CC BY
7Ограждать свой семейный очаг от бесцеремонных посягательств тещи Пушкину пришлось и позднее.
В рисунке поэта ощущается неуютная атмосфера гончаровского дома; глядя на мрачное лицо «маминьки», веришь, что дочери трепетали от страха, входя к ней, что «рука творила крестное знамение и язык шептал псалом, помпиавший царя Давида и всю кротость его».16
Портрет II. И. Гончаровой в альбоме Е. Н. Ушаковой отличается меткостью психологической характеристики и является красноречивой иллюстрацией к письмам поэта и дочерей Натальи Ивановны, свидетельствам современников.
Следует также специально подчеркнуть, что набросок Пушкина — единственное достоверное, «подписное» изображение II. И. Гончаровой 1830-х годов, и в этом его особенная иконографическая ценность.
Р. Г. Жуйкова
ТРИГОРСКОЕ В РИСУНКАХ ПУШКИНА
В одной из рабочих тетрадей Пушкина 1828—1833 гг. есть три рисунка, покоряющих своей мягкостью и плавностью, какой-то особенной поэтичностью настроения.1 Два из них были опубликованы А. И. Эфросом и объяснены как разновидности одного и того же «волжского» пейзажа:2 вид с часовенкой па берегу и пейзаж с лодкой. Такое определение было сделана А. М. Эфросом на основании маршрута пушкинской поездки 1833 г. и по положению в рукописи; по его словам, Пушкин, только что переехав Волгу, воспроизвел по памяти запомнившийся речной пейзаж. Третий же рисунок (пожалуй, самый обобщенный и законченный из всех) Л. М. Эфрос оставляет без внимания как вариант, очень похожий на пейзаж с лодкой («разновидность речного пейзажа, нарисованного на листе 55/2»).
Вряд ли, однако, можно считать случайным такое близкое совпадение вариантов. Уже А. М. Эфросом отмечалась свойственная этим пейзажам «особая живописная артистичность, которая у Пушкина в рисунках встречается очень нечасто».3 Добавим к этому явное стремление передать «реальное сходство» с изображаемой местностью, что так же мало характерно для пушкинской графики.
Чтобы уловить это сходство, необходимо рассматривать вместе все варианты изображавшегося пейзажа.
16 А. Арапова. Наталия Николаевна Пушкина-Ланская. — Новое время, 1907, № 11409, стр. 7.
1 ИРЛИ, тетр. 839, лл. 58 об., 59, 59 об. Рисунки сделаны во весь лист каждый, 20X25.5 см, карандашом.
2 А. М. Эфрос. Рисунки поэта. Л., «Academia», 1933, стр. 343, 345 (воспроизведения) и 448—449 (комментарии). О первом из этих рисунков А. Эфрос заметил: «...он воспроизводит, видимо по памяти, речной пейзаж, который Пушкин мог видеть во время своего путешествия в Оренбург в летние месяцы 1833 года. Маршрут этого путешествия позволяет предположить, что на рисунке изображена Волга» (там же, стр. 448). О втором рисунке говорится следующее: «По-видимому, рисунок является выражением возникшего при составлении письма к И. И. Дмитриеву, 1833 г., воспоминания о Волге, которую Пушкин переехал во время своего „пугачевского" путешествия» (там же, стр. 449).
3 А. М. Эфрос. Рисунки поэта, стр. 448.
Поскольку рисунки почти непосредственно обрамлены черновиком «Сказки^о мертвой царевне и о семи богатырях»,4 мы должны обратиться к Михайловскому, откуда Пушкин вывез запись этой сказки в числе других семи сказочных сюжетов.
Пушкинские записи сказок сделаны, по-видимому, со слов Арины Родионовны в конце 1824—начале 1825 гг.,5 когда поэт, по собственному признанию, «живет недорослем, валяется на лежанке и слушает старые сказки да иесни» (письмо к П. А. Вяземскому от 25 января 1825 г. — Акад., XIII, 135). После отъезда родителей, отношения с которыми в Михайловском осложнились, Пушкин морально отдыхает, получает то успокоение, без которого невозможно творчество. Поэт живет сказками, постоянно пишет об этом друзьям, брату, а в одном из писем даже упоминает две сосны, о которых Арина Родионовна между прочим рассказывала: «Братья хоронят царевну в гробнице, натянутой золотыми цепями к двум соснам».6 В письме к брату, написанном в то же время (4 декабря 1824 г.), Пушкин, спрашивая об «Эде» Баратынского, прибавляет: «.. . если она милее моей черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (Акад., XIII, 127).
