CC BY
42
I. МАТЕРИАЛЫ ВТОРОЙ ИНТЕРНЕТ-КОНФЕРЕНЦИИ «СОСТЯЗАНИЕ НОВЫХ И СТАРЫХ ПОЛИТИК МИРОВОГО РАЗВИТИЯ»1
М.В. ИЛЬИН
ТИПЫ И РАЗНОВИДНОСТИ ПОЛИТИК МИРОВОГО РАЗВИТИЯ
Проблематика управляемости развития, а значит и политических средств, то есть политик воздействия на развитие, включается в политическую повестку дня только в условиях глобализации. В то же время развитие — и национальное, и региональное, и мировое — является одной из главных, если не самой главной характеристикой эпохи Модерна. А раз так, в течение пяти столетий, по крайней мере, властителям и подданным, политикам и гражданам тем или иным образом приходилось заниматься политическим развитием, строить свои действия в соответствии с неким общим замыслом, планом, то есть по сути дела с политикой.
В историческом и, шире, эволюционном плане можно выделить следующие типы организации развития и связанных с ними политик в широких масштабах всемирной экспансии Модерна:
1) политики колонизации, отражавшие идею всеобщего распространения Просвещения;
2) политики вестернизации, отражавшие идею всеобщего внедрения политических стандартов Модерна, например, путем воспроизведения универсальных институтов (конституций, судов, партий и т.п.);
3) политики демократизации, отражавшие идею всеобщего использования достижений Модерна;
1 Материалы Конференции (13 мая - 2 июня 2003 г.) размещены на сайте Фонда им. К. Аденауэра: http://www.adenauer.ru. Обе статьи перепечатываются с разрешения авторов, статья М.В. Ильина приводится в сокращенном варианте.
4) политики глобализации, отражающие идею синхронизации политического развития.
На исходе XIX в. модель экстенсивной модернизации за счет колонизации (экстенсивного освоения) государствами своих «сред» — заморских ли «дикарей», собственных ли социальных периферий — и сосуществования с этими «средами» по большей части, точнее, в принципе, исчерпала свои возможности. Она оказалась лишенной резерва свежих, никем еще не затронутых зон модернизации, что и создало новые условия и новые факторы модернизации и политического развития в целом.
Внешние и внутренние колонии перестали быть простым привеском для импорта ресурсов и экспорта проблем компактных наций-государств, образуемых и управляемых политическим классом (или системой «сословий» — джентльменов, государственных служащих, капитанов индустрии и т.п.) либеральных покровителей и опекунов незрелых для современности заморских или собственных «дикарей». Старые государства-попечители оказываются перед необходимостью интенсивно освоить уже экстенсивно включенные в государственные рамки немодернизованные периферии, переделать их из «колоний» в свои интегральные составляющие.
Политики демократизации, развернувшиеся тремя волнами в XX столетии, отмечены еще большей координацией. Появляются международные организации, а все прошлое столетие можно назвать веком Лиги Наций и ООН. Закладывается, а затем реализуется с различными модификациями двойная вильсоновско-ленинская парадигма мирового развития.
Основное противоречие данного этапа развития (примерно первая половина XX в.) составляет проблема участия, в первую очередь неготовых к восприятию стандартов Модерна масс населения (неполитических классов), образованных экстенсивным освоением немодернизованных периферий уже на предыдущей стадии развития. Во внутриполитическом отношении решение проблемы заключалось в институциональном утверждении современной демократии как формы массового политического участия и как способа формирования из политических и неполитических классов единой политической нации, а тем самым преодоления — хотя бы в принципе — жесткого раскола на управляемых и управляющих.
С началом XX столетия не только англосаксонские страны-лидеры, но и Запад в целом постепенно начинают вступать в фазу Зрелого Модерна, а сами процессы модернизации проявляяются в характерной форме демократизации. Поднимается так называемая первая волна демократизации, влекущая существенные трансформации государственных институтов и способов их функционирования.
