CC BY
37
И.А. Едошина
ТОЛСТОЙ НА СТРАНИЦАХ «ДНЕВНИКОВ» МИХАИЛА ПРИШВИНА
Когда один писатель обращается к творчеству другого писателя, да еще в ситуации, когда один из них - Лев Толстой, то проясняются личностное своеобразие и специфические стороны художественного дискурса обоих. Особенно когда эта «встреча»
происходит на страницах дневниковых записей.
* * *
Василий Розанов как-то заметил, что самым неискренним родом творческой деятельности является дневник. И противопоставил дневниковым записям письма. Думается, что Розанов по своему обыкновению чутко уловил изначально разные цели дневниковых записей и письма.
Письмо пишется конкретному лицу в столь же конкретной ситуации, в равной степени известной участникам переписки. Если письмо носит не официальный, а частный характер, то пишущему незачем скрывать свои эмоции, чувства и мысли.
Иное - дневник, который изначально пишется с расчетом на будущее прочтение другими людьми, а потому сознательно или бессознательно, но конструируется, продумывается. Таков, например, знаменитый дневник Марии Башкирцевой, которая, по ее же признаниям, посредством дневниковых записей намеревалась остаться в истории, и не ошиблась.
Как правило, дневник публикуется, когда самого автора уже нет среди живых. Редкое исключение составляют, например, дневниковые записи В.В. Бибихина, которые он издал сам незадолго до
смерти, уже зная, что скоро умрет, и не желая, чтобы кто-то вносил в его записи правку (обычная практика, связанная с этическими соображениями)1. В таком случае публикация дневника производит ошеломляющее впечатление: ведь герои да и сам автор записей еще живы, оценки даются разные, отнюдь не всегда лицеприятные. Оно и понятно, записи делаются сразу, что называется, по горячим следам, сохраняя непосредственность впечатлений.
С другой стороны, дневник можно уподобить исповеди перед самим собой, когда автор представляет собственные мысли без оглядки на официальную цензуру, чьи-то оценки. В таком случае в записях сохраняются либо самоуважение и определенное дистанцирование от самого себя, как, например, в дневниковых записях А.А. Блока или А.С. Суворина, либо предельное к себе самому приближение (по известной формуле Достоевского, «заголимся, обнажимся»), как, например, в дневниковых записях Л.Н. Толстого. Его дневниковые записи имеют разные именования: «Дневник» (1895-1910), «Тайный Дневник» (1908), «Дневник для одного себя» (1910). Последние два именования явно свидетельствуют, что просто «Дневник» предназначен для чтения иными людьми.
В любом случае дневник требует душевного соучастия к собственной жизни, какого-то к ней отношения, которому явно недостаточно только внешней формы. Потому дневник становится одновременно и своеобразным «нутром» бытия личности, и зеркалом, в котором отражается личность, а сквозь ее призму - целая эпоха. Замечу, что наиболее ярко «встреча» личности со временем репрезентируется именно в дневниковых записях. Таковы, например, дневники З.Н. Гиппиус, М.М. Пришвина. Наконец, особый род дневниковых записей представляют те, что пишутся в предчувствии близкой смерти, как «Дневник 1918 года» М.О. Меньшикова. Будучи человеком творческим, он в слове стремился преодолеть судьбу, и в слове у него это получалось: «Упавшему в Ниагару бесполезно тратить последние секунды жизни на отчаяние и борьбу, - лучше истратить на последний сладкий вздох и благодарность Творцу. Жизнь умирает... да здравствует воскресшая жизнь! Ибо она тысячекратно воскресает в каждый момент и, стало быть, в момент своей гибели»2.
В публикации дневника немалую роль играют те, кто готовит его к изданию. Именно от этих людей напрямую зависит, в полном
или купированном облике явится дневник читателю. Для купирования может быть множество предлогов: не хочется представлять автора в не очень хорошем свете, не хочется дразнить гусей откровенными и непопулярными сегодня мыслями, не хочется обидеть родственников или упоминаемых людей и т.д. Иными словами, как правило, дневники редактируются, и субъективное начало играет в этом процессе значительную роль. Для того чтобы изменился смысл, подчас нужно совсем немного: убрать слово, пропустить предложение, изменить знак препинания. Казалось бы, мелочи, но так только кажется. Потому на самом деле дневники, как и письма, адекватны сами себе только в том виде, в каком были написаны автором. Именно написаны, а не изданы3.
Так, Пришвин в конце жизни задумал издать некоторые страницы своих дневниковых записей, дав будущей книге название «Глаза земли», но смерть помешала ему осуществить замысел. Эту работу довела до конца вдова и близкий друг Пришвина - Валерия Дмитриевна4.
* * *
В комментариях к последнему тому (М., 1983) из 22 томного собрания сочинений Л.Н. Толстого сообщается: «Толстой вел Дневники с некоторыми перерывами в течение почти всей жизни. Он начал их в 1847 г. 18-летним юношей-студентом и закончил в 1910 г. 82-летним всемирно известным писателем. Ни один русский писатель не оставил после себя столь обширного по времени и богатого по содержанию Дневника, как Лев Толстой»5. Комментаторы ошибались (возможно, в том их вины нет). В русской литературе был писатель, чьи Дневники вполне сопоставимы с Дневниками Толстого и по временной протяженности, и по глубине мысли, и по художественным достоинствам, - это дневниковые записи Пришвина, которые он вел на протяжении почти пятидесяти лет. Но если Толстой был свободен и волен в своих записях, то Пришвин большую часть Дневника вел в условиях «советской власти», т.е. в условиях абсолютной несвободы, когда даже думать по-своему боялись. Дневниковые записи открывают случай Пришвина (по аналогии с «Der Fall Wagner», чей автор F. Nietzche).