Позже в Болдине, обратившись к сюжету «Сказки о мертвой царевне», Пушкип мог вспомнить всю атмосферу Михайловского и рассказчицу няню, которой «свободно говорил язык словоохотный». Мысленное обращение поэта к Михайловскому в данном случае представляется вполне естественным.
Черновик «Сказки о мертвой царевне» в нескольких местах прерывается другими произведениями Пушкина.7 Непосредственно к рисункам примыкает черновое письмо И. И. Дмитриеву,8 написанное тем же карандашом, что и рисунки.9 В письме Пушкин сообщает о своем намерении издать «Историю Пугачева»: «Случай доставил в мои руки некоторые важные бумаги, касающиеся Пугачева, собственные письма Екатерины, Бибикова, Румянцева, Панина, Державина и других. Я привел их в порядок и надеюсь их издать <.. .> Могу ли надеяться, что Вы, милостивый государь, не откажетесь занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду, и позволите поместить собственные Ваши строки в одном из любопытнейших эпизодов царствования Великой Екатерины?» (Акад., XV, 62; беловой текст неизвестен).
Датируется это письмо по-разному. В первом академическом издании переписки А. С. Пушкина оно отнесено ко второй половине ноября 1833 г., когда Пушкин был уже в Петербурге.10 Б. Л. Модзалевский тоже считал
4 ИРЛИ, тетр. 839, лл. 49 об.-бЗ.
5 А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах, т. III. М., «Наука», 1965, стр. 536.
6 См.: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах, т. X. 1965, стр. 464.
7 В частности, стихи «И о гроб царевны милой он ударился всей силой...» наппсаны на свободных местах «Повести из римской жпзии» (л. 60), начало которой занимает в этой тетради три страницы. Далее черновик «Сказки» ннсался Пушкиным параллельно с черновиком «Мод ного всадника», работа над которым шла одновременно; согласно ангорской помете, поэма 31 октября была уже написана набело. Текст «Скамьи•> перебелен 4 ноября. Об этом см.: Акад., III, 1307. Следовательно, заметим попутно, набросок «Повести из римской жизни» сделан не позднее октября 1833 г. (в Акад., VIII, 1057 датировано ноябрем), а возможно, еще в Петербурге.
8 ИРЛИ, тетр. 839, л. 60.
9 А. М. Эфрос. Рисунки поэта, стр. 449.
10 См.: Сочинения Пушкина. Переписка. Под ред. В. И. Сантова. Т. 111. СПб., 1911, стр. 60.
его написанным по возвращении из Болдина.11 В большом академическом издании оно датировано мартом—апрелем 1833 г., т. е. временем до отъезда из Петербурга (Акад., XV, 259), а в малом (3-е издание)—кондом мая—началом июня 1833 г.12
А возможно, что письмо это могло быть написано и в Болдине, когда у Пушкина уже были в руках упомянутые «важные» бумаги и он приводил в порядок свои «Записки о Пугачеве»; стихи же, как он сообщал в письме к жене от 8 октября, «пока еще спят» (Акад., XV, 85).13
Хлопоты об «Истории Пугачева», которыми наполнено письмо И. И. Дмитриеву, конечно, могли вызвать в памяти Пушкина только что оконченное путешествие по маршруту Пугачева, Волгу, которую переехал поэт в Симбирске и которую изобразил в записной книжке с подписью: «Смоленская гора. Церковь Смол, и дом Карамзина. 15 сент. Волга».14
Вслед за письмом к Дмитриеву на чистом листе в тетради появляется холмистый пейзаж с часовней и деревом на переднем плане. Пейзаж довольно абстрактный, но по своему настроению вполне соответствует эпическому, величавому характеру русской реки. В нем нет ничего от беглого и динамичного наброска с изображением дома Карамзина, сделап-ного в дороге, с натуры. И дом Карамзина, и церковь Смоленская там как бы намечены только, но не прорисованы; строения на берегу воспринимаются как верстовые вехи (как и в известном пейзаже с тройкой 15), карандашные линии передают стремительное движение и неровности дороги. Здесь же, в пейзаже с тремя холмами (л. 59 об.), все спокойно: и тени на холмах, и изящный изгиб дерева с кустом на берегу. Рисунок явно делался не с натуры, а по памяти, в момент перерыва в литературном творчестве, когда, по словам исследователя, «творческая энергия, встретив запруду, катилась по боковому руслу»; 16 когда в ознаменование окончания вещи или части, главы, строфы рисунок разрастался и даже обрастал вариантами, как это и было в данном случае.