Функциональность ранней, ограниченной демократии первой волны заключается в охранительной и воспитывающей роли государства; оно по необходимости присваивает себе новые функции, которые непосредственно не вытекают из императивов суверенитета. Возникает расширенное или большое государство. В его рамках складывается разветвленная система специализированных институтов, включающая уже не только административные органы, но и многочисленные службы (public, civil services etc.). Подобные институты нередко создаются в результате преобразования прежних корпоративных или даже общинных структур, например, путем постепенного огосударствления приходских институтов помощи и надзора в Скандинавии.
Во внешнеполитическом плане приметой данной фазы развития становятся вильсоновский идеализм и стремление создать демократический международный порядок, например в виде Лиги Наций. В результате модель опекунства распространялась и на международные отношения. Возникает институт мандатного управления. Новое появление политик колонизации, но уже мандатной. Во многих отношениях национальное самоопределение и образование новых «национальных» государств — особенно в Центральной и в Восточной Европе — становятся версией мандатной колонизации.
Новые «национальные» государства действуют в логике «мандатной колонизации» своих собственных территорий, конфигурации которых определены Версальской или Вашингтонской конференциями, или последующими решениями Лиги Наций зачастую весьма произвольным образом. Главное же в том, что версальско-вашингтонская система и ее институциональный проводник Лига Наций гарантируют новую систему государственного суверенитета и тем самым существование «самоопределившихся» государств. Без подобных гарантий они в большинстве своем были бы нежизнеспособны и не смогли бы включиться — пусть даже периферийно — в процессы мирового развития.
В целом в период, наступивший после Первой мировой войны, отчетливо проявляется своеобразное противоречие: в условиях заметного утяжеления государств прежней эпохи появляются их новые аналоги, отличающиеся крайней легковесностью, слабостью, а главное высокой зависимостью от состояния международных отношений. Международная система слишком «идеальна» и при этом несовершенна. Большинство ее акторов не готовы к своей роли. Фактически всем, даже сравнительно благополучным США, не хватало ресурсов — не только материальных, серьезно сокращенных мировой войной, но прежде всего культурных и интеллектуальных, попросту недостаточных для ответа на вызовы интернационализации1. Новым акторам катастрофически не хватало знаний, навыков и воли для регулирования крайне тонких процессов внешней деколонизации и внутренней колонизации; старые в силу инерции не были готовы рассматривать мировое развитие иначе, чем через призму колонизации и вестерниза-ции.
В целом же, в связи с проблемой мирового развития на рубеже XIX и XX вв. возникает необходимость в обеспечении управляемости развития, однако дефицит возможностей рационального действия и дисфункции политической организации провоцируют две мировые войны, трагедию тоталитаризма и прочие бедствия, связанные с возникновением эволюционной паузы.
Можно представить это время накопления сил в терминах Ильи Пригожина как точку бифуркации, то есть как состояние неопределенности, неустойчивого равновесия, возникающее в процессе развития. И здесь это состояние может затянуться на годы и десятилетия: колебания, поиски и движения в различных направлениях создают столь важный потенциал для дальнейшего развития.
XX столетие отмечено как раз подобного рода особенностями. Данные обстоятельства позволяют характеризовать его как эволюционную паузу. В последние десятилетия прошлого века стали появляться симптомы того, что данная пауза как будто близится к завер-
1 К концу XIX в. интенсивность международного общения достигла показателей, сопоставимых с нынешними характеристиками глобализации. Следует, однако, различать интернационализацию и глобализацию. Первую можно связать с завершением евроатлантической экспансии в конце XIX столетия, вторую - с созданием сетевых структур, включающих многие центры входа и выхода в глобальную реальность, или так называемые «окна в глобальный мир».
шению. Так, в докладе Всемирной комиссии ООН по окружающей среде и развитию «Наше общее будущее», опубликованном в 1987 г., была предложена концепция устойчивого (sustainable), то есть надежно обеспечиваемого и потому достаточного развития. Сами дискуссии сначала о «постмодерне», затем о «постиндустриализме» и, наконец, о глобализации косвенно подверждают это. Появились новые возможности в самых различных сферах. Однако для того, чтобы пустить их в ход, требуется осмыслить содержание эволюционной паузы.