Личность и творчество М.М. Пришвина напоминают айсберг, в котором органично соединяются видимое и скрытое. Пожалуй, с
той разницей, что о скрытом айсберга знают все, а о скрытом Пришвина долгое время даже не догадывались, за исключением, конечно, самых близких людей, если этот круг вообще не был сужен, воспользуюсь определением В.В. Розанова, до «друга» - Валерии Дмитриевны Пришвиной.
Внешне, в видимом, Пришвин был весьма преуспевающим советским писателем: четыре собрания сочинений, два - прижизненных (в семи и шести томах 20-х - начала 30-х годов ХХ в.), одно в шести томах, фактически посмертное, вышло в пятидесятые годы, и, наконец, восьмитомник восьмидесятых годов; хорошая четырехкомнатная квартира в Москве в Лаврушинском переулке; дача в Подмосковье; машина; ордена Знак Почета и Трудового Красного Знамени. Естественно, членство в Союзе писателей СССР со всеми вытекающими из этого членства льготами и обретением официального именования своего творчества - «певец природы», в облике которого Пришвин вошел в учебные программы.
Конечно, не все публиковали; сложна история, например, «Осударевой дороги», «Мирской чаши» и некоторых других текстов, но в любом случае все эти сложности несопоставимы с тю-ремно-лагерными мытарствами многих его собратьев по цеху. Другого Пришвина, невидимого, мы узнаем только сейчас благодаря, прежде всего, публикации его дневниковых записей. Он искренен и откровенен в своих подчас ошеломляющих признаниях и поражающих неожиданной глубиной раздумьях, что придает дневниковым записям облик «лесов» к его опубликованным текстам.
Между тем парадокс «случая Пришвина» заключается не в применении писателем двойных стандартов, а в открытом придании сокровенному мифопоэтической формы.
Скрывшись в природе, как, например, Ахматова - в переводах, Лосев - в античности, Пришвин оказался свободным в условиях общественной несвободы. Потому он никогда не был советским писателем. Он таковым казался, а поскольку советская литература в массе своей есть кажимость искусства, то Пришвин удачно и
счастливо для сохранения жизни вписался в этот контекст.
* * *
«Дневники» М.М. Пришвина как многотомное издание публикуются с 1991 г. За это время вышло девять книг, в которых
представлены записи с 1905 по 1932 г. Дневниковые записи открывают совершенно неизвестного Пришвина, производят ошеломляющее впечатление не только своей откровенностью, но и глубиной понимания мира во всем его драматизме. «Певец природы» не исчезает вовсе, но неожиданно преображается: хорошо известные описания природы имеют контекст, который и представляют дневники Пришвина. В этот контекст вписываются и романы Пришвина, и его повести, рассказывающие о жизни человека, попавшего, подобно птице, в силки советской власти.
Сам Пришвин видел в своих дневниках (по его определению, «мои тетрадки») собственное оправдание6, потому был в записях предельно откровенен, стремясь понять значимые процессы в жизни общества, в литературе, искусстве, а через них - в самом себе. В обозначенном контексте и возникают имя и творчество Л.Н. Толстого7.
Прежде всего, необходимо отметить, что для Пришвина Л.Н. Толстой неоспоримо входит в ряд «величайших деятелей» искусства: А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский. Потому Пришвин видит в Толстом не просто одного из писателей, прочитанных когда-то. Он постоянно перечитывает его произведения, размышляет над героями и идеями, сверяя со временем и собственными мыслями. В результате условный пришвинский текст под названием «Толстой» оказывается подвижным, то стягиваясь до одного из толстовских героев, то расширяясь до истории государства российского, представляя «идеи времени».
Одна из часто встречающихся на страницах дневников проблем, в пределах которой возникает имя Толстого, связана вопросами веры и религии. Оно и понятно, если вспомнить, как часто сам Толстой обращался к этой проблеме и как своеобычно ее решал.
Уже в «Раннем дневнике» 23 октября 1909 г. Пришвин записывает: «Вчера у Рязановского и Ремизова. Путешествие, - говорю я, - пост. Вы не знаете отрешенности от себя. Настоящий аскетизм ждет награды. Все живут физической жизнью. Отказываясь, значит ждут себе награду. Одно бессмертие не бывает. Бессмертие ради чего-нибудь: напр. рая. Нельзя получить бессмертие без веры в рай, а потому Толстой - нелепица. ... Опять же вопрос: какой же смысл всякого духовного совершенствования, если в результате плоть -
материя - становится все несовершенней.» (РД, 222). Толстовская вера, порожденная разумом (Ф.А. Степун)8, отражается в утверждении Пришвина, что нельзя получить бессмертие, тема, много и мучительно волновавшая Толстого, без веры в рай. Размышления о духовном совершенстве духа и несовершенстве плоти, кажется, напрямую связаны с толстовской мыслью, подвергая эту мысль, как минимум, сомнению. Толстой пишет: «Кто видит смысл жизни в духовном совершенствовании, не может верить в смерть - в то, чтобы совершенствование обрывалось. То, что совершенствуется, не может уничтожиться; оно только изменяется»9. Вот тут-то Пришвин и добавляет: «становится все несовершенней».
