CC BY
113А. А. Шайкин
ТРОПЫ В «ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ»
А. С. Демин, стремясь проникнуть в специфику «литературного творчества» летописцев, проводит наблюдения «над тремя повествовательными формами, распространенными в летописном тексте и тесно связанными друг с другом, — над изобразительными отрывками, над компактными характеристиками летописных персонажей, над перечислением и перечислительными описаниями»1. Наблюдения остроумные, но не надо ли для начала отступить на несколько шагов назад и проделать рутинную «школьную» работу по классификации художественной речи летописи? Разумеется, налагая критерии поздних поэтик на материал древнего слова, мы неизбежно модернизируем его. Что же делать? Ничего особенного. Если нам удается «вчитать» некий смысл в древнее слово, значит потенциально там этот смысл присутствовал — толкуем же мы о емкости и многозначности художественного слова. Чувство меры, конечно, не помешает.
Речь летописцев ясна и проста, в её основе «слышимы», различимы интонации разговорные, с их свободной, не приглаженной последовательностью в передаче мыслей и наблюдений: «И ПрНДОША (половцы. — А. Ш.) НА МДНАСТЬфЬ Печерьсшй, НАЛ сущим по кельям ПОЧИВАЮЩИМ по здутрени, и клнкнушд ОКОЛО мднд-СТЫрЯ, Н ПОСТДВНША СТЯГА ДВА ПрСД ВрДТЫ МАНАСТЫрЬСКЫМИ, НАМ
же веждщкм задом млндстыря, а другим възеегшим на полати...» и так далее (151)2, Речь эта энергична, глагольна, сказуемое обычно выдвинуто на первое место, что отчетливо видно в кратких сообщениях: «Иде Володнмер к лях дм и зая грдды их-», «Здрдтишдся вятичи...«Придошд волгдры...».
События, действия, движение — вот что стремятся передать летописцы, и эта задача требовала слога ясного, не осложненного украшениями. Тропы и фигуры большей частью являются не порождением литературных усилий летописца, а идут из понятий самой действительности либо появляются при затруднительности прямо передать суть явления, нередко нового, непривычного.
Стилистика ПВЛ по части изобразительно-выразительных средств несводима только к традиционно выделяемым тропам. В число таких средств должны быть включены разнообразные слова и выражения с менее фиксированными художественными значениями: живописующие слова, слова с переносными значениями, разного рода формульные выражения. Кроме того, надо, конечно, помнить и о том, что в художественном тексте «дело не в одних образных выражениях, а в неизбежной образности каждого слова, поскольку оно преподносится в художественных целях»
Живописующие слова — это по преимуществу глаголы. Трудно судить, обладали ли они в X—XII вв, дополнительными художественными оттенками, но на современный слух такой оттенок в них присутствует. Известно, что от частого употребления слово «стирается», но слово, «пролежавшее» в кладовой языка, может, видимо, «набрать» в своем смысловом и художественном весе. Имея мало надежды определить то или иное образное значение слова или выражения, адекватное его современности, мы поневоле расцениваем его на свой слух. При этом надо учитывать, что «на читателя старого поэтического произведения от мершие, но некогда общепринятые способы языкового выражения производят впечатление архаизмов, обладающих действенной поэтической силой»4. Разумеется, сказанное относится не только к словам, воспринимаемым как архаизмы, О «способности художественного текста накапливать информацию» размышлял Ю. М. Лотман, полагая, что первоначально «случайные» элементы художественного текста при последующем их восприятии могут приобрести новую системность и таким образом «при переходе от передающего к принимающему количество значимых, структурных элементов может возрастать»5, Однако, к делу.
Известны выражения «взять дань», «добыть дань», но когда в летописи говорится «се нллезохом дйнь. нйву» (16), то перед нами
встает как бы самый процесс захвата, процедура добычи дани. «Налезть» можно не только дань, но и князя; «Аще не пойдете к НАМ) те налезем князя сове» (49),—ультимативно заявляют новгородцы Святославу Игоревичу, требуя в князья одного из его сыновей.
«И пояша ноугородьцн Володнмера к сове» (50). В глаголе есть оттенок насилия, «паять» относится и к обладанию женщиной.
В качестве военного трофея Владимир получил жену брата своего, Ярополка: «Володнмер же залеже жену* врдтьню грекнню, н ве непраздна...» (55-56).
«Налезохом», «пояша», «залеже», «непраздна» — не только называют действие или состояние, но и изображают их, несут в себе первозданную связь с конкретным процессом.
Можно сказать «выскочили воины из лодок», но «выскочили» — это все сразу, массой, здесь нет оттенка «выскакивания» каждого отдельного воина, а в летописном выражении «вискл-каша вен промни из лодья» (20) такой оттенок, кажется, присутствовал, «Выскакаша» — это и все, и каждый в отдельности.
«Потягнуть» — начать бой и в то же время сражаться до последнего, до смерти или победы, «...и одоляху иол'ьгдре. И рече Святослав воем своим: уже нам еде плети; потягаем мужьскн, к рать я и дружнио? И к вечеру одоле Святослав...» (50).
Идти приступом на город — «прнстряпатн к грдду с вранью» (55).
О змее, ставшей причиной смерти Олега, в переводе сказано «выползла» и «ужалила». Насколько это беднее и бледнее летописного живописания: «...и выннкнувшнзмиа нзо лвд, к уклюну в ногу» (30). Змея ведь, действительно, клюет, а ее внезапное явление из конского черепа вряд ли было «ползанием»,
О послах Владимира, впервые посетивших храм святой Софии в Царьграде, летописец говорит так: «Они же во нзуменьн вывше...» (75).
От глагола «умирать» летописец образует в высшей степени выразительное существительное, передающее массовую гибель людей: «человеком умертвне ваше» (111).
