CC BY
84
УДК 82.09:947.084.8
ТИПОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО НАСИЛИЯ В ТВОРЧЕСТВЕ В.П. АСТАФЬЕВА О ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ
© Ирина Леонидовна НОВОКРЕЩЕНОВА
Воронежский государственный аграрный университет, г. Воронеж, Российская Федерация, кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры истории Отечества и философии, e-mail: [email protected]
В статье рассматривается типология социального насилия в творчестве В.П. Астафьева о Великой Отечественной войне. Цель настоящей работы - анализ текстов, эксплицирующих внутреннее структурное насилие государства над личностью, а также насилие внешнее, наиболее концентрированной и масштабной реализацией которого является война. Новизна исследования состоит в вычленении конкретных форм социального насилия в прозе В. П. Астафьева. Особое внимание уделяется проблеме человека в контексте внутреннего и внешнего насилия.
Ключевые слова: В.П. Астафьев; Великая Отечественная война; социальное насилие; советская ментальность.
Типология представляет собой классификацию по существенным признакам. Она основывается на понятии типа как единицы расчленения изучаемой реальности. Признание множественности, неоднородности социокультурного мира предполагает наличие определенной типологии насилия как явления, детерминированного деятельностью человека. Насилие, зачастую ассоциирующееся со злом вообще, принуждает людей к поведению, которое не соответствует их желаниям, препятствует их духовной реализации. И тексты В.П. Астафьева, как и все книги-вехи ХХ в., «решают дилемму соучастия и неучастия в общем зле» [1, с. 200].
Сложившаяся аксиоматика взгляда на насилие как на исключительно антисоциальное и внекультурное явление обусловлена смешением двух различных подходов - историко-теоретического и нравственного.
Первый из них рассматривает детерминированную связь между насилием и другими проявлениями человеческой деятельности, определенными типами общественной орга-
низации, установление корреляции их эволюционной динамики. В типологии насилия В.П. Астафьева, творчество которого отличается способностью изображать «неиндивидуальную индивидуальность, типичность» [2, с. 559], преобладает второй подход, оперирующий преимущественно моральными категориями. В своих произведениях писатель исследует социальный тип насилия и его конкретные проявления - насилие внутреннее, реализующееся в насилии государства над собственным народом, и насилие внешнее, наиболее концентрированным и масштабным выражением которого является война. Причем в годы войны, ставшей продолжением бытия русского человека в чрезвычайных условиях, насилие государства над человеческой личностью, по мысли Астафьева, продолжилось, усугубившись недоверием властьимущих к патриотическому чувству народа. Иронично в связи с этим звучат слова автора в повести «Обертон»: «Нужен, нужен контроль, узда нужна развоевавшемуся, чужой земли повидавшему, фронтового
братства, полевой вольности хватившему, отведавшему чужих харчей и барахла понахватавшему русскому народу. Без контроля, без узды, без карающего меча никак с ним не совладать и не направить его в нужном направлении. Без этого он и прежде жить не умел, но теперь, после такого разброда, - и подавно» [3, с. 257]. Эти слова, актуализируя проблему насилия государства над народом, обнажают конфликт между личностью и властью, традиционно существующий в русской культурной парадигме. Власть является одним из основных концептуальных истоков «насилия» в русской ментальности. Силовая политика, как считают многие историки, обусловлена потребностью «собирания земли русской», ликвидацией ее раздробленности. А. Блок писал, что «если распылится Россия», то придет конец великой державы. Жестокость обстоятельств диктовала потребность в авторитарной системе властвования, что в конечном итоге породило и авторитарный тип личности. Ключевыми особенностями этого типа являются «безусловная верность иерархии «целого» (община, Бог, государство и пр.), угодливость силе, которая стоит за иерархией; попрание всех, кто ниже в иерархии и слабее; бегство от свободы и личной ответственности» [4,
с. 181]. Гипертрофированную форму проявления эти качества нашли в людях «нового коммунистического типа», которые сильны лишь перед слабыми, но свято чтят всех, кто выше по статусу. Н.А. Бердяев в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» писал: «В новом коммунистическом типе мотивы силы и власти вытеснили старые мотивы правдолюбия и сострадательности. В этом типе выработалась жесткость, переходящая в жестокость. Этот новый душевный тип оказался очень благоприятным плану Ленина, он стал материалом организации коммунистической партии... Новый душевный тип, призванный к господству в революции, поставляется из рабоче-крестьянской среды, он прошел через дисциплину, военную и партийную. Новые люди, пришедшие снизу, были чужды традициям русской культуры и жили исключительно верой. Этим людям свойственно было ге88епйшеп1 [обида, смешанная с завистью] по отношению к людям старой культуры, которое в момент торжества перешло в чувство мести» [5, с. 101].