Вера самого Пришвина вряд ли может быть определена в терминах абсолютной ортодоксии, но все же ближе к церкви, чем Толстой. Вопросы веры должны были определить задуманный, но так и не написанный роман Пришвина «Начало века». В материалах к этому роману, помещенных на страницах дневника, Пришвин записывает: «Испытывать человека - дело пустое, и испытывать Бога. Верь, и больше ничего. Хочешь - верь, а хочешь - не верь, и тоже ничего не будет, вот в этом-то и штука: тут свобода, хочешь -верь, а хочешь - не верь. Только не испытывай, испытывать человека - дело пустое, а испытывать Бога. Испытать не испытаешь, а только заразишься гордостью, "мое мне!" - а моего и нет ничего, все Божье, что мое? Священники, говорят, церковь умаляют. Ну, хорошо, священники умаляют, а кого же церковь худому научила -нет, говорят, пойду в избу, буду в избе молиться. вот и Толстой. Так издания разные убили веру, и, конечно, ему легче в кинематограф сходить, чем в церковь» (РД, 249-250).
По Пришвину, книги Толстого (в том числе) убили веру, но, думается, что религиозные размышления Толстого суть свидетельства утраты народом живого религиозного чувства, которое определяло бы жизнь человека во всей полноте. Толстой - один из многих на рубеже Х1Х-ХХ вв. вопрошателей к Церкви, тоже переживавшей не лучшие времена10.
Как следствие - различие в понимании Христа, которое определяется разницей, что пролегает между народом и интеллигенцией, в том числе Толстым. В результате в русском обществе формируются два понимания Христа: «Христос духовный и гордый (Толстой, сектанты) - и Христос материальный и смиренный. Один
общечеловеческий - другой национальный, родной (интеллигентский - и простонародный)» (РД, 277). С другой стороны, Пришвин указывает на страстное желание Толстого быть с народом: «Мне представляется чан кипящий, клокочущий, то рука покажется, то портянка, то нога, то голова. На краю чана стоит поэт и спрашивает показавшуюся в чане голову: "Что мне делать?" - Голова отвечает: - "Бросься в чан, и будешь народом". - Поэт говорит: "Я погибну". - Голова говорит: "Ты умрешь как поэт и воскреснешь вождем народа". ... Вспомните, как Лев Толстой отказывается от своей художественной песни, называя ее болтовней, и бросается в этот кипящий чан» (РД, 290, 291). Думается, что Пришвин имеет в виду толстовское «опрощение», затем стремление помочь голодающим, которое по времени совпало с отречением писателя от авторских прав. Исток условной «народности» Толстого Пришвин видит в его религиозных воззрениях, которые он образно определяет как «фокусы» (РД, 410), потому для народа он не стал пророком (РД, 610). По Пришвину, «вся природа большую часть времени отдается поиску корма, но этой святости бытия нельзя достигнуть, если от разума прийти к этому (пахать, как Толстой.), эта коротенькая правда за собой имеет душу в молитве: ". хлеб наш насущный даждь нам днесь"» (Д, 26-27, 238).
Чем более развиваются революционные события, тем резче становятся высказывания Пришвина о религиозных исканиях Толстого. Так, 30 октября 1915 г. он записывает: «В дневнике Толстого молитвы его похожи на "записи", а записи ничуть не похожи на молитвы: какие-то письменные молитвы. Если уж записывать свои молитвы, то надо записывать, как стихи, чтобы их могли повторять другие, и от этого не было бы смешно, как неминуемо будет смешно, если другой человек будет молиться по толстовским записям» (Д, 14-17, 210). Жизнь в целом, считает Пришвин, не может быть гармонизирована по рецептам Толстого: «Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы» (Д, 14-17, 295-296). А ведь, напомню, Толстой еще при жизни воспринимался большинством просвещенной части общества путеводителем, родилось понятие «толстовство», появились «толстовцы», в Ясную Поляну совершались настоящие паломничества. Как пи-
сал в 1908 г. В.В. Розанов, «быть русским и не увидеть гр. Л.Н. Толстого - это казалось мне всегда так же печальным, как быть европейцем и не увидеть Альп»11. Толстой и олицетворял «Альпы» отечественной мысли.
А Пришвин почти в то же самое время угадывает в Толстом гордыню, которая всегда пресекалась православной церковью и которая легко обнаруживается им в Толстом. Вот характерный пример из «Дневников» Толстого, запись от 14 ноября 1898 г.: «Смотришь на людей, целующих икону, подлезающих под нее, обожающих и боящихся ее. Если людей могли обмануть так, то нет обмана, на который бы они не поддались»12. Этому «обману» Толстой противопоставляет Ясно-Полянскую школу, о которой Пришвин пишет: «Существование такой анархической школы понятно, что учителем там Л. Толстой; да и всякая анархия предполагает таких же даровитых, высоконравственных людей, увлекающих своим примером других» (Д, 20-22, 130). Иными словами, гордыня ведет Толстого к анархии, которая может быть оправдана личностью самого Толстого, но вне этой личности гибельна по своим последствиям и по своей сути: Христос оказывается «за церковной оградой» (Д, 20-22, 136).
