственность: (По материалам Соборного Уложения 1649 г.) II Представления о собственности в российском обществе ХУ-ХУШ вв. М., 1998. С. 89.

50 Там же.

51 Явление, в свое время открытое Карлом Поланьи, широко вошло в историческую антропологию и другие науки и помогает многое понять в архаических обществах, но при одном условии: к ним надо подходить конкретно-исторически, а не делать очередную «универсальную отмычку» для открывания тайн этих самых обществ.

52 Воробьев В.М., Дегтярев А.Я. Русское феодальное землевладение от «Смутного времени» и до кануна петровских реформ. Л., 1986. С. 174-175.—По меткому определению одного из современных авторов, крестьянство в России было «внутренней колонией» (Кара-Мурза С. Советская цивилизация от начала до Великой Победы. М., 2004. С. 36).

53 ВодарскийЯ.Е. Население России в конце XVII — начале XVIII в. М., 1977. С. 112-113, табл. 22.

54 Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 37.

55 Покровский Н. Н. Российская власть и общество ХУИ-ХУТП вв. Новосибирск, 2005; Александров В. А., Покровский П.П. 1) Мирские организации

и административная власть в Сибири в XVII в.//История СССР. 1986. № 1. С. 47-68; 2) Власть и общество. Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991; Глазьев Н.Н. Власть и общество на юге России в XVII-XVIII вв.: Противодействие уголовной преступности. Воронеж, 2001.

56 Кондратьева Т. С. Кормить и править. О власти в России XVI-XX вв. М., 2006. С. 40; Davies В. The Politics of Give and Take: Kormlenie as Service Remuneration and Generalized Exchange 11 Московская Русь. Культура и историческое самосознание. М., 1997.

57 Рогожин Н.М. Посольский приказ. Колыбель российской дипломатии. М., 2003. С. 155.

58 Енин Г. П. Воеводское кормление в России в XVII в. Содержание населением уезда государственного органа власти. СПб., 2000.

59 Седов П.В. Почесть, поминки и посулы в московских приказах XVII в. II Россия в XX-VII вв. Проблемы истории и источниковедения. М., 1995. С. 524-529.

60 МаньковА.Г. Уложение 1649 г... С. 218.

61 БоярченковВ.В. Историки-федералисты. Концепция местной истории в русской мысли 20-70-х гг. XIX в. СПб., 2005.

62 Покровский Н. Н. Мирская и монархическая традиции в истории российского крестьянства II Новый мир. 1989. № 9. С. 225-231.

63 Так, в учебнике А. Г. Кузьмина вновь воспроизводится схема славянофилов, трактующая русскую историю как историю взаимоотношений «Земли» и «Государства», вследствие чего «земская традиция» получает слишком широкое и расплывчатое толкование. (Кузьмин А. Г. История России с древнейших времен до 1618 г.: в 2 кн. М., 2003).—Противостояние «Земли» и «Власти», с точки зрения А. Г. Кузьмина, объясняет, например, «феодальную раздробленность» (Там же. Кн. 1. С. 205). «Определенное тяготение «Земли» к Москве— завоевание Даниила Александровича»; антиордынские выступления «организовывались в основном «Землей» (Там же. Кн. 2. С. 20, 31; и др.). Кто такая сия «Земля»—читателю остается неведомо.

64 Выдающийся социолог П. А. Сорокин говорил о том, что «под железной крышей самодержавной монархии жило сто тысяч крестьянских республик» (цит. по: ПушкаревС.Г. Самоуправление и свобода в России. Франкфурт-на-Майне, 1985. С. 60).

65 Федотов Г. П. Россия и свобода// Он же. Судьба и грехи России: в 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 286-287.

66 Есть версия, что «опора на местные сословно-представительные учреждения была важной и неизбежной стороной функционирования всего государственного механизма русской монархии рассматриваемого времени» (Александров В. А., ПокровскийН.Н. Мирские организации и административная власть в Сибири в XVII в. //История СССР. 1986. № 1. С. 68). Но что считать местными «сословно-представительными учреждениями»?

67 Максимейко Н.А. Сеймы Литовско-Русского государства до Люблинской унии 1569 г. Харьков, 1902. С. 20.

68 Александров В. А., Покровский Н. И. Власть и общество. С. 17.

69 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): в 2 т. СПб., 2003. Т. 2. С. 122.

70 Александров В. А., ПокровскийН.Н. Мирские организации и административная власть в Сибири... С. 68.

71 Анисимов Е. В. 1) Время петровских реформ. Л., 1989; 2) Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII в. СПб., 1997.