Примечательно, что именно в годы революции появляется популярный лозунг «Вся власть Советам!», имплицирующий значение безграничных прав и полномочий этих «новых людей». Выражение «советская власть» свидетельствовало о наличии семы «образ правления, государственный строй», придающей тоталитарный оттенок понятию власти в целом. В русском мире особое место занимает представление о неких «невидимых» структурах реальной системы власти, которая при помощи незримых рычагов боролась с собственным народом. Не случайно в годы революции появляется выражение «враг народа», впервые употребленное по отношению к генералу Л.Г. Корнилову и ставшее символом, психологическим стереотипом, активно внедряемым в массовое сознание политикой тоталитарного государства. Мир «врагов народа» противостоял миру «подлинному», «правильному», советскому. Об этом мире пишет и В.П. Астафьев: «.по передовой теории властвовать и царить могла лишь диктатура пролетариата, и эта диктатура должна вырубить под корень, «до основания», всех, кто с нею не согласен, потом уж: «Мы наш, мы новый мир построим.». Стало быть, здание нового мира, как и тысячу лет назад, счастье народное опять-таки, как ни крути, создавалось с помощью насилия» [3, с. 397]. Люди «нового» (для революционных лет) душевного типа представлены в творчестве писателя заворовавшимися госпитальными работниками, бесчестными командирами, «органами», где «орудовали орлы похлеще гестаповских костоломов». Это они могут «уморить победителей голодом, поймать их в поле с колосками, с ведром мерзлой картошки и согнать их в строговоспитательных заведениях спасенного ими отечества» [3, с. 290]. Упоминая «типичное восстанавливающееся после войны и разрухи хозяйство» - совхоз «Победа» (в повести «Обертон»), писатель повествует об отряде репрессированных девушек, оказавшихся в опале у государства из-за того, что были угнаны в Германию и «развлекали в бардаках и казармах гитлеровских молодцов». «Уж
унижать человека - так унижать: сперва уничтожить его оболочку, потом и до души добраться. Лесопильное племя гнуло к земле, растаптывало всякие зачатки человеческого достоинства, с особым сладострастием тер-
зало оно беспомощных, несчастных женщин» [3, с. 302]. Унижение русского человека, начавшееся задолго до Великой Отечественной войны, было порождено забвением традиций православного мироустройства, следствием чего стало всеобщее ощущение тоски. «Тоску и досаду» чувствуют девушки из почтовой части в повести «Обертон», о «вечной тоске и страдании вечном» поет Люба, тоскуют «межедомки и пролетарьи», из села нарезанные, но в город не вошедшие. М. Горький в письме к известному литературоведу Д. Овсянико-Куликовскому (1911 г.) писал, что тоска, являясь «таинственным свойством русской души, которым у нас принято хвастаться, которое и я, в свою пору, считал началом творческим», есть на самом деле «национальная болезнь духа» [6, с. 135]. В катастрофичные для России годы, как считает Ю.С. Степанов, эти «вечные спутники русской души. выходят на свет» [7, с. 892]. Примечательно, что Н.А. Бердяев, который неизменно связывал тоску с устремленностью к «высшему миру», утверждает, что «тоска может порождать богосознание, но она есть также переживание богооставленно-сти...» [8, с. 45]. Герои Астафьева, от которых «Бог давно уж отдалился и забыл про всех», особенно остро переживают богоос-тавленность. Итогом насилия государства, вытравлявшего на протяжении десятилетий традиционные русские ценности и «стращавшего народ» пунктами «Усилить!», «Навести порядок!», «Беспощадный контроль!», от которых «рвало не только мясо, но и душу» [3, с. 369], станет, по мысли В.П. Астафьева, появление принципиально нового в сравнении с революционной эпохой душевного типа - «подчиненный»: «Пьяный еще в животе матери, пьяным отцом зачатый, выжмется из склизкого чрева склизкое одноклеточное существо без мыслей, без желаний, без устремлений, без памяти, без тоски о прошлом, способное только пожирать и убивать, признающее только власть кулака, только приказующую и наказующую команду. Быть может, это и будет тот идеальный человек.., к которому так стремились и стремятся правители всех времен и народов» [3, с. 414].