Однако и сам Пришвин не чужд сомнениям в вопросах веры. Свои сомнения он представляет через других писателей: «Спасение по всему смыслу трагедии должно явиться в последний момент борьбы, человек всю жизнь свою положит и за то, что он положил ее - спасение. Так, если церковь Христова есть путь спасения, то это не значит, что она освобождает его от борьбы, напротив, она включает его только в трагический круг, поселяет в нем трагическое сознание. Вот почему и Толстой, и Розанов, не посещая церковной службы, не причащаясь - больше христиане, чем другие, это истинные современные подвижники христианства, и в особенности Розанов, который, только умирая, разрешил себе причаститься» (Д, 26-27, 276). Что касается Розанова, то Пришвин глубоко заблуждается, не различая Розанова как героя «листвы», Розанова как автора статей в газетах и журналах и Розанова как обывателя. Сложно себе представить, чтобы «друг», глубоко воцерковленная женщина, могла бы жить с человеком, который не ходит в церковь. Да вряд ли и Розанов смог бы написать столько о церкви, вовсе не бывая на службах. Да и Толстой не столь однозна-
чен, если вспомнить его посещения Оптиной пустыни. Конечно, причина могла быть сугубо внешней, например необходимость навестить сестру. Но подлинной причиной поездок все-таки были собственные сомнения, поиск ответов на волновавшие вопросы. Отсюда - беседы с К.Н. Леонтьевым, старцем Амвросием13. Толстой
мог не ходить в церковь, но он не мог забыть о ее существовании.
* * *
В суждениях Пришвина о религиозных взглядах Толстого явно прочитываются мировоззренческие установки, которые определяют художественное творчество писателей. В этом аспекте показательной является запись Пришвина от 28 августа 1928 г.: «На странице 86 "Искусство видеть мир" Воронского говорится, что религия убила художников в Толстом, Гоголе. Я сам думал раньше приблизительно так же легко, но теперь думаю, что не художника убивает религия, а то надменное, самолюбивое, гордое существо, которое вырастает в человеке, питаясь его общественной славой художника. Художник остается, но ему невозможно бывает вторить в искусстве такого, раньше не замечаемого "черта", и сила его устремляется не на творчество "художественной болтовни", а на борьбу с чертом. Если бы художник начинал свое дело в согласии с Богом и постоянно опирался на свое поведение в жизни, то и создавал бы без встречи с чертом, как создавали эллины свои статуи богов и христиане свою литургию в картинах. Воронский, как семинарист, не свободен от поповского понимания религии. Ведь весь пафос правды Добролюбова, Чернышевского и всех наших литературных семинаристов и весь их социализм выхвачен из церкви. . Гоголь, Толстой, Блок распинают в себе художника ввиду создаваемого в себе, наросшего за жизнь параллельно своему творчеству черта. . Бесы. Жизнь писателя ничем не отличается от жизни подвижника: те же бесы вокруг, от гордых сверхчеловеков, как у Гоголя и Толстого, до маленьких "купринских" пьяно-богемных. Но у подвижников религии есть сложная система борьбы с бесами, а писатель среди них, как ребенок.» (Д, 28-29, 204, 206).
Эту запись можно рассматривать как методологическое основание в восприятии Пришвина творчества Толстого, здесь следует искать исток всех противоречий как самого писателя, так и того,
чьи тексты привлекают его внимание. Хотя в более ранних записях Пришвин разводит, что вполне закономерно, веру и творчество (Д, 14-17, 73), полагая под верой убежденность писателя в реальности создаваемого им художественного мира. В таком случае вера оборачивается самообманом (та самая иллюзорность, которую подвергал резкой критике отец Павел Флоренский): «Я описываю вещь, как она мне представляется, и в то же время верю, что эта вещь существует в себе так, как она мне представляется. Эпическое творчество - Гомер, Аксаков, Толстой, когда весь народ верит со мною в реальность бытия такой вещи.» (Д, 18-19, 327).
Пришвин гипертрофирует эту реальность до сна, где встречается с Толстым: «Снилось мне, будто Лев Толстой сказал: "Есть такие провалы в душе, когда ничего не хочется и нет никакого смысла в жизни, через эти провалы я перекидываю мост, пишу 'Круг чтения'". - Мережковский ответил: "А я в такие часы изучаю голубей как материал для романа о деревне Алексино". После них и я сказал: "А я пишу критическую статью о русской литературе". -"Вы ее никогда не напишите", - сказал Толстой. "Ну, что ж, - сказал я, - это только доказывает, что я человек не бездарный, критические суждения пишутся обыкновенно бездарными"» (Д, 20-22, 86).
Эта запись относится к 11 августа 1920 г. В 1916-1922 гг. Пришвин пишет несколько произведений, в которых изображаются революционные события в России: пьеса «Базар» (первоначальное название «Чертова Ступа», 1916-1920), повесть «Раб обезьяний» (1919), повесть «Мирская чаша» (1922). Он пытается опубликовать «Раба обезьяньего» в журнале «Красная новь», но получает категорический отказ от Воронского, главного редактора этого издания. Четвертая глава в «Мирской чаше» получит название неизданной повести. Потому слова о том, что критические статьи пишутся бездарными людьми, имела под собой совершенно конкретную подоплеку. Кроме того, он словно предчувствовал будущую отповедь Троцкого в адрес «Раба обезьяньего»14.