72 Каменский А. Б. 1) От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII в. М., 1999; 2) Российская империя в XVIII в.: Традиции и модернизация. М., 2000.

73 Каменский А. Б. Россия в XVIII в. М., 2006. С. 14.

74 КурукинИ.В. Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России. Рязань, 2003. С. 68.

75 Здесь нельзя не заметить идеализации допетровской Руси, свойственной многим представителям отечественной, в том числе эмигрантской историографии (см., напр.: Солоневич И. Народная монархия. М., 1991).

76 Миронов Б. Н. Социальная история России... Т. 2. С. 127.

77 Писарькова Л. Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII в. М., 2007. С. 529.

78 Там же. С. 531.

79 Там же. С. 534.—Историк явно идеализирует допетровскую систему управления. А что касается эффективности петровских реформ, то какие реформы были у нас эффективными?

80 ПисарьковаЛ. Ф. Государственное управление России... С. 541-542.

81 Сама по себе «теория цикличности» к российской истории неприменима, хотя и получила в последние годы большую популярность. Как научный инструментарий она ничего не дает для познания истории России. См. ее критику: Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008. С. 191-217.

82 МедушевскийА.Н. Утверждение абсолютизма в России. М., 1994. С. 48.

83 Редин Д. А. Административные структуры и бюрократия Урала в эпоху петровских реформ: (Западные уезды Сибирской губернии в 1711-1727 гг.). Екатеринбург, 2007.

84 Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. 2-е изд. М., 2006.

85 ПисарьковаЛ. Ф. Государственное управление России... С. 534.

86 Сыромятников Б. И. «Регулярное» государство Петра Великого и его идеология. М., 1943.

87 КовалевскийМ.М. Очерки по истории политических учреждений России. М., 2007. С. 95.

88 Административные реформы в России... С. 8.

89 Петрухинцев Н. Невидная эпоха, или как нам устаканить Россию II Родина. 2009. № 2. Февраль. С. 4.

90 LeDonne J. Absolutism and Ruling Class. The Formation of the Russian Political Order, 1700-1825. New York, 1991. P. 94-98.

91 Ibid. P. 538.—При этом чиновничество выполняло важнейшую функцию ГКС — забирать средства у населения. Сибирский историк Г. Ф. Быконя в своей монографии пишет о том, что на последней крепостнической стадии формационного развития российского абсолютизма правительство стремилось монопольно присваивать имеющиеся в Сибири богатства, так как «корпоративно-классовые задачи легче было выдать за общегосударственные интересы» (Быконя Г. Ф. Русское неподатное население Восточной Сибири в XVIII — начале XIX в.: Формирование военно-бюрократического дворянства. Красноярск, 1985). В такой конструкции просто нет необходимости: обдирать население и присваивать богатства — функция, присущая самодержавному ГКС имманентно.

92 Середа Н. В. Реформа управления Екатерины Второй. М., 2004. С. 434.

93 LeDonne J. Absolutism and the Ruling Class... P. 92-93.— В таком подходе нельзя не видеть рецидив теории «модернизации» России.

94 Административные реформы в России... С. 109.— См. также: Омельчен-коО.А. Законная монархия Екатерины II. М., 1993. С. 264.

95 Акишин М. О. Российский абсолютизм и управление Сибирью XVIII в.: Структура и состав государственного аппарата. М.; Новосибирск, 2003.

96 Писарькова Л. Ф. Государственное управление России... С. 539.— См. также: Предтеченский А. В. Административные реформы в России первой четверти XIX Л., 1967.

97 ЕрошкинН.П. Российское самодержавие. М., 2006. С. 224.

98 КизеветтерА.А. Местное самоуправление в России IX-XIX столетия: Исторический очерк. М., 1910.

99 Герцен А. И. Былое и думы II Он же. Собр. соч.: в 30 т. М., 1956. Т. 8. С. 253.

100 Биллингтон Дж. Россия в поисках себя. М., 2006. С. 6-7.

101 Административные реформы в России... С. 147.

102 Там же. С. 163.

103 Цит. по: Лапин В. В. Армия России в Кавказской войне XVIII-XIX вв. СПб., 2008. С. 290-291.

104 Ляхов Б.А., Сухорукое В. С. Губернаторы России 1703-1917. М., 2004. С. 23.

105 «Россия под надзором»: Отчеты III Отделения 1827-1869. М., 2006. С. 23.

106 ЕрошкинН.П. Российское самодержавие. С. 188.

107 Там же. С. 198.