Набросав вчерне сцену из «Сказки о мертвой царевне» (л. 58):
И над милою царевной Братья в горести душевной Все поникли головой
Старший молвил: «Спи во гробе. ..»,
Пушкин в перерыве пишет письмо Дмитриеву в связи с «Записками о Пугачеве», над которыми работает; потом тут же, на следующем листе, рисует по памятп или отвлеченно какой-то волжский пейзаж. Затем, увидев, быть может, неожиданно для самого себя возникшие под карандашом три горы, плавно переходившие друг в друга, Пушкин, мысль которого была подспудно обращена к художественной канве «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях»,17 вдруг вспомнил знакомые «три горы н
11 А. С. Пушкин. Письма, т. III. М.—JI., «Academia», 1935, стр. 660.
12 А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах, т. X. стр. 432.
13 См. также следующее письмо жене от 11 октября: «Мой ангел, одно слово, съезди к Плетневу и попроси, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (год. 1774 и 1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь» (Акад., XV, 86).
14 Опубликовано Т. Г. Зеигер-Цявловской в кн.: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. М,—JL, «Academia», 1935 (вклейка между стр. 400—401).
15 См.: Рукописи А. С. Пушкина. Альбом 1833—1835 гг. М., ГИХЛ, 1939, стр. 3 (фототипии).
16 А. М. Эфрос. Рисунки повта, стр. 18.
17 Б. JI. Модзалевский считает, что сказка задумывалась Пушкиным уже по дороге в Болдино, и находит ее реминисценцию в письме цоэта
О"
с
с/э
3'
с/э
3
4 к
Тригорское. Рисунок Пушкина.
Тригорское. Рисунок Пушкина.
Тумгирокаа» Рисунок Пушкина.
дом красивый»,18 Михайловское, Арину Родионовну и милое сердцу Три-горское:
И берег Сороти отлогий, И полосатые холмы, И в роще скрытые дороги, И дом, где пировали мы, Приют, сияньем Муз одетый, Младым Языковым воспетый.
(Акад., VI, 506)
И далее, во втором наброске, эти три холма компануются по-другому: это уже три горы (которые, видимо, яснее просматривались тогда в Три-горском, получившем свое название по этой особенности местности),19 поданные ближе друг к другу. И видится «дом красивый», а через овраг, слева, еще холм, четвертый, причем более крутой; в памяти всплывают соседнее с Тригорским городище Воронич и в целом тот уголок, где Пушкин не был уже шесть лет, но о котором помнил постоянно: переписывался с хозяйкой Тригорского П. А. Осиновой, мечтал поселиться в Сав-кипе либо в какой-либо другой красивой местности по соседству с Тригорским (Акад., XVI, 201). «Лишь только буду свободен, я поспешу возвратиться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце», — писал он П. А. Осиповой по отъезде из ссылки в Москву 4 сентября 1826 г. (Акад., XIII, 294). Накануне отъезда в Оренбург и Болдино Пушкин признавался П. А. Осиповой: «Не знаю, когда я буду иметь счастье посетить Тригорское, но я до смерти этого хочу» (Акад., XV, 62).
Желание оставить свет — «мерзкую грязную лужу», поселиться в де ревне, мечты о покое и воле, усилившиеся в 1830-е годы, в значительной степени связаны у Пушкина с Михайловским и Тригорским.
И то, что поэт, обратившись мыслями к Тригорскому, держа в руке карандаш, изображает на трех холмах не один, а два дома, не должно смущать нас, но, напротив, заставляет по-новому рассматривать эти рисунки. Ибо при жизни Пушкина рядом с известным теперь домом на другой стороне пруда стоял обветшавший господский дом, который Осп-пова покинула в 1820-х годах, переселившись с семейством в бывшее здание полотняной фабрики, украшенное по сему случаю колоннами (на рисунках дом слева). Младшая дочь ее, М. И. Осипова, рассказывала в 1866 г. М. И. Семевскому об этом: «Перестройка дома откладывалась с году на год, едва ли не до тех пор, пока года четыре тому назад от неосторожного выстрела одного юноши сгорело в Тригорском несколько построек, и в том числе погибли руины дома, состоявшего „в вечном подозрении", что-де наступит же время, когда его перестроят».20
И далее в пушкинской тетради вслед за рассмотренным появляется третий рисунок (л. 59), очень похожий на предшествующий, но уже освобожденный от отвлеченных деталей. Лодку и фигурку рыбака с удочкой Пушкин как бы забывает. Все его внимание обращено к трем холмам,
к жене от 21 августа 1833 г.: «Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица» (Пушкин. Письма, т. III. М.—Л., «Academia», 1935, стр. 604).