События октябрьского переворота не только не изменили христианских оснований художественного творчества Пришвина, но, кажется, еще больше укрепили в их сущностной значимости. Так, 15 января 1921 г. он записывает: «Сегодня поймал мысль: 1) рассмотреть Евангелие как только поэтическое произведение,
2) рассмотреть христианское основание русской литературы (Гоголь, Достоевский, Толстой, Тургенев).» (Д, 20-22, 129). Из этой записи следует, что Пришвин пытается в сугубо религиозном тексте, каковым является Евангелие, обнаружить художественные очертания, а в искусстве светском, представленном именами классиков литературы, найти христианское основание. Обратим внимание на форму единственного числа в словосочетании «христианское основание», что свидетельствует о некоей единой общности всей русской литературы как искусства слова. В новой исторической ситуации прошлое выглядит иначе, и Толстой со всеми его религиозными размышлениями оказывается христианским писателем. Потому 13 февраля этого же года он вновь обращается к творчеству Толстого: «Эстетическое творчество служит для выражения индивидуального, напр., творчество Л. Толстого: это Л. Толстой; но как только Л. Толстой окончательно себя выразил, является ассоциация "Толстовство", которая отметает от себя Толстого, - эстета, индивидуума, выбирая для себя из него мораль. Впрочем, сам Толстой отказался от Толстого-индивидуума, художника и объявил себя моралистом, т.е. членом христианской ассоциации» (Д, 20-22, 138).
Пришвина в высшей степени занимают те общественные процессы, которые формируются под влиянием литературы. Из приведенной записи явствует, что Толстой отказывается от творчества (индивидуальности) в пользу морали, становясь, таким образом, членом христианской ассоциации, возникшей под влиянием его творчества. Таков, по Пришвину, один из механизмов вторжения литературы в жизнь. Тем не менее морализм Толстого Пришвин воспринимает неоднозначно. Высоко оценивая творчество писателя («характер поэзии Толстого - мужество, правдивость и чистота»), он в то же время видит в его проповедничестве болезнь: «У Толстого нити этого грибка пронизывают с самого начала ху-дож. творчество» (Д, 32-35, 605, 604).
Другой способ вторжения литературы в жизнь может быть непосредственно связан с героями Толстого.
В записях 1928 г. есть главка под названием «Платон Каратаев»: «Образы нашего художественного сознания имеют в бытии свои первообразы, т.е. живые существа. И Платон Каратаев был (как у меня был "Гусек"). Но Платон Каратаев живой не имел
влияния на людей, он стал влиять, когда был сопоставлен у Толстого как положительное начало жизни с отрицательным, присущим самому Толстому, гордым властелином сознания. Итак: Пл. Каратаев - это воплощение желанного человеком, погибающим от бремени власти сознания» (Д, 28-29, 221). Пришвин подчеркивает, что в российском обществе реальные Каратаевы неприметны, их попросту не видят, хотя они живут среди других людей. Только глаз писателя способен выхватить из толпы, из массы Каратаева как носителя тех качеств, которых недостает самому писателю, и персонифицировать в этом герое философскую идею. Представленный механизм направлен не только в сторону читателей, но и самого автора. Потому, в частности, столь актуальна для Пришвина проблема личности Толстого и шире - художника в целом.
Так, Пришвин убеждается, что всякая творческая личность живет для себя. А затем, словно примеряя написанное на себя, утверждает: «Однако это очень утомительно - жить только через посредство своей личности, соблазняет постоянное желание выйти из этого круга и жить непосредственно, "как все". Соблазн является в образе чего-то высшего, будь это Природа, Бог или Человек. Примеры: .жизнь Толстого.» (Д, 23-25, 95). В данном контексте жизнь Толстого, по Пришвину, есть наглядный пример невозможности выхода «я» художника за пределы своей личности, чтобы жить не ради творчества, а ради самой жизни - «как все». В основе всякой творческой деятельности лежит стремление художника познать не только бытие, но и те скрытые законы, которые его определяют, а, главное, свидетельствуют о заданной гармонии, что выше человеческого сознания и рационального понимания. Вот почему чуть дальше Пришвин вынужден признать, что лес значительнее того описания леса, которое дает писатель. Потому он не принимает моральных поучений и рассуждений Толстого, навеянных эстетическим восприятием природы (Д, 23-25, 286).
Пытаясь полюбить обыденность (жить, «как все»), Пришвин приходит к мысли о смирении, которое определяет жизнь обычных людей. Однако творческому человеку окончательное смирение смерти подобно: «Он может в минуты упадка забавляться поэзией обыденности, как было у Льва Толстого: пахал! Да, было это: граф пахал и писал великую книгу свою "Круг чтения"» (Д, 23-25, 340, 311). Иными словами, вспашка земли не занимала его жизни цели-
ком, полностью, он мог и не пахать (или пахать), что никоим образом не помешало бы ему с тем же успехом работать над сборником образцов философской и художественной литературы всех времен и народов - «Кругом чтения».
Обыденность и творчество объединяются не в том, что граф пошел пахать землю, а в Боге: «Бог - это сердцевина мира, которая идет со мной: все великие произведения Достоевского, Толстого и др. написаны в отношении к этой сердцевине» (Д, 23-25, 344).