XX столетие - это не только страшные бедствия, разрушенные иллюзии и лихорадочные метания, но и ценнейшие достижения. Достаточно указать на замечательный опыт включения в политику огромных масс людей. Это и три волны демократизации1 на основе распространения западных институтов и стандартов, с одной стороны, и героический эксперимент с демократией Советов, с прыжком из царства необходимости в царство свободы — с другой. И там, и тут выявились ошибки и просчеты, ограниченность функциональности и дисфункциональность тех или иных институциональных решений. В первом случае это разнообразные, но относительно частные решения, во втором — решения с претензией на их всемирно-историческую значимость. Соответственно разнится и масштаб выявившихся дисфункций. Эти и другие эволюционные проблемы становятся яснее в контексте динамики XX столетия.
В господствующих дискурсах конца XIX и начала XX в. политики колонизации и вестернизации приобрели облик империализма. Им на протяжении всего прошлого века противопоставлялись политики антиимпериализма. Вообще модель «анти-»политик становится крайне плодотворной. Особую роль начинают играть новые политики массовых движений, зачастую связанные с критикой господствующих подходов и предлагающие разного рода альтернативы мирового развития. Спектр подобных альтернатив достаточно широк, хотя доминируют в нем советская и родственные ей коммунистические альтернативы. Возникают и альтернативы с иным знаком. Они связаны, как правило, с парадоксальным возрождением в ином виде консервативных и мессианских политик. Так, предпринимаются попытки проведения политик «панидей», в частности фашистской Германией
1 См. об этом работу: С.Хантингтона (2), который и пустил в оборот данное выражение.
и Японией. Впрочем подобного рода парадоксы характерны для очень многих правящих режимов и движений, вынужденных решать задачи развития при явном дефиците средств и ресурсов. Это характерно для всей европейской и латино-американской периферии, где тенденции революционаризма и реакционности причудливо переплетаются. Некоторые из исторических казусов вполне определенно отмечены тоталитарными дисфункциями.
В конечном счете Вторая мировая война на свой лад трагически разрешила нагнетание противоречий развития. После войны происходит реконсолидация Запада. Она связана со второй волной демократизации, которая с конца 40-х до середины 60-х годов почти удвоила число так называемых полиархий1. Одновременно существенно обновляются структуры государственной власти и функции, развивается так называемое «социальное государство» — более совершенная и эволюционно продвинутая версия сильного государства. Чем отличается социальное государство от государства-опекуна? Основное отличие заключается в возросшем значении обратных связей и, соответственно, воздействий граждан и их расширяющегося корпуса, их ассоциаций и вообще институтов гражданского общества на государство и его институты.
Важной приметой нового этапа развития государственности в мировом масштабе становится появление интеграционных межгосударственных образований, которые строятся не на соединении совокупной суверенной мощи государств, как это было в рамках договоров и союзов XIX в., или даже в таком объединении, как Лига Наций, а на интеграции отдельных специализированных функций современных государств. Новые образования обеспечивали и обеспечивают реализацию как государственных функций за пределами национальных территорий, прежде всего военных (НАТО, ОВД и т.п.), так и экономических и социальных (ЕЭС, СЭВ и т.п.). Интеграция при этом позволяет не только соединить ресурсы, но качественно повысить эффективность их использования, а тем самым и уровень «обслуживания» граждан соответствующих стран. Попутным, но крайне важным результатом стала выработка международных стандартов такого рода «обслуживания» граждан, а также появление возможностей пользо-
1 Их число возросло по разным оценкам с 11-25 в 40-х годах до 40- 52 в 60-х годах.
ваться соответствующими «услугами» за пределами своей национальной территории.