На фоне такого тотального внутреннего социального насилия насилие внешнее (прямое), имеющее не только точный адресат, но
и ясно определяемый источник, проявлением которого стала война, в творчестве Астафьева второстепенно. Не случайно в повести «Веселый солдат» звучит мысль о том, что после войны не народ «падает», а «остатки народа. Съели народ, истребили, извели», и самое активное участие в этом процессе приняло собственное государство еще до войны. Это оно держит советского человека «в вечном ожидании беды, в страхе разоблачения, устыжения, суда...» [3, с. 355]. Как считает П. А. Гончаров, война для писателя «есть нарушение главной божественной заповеди» [9, с. 116], «мудрого устройства жизни» [3, с. 348]. Факт убийства немца, совершенного «веселым солдатом» в самом начале одноименной повести, выводит размышления автора о войне на уровень философского обобщения: «.кто-то кого-то все время убивает, ест, топчет, и самое главное - вырастил и утвердил человек убеждение: только так, убивая, поедая, топча друг друга, могут сосуществовать индивидуумы земли на земле» [3, с. 348]. Концепция, согласно которой человеческое бытие возможно лишь в той мере, в какой ненасилие превалирует над насилием, давно утвердилась в философии. Ф. Ницше в книге «Так говорил Заратустра» утверждал, что любить мир можно лишь как средство к новым войнам. А Гегель, рассуждая о движении истории, приходил к выводу о том, что именно неповиновение, непокорность, мятеж, в конечном итоге - война являются стимулом общественного исторического прогресса. С точки зрения Астафьева, война - это грех, происходящий волей человека, забывшего о своем высоком предназначении. Поэтому и русский «веселый солдат», убивший немца на войне, и немецкий пленный, с которым писатель сталкивает героя после войны, являются одинаково виновными в этом коллективном акте насилия: «Был я и остался придурком, лучшим в мире придурком - советским - это уж точно и этого у меня не отнять. Тоже еще тот милостивец. Одного немца угрохал и в землю зарыл, кстати, если точно - в картошке, смешанной с землею, а этого вот картошкой кормлю, слава Богу, еще живого. Ох и молодцы мы, ох, молодцы. Все! (Курсив автора. - И. Н.)» [1, с. 581]. Тем не менее, война, по мысли Астафьева, стала последней возможностью возвращения к утраченному духовному порядку, временем
последнего общенационального единения, когда возобладало чувство взаимной общности в противовес культивировавшейся советской властью неприязни классов и этнических групп: «О-о война, о-о бесконечные тяготы и бедствия российские! Только они объединяют наш народ, только они выявляют истинную глубину его характера, и плывем мы устало от беды до беды, объединенные жаждой добра» [3, с. 365]. Такое понимание войны не ново, оно созвучно представлениям некоторых русских философов, рассматривающих духовно-нравственную
сторону войны. Так, Л. Карсавин утверждал, что священная битва возвращает чувство родства у разрозненных групп людей, составляющих население одной страны, освобождает людей от обыденного житейского эгоизма, воспитывает качества мужества, героизма, взаимопомощи. А В. Соловьев признавал войну объективным фактором социального и культурного прогресса, которая, несмотря на все свои ужасы и зло, способствует объединению человечества [10]. Специфика представлений В.П. Астафьева заключается в том, что писатель придает войне значение одной из неразрешимых антиномий, проистекающих из самой природы общества: «Война на земле остановилась. Надолго ли?» [3, с. 251]. Причины войны коренятся в греховной природе человеческой личности. В связи с этим центральное место в творчестве писателя о Великой Отечественной войне занимает проблема человека в контексте внутреннего и внешнего насилия. В повестях 1990-х гг. художник создает особый тип героя, проанализировав который, можно говорить о существовании в творчестве В.П. Астафьева т. н. «концептуального персонажа» (пользуемся терминологией