Размышляя о личности Толстого, Пришвин стремится понять разные стороны в характере писателя, объяснить его поступки. При этом размышления его маркированы временем. В частности, графы и князья после Октябрьского переворота 1917 г. превратились в «бывших людей», лишенных всяких прав, обреченных на смерть. Потому самоё обращение к теме «граф», кажется, в духе времени. Но внимание Пришвина сосредоточивается на личности уже умершего графа. Так, 15 марта 1926 г. он пишет: «Думаю, как иногда достойному, умному человеку тяжело было носить на себе титул графа или князя, полученный им даром по наследству. Может быть, отчасти ложь положения, создававшаяся титулом, и держала до могилы графа Льва Толстого в намерении во что бы то ни стало сбросить с себя все лишнее и уйти в природу. Но уходя от графа, Толстой создал себе новый титул великого русского писателя и новую задачу уйти от лжи, создаваемой новым положением. Не сомневаюсь, что каждый творческий человек потихоньку удирает в глубину себя самого от своей знаменитости, но этот естественный путь, тихий, без жестов, с участием на своих юбилеях и выходом на рампу по вызову с личиной на своем лице, ничего не имеет общего с тем толстовским вызовом всему свету. из-за лжи собственного титула. У Толстого это болезнь - и отсюда его бунт» (Д, 26-27, 13). В первом предложении этой записи сказывается не только риторика времени двадцатых годов прошлого века, но и традиции российской общественной мысли, твердившей о ненужности титулов. Мысль вполне объяснимая, если вспомнить, что те, кто писал на этот предмет (бастарды, разночинцы, бывшие семинаристы), никаких титулов никогда не имели. Как ни велик Толстой, но и он оказался в плену этой сочиненной идеологии. Если титул графа ему достался «даром»15, то титул великого русского писателя он заслужил сам, собственным трудом. Потому Пришвин усматривает в
бунте Толстого «против титулов» болезнь, но особого рода: в этой болезни наиболее явственно проступают очертания личности. Если на личность начинают оказывать воздействие, то художник «бросит их всех и уйдет сам с собой в пространство жизни, как ушел Лев Толстой из Ясной Поляны и умер на глухой станции, окруженный иностранными корреспондентами» (Д, 26-27, 54). В этой записи прочитывается и судьба Пришвина, ушедшего «сам с собой» в Природу, и всех тех, кто не хотел целиком подчиниться режиму. В результате уход Толстого оказывается своеобразным образцом выражения протеста, стремления к свободе. Уйти «сам с собой в пространство жизни» есть подлинная цель в деятельности творческой личности в условиях несвободы.
По мысли Пришвина, «толстовское творчество так близко к органическому целостному процессу творчества жизни, что его произведения кажутся, почти как сама жизнь», потому резко отличается от современной литературы с ее откровенной тенденциозностью. Пришвин желает современной литературе учиться у Толстого (Д, 28-29, 124). И поясняет, что учиться надо правде: «Произведения Толстого стремятся к правде. Каждая строчка Толстого выражает уверенность, что правда живет среди нас и может быть художественно найдена, как исследователем, напр., железная руда» (Д, 28-29, 215). Пришвин призывает современных ему писателей учиться у Толстого тому, что категорически не может быть осуществлено при большевистском режиме, создавшем свою главную газету под названием «Правда». В результате самоё слово «правда» обретает мерцающий, подвижный смысл, хотя писатель и задает ему направление, ссылаясь на пример Толстого и железной руды. При кажущейся странности подобного соединения в нем обнаруживается скрытая ссылка на Толстого.
В «Анне Карениной» есть один персонаж: «мужичок в железе», по образному определению В.Н. Ильина. Он является героине во сне: «"Давно уж я видела этот сон. в спальне, в углу стоит что-то <.> И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик маленький с взъерошенною бородой и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там." Она представила, как он копошится в мешке. Ужас был на ее лице . -Он копошится и приговаривает по-французски и. грассирует: "Il faut le batre le fer, le broyer, le pétrir."16 И я от страха захотела про-
снуться, проснулась. но я проснулась во сне»17. Этот мужичок еще раз явится Анне, когда она уже не во сне, а в реальности бросится под поезд: «Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. "Господи, прости мне все!" - проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла»18. Являющийся Анне мужичок есть образ неизбежной гибели. Таков путь поиска «правды», по Толстому, и путь этот был актуален для всякого, кто хотя бы только пытался в те времена (1920-1930 гг.) отыскивать правду не в газете «Правда». У этого поиска «правды», по Толстому, есть оборотная сторона: «Толстой до конца дней своих выдавал людям векселя и в заключение остался банкротом» (Д, 28-29, 45).
* * *
Представляется важным для понимания смысловых оттенков темы «Толстой» у Пришвина такой аспект, как сопоставление Толстого с другими писателями и восприятие отношения Толстого к другим писателям.
18 января 1909 г. Пришвин записывает: «Разговор с Ремизовым: наблюдение: о. Иоанн Кронштадтский молится за смерть Толстого, Толстой убивал Шекспира», а затем 2 февраля этого же года: «Я думаю так: если Христа взять без церкви, то останется Евангелие, фермент, для одного он будет бродильным началом, для другого будет скучной брошюрой. То же, что с Шекспиром: для культурного человека - церковь, для дикаря, как Толстой, - бездарный писатель» (РД, 05-13, 203, 204). Известное неприятие Толстым творчества английского драматурга придает формулировкам Пришвина резкость, одновременно сообщая некоторое преувеличение. Восприятие Толстым Шекспира касается только самого Толстого, никоим образом не делая его дикарем, скорее указывая на субъективность суждения, как и Шекспир при всей гениальности вряд ли сопоставим с церковью. Но Пришвин - писатель, потому и он в равной с Толстым степени, но по-своему столь же пристрастен.
Тем не менее Толстой неизменно остается классиком, авторитетом. Для Пришвина он подлинный и большой художник, рядом с которым современные искания декадентов и футуристов есть «чебулдыр!» (ДР, 05-13, 295). Да и собственный «модернизм» Пришвина в глазах декадентов, по его замечанию, тоже устарел (ДР, 05-13, 181). Так он «совпал» с Толстым.