В международном плане налицо попытки перейти от взаимозависимости и биполярной структуры международных отношений к постановке проблемы нового целостного мирового порядка. Конкретнее речь может идти, вероятно, о создании новых, глобальных по природе (децентрализованных) институтов, а также о преобразовании прежних институтов (наций-государств, гражданских обществ и т.п.) ради глобального взаимодействия между ними. В конечном счете подобного рода преобразования, изменения конфигурации международных отношений и переход от стихийного формирования международных режимов к целенаправленному — все это могло бы позволить практически приступить к решению задачи поддерживаемого и управляемого развития, которое обеспечивалось бы в общепланетарном масштабе.
Этому эволюционному повороту соответствует в целом подъем третьей волны демократизации и связанное с ней формирование международного режима, претендующего на всепланетное продвижение и укоренение демократизации, немыслимое без согласования усилий как государств, так и многих других акторов, традиционно относящихся к гражданскому обществу, например, общественных движений, включая правозащитные и т.п.
Существенно усложняется сфера внегосударственной публичности. Широкое развитие получают так называемые гражданские инициативы. Это новое явление, демонстрирующее иной тип политического поведения. В некоторых случаях гражданские инициативы берут на себя непосредственное решение тех или иных социальных задач. В других — предлагают конкретные пути решений и выступают в роли инициативных первопроходцев, подающих своего рода пример.
Помимо уже отмеченных особенностей мировой публичной сферы нередко отмечают появление в последние десятилетия XX в. особых «постмодернистских» слоев-посредников с присущими им «постматериалистическими» ценностями. С «постмодернизмом» и «постматериализмом» часто связывают возникновение слоя «новых космополитов». Данный социальный слой может служить своего рода проводником идей глобализации и поставлять «кадры» для новых институтов, возникающих на транснациональном уровне. Однако при
всей своей важности подобные институты отнюдь не определяют облик, а тем более функционирование сферы внегосударственной публичности, для которой куда важнее изменения институтов национального, субнационального и локального масштабов.
Все подобного рода изменения указывают на появление признаков общечеловеческой общности, что проявляется в некоторых элементах общего образа жизни и общения (Интернет, международные путешествия, туризм и т.п.), а также в соответствующих культурных образцах и ценностях — вплоть до так называемых общечеловеческих ценностей.
Третья волна изменений мировой сферы внегосударственной публичности совпала по времени с периодом разрядки 70-х годов (в потенции - конвергентной), а затем — с турбулентной ситуацией выхода из «холодной войны» при сохранении рудиментов бинарного типа международных отношений и появлении вместе с тем системы однополярного мира.
В целом, таким образом, можно говорить о вступлении мирового сообщества в фазу глобализации. Есть основания утверждать, что третья волна демократизации позволяет создавать альтернативные институты и институциональные комплексы демократического участия в управлении, которые можно рассматривать как своего рода зародышевые эволюционные формы контроля над развитием.
Последнее поколение политик глобализации формируется у нас на глазах. Они еще не отлились в четкие формы. Находящаяся в фокусе дискуссий конкуренция между «либеральным глобализмом» и «антиглобализмом» является по сути гротескным продолжением коллизий империализма и антиимпериализма, которые себя уже изжили. Глобализация влечет самоотрицание и глубинное изменение характера сохранившихся типов и разновидностей политик развития. Многие типы политик развития обновляются, в частности, корпоративные политики. Основным является заполнение неосвоенных или недостаточно освоенных «лакун». При этом данный процесс идет не столько по горизонтали, как это было в конце XIX в., а вглубь, что собственно и связано с практикой демократизации в течение всего XX столетия.
В нынешнем, узкосовременном (contemporary) и, шире, синхронно-аналитическом плане можно выделить следующие основные типы организации глобального развития:
1) политики простой экспансии или, чаще, сопротивления экспансии, основанные на упрощенных моделях концентрического или даже иерархического господства или колонизации;
2) политики скоординированной интеграции, развивающие логику вестернизации;
3) политики догоняющей или несинхронизованной демократизации;
4) политики глобализации или синхронизуемой демократизации.