Ж. Делеза и Ф. Гваттари), т. е. субъекта творчества, отчасти эквивалентного самому творцу. Таким концептуальным персонажем является «веселый солдат», воплощающий ключевые черты русского национального характера. Михаил из повести «Обертон», «варнак» из повести «Веселый солдат», даже Миша из более ранней повести «Звездопад» (1960-1972) - герои, чья юность была «войной спаленная, в боях изжитая, в бредовых госпитальных палатах пропущенная» [3,
с. 264]. Писатель не случайно упоминает о том, что каждый из этих юношей воспиты-
вался в детдоме, тем самым акцентируя внимание на изначальном внутреннем, скрытом конфликте их с государством. Так, веселый солдат говорит о «пружине, сжатой в нем натуго довоенным житьем» [3, с. 532]. Персонажи Астафьева выделяются из массы «современных людей, за которых думает дядя и заботятся о них постоянно государство» [3, с. 401]. Они хотят жизни «не жвачной, духовной.» [3, с. 284]. При этом их отличает жизнелюбие, они «не сдаются без веселого баловства», «любят и ценят шутку». Такие вот «веселые солдаты» образовывали «фронтовое братство», воплощением которого стали вояки из чусовского военкомата: «Табак у многих вояк давно кончился, продуктовые талоны и деньги - тоже, но пока еще жило, работало, дышало фронтовое братство: бездомных брали к себе ночевать вояки, имеющие жилье, ходили по кругу кисеты с заводской махоркой и самосадом, иной раз поллитровка возникала, кус хлеба, вареные или печеные картохи» [3, с. 516]. На наш взгляд, это экспликация особых связей между людьми, то идеальное состояние нации, которое в русской религиозно-философской мысли называют соборностью - т. е. согласием, духовно-нравственным единством. События, порожденные Великой Отечественной войной, как общая молитва в храме, давали ощущение родства при сохранении чувства индивидуального бытия. Н. Струве в книге «Православие и культура» писал: «Соборность - краеугольное понятие нашего времени, живущего под знаком абсолютного индивидуализма и абсолютного коллективизма» [11, с. 181]. В.П. Астафьев изображает весь трагизм судьбы этих «солдат-вшивиков», которых подвергли «дезинфекции»: «вонь и срам постыдства войны укрыли советской благостной иконкой» [3, с. 501]. И только приобретенный на войне опыт давал этим людям ощущение прорыва к традиционным русским ценностям, возвращение к национальному мирочувствованию.
Образ «веселого солдата» В.П. Астафьева проникнут тем духом рыцарства, который давал «закал и дисциплину личности» (Н.А. Бердяев), и которого, по убеждению многих русских мыслителей, всегда так не доставало России. В этом контексте очень важен эпизод убийства немецкого солдата главным героем повести «Веселый солдат»,
который приобретает философский смысл убийства Человеком Человека. В.П. Астафьев, учитывая контекст современной ему эпохи, когда изобретение огнестрельного оружия сделало возможным притупление личной ответственности за акт насилия и тем самым подорвало социальный порядок и этику рыцарства, специально сталкивает двух Людей лицом к лицу. И столкновение это происходит на картофельном поле. Традиционно поле считается аллегорией жизни, символом бытия. Также оно вбирает в себя христианскую символику притч о сеятеле, что позволяет сакцентировать внимание на изначальной четкости границ добра и зла. «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. В Польше. На картофельном поле. Когда я нажимал на спуск карабина, молодое мое сердце жаждало наполнения горячим кровотоком и преисполнено надежд» [3, с. 639]. Этими словами заканчивается повесть «Веселый солдат». И хотя в момент совершения убийства (прямого насилия), в самом начале произведения герой не почувствовал «ни зла, ни ненависти, ни презрения, ни жалости к поверженному врагу» [3, с. 347], становится ясно, что нарушение самой главной христианской заповеди нанесло мощный отпечаток на его духовный облик. И не важно, что пал фашист, враг родины. Человек убил Человека. Этот факт не изменить, и ответственность за этот поступок герой будет нести всю жизнь. Именно после случая на картофельном поле «веселый солдат» дал себе клятву «не поднимать ни на кого больше руку и кровь никакую не проливать» [3, с. 598].