Один из часто повторяющихся мотивов, связанных с творчеством писателей, - это Толстой и Горький, «хитрый самозванец русской культуры», по определению Пришвина. Так, 26 октября 1928 г. Пришвин записывает: «Конец Горького несомненный, я был прав, что уход Толстого и приход Горького значили конец одного и другого, но у Толстого кончина христианская (сознательная), у Горького глупая. Я очень боюсь, что этот хитрый человек почуял катастрофу и удрал, что вообще его конец означает близость катастрофы» (Д, 28-29, 294).
У Пришвина есть одно важное определение, касающееся иного, другого времени: «. пронести свою идею на ту сторону, и там впоследствии все опять зацветет» (Д, 28-29, 290). С этой позиции творчество Толстого (при всех несогласиях) воспринимается Пришвиным как способствующее будущему цветению, чего не скажешь относительно наследия Горького. Пришвин справедливо, с моей точки зрения, не видит в Горьком большого таланта. Весь его талант заключается в умении приспосабливаться: «Человек небольшого ума, но чрезвычайно хитрый» (Д, 28-29, 299). Владение Толстым искусством слова не вызывает у Пришвина сомнений, хотя подчас огорчает то, как распоряжается Толстой своим даром. Не то Горький, которого Пришвин никогда не уважал как писателя. Он понимал другое - их равную и одновременно разнонаправленную общественную значимость: «Приход Горького некоторые сравнивали по трагизму с уходом Толстого - то было раннею весной» (Д, 28-29, 298). Если уход Толстого, пусть в чем-то заблуждающегося, но талантливого и честного человека, воспринимался в России как общая трагедия19, то приход Горького знаменовал торжество будущей советской литературы и социалистического реализма. Приход Горького означал конец русской литературы. Особый смысл в этих размышлениях имеет строчка из А. К. Толстого: «То было раннею весной». Контекст этой строки отсылает к утру «на-
ших лет», к счастью, слезам, жизни, солнцу - ко всему, чего не станет с приходом Горького.
В данном случае «приход Горького» подразумевает не только собственно писателя, но более - определенную идеологию, которую он будет олицетворять: «уничтожение творческой инициативы и вместе с тем творческой личности» Д, 28-29, 304). Трагизм заключался и в том, что с позиции этой же идеологии станет прочитываться Толстой, оказавшись в «тени» Горького (Д, 26-27, 526). Хотя «Горький как писатель-моралист в стиле своем обезьянит Льва Толстого до точности» Д, 32-35, 824). Потому оказывается значимым выявить в личности Толстого те характеристики, которые рождали в Пришвине сочувствие: искренность и требовательность к себе; стремление «выйти из сферы искусства к чему-то более важному для человека», несмотря на неизбежность демонизма Д, 32-35, 249); не оспаривать (вместо пушкинского «не оспоривай») глупца: «из Толстого: "русский ум" не признает grand-homme20: Кутузов ни с кем не спорил (не верил в слова и мысли отдельных людей, стремящихся к grand-homme)» Д, 32-35, 804805).
При всех нюансах в постижении Пришвиным феномена Толстого его роднило с писателем общее представление о смысле творчества. Потому Пришвин в самых значимых случаях ссылается на Толстого: «... моя способность чувствовать факты дается людям, близким к совершенному отрыву от земли. Именно вот это ко мне относится, и это ключ ко всему пониманию моего дела. У Толстого про это сказано так, что "нужно заблудиться", и вот именно что я постоянно блуждаю и мне как блуждающему показываются факты как сигналы органического целого» Д, 32-35, 592). Вот это стремление к постижению органического целого, сопоставимого с жизнью, и есть подлинная цель творчества, в пределах которой объединяются Пришвин и Толстой. Хотя, конечно, каждый по-своему.
Читая Толстого, споря и соглашаясь с ним, Пришвин пришел, может быть, к главной мысли своего творчества: «Надо научить людей радоваться жизни и принимать эту короткую жизнь как величайшее благо и счастье» (Д, 32-35, 68).
Бибихин В.В. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. - М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2004. МеньшиковМ.О. Дневник 1918 года // Российский архив (История Отечества в свидетельствах и документах ХУШ-ХХ вв.) Вып. IV. М.О. Меньшиков. Материалы к биографии. - М.: Студия «ТРИТЭ» - Российский архив, 1993. -С. 200.
Публикаторы и комментаторы «Дневников» Пришвина - Л.А. Рязанова, Я.З. Гришина, В.Ю. Гришин - люди, искренне преданные своему делу, любящие и сохраняющие наследие Пришвина, потому, надеюсь, издают «Дневники» писателя, не вторгаясь в его содержание на предмет купюр. Были также изданы выдержки из дневников военных лет, в последнем собрании сочинений были опубликованы с большими купюрами дневники последних трех лет жизни писателя, наконец, в 1960 г. увидела свет книга «Незабудки», составленная из отдельных дневниковых записей разных лет; в 1985 г. в издательстве «Правда» вышла книга «Зеркало души», целиком составленная по выбранным еще самим писателем дневниковым записям: «Натаска Ромки», «Лесная капель» («Фацелия», «Лесная капель»), «Глаза земли» («Дорога к другу», «Раздумья», «Зеркало человека»). Хотя ранее отдельно все названные тексты вошли в собрание сочинений Пришвина в восьми томах (т. 5, 7) в издательстве «Художественная литература» (1983, 1984), некоторые («Фацелия», «Дорога к другу») издавались отдельно.
Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. XXII / Гл. ред. М.Б. Храпчен-ко. - М.: Худож. литература, 1985. - С. 425.
Пришвин М.М. Мои тетрадки // Пришвин М.М. Дневники. 1914-1917 / Пре-дисл. В. Д. Пришвиной. Подгот. текста Л.А. Рязановой, Я.З. Гришиной. Ком-мент. Я.З. Гришиной, В.Ю. Гришина. - М.: Московский рабочий, 1991. - С. 14 (далее Д, 14-17 и номер страницы). Все цитаты из дневников даются по следующим изданиям: Пришвин М.М. Ранний дневник 1905-1913 / Подгот. текста Л.А. Рязановой, Я.З. Гришиной; коммент. Я.З. Гришиной. - СПб.: ООО «Изд-во "Росток"», 2007 (далее РД и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники. 1918-1919 / Подгот. текста Л. А. Рязановой, Я.З. Гришиной. Коммент. Я.З. Гришиной, В.Ю. Гришина. - М.: Моск. рабочий, 1994 (далее Д, 18-19 и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники: Книга третья. Дневники 19201922 гг. / Подгот. текста Л. А. Рязановой, Я.З. Гришиной, В.Ю. Гришина. - М.: Моск. рабочий, 1995 (далее Д, 20-22 и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники. 1923-1925. Книга четвертая / Подгот. текста Л. А. Рязановой. Коммент. Я.З. Гришиной и Н.Г. Полтавцевой. - М.: Русская книга, 1999 (далее Д, 23-25 и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники. 1926-1927. Книга пятая / Под-гот. текста Л. А. Рязановой; коммент. Я. З. Гришиной и Л. А. Рязановой. - М.: Русская книга, 2003 (далее Д, 26-27 и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники. 1928-1929. Книга шестая / Подгот. текста Л.А. Рязановой; коммент. Я.З. Гришиной и Л.А. Рязановой. - М.: Русская книга, 2004 (далее Д, 28-29 и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники. 1930-1931. Книга седьмая / Под-
2
3
4
5
6
гот. текста Л. А. Рязановой, Я.З. Гришиной; коммент. Я.З. Гришиной. - СПб.: ООО «Изд-во "Росток"», 2006 (далее Д, 30-31 и номер страницы); Пришвин М.М. Дневники. 1932-1935. Книга восьмая / Подгот. текста и коммент. Я.З. Гришиной. - СПб.: ООО «Изд-во "Росток"», 2009 (Д, 32-35 и номер страницы).
О содержательной близости семейных отношений Пришвина и Толстого см.: ВарламовА.Н. Пришвин. - М.: Молодая гвардия, 2003. - С. 144-145. Сам Толстой писал: «Бог проявляется в нас сознанием. Пока нет сознания, нет Бога». - Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. XXII / Гл. ред. М.Б. Храпченко. - М.: Худож. литература, 1985. - С. 96. Толстой Л.Н. Путь жизни. - М.: Республика, 1993. - С. 388. Приведу характерный пример из бесед А.Ф. Лосева с В.В. Бибихиным: «Компания, в которой я оказался с епископом Феодором (Поздеевским, ректором МДА в 1909-1917 гг. - И.Е.), не очень казенная была. "Как Вы такого декадента и символиста, как Флоренский, поставили редактором "Богословского вестника", - я спросил, - и дали ему заведовать кафедрой философии?" - "Все знаю. Символист, связи с Вячеславом Ивановым, с Белым... Но это почти единственный верующий человек во всей Академии!"» - Лосев А. Ф. «Я сослан в ХХ век.»: В 2 т. Т. 2 / Под ред. А. А. Тахо-Годи. - М.: Время, 2002. - С. 530. Розанов В.В. Собрание сочинений. О писательстве и писателях. - М., 1995. -С. 319.
Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. XXII / Под ред. М.Б. Храпченко. -М.: Худож. литература, 1985. - С. 96.
Подробнее см.: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 2 кн. Кн. II. - М.: Алгоритм, 2000. - С. 138-143.
Подробнее см.: Подоксенов А.М. Мировоззренческий контекст повести М.М. Пришвина «Мирская чаша» (опыт герменевтического исследования). -Белгород-Елец, 2007. - С. 16-28.
Хотя слово «даром» менее всего уместно в отношении рода Толстых. См.: Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого: В 2 кн. Кн. I. - М.: Алгоритм, 2000. -С. 19-27.
Надо ковать железо, толочь его, мять. (франц.)
Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. VIII / Под ред. М.Б. Храпченко. -М.: Худож. литература, 1981. - С. 397.
Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. Т. IX / Под ред. М.Б. Храпченко. -М.: Худож. литература, 1982. - С. 364.
20 сентября 1933 г. Пришвин записывает: «Когда весть пришла, что Лев Толстой умер. Я вдруг не выдержал и зарыдал. <.. > Алпатов смутился на минуту, как будто готовый и сам заплакать. - Мне кажется, - сказал Алпатов, -мы с тобой не о Толстом, а о себе плачем. сиротно нам. интеллигенция сидит в нас еще: живем идеями» (Д, 32-35, 305). В определенной степени Толстой и был олицетворением жизни идеями. Великий человек (франц.)
7
8
12
13
14
15
18
19