Разумеется, данные типы политик являются идеальными и предназначены служить аналитическими инструментами. Конкретные политики и даже целые разновидности политик формируются на основе комбинации главных характеристик идеальных типов с добавлением ряда специфических историко-эволюционных или культурно -цивилизационных характеристик.
Поясним, как возникают эффекты соединения характеристик, на трех примерах: 1) наложения волн демократизации, 2) геополитической и 3) хронополитической «слоистости».
Первая волна демократизации была ограничена и достаточно однородна при всех вариациях отдельных национальных казусов. В рамках второй волны демократизации политии, освоившие опыт первой волны, приступили к решению новых задач развития, тогда как «новички» фактически осваивали проблематику первой волны и лишь факультативно — кто больше, кто меньше — проблематику второй волны. Соответственно в рамках третьей волны демократизации первоначальное «ядро» политий вновь стало осваивать новую проблематику развития, тогда как рядом с ними работали по меньшей мере два эшелона: «новички» третьей волны и уже освоившиеся демократии второго призыва, перешедшие к освоению проблематики второй волны. Кроме того, в этих трех эшелонах выделяются те политии, которые, с одной стороны, пережили откат (сбой) в демократизации и, с другой — непрерывные демократии. Так возникает своего рода «слоистость» развития.
Слоистость создает эффекты наложения. Они в значительной мере обусловлены не только структурными факторами. Куда острее воздействие деятельностных факторов или так называемой агентно-сти (agency). В этом отношении опыт эволюционной паузы XX в. особенно важен. Этот опыт показал, насколько велико искушение уско-
ренного развития, преодоления разрыва между странами, сделавшими экономический рост принципом своего существования, и теми, кто с вожделением следит за успехами начатой Западом почти пять столетий назад модернизации. Равным образом была продемонстрирована питаемая этим искушением мощь героических порывов догнать и перегнать Запад. Советский Союз и коммунистический эксперимент в целом стали яркими попытками воплощения утопической мечты о способности обогнать время — хотя бы в виде политической установки «догнать и обогнать Америку».
Провал попытки реализовать утопию путем простого превращения в анти-Запад отнюдь не означает, что насущные проблемы развития, преодоления его неравномерности сняты с повестки дня. Напротив, они стали еще острей. Суть дела в том, чтобы найти источники и потенциал для выравнивания уровней развития, обеспечения его устойчивости и управляемости.
Возникают вопросы о том, каковы в условиях начинающейся глобализации оценки эффективности политического воздействия на перемены, которые происходят в различных проблемных областях (экономика, культура, народонаселение и т.п.) и на разных уровнях (от глобального до локального) на исходе XX в. Меняются ли критерии эффективности? Если да, то как?
В качестве предварительного ответа можно высказать предположение, что возрастание уровня взаимозависимости сверх неких пределов влечет за собой изменение политической рациональности, например, делает невозможной или, по меньшей мере, (са-мо)ограниченной центрированную оценку эффективности политического воздействия с какой-то одной привилегированной точки зрения. Естественно, это не означает невозможности использования таких точек зрения. Напротив, они должны использоваться, но при ясном понимании, что одновременное использование нескольких точек зрения перестает быть случайностью, а становится правилом. Более того, при этом вырабатываются и согласовываются некие общие критерии эффективности, определяемые, например, совместной кумулятивной максимизацией выгод. Упрощенная версия подобного подхода — концепция многополюсного мира.
Вместе с тем следует проанализировать и аргументы в пользу лидерства Запада, способного обеспечить целостность мирового порядка (концепция однополюсного мира). Эти доводы не лишены рациональности,
поскольку именно модернизационный момент, созданный и усиленный евроатлантической (пост)цивилизацией, определил вектор общемирового развития. Подобное лидерство, однако, сопряжено с признанием особой эволюционной ответственности наиболее модернизованных политий. Оно должно осуществляться в новых, сетевых формах сотрудничества, а отнюдь не в виде униполярной гегемонии.