Как утверждает В.И. Красиков, «миро-воззренческо-оценочные квалификации «народного духа» во многом зависят от того, как насилие принимают люди: оправдывают его или осуждают». Образная ткань произведений В.П. Астафьева, являющаяся частью общенациональной ассоциативно-вербальной сети, свидетельствует о том, что для писателя акт насилия в целом нацелен на разрушение оснований социокультурного бытия и поэтому категорически неприемлем. В той типологии насилия, которая обнаруживается в его творчестве, особое место занимает внутреннее структурное насилие - т. е. создание государством условий (структуры), ущемляющих потребности и интересы лю-
дей. «Глубокомысленная советская система, не терпящая никаких вольностей и излишеств» [3, с. 439], по мысли В.П. Астафьева, превращает людей в холуев, которые «у корыт с кормом хрюкать будут». Одной из форм такого внутреннего структурного насилия является десоциализация - т. е. вытеснение личности из собственной культуры. В контексте рассматриваемой писателем эпохи десоциализация проявляется в искоренении традиций русского мира и насаждении совет-скости. В текстах В.П. Астафьева оппозиция «русский» - «советский» эксплицируется даже на вербальном уровне: «русские люди», «русский народ», «русские мученики»,
«сын - надежда русского дома», «российские страстотерпицы» - «советские придурки», «советская благостная иконка», призванная «укрыть вонь и срам постыдства войны», «советский бардак», «советская система». Используя терминологию Д. Галтунга, в конечном счете, можно утверждать, что В.П. Астафьев весьма детально и доказательно изобразил тип «культурного насилия» в СССР, при котором «любой аспект культуры (материальной и духовной) мог использоваться для легализации насилия» [12, с. 37]. Писатель считает, что весь трагизм ситуации, в которой оказался русский народ, состоит в том, что советские «блюстители порядка» и «направители морали» воспринимают насилие как справедливое и необходимое средство для достижения целей.
Безусловно, существование государства невозможно без «положительного» насилия как средства общественно-организованного принуждения, т. к. лишь единицы способны на аскетизм и самоконтроль. Но В. П. Астафьев убежден, что ценность общества раскрывается одновременно и как ценность личности, поэтому любой тип насилия оказывается посягательством на идеальные основания человеческого бытия.
1. Роднянская И.Б. Литературное семилетие (1987-1994): статьи. М., 1995.
2. Никонова Т.А., Мущенко Е.Г. Человек мира и войны в прозе В. Астафьева 60-х-70-х гг. // Русская литература ХХ века. Воронеж, 1999.
3. Астафьев В. Обертон: повести. М., 2004.
4. Красиков В.И. Насилие в эволюции, истории и современном обществе. М., 2009.
5. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.
6. Горький М. Материалы и исследования. Литературный архив. Москва; Ленинград, 1941. Т. 3.
7. Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2004.
8. Бердяев Н.А. Самопознание (опыт философской автобиографии). М., 1990.
9. Гончаров П.А. Апокалипсические образы и мотивы в романе В. Астафьева «Прокляты и убиты» // Тема войны в литературе ХХ века.
Межвузовский сборник научных трудов, посвященный 60-летию победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. Воронеж, 2005.
10. Соловьев В. Оправдание добра. М., 1991.
11. Струве Н. Православие и культура. М., 1992.
12. Галтунг Д. Культурное насилие // Социальные конфликты: экспертиза, прогнозирование, технологии разрешения. М., 1995. Вып. 8.
Поступила в редакцию 16.02.2012 г.
UDC 82.09:947.084.8
TYPOLOGY OF SOCIAL VIOLENCE IN ARTISTIC WORK OF V.P. ASTAFIEV ABOUT GREAT PATRIOTIC WAR Irina Leonidovna NOVOKRESHCHENOVA, Voronezh State Agriculture University, Voronezh, Russian Federation, Candidate of Philology, Senior Lecturer of Home History and Philosophy Department, e-mail: [email protected]
The article is concerned with the typology of social violence in the works of V.P. Astafiev about the Great Patriotic war. The object of this article is the analysis of the texts explicating inner structured violence against a person as well as outer one, the most concentrated and major manifestation of it being the war. Novelty of the present research is in the exposure of the definite forms of social violence in V.P. Astafiev’s prose. Special attention is devoted to the problem of a person in the context of inner and outer violence.
Key words: V.P. Astafiev; Great Patriotic war; social violence; Soviet mentality.