108 Западная историография была проанализирована О. В. Большаковой (Большакова О. В. Российская империя: Система управления. Современная зарубежная историография. Аналитический обзор. М., 2003).

109 Сибирь в составе Российской империи. М., 2007. С. 20.—Впрочем, первое и довольно долгое время центральная власть выжидала, наблюдая за ситуацией, иной раз пуская дело на самотек.

110 Трепавлов В.В. «Белый царь»: Образ монарха и представления о подданстве у народов России ХУ-ХУТП вв. М., 2007. С. 200.

111 Дамешек Л.М. Внутренняя политика царизма и народы Сибири (XIX—начало XX вв.) Иркутск, 1986. С. 36-45; РемневА.В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика в первой половине XIX в. Омск, 1995. С. 19.

112 РемневА.В. Самодержавие и Сибирь... С. 29.

113 Впрочем, как совершенно справедливо отметил И. В. Лукоянов, термин «национальная политика» можно использовать сугубо условно, так как, «строго говоря, у самодержавия не было должного единства в этом вопросе, такого, чтобы его можно было с полным основанием называть „политикой“» (Лукоянов И. В. Предисловие// ДякинВ.С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма. XIX — начало XX вв. СПб., 1998).

114 Трепавлов В. В. Три столетия расширения России II Отечественная история. 2003. № 2. С. 184-185.

115 Национальная политика России: История и современность. М., 1997. С. 52.

116 Там же. С. 72.

117 Бунге Н.Х. «Загробные заметки»//Судьбы России: Доклады и записки государственных деятелей императорам о проблемах экономического развития страны (вторая половина XIX в.). СПб., 1999. С. 229.

118 ЧернухаВ.Г. Проблемы изучения империи и имперская функция паспорта II Исторические записки. М., 2003. № 6 (124). С. 137.

119 Там же. С. 140.

120 Административные реформы в России... С. 105.

121 ДякинВ. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма... С. 17.

122 Там же. С. 18.

123 Там же. С. 19.—Впрочем, многие историки относят радикальные перемены в национальной политике ко временам петровских реформ (Трепавлов В. В. «Белый царь»... С. 200). Это лишнее историографическое подтверждение того, что политика в корне никогда не менялась.

124 Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 1997. С. 82.

125 Политика царизма в Белоруссии во второй половине XIX в. Минск, 1980.

126 ЧернухаВ.Г. Проблемы изучения империи и имперская функция паспорта... С. 135.

127 Миронов Б. Н. Социальная история России... Т. 1. С. 34.

128 «Россия под надзором»... С. 24.

129 Административные реформы в России... С. 105.

130 «Российская империя создавалась на совершенно иных принципах, чем европейские колониальные империи. У нас просто нет необходимого термина, чтобы дать другое название этому многонациональному государству...» (Ме-динскийВ.Р. О русском рабстве, грязи и «тюрьме народов». 2-е изд., испр. М., 2008. С. 129). Наш термин: российский самодержавный ГКС.

131 Khodarkovsky М. Russian’s Steppe Frontier: The Maiking a Colonial Empire, 1500-1800. Bloomington, 2002. P. 226-227.—Российский политический лексикон в этой сфере был довольно богат, содержа такие термины, как «край», «область», «окраина», «Польша», «Финляндия», «провинция». Нет только понятия «колония» (Чернуха В. Г. Проблемы изучения империи и имперская функция паспорта... С. 136).

132 Миронов Б. Н. Социальная история... Т. 1. С. 62.

133 Присвоение России гордого, но бессмысленного для нее наименования «империя» было обусловлено «только перенесением политической активности на Запад» (ЧернухаВ.Г. Проблемы изучения империи и имперская функция паспорта... С. 133).

134 Каппелер А. Россия — многонациональная империя. С. 121-122.

135 ТрепавловВ.В. «Белый царь»... С. 201.

136 Зуев А. С. Русские и аборигены на крайнем Северо-Востоке Сибири во второй половине XVII — первой половине XVIII в. Новосибирск, 2002. С. 179-183.

137 Трепавлов В.В. «Белый царь»... С. 201.

138 Перетяткович Г. И. Поволжье в XV и XVI вв: Очерки из истории края и его колонизации. М., 1877. С. 268-269.

139 Трепавлов В.В. «Белый царь»... С. 75-76, 103.

140 Пайпс Р. Россия при старом режиме... С. 367-415.—М. Ф.Владимирс-кий-Буданов распространял этот «переход» на весь имперский период (Влади-мирский-БуданоеМ.Ф. Обзор истории русского права. Ростов-на-Дону, 1995. С. 239).