18 Н. М. Языков. Полное собрание стихотворений. М.—Л., «Academia», 1934, стр. 288.
19 Ср. также у Н. М. Языкова: «Гора треххолмная стоит» (Полное собрание стихотворений, стр. 268).
20 См. статью М. И. Семевского «Прогулка в с. Тригорское» в кн.: А. Н. Вульф. Дневники. М., «Федерация», 1929.
к домам. Они слегка сближены теперь, и тщательнее прорисованы и колонны нового жилища Осиновой, и «старый дом» с бельведером.
Подобные случаи тщательной прорисовки даже не пейзажа, а именно строений мало характерны для пушкинской графики. Видимо, это было навязчивое воспоминание, которое захватило Пушкина целиком и в конце концов оформилось в это поэтичное изображение жилища, «где цветут камепамп хранимый труд и ум, изящно просвещенный».
При взгляде на него невольно возникает в памяти строфа из пушкинского романа: «Приют, сияньем муз одетый...».
Утверждать, что мысль Пушкина, державшего карандаш в руке над чистым листом бумаги, шла именно таким путем, а не иначе, было бы, разумеется, трудно, поскольку зарождение и развитие пушкинских ассоциаций — процесс, прослеживаемый не всегда и не во всей полноте деталей. Мы знаем, что нередко в этих ассоциациях было много неожиданного для нас и нами не разгаданного. Но в данном случае мы вправе заключить, что высказанное выше предположение справедливо, так много общего в характере анализируемых рисунков и в настроениях Пушкина начала 1830-х годов, когда он вспоминал Тригорское после шестилетнего отсутствия в этих краях.
Э. Ф. Карлова
ВОКРУГ «ПИКОВОЙ ДАМЫ»
1. Шведская «Пиковая дама»
А. Н. Егунов в 1968 г. обнаружил ромаи на немецком языке с таким же заглавием, как и пушкинская повесть, — «Пиковая дама», правда с подзаголовком «Сообщения из дома умалишенных в письмах» и с пометой «с шведского языка» (Pique-Dame. Berichte aus dem Irrenhause in Briefen. Nach dem Schwedischen. Berlin, 1826).1 Поскольку на обложке книги обозначено имя знаменитого немецкого писателя-романтика Генриха Фридриха Карла де Ламотт-Фуке, хорошо известного русскому читателю пушкинской поры, то исследователь решил, что Фуке и есть автор романа. Помета же «о шведского языка» — мистификация: автор якобы хотел подчеркнуть, что фабула романа, действие которого происходит на туманном романтическом Севере, — экзотическая. А. Н. Егунову не было известно,2 что за несколько лет до него на роман «Пиковая дама» как на аналогию пушкинской повести указал В. Набоков в своем комментарии к «Евгению Онегину».3 Таким образом, именно В. Набоков первым назвал автором романа Фридриха Ламотт-Фуке.
А. Н. Егунов лишь начал работу над статьей о романе, успев вкратце пересказать его содержание. Из этого краткого пересказа явствует, что роман «Пиковая дама» несомненно имеет точки соприкосновения с пушкинской повестью, прежде всего благодаря эпизодам карточной игры: «Сцены с картами являются не побочными, а главными в повести». Роковая карта — пиковая дама, сводящая с ума героя, неопытного, неудачливого игрока, трагическим образом изменяет всю его судьбу. В то же время роман по своему сюжету существенно отличается от пушкинской
1 А. Н. Егунов. «Пиковая дама» Ламотт-Фуке. — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1967—1968. Л., «Наука», 1970, стр. 113—115.
2 См.: [М. П. Алексеев]. Немецкая «Пиковая дама». —В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1967—1968. Л., «Наука», 1970, стр. 111.
3 Eugen Onegin. A Novel in Verse by A. Pushkin. Translated from the Russian, with a Commentary, by V. Nabokov. Vol. 3. New York, 1964, p. 97.