Умело извлекает летописец дополнительные смысловые значения из ряда глагольных форм (коннотация). Так, «похорони»
в контексте летописца может приобрести значение «спрятав»; «похорони вой в лодьях» (20).
Глаголы «мыслити», «думати» в летописном употреблении наполняются значениями военного предприятия, акции, с оттенком несправедливости со стороны того, кто эту акцию замышляет: «нача мыслити нд деревляны, хотя примыслити большую дань» (39); «Скятополк же, прогндк Давида, нача думати т Володдря н на вдснлка» (178); «и прелсти Ддвыд Овятополкд, н ндчдстд ду-мдти о 6деильке» (171) и т. п. Когда речь идет об обычном военном походе, то говорится просто: «Иде Игорь на Греци», «Семи-он нде на хорваты» и т. п. «Думати» и «мыслити» изобличают несправедливое намерение и, кстати, демонстрируют возможность материализации «мысли» в дополнительную дань или ослепление князя.
Волхв у летописца не просто стремится уподобиться богу, но прямо «ТВОрЯСЯ акы еог» (120).
Переносные значения отчетливо видны в таких выражениях, как «построит мир а« , « оеновитн ветъхий мир» или « се вуди мати грддом русьскнм», но выражения такого типа, впрочем, уже могут быть определены как метафорические, о чем ниже.
Сталкиваясь с новыми понятиями при переводах из греческого, летописцы были вынуждены создавать новые слова, большей частью неологизмы их оказывались удачными:« срА,носл0вье» (15), «законопреступник» (31), «врлждол/овьца» (35),«рлзнолинныя»(48) и т. п. К неологизмам надо отнести и выражения типа «баня бытья», «растворение смертное», к которым вернемся далее.
Использование тропов в «авторской» речи и речах персонажей свидетельствует о стремлении летописца добиваться в нужных случаях представимости описываемого материала.
Можно дискутировать по поводу меры сознательности в таких проявлениях художественности, но объективно она присутствует в летописи и как таковая должна быть учтена. Только после этого можно будет вернуться к вопросу о сознательности — априорное постулирование в данном случае не способно привести к положительному результату.
Эпитеты, используемые летописцами, с трудом поддаются удовлетворительной классификации. Можно попробовать расположить их по признаку убывающей свободы, т. е. от вольного их
употребления к терминологическому, закрепленному значению, хотя такая классификация, конечно, не исчерпывает их специфики.
Разнообразие художественных определений можно встретить там, где этого, кажется, трудно ожидать: в портретных характеристиках, которые принято считать клишированными и наиболее этикетными фрагментами летописного текста. Однако для разных социально-профессиональных категорий существуют свои наборы определений. В людях духовного звания летописец подчеркивает одни черты: «Ларион муж вллг, книжен н постннк... (105); ...Феодосия, доврого пастух* -» (140)- В князе отмечаются иные: «Ростислав мужь довль, ратен, взрастем же леп (слово "взраст" могло означать и "рост" и "возраст"; в переводе: "прекрасно сложен") и красен лще,н» (111). О боярине, человеке мирском, но праведной жизни летописец высказывается, подбирая определения его мирской и его духовной сущности: «стдрець дов-рый...муж ВЛЛГ, и кроток н смерен» (186). Языческого славянского бога летописец характеризует по воинско-мирскому качеству: «Дажьвог, ве во муж стен» (198). Для летописей характерны эпитеты оценочные, изобразительные встречаются редко6.
Не располагая еще словом «яд», летописец находит ему замену в искусно найденном описательном обороте с использованием эпитета: «рдстворенье смертное» (111). При посредстве эпитета, переходящего в сравнение, дается точное описание кометы: «якнся звезда... копейным оврдзом» (25). Хотя «копейный», скорее всего, перевод с греческого, нам важно отметить самое наличие образного выражения в летописи. Обилие и разнообразие овощей передается интересным эпитетом «разнолнчныя» (48), идущим от личности, ее особости. Город может быть не только большим и крепким, но и «славным»: «се град вдю славный взях» (76).
В горести и негодавании летописец восклицает:« о злая лесть человеческд!» (54). Мы говорим теперь о лести «тонкой», «изощренной» или «грубой», забывая, что лесть всегда — «злая».
Вспоминая о гибели Бориса и Глеба — «овчлте Христове дов-рнн»,— летописец находит удивительно точное определение: «ни откежАСТА нужныя смерти» (200). В данном контексте «нужныя» точнее и имеет иные, более глубокие оттенки, нежели определе-
ние «насильствейной», употребленное в переводе (укор не переводчику, а современному русскому языку, не располагающему адекватными словами).
Интересно высказывание летописца об амазонках: «суть хйав~ рыя жены ловити звер крепкий» (15). В качестве эпитетов в летописи могут выступать не только прилагательные или существительные, но и наречия: «воряхуся крепко из грддл» (42), «послу-шдше сладко» (60).
Одним из наиболее употребительных эпитетов в летописи является определение «великий», применяемое в весьма «разно-личных» случаях. «Великим» может быть «ветер»: «Бог ветром велики» рдзрушн столп» (10), «воздух кчьзлияся повелнку» (111); «трус» (землетрясение): «к Сурни же высть трус велик» (111); и «плач»: «плакдся плдчем великомь» (48). Преобладающим в такого рода употреблениях является значение «сильный».
Кроме того, «великий» употребляется в значении «большой», причем также для самых разных явлений: озера, ямы, звезды, количества воинов, размера полона: «озеро великое Нево» (11), «яма велика» (41), «звездд превелика» (110), «в силе велице» (32), «С полоном велики.»» (185). В применении к сражению эпитет «великий» употребляется редко, но все же можно встретить: «кисть сечА велика»7. Разные оттенки может приобретать определение «великий» в пределах одного предложения: «С полоном великим, и с славою и с поведок» великою» (185). Во втором случае «великий» употребляется в том значении, какое стало определяющим в наше время. И, наконец, терминологическое значение приобретает этот эпитет в титуловании: «великий князь»8.