141 Миронов Б. Н. Социальная история России... Т. 2. С. 150.

142 Там же. С. 154.

143 Демин В. А. Государственная Дума России (1906-1917): Механизм функционирования. М., 1996. С. 83-84.

144 Там же. С. 84.

145 Куликов С.В. «Революции неизменно идут сверху...». Падение царизма сквозь призму элитистской парадигмы II Нестор. Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. 2007. № 11. С. 150-151.

146 Васильева Н. И., Гальперин Г. П., Королев А. И. Первая российская революция и самодержавие. Л., 1975. С. 86; Кризис самодержавия в России: 1895-1917. Л., 1984. С. 298; Ерошкин Н.П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1983. С. 264; и др.

147 Миронов Б. Н. Социальная история России... Т. 2. С. 155-156, Демин В.А. Государственная Дума России (1906-1917)... С. 85.

148 Вебер М. О России. М., 2007. С. 112.

149 Там же. С. 68.

150 Миронов Б. Н. Социальная история России... Т. 2. С. 156.

151 См., напр.: МедушевскийА.Н. 1) Что такое мнимый конституционализм? II Социологические исследования. 1994. № 2; 2) Мнимый конституционализм как явление мировой политической культуры II Там же. 1994. № 5; 3) Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1998.

152 Кустарев А. 1) Предисловие II ВеберМ. О России... С.7; 2) Макс Вебер о модернизации русского самодержавия II Полис. 2006. № 2; 3) Макс Вебер, русская революция, вестернизация II Космополис. 2005. № 3 (13).

153 Ганелин Р. Ш. Российское самодержавие в 1905 г. СПб., 1991. С. 217.

154 Ганелин Р. Ш. Совет министров, его политическая роль в Российской империи II Власть, общество и реформы в России: История, источники, историография. СПб., 2007. С. 274.

155 Ананьич Б. В. В поисках новых приоритетов и концепций в изучении истории дореволюционной России (Историографические заметки) II Власть, общество и реформы в России: История, источники, историография... С. 239.

156 Орлов И. Б. Политическая культура России XX в.: учеб. пособие для студентов вузов. М., 2008. С. 85.—У И. Б. Орлова был и великий предшественник—В. В. Розанов, который Думу иначе, как «бесталанною и безгосудар-ственною», не называл (Розанов В. В. Религия. Философия. Культура. М., 1992. С. 365).

157 Витенбург Б.М. Политический опыт российского парламентаризма (1906-1917)//Новый журнал. СПб., 1996. № 1. С. 177-179.

158 Выступление В. С. Дякина на вечере «Государственная дума вчера и сегодня. 1906-1917-1993» 10 ноября 1993 г.//Проблемы социально-экономической и политической истории России XIX — начала XX в.: сб ст. памяти Валентина Семеновича Дякина и Юрия Борисовича Соловьева. СПб., 1999. С. 19.

159 История вещала устами министра финансов В. Н. Коковцева, который в 1908 г. заявил прямо с думской трибуны: «У нас, слава Богу, нет парламента» (Миронов Б. Н. Социальная история России... Т. 2. С. 157).

160 Ганелин Р. Ш., ФлоринскийМ.Ф. Российская государственность и Первая мировая война// 1917 г. в судьбах России и мира. Февральская революция. От новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 7-37.

161 См., напр., недавний сборник: Бюрократия и бюрократы в России в XIX и XX вв.: Общее и особенное: материалы XII Всерос. научно-теоретич. конф. Москва, РУДН, 29-30 мая 2008 г. М., 2008.

162 Куликов С.В. «Революции неизменно идут сверху...». Падение царизма сквозь призму элитистской парадигмы II Нестор. Журнал истории и культуры России и Восточной Европы. 2007. № 11. С. 129.

163 Там же. С. 130.

164 Миронов Б. Н. Социальная история... Т. 2. С. 206.

165 Куликов С.В. «Революции неизменно идут сверху...». С. 131.

166 Архипов И. Л. Российская политическая элита в феврале 1917. Психология надежды и отчаяния. СПб., 2000; Куликов С. В. Бюрократическая элита Российской империи накануне падения старого порядка (1914-1917). Рязань, 2004.

167 ТырковаА.В. То, чего больше не будет. На путях к свободе. М., 1998. С. 240.

168 См., напр.: Бюрократия и бюрократы в России в XIX и XX вв....