В глобализирующемся мире при совокупном росте объема власти, увеличении ее потенциала и расширении пределов ее возможностей происходит одновременно ее диверсификация и дробление с увеличением числа политических акторов, в частности, государств. Это делает проблему государственного суверенитета принципиально важной. Однако именно здесь и возникает множество противоречащих друг другу подходов и точек зрения, вплоть до взаимоисключающих.
Лично меня больше убеждает следующая трактовка суверенитета и его судеб в условиях глобализации. В самом общем виде суверенитет можно определить как системную характеристику (со)существования государств и их сред(ы) в условиях модернизации, формирования сети множественных властных авторитетов, их признания друг другом, актуализации властных функций и последующего (рефлексивного) их делегирования на другие уровни1.
Обоснованность подобного рода системной характеристики не только может быть подтверждена в нынешних условиях, но именно она и является структурной основой и международного права, и экспансии негосударственных агентов глобализации, да и всего современного правопорядка.
То, что обычно подразумевают под кризисом суверенитета, скорее следует интерпретировать как кризис особого типа государств.
1 Полное представление о суверенитете требует, разумеется, его «доопределения» за счет территориальности, границ, конституций, легитимации и многих других современных институтов. Отдельное государство можно считать суверенным лишь при условии его соответствия общей системной характеристике, однако сама эта характеристика, т.е. суверенитет, есть принадлежность всей политической системы Модерна, а не отдельно взятого суверена - властного территориального авторитета, обладающего монополией на принуждающее насилие. Суверенов много, но суверенитет один. Он их объединяет и делает не только суверенными (правомочными), но и современными (правовыми). Так было еще в вестфальские или даже аугсбургские (1555) времена, когда суверенитет только возникал и по необходимости был неполным, «лоскутным». Тем более это так сейчас, когда суверенитет начинает обретать, наконец, свою «естественную» глобальную конфигурацию.
Их можно охарактеризовать как избыточные, перегруженные социальными, экономическими, культурными и прочими функциями, несвойственными государству по природе, а главное интегрировавшие не только граждан в виде подданных, но также домохозяйства, корпорации, локальные и региональные политии и т.п. Одним из проявлений глобализации стала «разгрузка» государств, переход от избыточности к их нормальному функционированию как инструментов поддержания правопорядка в рамках национальных территорий и за их пределами.
Последние годы отмечены появлением парадоксальных на первый взгляд аналогий между нынешним положением и способами организации власти, характерными для времен европейского Возрождения. И в политической практике, и в ее научном осмыслении произошло своего рода возвращение проблематики Раннего Модерна — на новом, естественно, «витке спирали», на качественно более сложном уровне политических взаимодействий и организации. Современная политическая наука позволяет установить взаимную обусловленность суверенитета и альтернативных ему оснований властвования. Суверенитет возникает и существует благодаря альтернативным ему основаниям власти. Таким же образом альтернативы суверенитету множатся и укрепляются прежде всего благодаря наличию необходимой «отправной точки» в виде государственного суверенитета. Эту взаимосвязь убедительно обосновал Хенрик Спрюйт (3), исследовавший проблему суверенного государства и его соперников с точки зрения эволюционной теории; на нее косвенно указывает также Дженис Томсон (4), рассмотревшая становление европейских государств в контексте внетерриториального насилия. Авторы этих без преувеличения выдающихся трудов показали, что система суверенных государств возникает и консолидируется как структурная рамка, своего рода «скелет» в высшей степени соревновательной среды различных властных политических образований.
Таким образом, нынешние политики мирового развития проводятся весьма широким кругом политических акторов, среди которых все больше негосударственных. Их характер, а тем более возможности далеко не определены. Можно предположить, что выше потенциал нежестких сетевых структур. Однако возможности политических акторов далеко еще не определились. В некоторых отношениях, связанных, например, с глобализацией суверенитета и модифика-
циями соответствующих прерогатив государств, с консолидацией международного права и расширением его состава, логика развития прорисовывается более отчетливо. Другие стороны политической глобализации, например изменения во внегосударственной публичной сфере, весьма противоречивы и неясны.