Часто употребляется и определение «много»: «в летл мйога» (10), «по мнозех временех» (И), «вой много» (42). Очень большое количество может быть обозначено: «кещислено множество» (147), Так обычно говорится о вражеском войске. Как антоним употребляется слово «мало»: «с малом же дружины» (40). Главным во всех этих примерах является количественный признак без каких-либо дополнительных значений. Для относительного количества подбирается другое определение: «желдя коль tu а именья» (40), «желдя Болшее власти» (121). Власть, суетная власть мира сего, увеличивается пространственно. О половцах, разори-
ющих окрестности Киева и жгущих манастыри, говорится: «на семь свете приимшим веселье и пространство» (152).
Когда одно определение не исчерпывает характеристики явления, добавляются дополнительные. Союз «и» сообщает этим определениям синонимическую близость, но дифференцирующие значения остаются. Характерны своеобразные пары: «мужи мудри к смыслени» (13), «ОБ-ъре телом велнцн и умомь гордн»9 (14), «яму келнку и глувоку> (41), «нлчд вой совокуплятн многн и Хрлвры» (46), «и бышд человнцн мнозн н единогласна (64). Развитием таких пар являются более сложные описательные ряды с несколькими уточняющими и дополняющими друг друга определениями: «лшоговещныя имуще раны, различных печали и страшны муки» (146). Еще более развертываются и усложняются синонимические ряды во фрагментах, выдержанных в агиографическом стиле. В роли эпитетов здесь могут выступать целые конструкции, как, например, в похвале Борису и Глебу: «Радуйтася, страстотерпца Христова, заступника Русьскыя землн... невесная жителя, въ плоти ангела виста, еднномысленая служителя, верста единооврлзна, святым единодушьна...» и т. д. (93—94). Агиографическая стилистика во многом восходит к переводной литературе, но нельзя при этом не учитывать того, что переводчикам приходилось извлекать или создавать соответствующие слова и выражения и формировать синтаксические аналоги из наличного языкового материала: «в радости Бесконечней, в свете ненздре-ченьнемь» (93), «свет разумный, красныя радости» (94), «жертва словесная» (93) и т. п. Из греческого, видимо, шли определения сложного состава: «жнвоносныя», «златозарный», «светоносный» и т. д. Богатство здесь огромное, и, безусловно, агиографическая стилистика сыграла большую роль в развитии выразительных средств русского литературного языка.
С агиографической стилистикой связаны и многие устойчивые словосочетания с эпитетами.: «весовьская песни» (15), «свя-Ть,Х церквей» (33), «враждолювьца дьявола» (35). Сюдаже, видимо, надо отнести и «Навходоновсора законопреступного» (31), ибо только так определяемый он может выступать в сознании древнерусского книжника. Кстати, эпитет «шелуднвыи» сразу вызо-вет У читателя ПВЛ конкретное имя — так в ПВЛ определяется только половецкий хан Боняк.
К устойчивым выражениям относится и «добрые гости», однако любопытно, что в летописном контексте это выражение может приобрести противоположное значение: «Доври гости прн-доша» (40), — говорит Ольга, обращаясь к убийцам своего мужа, и в ее устах это выражение наполняется убийственной иронией, становится зловещим, предвещая скорую гибель этих «добрых гостей». Древляне же, напротив, определение «добрые» употребляют в прямом смысле: «а наши князи доври суп»», — говорят они, наивно надеясь склонить Ольгу на брак с их князем. В конце этого эпизода Ольга еще раз произносит слово «добрый», и опять в ироническом плане: «Довра ли вы честь?» (41), — спрашивает она у древлян, которых живьем закапывают в яме, «великой и глубокой».
Про смерть уже в XI веке было сказано — «горькая» (146). Устойчивыми выражениями характеризуются битвы, сражения: «врдни высть люта межи ими» (192), «ве грозд велика и сечд силна и страшна» (100), но самое употребительное: «высть сечд зла». И это, пожалуй, самое точное определение.
Некоторые определения настолько закреплялись в конкретном значении, что приобретали терминологический характер. Например, определение « поганые» явно субстантивировалось и превратилось в название, обозначающее не только язычников, но и иноверных степных врагов (в этом случае качества «врагов» и «язычников» как бы синтезировались). Как термин звучит уже упоминавшееся определение «великий» в титуле «великий князь». В договорах с греками русские князья могут именоваться еще и «светлыми»у Олег о себе в тексте договора может сказать «наша светлость» (26), но это, видимо, перевод греческого титулования. В русской практике XI—XII веков оно не закрепилось и в оригинальной речи летописца не употребляется. К феодальным терминам, близким к титулам, могут быть отнесены «лучыиин ж ужи», «мужи нарочиты», «мужи смысленн» (40, 41,143). «Лучь-шии мужи» из древлян пришли сватать Ольгу; Ольга, ведя с древлянами игру, потребовала, чтобы в качестве сватов прислали «мужей нарочитых», то есть еще более высоких по социальному статусу.
Характер дипломатических терминов имеют такие «эпитет-ные» выражения, как «овновити ветъхнй/лир» (35), «любовь пра-
ВйЯ» (40). Военно-политическим термином стало выражение «усокные рати» (94). Выражения, ныне звучащие несколько поэтически, были, вероятно, географическими терминами: «полу-деньная странд», «полунощных стрдны» (9), «от последних земли» (от краев земли) (199). Выражение «последняя земля» может иметь и временное значение: «Ge во и высть последняя земля...» (199) — конец света. Во всех этих случаях определения имеют несвободный, фиксированный характер.
В целом, как видим, сфера художественных определений пред-стаетв ПВЛ в достаточно многоликом, развитом состоянии, способствуя тонкой, глубокой и выразительной передаче словом разнообразных оттенков и состояний людей и окружающей действительности.