169 Некоторые, впрочем, известны не очень, так как, подобно А. В. Криво-шеину, предпочитали оставаться в тени.

170 Миронов Б. Н. Социальная история... Т. 2. С. 206.

171 Starr S.F. Decentralization and Self-Government in Russia, 1830-1870. Princeton, 1972. P. 44-47.

172 Шумилов M.M. Местное управление и центральная власть в России в 50-х—начале 80-х гг. XIX в. М., 1991. С. 68.

173 Роббинс Р. Наместник и слуга II Отечественная история. 2005. № 1. С. 202.

174 ШумиловМ.М. Местное управление и центральная власть в России... С. 58.

175 ГуркоВ.И. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 153-154.

176 Robbins R. The Tsar’s Viceroys: Russian Provincial Governors in the Last Years of Empire. Cornell, 1987.

177 Административные реформы... С. 299.

178 Там же. С. 216.

179 ПравиловаЕ.А. Законность и права личности: Административная юстиция в России. СПб., 1998. С. 47.

180 Сейчас возобладали более взвешенные оценки земств и их деятельности. Е.Н. Морозова, например, пишет: «Ошибки правительства, пошедшего по пути частичной реализации реформ в области местного управления, привели к многочисленным конфликтам земских учреждений с правительственной бюрократией» (МорозоваЕ.Н. У истоков земской реформы. Саратов, 2000. С. 6-8).—По мнению исследовательницы, «создание земств не смогло коренным образом изменить систему управления, ибо авторами проектов они мыслились как составная часть более широких преобразований» (Морозова Е. Н. Земская реформа: замыслы и результаты II Власть, общество и реформы в России: история, источники, историография. Материалы Всероссийской научной конференции 6-7 декабря 2006 г. СПб., 2007. С. 468).— Трезвый подход к земской реформе

возобладал и в трудах Л. А. Жуковой, А.Ю. Шутова, А. А. Ярцева и др. Может быть, В. И. Ленин и погорячился с его «пятым колесом в телеге российского самодержавия», но суть уловил хорошо.

181 Земское самоуправление в России 1864-1918: в 2 кн. Кн. 1. 1864-1904. М., 2005. С. 195.

182 Административные реформы в России... С. 209.

183 В русской политической лексике понятие «самоуправление» стало прививаться не раньше 50-х—60-х гг. XIX в. путем усвоения буквального перевода— кальки с английского self-government (Свиридова Т. Гражданская идентичность и местное (земское) самоуправление в XIX в. в России и Западной Европе II Гражданская идентичность и сфера гражданской деятельности в Российской империи. Вторая половина XIX — начало XX в. М., 2007. С. 130).

184 Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма... С. 21-22.

185 Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008. С. 221-233.

186 Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма... С. 59.

187 Горизонтов Л. Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше. М., 1999.

188 МиллерА. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении: (Вторая половина XIX в.) СПб., 2000. С. 235.

189 Первая революция в России: Взгляд через столетие. М., 2005. С. 117.

190 Слёзкин Ю. Арктические зеркала. Россия и малые народы Севера. М., 2008. С. 131.

191 Там же. С. 132.

192 Watrous S. The Regionalist Conception of Siberia, I860 to 1920//Between Heaven and Hell. New York, 1993. P. 113-132.

193 Миронов Б.Н. Социальная история России... Т. 1. С. 38-43.—См. также: КаппелерА. Россия — многонациональная империя. С. 174-203.

194 HrochM. Social Preconditions of National Revival in Europe: A Comparitive Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations. Cambridge, 1985.

195 Ильин И. А. О русском национализме: сб. статей. М., 2007. С. 85.

196 Миронов Б.Н. Социальная история... С. 37.

197 Там же. С. 34.

198 Дякин В. С. Национальный вопрос во внутренней политике царизма... С. 16.

199 Там же. С. 43-50.

200 Там же. С. 33.

201 Чернуха В. Г. Проблемы изучения империи и имперская функция паспорта... С. 135.

202 Там же. С. 141.

203 Первая революция в России: Взгляд через столетие... С. 120.

204 Россия в начале XX в.: Исследования. М., 2002. С. 139-165.

205 Edgar A. L. Tribal Nation: The Making of Soviet Turkmenistan. Princeton; Oxford, 2006. P. 2.

206 SunyR. G. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. Stanford, CA, 1993; Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, 2001; HirschF. The Soviet Union as a Work-in-Progress: Etnographers and the Category Nationality in 1926, 1937, and 1939 Cencuses 11 Slavic Review. 1997. 56. № 2. P. 251-278; и др.