На рубеже XX и XXI столетий происходит качественное усложнение политики и структур политической организации. В дополнение к рассмотренным выше особенностям можно назвать более четкое размежевание различных уровней или масштабов политической организации. Возникающая мировая «архитектура» в принципе должна стать (при достаточно полном развертывании логики модернизации и глобализации) отчетливо «многоэтажной», многоярусной.
Известный американский политолог Дж. Розенау выделяет три основных уровня глобальной организации, точнее, основных параметра преобразований. Первый из параметров касается граждан на микроуровне и фиксирует настоящую революцию в росте их квалификации, мастерства, позволяющих гражданам более четко определять свое место в ходе событий и более эффективно участвовать в коллективных действиях, служащих их интересам.
Второй параметр преобразований связан со следующим, промежуточным макромикроуровнем, на котором осуществляется связь индивидов с их коллективностями (collectivities).
Третий вид преобразований разворачивается на глобальном макроуровне. Здесь процессы бифуркации положили начало двум мирам глобальной политики — полицентричному миру, состоящему из различных неправительственных участников, и государствоцен-тричному миру, — которые все еще формируют свои сферы в качестве оснований возникающего глобального порядка.
Представляется, что структура основных «ярусов» может быть более дробной.
При рассмотрении снизу вверх, что больше отвечает логике современности, чем иерархический принцип исторических цивилизаций, вырисовываются следующие «этажи» или уровни:
локальный (муниципальные и корпоративно-общинные формы организации);
субнациональный (организация в формах субъектов федерации, т.е. федеральных земель, штатов, или же территориальной автономи-зации унитарных государств; консолидация «гражданственности»,
т.е. гражданских инициатив, объединений и т.п. на основе регионального социокультурного партикуляризма);
национальный (суверенное государство и соответствующее гражданское общество);
супранациональный (организация с помощью региональных межгосударственных систем управляемости, включая международные режимы; интеграция стандартов права и прав человека на региональной цивилизационной основе);
глобальный, точнее, общемировой (организация в структурах типа ООН и с помощью глобальных политических режимов; создание общемировых стандартов международного права с постепенным включением отдельных блоков частного права, формирование общемировых рамок для стандартов прав человека, выработка соответствующих принципов, например, «культуры мира» и т.п.).
Останется ли подобная архитектура мира неизменной или будет изменена? Рискну предположить, что ряд суверенных государств способен стать основой нового рода политических образований, более последовательно и рационально проводящих политику развития, задающих их общую рамку точно так же, как структура государственного суверенитета позволила создать международные системы, международное право и стандарты прав человека.
Нужно научиться жить в глобализующемся мире, суметь остаться собой в любой части планеты и в любой среде. Одновременно нужно научиться жить с другими в своем собственном доме. Поэтому я бы дополнил перечень ключевых аспектов политики еще одним требованием: создания российского дома, «облучаемого» мировой культурой и многими составляющими ее культурами. Это создание нового качества русскости, качества всечеловечности. Оно нам вопреки распространенному предрассудку не гарантировано. Пресловутый «всечеловек» с его небывалой пластичностью — это, скорее, «недочеловек», утрачивающий свою идентичность под давлением иной среды. Настоящий всечеловек открыт миру, говорит на всех языках, но при этом не только остается самим собой, но становится привлекателен и важен для других. И жить он может не в отдельно взятой деревне, не в отдельном граде, не в границах одного государства, а во всеобщем глобальном транстерриториальном пограничье.
Список литературы
1. Dahl R. Democracy and its critics. - New Haven; L.: Yale univ. press, 1989.
2. Huntington S. The Third wave. - Norman: Oklahoma univ. press, 1991.
3. Spruyt H. The sovereign state and its competitors: An analysis of systems change. -Princeton: Princeton univ. press, 1994.
4. Thomson J.E. Mercenaries, pirates and sovereigns: State-building and extraterritorial violence in early modern Europe. - Princeton: Princeton univ. press, 1994.