Сравнения. В некоторых случаях разграничить эпитет и сравнение не так просто: «явнся звезда велика на здпдде копейным образом» (25). Можно перевести «копейного вида», «копьевидная» и «как копье», Переходны и другие случаи: «Си во звездд лкы кровава» (110), «звездд превелика, лучи имуще лкы кровавы» (105). В таких случаях эпитеты выступают в роли сравнений.
Однако подавляющее количество сравнений в ПВЛ строится по классическому образцу с использованием союза «как» («акы», «аки», «яко»): «погнкоша акн овре». Творительный сравнительный используется редко10: кроме «звезды копейным образом» есть еще «древляне живяху звернньским оврдзом» и близкая форма с наречием «жнвуще скотьскн» (15), «живяху скотьскн чълове-ци» (63).
Более распространены, обычно в рамках агиографического стиля, сложные сравнительные конструкции, построенные по принципу параллелизма: «Яко же so се некто заилю рлзореть, другый же насеять, ннн же пожннають, и ядять пищу вескуд-ну, — тдко и сь„ Отец во сего Болодимер землю взора и умягчи, рекше крещеннемь просветив. Оь же ндсея книжными словесы сердца верных людий; д мы пожиндем, ученье приемлюще книжное» (102). Духовная деятельность Владимира и Ярослава находит сравнительную параллель — положительный параллелизм — с процессом землепашеского труда, причем последнее, то есть «картинка», связанная с миром природы, как и в фольклоре, пред-
шествует «картинке» из сферы духовной деятельности. Вторая параллель здесь к тому же насквозь метафорична. Таковы основные формы сравнительных конструкций, используемых летописцами. Но какова же содержательная сторона летописных сравнений? Что с чем сравнивали древние летописцы?
Сравнение людей с людьми же может составить первую группу сравнений ПВЛ. Герой летописи может сравниться с героем прошлого: эфиопская царица, приходившая к Соломону, искала мудрости, но мудрости человеческой; Ольга же, приплывшая в Царьград, искала мудрости божественной (45). Совершив свое дело, убийцы Глеба вернулись к своему хозяину Святополку, и это возвращение злодеев оценивается библейской параллелью: «Оканьнин ктлврАтншАСя въспять, яко жерече Длвыд\ Да возвратятся грешницы въ ад» (93).
Достаточно распространенным является сравнение человека с животным, причем сравнения могут работать как в сторону снижения, так и возвышения сравниваемого человека. К первым относятся уже цитированные примеры о зверином и скотском образе жизни древлян и других племен. К такому же сравнению прибегает летописец, обличая женское распутство: «жены влу-дяху... акы скот, влудяще» (198). С волчьей сравнивается алчность Игоря, обирающего древлян: «вяше во муж твой акн волк восхищая и грдвя» (40). Это же сравнение дается и в развернутом виде, в форме притчи: «Лще ся въваднть волк в овце, то выносить, все стадо, аще не увьють его, тдко н се, дще не увьем его, то вся ны логу бить» (40). К сравнению с волками прибегает и Владимир Мономах, изображая половцев, алчущих ускользающей от них добычи: «/Г овлнзахутся на нас акы волцн стояще» (161). Сравнение с дикими зверями характеризует убийц Бориса: «И се ндпддошд акы зверье дивии около шатрл» (91),
Но святые и невинные сравниваются с «агнцем» — символом Христа. Глеба же «здрезд... акы агня непорочно» (93)С таким же сравнением встречаемся в письме Мономаха к Олегу, где Владимир скорбит о гибели сына: «тело увянувши, яко цвету нову процветшю, яко же агньцу заколену...» (164),хотявдействитель-ности поведение Изяслава Владимировича было далеко не «агн-ским», и лишь юный возраст убитого княжича позволял употребить это сравнение.
Сравнение с животными может подчеркивать воинские качества героя летописи. Стремительность Святослава передается сравнением с пардусом: «легько Х°АЯ> лки плрдус»12 (46). Положительной характеристики-сравнения может удостоится и половецкий хан, если он воюет на стороне русских, как этого удостаивается «шелудивый» в других случаях Боняк: «Боняк же рлзде-лнся на 3 полш, н сбиша угры акы в мячь, яко се сокол свнваеть, галнце» (179). (Не совсем ясно это «акы в мячь»: в переводе «сбил в кучу», но ведь здесь стоит «акы»? Перевод «в кучу» более соответствует чтению в Ипатьевской, где нет «акы»: «сбнша Оугры к мачь. »ко соколъ гдлнце ЗЕНВДеТЬ»13),
Человек может сравниваться и с неодушевленными предметами. Об Ольге, внимающей христианской проповеди, говорится: «Она же поклонмвше главу, стояще, акн гува напаяема» (44). Сравнивается Ольга и с явлениями природы, но с такими, которые уже приобрели значение символическое: «<?н кысть предъте-кущия крестьяньстей зелмн, акн деньннцл пред солнцем н акн зоря пред светом... Он во сьяше акн луна в нощн, тако и сн в неверных человецех светящеся акн внсер в клле...». В. П. Адриа-нова-Перетц указывает на византийские истоки метафоры «Богородица — утреннее солнце» и вообще всей символики «солнца» и «небесных светил». При этом «солнцу» уподобляется высшая степень качества, луне и звездам — низшая. Поэтому в летописной похвале княгине Ольге она, в отличие от просветившего Русскую землю христианством Владимира, именуется еще «луной»,4.
Сравнения с миром природы, драгоценными камнями, металлами характерны для агиографической стилистики. Христианин для дьявола ~ «акы терн в сердцн» (58); христиане после мучений и испытаний, принимаемых по воле Господней, «явятся яко злато искушено в горну» (152). Величествен образ ангела, создаваемый с помощью подобных сравнений: «и тело его, акн фарсис (топаз), илнцеему, акн молнья, и очи ему с вещи огневн, м мышцн ему плещи подобны меди чнсте, н глагола его, акн народа много» (194).
