CC BY
30Трудности феноменологического исследования: Финк и Гуссерль
Андрей Паткуль
ДОШЕДШИЕ до нас заметки Ойгена Финка к его несо-хранившемуся «Трактату о феноменологическом исследовании» без околичностей погружают читателя в самое средоточие апорий, которыми был задет мыслитель, обнажают ключевые мотивы, побудившие его — в который раз для феноменологии и все же от первого лица—предпринять прояснение сущности феноменологического исследования. Наброски эти имеют подзаголовок «Элементы критики Гуссерля». Было бы наивно видеть в этих элементах критики только следы личных пристрастий и неудовлетворенностей Финка. Психологический портрет философа (а именно этому и учит нас феноменология на протяжении всего своего существования) здесь не поможет делу, только запутает его. Лучше попытаться оценить, какие именно критические выпады оказались существенными.
На наш взгляд, центральное направление критики в «Элементах» — это обнаруживаемый Финком у Гуссерля «антагонизм спекуляции и анализа». Феноменология в ее гуссерлевском понимании, как это совершенно обоснованно утверждает Финк, антиспекулятивна. Автор «Элементов» говорит даже об антиспекулятивном стиле мышления Гуссерля (2). Стиль этот выражается, по его мнению, прежде всего в гуссерлевском пафосе труда и пафосе трезвости. Но, как замечает Финк, «рабочий пот — это еще не аргумент» (2). Можно было бы, конечно, попробовать сыграть (впрочем, не очень ловко) на том, что еще не ясен сам смысл спекулятивного, и если уж и пойти по расхожему пути этимологизирования, то можно было бы натолкнуться на созерцательность, в которой ведь едва ли можно отказать гуссерлевской феноменологии. Финк же опережает все эти, извините за каламбур, спекуляции со спекулятивным, констатируя, что лишь «спекулятивное понятие открывает условие возможности аналитического понимания» (3). Конечно, не очень понятно, что все это значит.
андрЕй паткуль
89
По имеющейся формулировке можно догадаться, что спекулятивное так или иначе связано с понятием и понятие должно некоторым образом упреждать возможность философского анализа как таковую. Уже этого нет у Гуссерля, и поэтому же гуссерлевская феноменология и кажется наивной с позиции спекулятивного идеализма Гегеля (который вспоминается сразу же, как только у Финка появляется риторика понятия) — это в одном месте «Элементов» подчеркивает и сам Финк (53).
Но беда не только в этом отсутствии спекулятивного, которое декларируется и самим создателем современной феноменологии. Затруднение состоит, скорее, в том, что оно, напротив, все же присутствует или должно присутствовать прежде всякого феноменологического исследования — трудность эта как нельзя яснее дает о себе знать при переходе Гуссерля к «генетической феноменологии», которая вынуждена делать многочисленные спекулятивные допущения и пользоваться конструктивными методами:
... провозглашенная Гуссерлем инстанция данности будет пересмотрена [zurückgenommen] в концепции «генетической феноменологии», которая исключительно много работает с конструкциями (25).
Но конструирование — «человеческое вторжение в сущее», как, кажется, опознал его проницательный Валери; вторжение, которое выжигает феномены, принося их в жертву химерам, фантаз-мам, призракам изначальности.
Наверное, на этом более широком фоне антагонизма спекулятивного и аналитического Финк видит другое затруднение гус-серлевской феноменологии (технически, впрочем, более четко фиксируемое) — двусмысленность корреляции дескрипции и анализа. Известно, что феноменология как философская методология создавалась именно в качестве методологии дескриптивной, позволяющей описывать то, что дано, таким, каким оно дано. Но оказывается, что подлежащее описанию всегда уже как-то артикулировано, почленено, то есть в себе уже есть подлежащее анализу, и потому под вопрос подпадает сама возможность чистой феноменологической дескрипции, свободной от предварительной (пусть латентной) артикуляции. Упрек этот в адрес традиционной феноменологии хорошо известен — здесь интересен, скорее, сам гипотетический аргумент Финка. Не потому ли вещи в их самоданности ускользают от прямой дескрипции, что они уже явили себя на фоне присутствующего спекулятивного, которое, как го-
90 ЛОГОС • ТОМ 26 • #1 • 2016
ворится, всегда «где-то рядом»? Точно так же, как в гегелевской феноменологии духа чувственная достоверность в опыте сознания всегда обращается потерей и упущением богатства и полноты знаемого предмета потому, что сама она как гештальт знания явилась и могла выступить только на сцене уже присутствующего абсолютного знания, в котором она себя, с одной стороны, теряет, а с другой — обретает в качестве абсолютного снятия всех возможных опосредований. Но это классический идеализм, да еще и в самообосновывающемся гегелевском его варианте. А как быть скромной феноменологии наших дней? Имеет ли она право предполагать парусию абсолютного? Исполнимо ли такое присутствие феноменологически? Вопрос тем более непраздный, что об абсолютности речь идет и у самого Гуссерля. И тогда каков собственный смысл этого термина в словаре мэтра? Так или иначе, Финк заключает:
Дескрипция без наброска, без полагания понятия данного — это слепой к понятиям позитивизм; анализ без связи со спекулятивным мышлением, то есть анализ, который только безбрежно разворачивает данное знание,— это болтовня (7).