С помощью сравнений передаются и оттенки психологических состояний: «Ддвыд же седяше акы нем» (172), «Приде же и Давиде С нн,н (плененным Васильком. — Л. ЯГ,), акн неклк улов уловив» (173). 17*
В изображении битв15 обычны сравнения с лесом, дождем, грозой: «и пондошд подкове, акн корове» (бор —лес) (184), <выс-туппша яко вороне велнцнн и тмдм тмы» (191), «ндяху стрелы, мtu дождь» (180), «и зрлзншдся первое с полком, и тресну, акн гром, срдзившнмд челомд» (191—192).
Кометы, как уже отмечалось, сравниваются с копьем, копье-видностью, а их свечение — «лучи» — с чем-то кровавым, что соответствовала толкованию комет как дурных знамений, «проявляющих крови пролитье» (110).
И, наконец, еще один неординарный случай: мгновенное ослепление человека от внезапно вспыхнувшего света передается сравнительным оборотом, являющимся одновременно «сильной деталью»: «внездпу свет косья... в печере, яко зрак вынимая человеку» (128).
С помощью сравнений летописцы стремились выразительнее передать облик человека, различные виды его деятельности и
и 1Л
состоянии, самое качество человека , его оценку, причем касается это людей чем-либо выдающихся. Появляются сравнения и при изображении неординарных событий: особенно яростных сражений, явлений комет, солнечных затмений — «погыве солнце и кысть яко месяць» (200). Специальные образные средства возникают в летописи тогда, когда повествование встречается с каким-либо необычным явлением, событием, человеком.
Метафоры. Говорят, что сравнение — это осторожная метафора. Тематически отчасти совпадая со сравнениями!7, метафорическая образность ПВЛ, тем не менее, имеет в этом отношении и свою специфику. Главным образом, метафоры в летописи с различными сферами религиозных понятий, пред* ставлений, актов18. Используются метафоры и для воинских событий, осмыслений смерти, выражения государственных понятий. Но есть в ПВЛ и серия эпизодов, целиком построенных на использовании метафор, связанных, с языческой обрядностью: имеем в виду знаменитую историю о мщениях княгини Ольга древлянам, о чем нам приходилось писать раньше13.
Начнем обзор не с развернутых метафор, а с метафорических выражений, строящихся на сочетании действий с явлениями и предметами, способными к таким действиям лишь в пере-
носном смысле. Любопытны в этом отношении употребления понятия «мир». В выражениях типа «мир имея ко всем странам» (39) слово это используется в одном из прямых своих значений — «отсутствия войны», — и здесь нет нужды в метафорических осмыслениях. Но они появляются в таких оборотах, как «овновнтн ветъхнймнр» (35), «утверднша мир» (35),«постронтн мира» (34). Здесь «мир» — уже не только отсутствие войны, а нечто большее: какой-то «порядок», «установление» и даже «здание», которое можно построить. Эти выражения намного шире синонимического им «положите ряд межю Русью и Грекы». «Построит« мира» — в этом есть что-то от возможностей Бога. «Мир», который можно «строить», «утверждать», «обновлять» — метафоричен.Знает летопись и «мир» как вселенную: «створите лювовь (с греками. — А. Ш.) на вся летд, донде же сьяеть солнце н весь мир стоить» (39).
Такое религиозно-духовное понятие, как «благодать», может приобрести признаки света, солнца и «вое снять» (12); звезды могут «течь»: «высть звездам теченье... яко падають звезды, н паш солнце вез луч сьяше...» (110—111). Гнев, страх, беда, плач способны как бы олицетвориться и приобрести способность самостоятельного передвижения, а «вселенная» и «земля» подвергаются действиям, применимым к живым существам: «Сего рдди (из-за грехов. — Л. Ш.) вселенная предасться; сего рлдн гнев про-стреся, сего рдди земля мучена бысть... страх, н колеванье и веда упространнся» (147).
Невещественные силы способны созидать вещи, материально ощутимые: «Мнози во мдндстыри от цесдрь н от вогдтьствд постдвлени, ко не суть тдци, каци суть поставленн слезами, по-щеньемь, молитвами, вденьем» (107).
«Дьявольские сети» получают иное, характеризующие их название — «сети неяриязньны» (44), или даже проще: «сеть скру-шися, и мы нзвдвленн от прельсти дьяволя» (85). Метафорический оттенок в таких употреблениях несомненен: «неяриязньны» вместо «дьявольские» и даже просто « сеть» уже таят в себе имя Дьявола.
Целая группа метафорических выражений связана с поняти-^ «лести». «Лесть», «льстивый человек» — одна из самых отрицательных характеристик в языке летописи. «Лесть» — дьяволь-
ское проявление, а «льстивый человек» — его слуга или даже того хуже. «Ядый хлев мой възвелпчнл есть на мя лесть», «языкн своими льстяхуся», «мужь в крови льстив не припловить (не увеличит. — А. Ш.) дний своих» (54-55). «Лесть» здесь — понятие, конечно, более широкое, нежели в современном употреблении. «Замыслить лесть» — значит замыслить злое, смертное дело. «По-Слаша с лестью котопана» (111) означает не только льстивые, обманчивые заверения, «лесть котопана» заключалась в спрятанном под ногтем зернышке «рдстворения смертного», лишившего жизни князя Ростислава. «Лесть», «обман», «кровь» — это были почти синонимы, ибо обман всегда оборачивался кровью: «Да се вуди кровь твоя на гллве твоей», -говорит Мономах половецкому хану Белдюзю, нарушавшему «роты». «Кровь твоя»— здесь кровь русских людей, пролитая обманщиком Белдюзем, и потому Мономах не принимает выкупа, щедро предлагаемого ханом, «и повеле увити и (его), и тако рлсекошд и на уды» (185).
Внутренний раздор между князьями, связанный с обманом и преступлением, нарушением обычая или договорного порядка, передается метафорой, вырастающей в символ®1: «и в нас, в врА-тьи, оже ввержен в ны ножь». Такова была реакция Владимира Мономаха и русских князей на ослепление Василька Теребовль-ского, совершеное тотчас после крестоцелования в Любече. Фор-мульность этого выражения подтверждается его вторичным употреблением: Владимир, Давыд и Олег «послаша мужи свои, глд-голюще к Святополку: что се зло створил еси в Русьстей зеили, и ввергл есн ножь в ны» (174). По мысли В. В. Кускова, летописная Повесть об ослеплении Василька «строится на противопоставлении двух символических образов: "креста" и "ножа", которые лейтмотивом проходят через все повествование»21.
Олег Святославич, требуя вернуть ему отчину отца, Муром, так формулирует свою феодальную претензию: «А ты ли ми зд6 Хлева моего же нех^щешн датн)» (168). Прекращение усобицы, раздора также передается метафорическим выражением: «и уста усовнца н мятежь, и высть тишина великд в земли» (100).
«Оружие», «меч» обладали широким спектром символических значений22: на мечах клянутся язычники-русские при заключении договоров с греками; меч как символ выступает и в эпизоде о «хазарской дани»; оружием обмениваются противники в знак до-
стигнутого согласия. Употребительны метафорические выражения в передаче некоторых воинских понятий: *взя град копьем» (50) и «взяста копьем град и зджгостд огне«» (177); «узя Дрью-теск на щит» (201). Здесь метафора, как и некоторые эпитеты (см. выше), набирает терминологическое значение. Широко употребляемое ныне выражение «лечь костьми», т. е. во что бы то ни стало сделать какое-либо дело, в летописи употребляется в более прямом смысле: «ляжем костьми» (50), т. е. умрем, не отступив. Говоря о возможной смерти в бою, Святослав употребляет выражение «дще моя глава ляжет» (50).
Близость смерти обычной, по возрасту, может быть передана оборотом «седя на санех», то есть в конце жизни. Метафора эта идет от обычая хоронить в санях23, Не лишены метафоричности и религиозные описания смертного акта: «Се аз отхожю света сего, предасть душу свою Богу» (108). Причем выражения такого рода употребляются в ПВЛ настолько привычно, будто за ними не одна только сотня лет христианства, а многовековая традиция.
Весьма изощрена агиографическая стилистика в выражении религиозных символов, актов, понятий, а также в оценке личностей, особо послуживших христианству. Прежде всего, конечно, самого Христа: «внсер многоценен, еже есть Христос» (45). Об Ольге, первой из правителей Руси, принявшей христианство, говорится: «Сн кысть нредътекущня крестьяньстен землн», «рус-кое познанье к Богу», «начаток прн,киреныо» (49). Определения такого рода можно расценить как эпитеты, но эпитеты метафорического свойства. То же — относительно Бориса и Глеба:«жертва словесная», «светилника сняюща и молящася воину къ вла-дыце», «невесная жителя, въ плоти ангела виста, еднномысле-ная служителя» (93). Вместо имен даются определения: кажется, что Борис и Глеб стали уже не просто людьми, а определенными поступками, актами, а их имена—понятием. Поэтому уже не надо называть их самих, достаточно назвать, обозначить их поступок. Л. И. Сазонова отмечала, что Похвала Борису и Глебу представляет собой «идеализацию отвлеченных качеств "богомудрости", светлости" и исцелительной силы»24.
И, наконец, о самих христианах как таковых: «да явятся яко злато искушено к горну: хрестьяном ко многими скорвьми и напа-
стьми винти в цдрство невесное...». Христиане — «злато искушено в горну» (152).
С помощью метафор уясняется, делается доступней благость христианства: «всяк во человек, аще вкусить сладка, последи горести не принмаеть, тако и мы не нма,и еде выти» (75). Вкусовые понятия ближе и привычнее.
Интересна своими осязательными значениями древнерусская метафора, соответствующая понятию «святое крещение», — «баня бытия»: «Паш ванею бытия h овновленьем дух а, по изволению Божью, д не по нашим делом» (81—82). Хотя это цитата из Послания апостола Павла к Титу (3. 5), но «баня бытия» — вероятно, изобретение русского книжника, его осмысление таинства крещения.
Смена вероисповеданий определяется в категориях времени: «Ветхая мимоидоша, и се выша новая» («древнее прошло, теперь все новое» — 2 Кор 5,17), «ныне орнвлижея спАсенье... нощь успе, а день привлижися» («Ибо ныне ближе к нам спасение, нежели когда мы уверовали. Ночь прошла, а день приблизился...» — Рим 13. 11—12) (82). Старое — язычество — уходит, новое — христианство — пришло; язычество — уходящая ночь, христианство — наступающий день. Эти же понятия поднимаются до символического значения: «...и поучи ю (её) пдтрндрх о вере, и рече ей: "Блдгословенд ты в женАх руских, яко возлюби свет,; а тыну остл-btf (44).
Абстрактное понятие — «премудрость» — может быть изображено как живое существо, способное к самостоятельным проявлениям: « Премудрость на неходищих поется, на путех же деръз-новенье водить, на кранхжезлврлльныхароповедаеть, во врлтех же градных дерзающи глаголеть: елико во лет незловивии дер-жатся по прдвду...» (45). В древнерусском изложении образ из Притчей Соломоновых (1. 20—22) получает, кажется, усиление и большую зримость.