И наконец, что называется, контрольный критический удар Финка. Суть его в том, что этот философ опознает существо феноменологии Гуссерля как позитивизм. В каком-то смысле это не противоречило воззрениям и самого Гуссерля, утверждавшего, в частности, в «Идеях I», что он подлинный позитивист. Но мысль Финка как раз не в этом: Гуссерль, с его точки зрения, не подлинный, а заурядный позитивист. Когда-то было принято считать, что гуссерлевская феноменология — это методологическая реализация философии жизни. Финк словно бы говорит: нет, феноменология Гуссерля — это метод, реанимирующий, реабилитирующий самый обычный позитивизм. Он также пытается показать, что своей критикой психологизма (Брентано — sic!), позитивизма (Мах, Авенариус), сциентизма (Вейерштрасс) Гуссерль на самом деле задает пределы своей феноменологии, из которых она, как из камеры пожизненного заключения, теперь никогда уже не сможет освободиться. Мы хронологически привыкли мыслить философский ХХ век начинающимся с «Логических исследований» Гуссерля. Хотя с чего мы вообще взяли, что философское время должно распадаться на столетия, по которым мы мерим историю философии? Так или иначе, Финк пытается нас отрезвить: если философию и мерить столетиями, то Гуссерль — это типичный XIX век.
АНДРЕЙ ПАТКУЛЬ
Не нужно на сей счет обманываться, даже очаровываясь причудливостью изложения Гуссерлем своей доктрины. Мы, в свою очередь, могли бы адресовать вопрос самому Финку: а что тогда составляет философское ХХ столетие? Где его начало? Да и должно ли оно, это столетие, вообще быть — не мираж ли оно, паразитирующий на пустыне предшествующей истории метафизики?
На самом деле в этой критике Финка очень много справедливого, по меньшей мере провоцирующего. Что, согласно Финку, загнало Гуссерля в безвыходный треугольник психологизма, который отнюдь не преодолевается «фантастической метафизикой субъективности», позитивизма и сциентизма? Во-первых, это полное игнорирование Гуссерлем истории. Историографические анализы философии Картезия и британского эмпиризма тут не в счет — мы и сами знаем, каков был Гуссерль как историк философии. Но он, по Финку, пренебрегает и Новым временем, из античности вообще делает карикатуру—чего стоят одни только платоновские идеи как предтечи научных идеализаций. Но вопрос, который также следовало бы обратить к самому Финку, намного серьезнее: а по какому праву вообще в феноменологии допустимо аргументировать от истории (в частности, от истории философии)? Каков ее исток и ее способ данности, чтобы она могла нас как феноменологов чему-то научить?
Это затруднение Финк, во-вторых, обходит на негативном пути, намекая, что гуссерлевское пренебрежение историей заложено уже в его позитивистском сциентизме: сам проект обоснования философии как (строгой) науки якобы коренится в проекте научного знания Нового времени, прежде всего в математическом естествознании (от которого, добавим мы, Гуссерль столь мучительно пытался отмежевать науку философию). Приписывание философии научного статуса профанирует философию, создает, как показывает Финк, разлад между философствованием и программой (причем под программой здесь имеется в виду проект философии как науки, которая остается всегда только программой). Финк констатирует:
Стремясь остаться верным своей заранее предпосланной «методической программе», феноменология Гуссерля тем самым оказывается ниже своего истинного философского уровня (37).
Показательный пример состоит в том, что у Гуссерля на деле нет подлинной онтологии, хотя он-то и декларирует необходимость ее создания. Его так называемая формальная онтология — это на
92 ЛОГОС • ТОМ 26 • #1 • 2016
деле не что иное, как логика и только логика, то есть опять же наука в сциентистко-позитивитском смысле слова. В итоге диагноз Финка звучит следующим образом:
Философия Гуссерля не знает никакой metaphysica generalis, то есть никакой теории изначально-проясняющих понятий. Философия Гуссерля относится к новоевропейской тенденции изгнания подлинно-сущего из сферы человеческого вопрошания, относится к ситуации, когда человек горд самим собой как «автономным культурным субъектом» (32).
Спросим Финка, не может ли понятие научности в отношении философии быть радикально отличным от понятия ее, значимого для позитивных наук и их сциентистской трактовки. Может ли оно быть таким, чтобы допускать возможность самой науки философии как исторического события? Впрочем, вопрос этот снова отбрасывает нас к вопросу о возможном способе присутствия спекулятивного и корреляции такового с феноменальным.
андрЕй паткуль 93