Устойчивой оказывается метафоричность, связанная со скотоводческой деятельностью. Амазонки не просто выращивают своих дочерей, но «въздоять и прнлижне въепитдють» (16). Древляне похваляются своей жизнью: «д наши князи доври суть, иже распаслнсуть Деревьску землю» (40). Конечно, «земля» здесьиме-
ет значение «народа», но многозначность слова всегда высовывается за пределы ограничивающего его контекста.
Князь — обязательно пастух. Пастухом затем оказывается и христианский наставник, а его паства — овцами: «Феодосия, доброго пастух«*, иже пдсяше словесныя овця»26 (140).
Цикл земледельческих работ дал подходящую метафору процессу приобщения страны и народа к духовности и книжности новой религии: «Отец во сего Володимер землю взора и умягчи, рекше крещеньем просветив. Сь же нлсея книжными словесы сердца верных людий; и мы пожнндемь, ученье прненлюще книжное»27 (102) (пример использовался выше для иллюстрации сравнительных конструкций). Прекрасную метафору создает летописец, пытаясь передать важность книжного учения и оценить значение книг: «Се во суть решнапдяюще кселеную, се суть исходи-щл мудрости; книга,» во есть неищетндя глувннд; сими во в печали утешдемся есмы; си суть узда въздержанью» (102).
По нашим наблюдениям, метафорическая образность используется в тексте ПВЛ для конкретизации абстрактных религиозных понятий, для изображения духовной и культурной деятельности, при оценке выдающихся личностей; развита метафоричность, преимущественно формульная, в воинской сфере. Метафорические сравнения извлекаются из областей привычных, из повседневности: еда, баня, день и ночь, скотоводческий и земледельческий труд. Понятия абстрактные, невещественные, духовные сопровождаются глаголами, передающими действия, присущие людям или явлениям материальным. «В общих чертах это был способ достижения общего через единичное, внутреннего — через внешнее, духовного — посредством материального, абстрактного — посредством атрибутов конкретного, эмпирического наблюдаемого мира. Иными словами в природе интерпретированного символа заключена возможность посредством данных опыта установить его место единичного в универсальном миропорядке и тем самым фиксировать не только частный факт, но и его фундаментальные связи»29.
Во многих случаях образные выражения и целые эпизоды, по преимуществу воинские и агиографические, тяготеют к большей Иди меньшей клишированности. А. С. Орлов приходил к выво-
ду, что «формулы воинских повестей в большинстве случаев повторялись не вследствие текстуального заимствования, а просто благодаря тому, что в сознании их авторов воинские картины облекались стереотипными выражениями хорошо знакомого книжникам литературного рода...». Поэтому «многие из них пережили 6—7 веков почти безо всякого изменения» Вероятно, к такому стилистическому материалу можно применить некоторые положения, разработанные паремиологами на фольклорном материале, ибо как и пословицы и поговорки, так и многие формульные выражения древнерусских произведений — «не что иное, как знаки определенных ситуаций или определенных отношений между вещами». Принципы классификации, разработанные Г. Л. Пермяковым, кажется, могут быть продуктивно использованы и стилистами-медиевистами31.
В тексте ПВЛ есть некоторое количество таких подробностей, уточнений, разного рода обстоятельственных характеристик, которые можно отнести к «художественным деталям». Как и во многих других случаях, здесь мы застаем процесс возникновения и становления приема. Возможно, что древнерусский писатель и не стремился к сознательному выделению детали, но прием этот, должно быть, органически присущ художественному творчеству и потому объективно деталь так или иначе проступала в изображениях летописца. Немалое количество деталей обнаруживается не в описаниях от автора, а в прямой речи героев и персонажей ПВЛ, На этот прием обратил специальное внимание О. В. Творогов32, и это в какой-то мере избавляет нас от необходимости приводить соответствующие материалы.
Слишком суров был А. Л. Шлецер, считавший, что ПВЛ не требует эстетического толкования, ибо «печерский монах», по его мнению, «на краснописание не имеет... ни малейшего притязания» Вопреки старому критику, «красоты... в слоге и искусстве изображения» 54 в ПВЛ все же есть. Тропы и фигуры, не являясь доминирующим элементом в стилистики ПВЛ, тем не менее не столь уж редки в ее тексте.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Демин А. С. О типе литературного творчества создателей «Повести временных лет» II Герменевтика древнерусской литературы. Сб. 10 ! Отв. ред. М. Ю. Люстров. М.: ИМЛИ РАН: Наследие, 2000. С. 18.
г Текст цитируется по: Повесть временных лет. Ч. 1 : Текст и перевод ! Подгот. текста Д. С. Лихачева и Б. А. Романова; Под ред. чл.-корр. АН СССР В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. Страницы в скобках.
' ПешкоескийА. М. Принципы и приемы анализа и оценки художественной И Вопросы методики родного языка, лингвистики и стилистики. М.; Л., 1930. С. 158. А. С. Демин вряд ли согласится с квалификацией летописной речи как художественной, но мы и не настаиваем на сознательных художественных намереиияхлетописца. Художественность возникает спонтанно при словесном описании реальной действительности или того, что за нее принимается: с этой точки зрения художественность можно обнаружить и в милицейском протоколе.
4 МукаржевскийЯн. Преднамеренное и непреднамеренное в искусств ве И Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 170.
3 Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 36.
См. ; Франчук В. Ю. Киевская летопись. Состав и источники в лингвистическом отношении. Киев, 1986. С. 31. Аналогичные выводы на материале Ипатьевской летописи см.: СаыховаЗ. И. Имена прилагательные, характеризующие человека в летописном повествовании (на материале Ипатьевской летописи): Дисс.... канд. филол. наук. М., 1985. С. 67.
7 Ср.: Творогов О. В, Традиционные устойчивые словосочетания в «Повести временных лет» // ТОДРЛ. Т. 18, М,; Л., 1962. С. 283-284.
8 К наиболее распространенным относит эпитет «великий» и В. Ю. Франчук, см.: Франчук В. Ю. Киевская летопись. С. 32. А. С. Демин указал, что одним из основных у древнерусского определения «великий» было значение «многолюдства», см.: Демин А. С. О типе литературного творчества создателей «Повести временных лет», С. 38—39.
9 А, С. Демин полагает, что эти два качества не взаимосвязаны друг с другом в летописном тексте: «телом великинеоттого, что умом горды, и горды не от того, что велики» (Демин А. С. О типе литературного творчества создателей «Повести временных лег». С. 29). С этим трудно согласиться, ибо гордыня и физические размеры постоянно сопряжены в фольклоре и раннесредневековых текстах (Идолище говорит Илье; «На долонь положу его, я другой прижму, — остается меж руками што одно мокро», печенежин смеется над Кожемякой— «бе бо середний теяомь» и т. п.); впрочем, первая часть сентенции А С. Демина возражений не вызывает.
10 Ср.: Франчук В. Ю. Киевская летопись. С. 37.
" Об истоках этого сравнения см.: Адри-анова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М; Л., 1947. С. 93.
12 По наблюдениям В. П. Адриановой-Перетц, это сравнение было весьма распространенным в средневековой литературе: Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 90—91.
15 Ипатьевская летопись. ПСРЛ. Т. 2. М.: Языки рус. культуры, 1998. С. 246.
" Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 25-35.
15 О стилистке, связанной с воинскими понятиями, см.: Орте А. С Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.) // ЧОИДР за 1902 г. Кн. 4. М., 1902. С. 1-50; Порогов О. В. Традиционные устойчивые словосочетания в «Повести временных лет» // ТОДРЛ. Т. 18. М.; Л., 1962. С. 278-284: Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 165—185; ПауткинА. А. Батальные описания Ипатьевской летописи (проблемы жанра и стиля) // Дисс.... канд. филол. наук. М., 1982: ПауткинА. А. Батальные описания «Повести временных лет» (своеобразие и разновидности) //Вести. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1981. №5. С. 13-21.
|вД. С. Лихачев подчеркивает, что древнерусские сравнения «касаются внутренней сущности сравниваемых объектов по преимуществу»; см.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. М., 1979. С. 176-184,
17 В древнерусской словесности «метафоры-символы... гораздо чаще принимают форму метафорического сравнения, чем прямого уподобления...» (Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 117).
,8 Ср.: Франчук В. Ю. Киевская летопись. С, 37.
15 См.: Шайкин А. А. Эпические герои «Повести временных лет» и способы их изображения// Рус. лит. 1986. № 3. С. 99—101; Он же. «Се повести времяньных лет...» От Кия до Мономаха, М., 1989. С. 50—59.
20 Д. С. Лихачеву принадлежит суждение, еще мало освоенное: «то, что мы принимаем за метафору, во многих случаях оказывается скрытым символом, рожденным поисками тайных соответствий мира материального и "духовного",., символы были вызваны к жизни но преимуществу абстрагирующей, идеалистической богословской мыслью» (Лихачев Д. С. Средневековый символизм в стилистических системах// Акад. В. В. Виноградову к его шестидесятилетию. М., 1956. С. 168; Он же. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. М., 1979. С. 164). В. П. Адрианова-Перетц говорила о «метафоро-символическом языке средневековой русской литературы» и полагала, что «этим термином могут быть объединены все те поэтические приемы литературного стиля средневековья, которые построены на семантическом переносе, как итоге уподобления» (Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 10).
81 Кусков В. Я Жанры и стили древнерусской литературы XI —первой половины ХП1 вв.: Дисс.... докт. филол. наук. М., 1980 (машинопись). С. 305.
См.: Лихачев Д. С «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978, С. 161,191.
23 Впрочем, повторение этого выражения Мономахом несколькими строчками ниже оставляет возможность и для буквального понимания: «на далече пути да на санях седя, безлепицю молвил» (153).
24 Сазонова Л. Л Древнерусская ритмическая прозаХ!—XIII вв.: Дисс. ... канд. филол. наук. Л., 1973.С. 124.
* Об источниках такого рода антитез см.: АдриамовогПеретц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 40—41.
Об источниках см.: Адриатва-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 97—100. Выражение «овчата словесного стада» — слова из чина пострижения в монахи. См.: «Святитель Стефан Пермский». Серия «Древнерусские сказания о достопамятных людях, местах и событиях». Статья, текст, перевод с древнерусского, комментарии. СПб.: Глаголь, 1995. С. 271, прим. кс. 128.
27 Восходя к Библии, метафоры сеяния—жатвы получили развитие в новозаветных книгах. См.: АЬрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 67.
28 О происхождении метафоры «христианство, книжное учение — источник, река» см.: Адриатва-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. С. 50—51.
и Бараг М. А. Эпохи и идеи; Становление историзма. М., 1987.
1(1 Орлов А. С. Об особенностях формы русских воинских повестей. С. 1,
50.
" Пермяков Г. Л. Основы структурной паремиологии. М., 1988. С. 21. Библиография работ Г. Л. Пермякова: С. 232-235.
и Истоки русской беллетристики. Л,, 1970. С. 60—63.
м А. С. Демин, кажется, солидарен с этой позицией:«, ..летописец рассказывал о далеком прошлом.., стремясь излагать факты и мысли.., но не создавать картины...». «Нетоснований говорить о художественном, то есть образном творчестве летописца...», хотя современный исследователь не столь категоричен: «И все же что-то похожее на изобразительное творчество у летописца обнаружить можно» {Демин А. С О типе литературного творчества создателей «Повести временных лет». С. 18—20).
34 ШлецерА. Л. Нестор. Русские летописи на древле-славянском языке, сличенный, переведённыя и объяснённый Августом Лудовиком Шлёцером. Перевел с немецкого Дмитрий Языков. Ч. 1. СПб., 1809. С. 396,
