CC BY
308
РОМАН В.П. АСТАФЬЕВА «ПРОКЛЯТЫ И УБИТЫ» КАК ТЕКСТ-ТРАВМА
NOVEL “DAMNED AND KILLED” BY V.P. ASTAFIEV AS TEXT-TRAUMA
А.И. Разувалова A.I. Razuvalova
Астафьев, военная литература, память, история, травма, репрезентация.
В статье обосновывается необходимость интерпретации романа В.П. Астафьева «Прокляты и убиты» с точки зрения воплощения в нем травматического опыта автора, что позволяет уяснить нарративно-стилистическую специфику произведения и вывести его обсуждение за пределы морализаторски-идеологического оценивания.
Astafiev, war literature, memory, history, trauma, representation.
The article explains the necessity to interpret the novel "Damned and killed" by Astafiev on the basis of the author's traumatic experience. This approach allows understanding the novel's stylistic and narrative specific nature and discussing it without moralistic or ideological evaluation.
Публикация романа В.П. Астафьева «Прокляты и убиты» вызвала бурную дискуссию в постсоветской прессе. Взаимоисключающие мнения о романе, по замечанию П.А. Гончарова, основывались на убеждении, что произведение это - реалистического плана, изображающее исторические события, соответственно, и обсуждение его шло в категориях, связанных с максимально широким, по сути, неспецифицирован-ным пониманием реализма: «правдиво - неправдиво», «объективно - необъективно» [Гончаров,
2003, с. 254]. Пытаясь откорректировать несколько односторонний взгляд на астафьевский роман, исследователь добавлял, что тот имеет «постмодернистский вектор» и явный отпечаток топики и поэтики так называемой «перестроечной» литературы [Гончаров, 2003, с. 255, 266]. Сами по себе эти замечания трудно оспорить - действительно, «Прокляты и убиты» вряд ли удастся заключить в рамки традиционной реалистической эстетики, а его антикоммунистическая риторика со всей очевидностью напоминает весьма востребованную читателем на рубеже 1980-1990-х гг. разоблачительную беллетристику и публицистику. Но объясняют ли эти замечания природу астафьевского текста, ведь их характер не столько эвристический, сколько констатирующий? Представляется, что в корректировке нуждаются исследовательская оптика и инструментарий, которые бы позволили в пол-
ной мере оценить «своеобычность» «Проклятых и убитых» в контексте творчества Астафьева, прозы 1990-х гг. и в целом литературы о войне. Необходимость подобной корректировки и будет обоснована в данной статье.
В романе Астафьева нашел отражение пришедшийся на рубеж 1980- 1990-х гг. процесс деформации дискурсов, обеспечивавших легитимность прежнего политического порядка. «Идеологическая деколонизация» сопровождалась обращением народов «к своей давней, традиционной памяти, отобранной, разрушенной или искаженной в свою пользу соответствующим режимом» [Нора, 2005, с. 397-398]. Следствием этого процесса, по мысли П. Нора, является перетолкование ключевых исторических событий с точки зрения пораженных в правах сообществ, групп, слоев, которые, предлагая собственную версию событий, конструировали свою идентичность [Там же, с. 398]. Подобного рода тенденция обнаруживается в астафьевском романе, причем корни ее уходят в позднесоветский период, когда в рамках антикоммунистического извода традиционализма (А. Солженицын, В. Астафьев, В. Белов и др.), несмотря на цензурные ограничения, дало о себе знать стремление изображать «простого человека» как жертву политических прожектов власти [Липовецкий, 2012, с. 811]. В «Проклятых и убитых» Астафьев, уже без оглядки на утратив-
шие силу запреты и конвенции, кладет эту идею в основу идеологической концепции романа. В его трактовке во время Великой Отечественной войны народ противостоит не только иноземному захватчику, но и враждебной власти. Переосмысливая с точки зрения представителя «почвы» события войны и предшествующего десятилетия с его политикой «раскрестьянивания», Астафьев бескомпромиссно реализует давнюю установку «деревенской прозы», ибо в культуре «долгих 1970-х» именно писатели-«деревенщики» были голосом крестьянства - безгласного большинства, главного ресурса и жертвы форсированной сталинской модернизации. Слом традиционного мира русской деревни (раскулачивание, коллективизация, акции по спецпереселению), стигматизация крестьянства официальной идеологией как отсталого и подлежащего реформированию сословия, колоссальное напряжение военных и послевоенных лет были невероятно травматичны. Однако этой травмы в советской культуре как бы не существовало. Она была вытеснена в неофициальные сферы групповой и семейной памяти, попытки ее публичного обсуждения официальными идеологическими инстанциями пресекались - достаточно вспомнить «проработку» в секретариате ЦК КПСС М. Лобанова за статью «Освобождение» (1982), написанную по поводу романа М. Алексеева «Драчуны», где упоминалось о голоде в Поволжье в 1933 году [Лобанов, 2003, с. 211-213]. Тем не менее в подцензурной литературе брежневского времени «деревенщики», используя поэтику притчи, мотивные параллели и символику, пытались легализовать экстраординарный социальный опыт крестьянства (можно вспомнить, в частности, астафьевские «Кражу» и «Царь-рыбу»). «Прокляты и убиты» содержит трагическую квинтэссенцию судеб крестьянства, вынесшего на себе всю тяжесть войны, но надорвавшегося, как показала послевоенная история, в экстремальном напряжении.
В «Проклятых и убитых» нашла воплощение не только коллективная фрустрация, порожденная памятью о репрессивной политике в отношении крестьянского сословия, но и непосредственный опыт переживания насилия и жестокости, связанный с участием автора в войне. Именно в связи с романом «Прокляты и убиты» проис-
ходит окончательная личностная самоидентификация прозаика с темой насилия, которую ранее он затрагивал в связи с экологической проблематикой («Царь-рыба») либо в связи с анализом морального состояния советского социума («Печальный детектив», «Людочка»). В комментариях к роману Астафьев посчитал необходимым объяснить читателю корни своей повышенной чувствительности к жестокости и насилию, увидев их в трагической смерти матери и надругательстве над телом умершей женщины [Астафьев, 1997, т. 10, с. 760]. Занявшую больше двух десятилетий работу над романом художник устойчиво описывает через симптоматику травматического состояния, нарушающего естественный ход жизни и деформирующего сложившиеся модели самовоспри-ятия. «Уже за несколько дней до праздника мне тревожно, - свидетельствует он о самочувствии накануне Дня Победы, - я не могу найти себе места, мне хочется попросить у кого-то прощенья, покаяться перед теми, кто уже сгнил на бескрайних полях России и в чужом зарубежье, молиться Богу...» [Астафьев, 1997, т. 12, с. 183]. В письме В. Распутину он пересказывает свой сон: «Ну дальше полезли крысы, трупы, я их топтал, крыс-то, и даже пробовал есть вместе с шерстью и. сильно, за-душенно кашлял - это идет во мне роман о войне и видятся сцены Днепровского плацдарма. Надо как-то писать, избавляться, иначе задушит» [Астафьев, 2009, с. 342]. Процесс рассказывания о пережитой боли кажется Астафьеву своего рода терапией, результат которой, однако, далеко не всегда благоприятен: «Случалось у меня, и не раз, "материал", угнетающий душу, выложишь на бумагу, и он "утихнет", "отстанет" от тебя, - делится писатель. - Про немца, убитого мною, я уж давно собираюсь написать, чтобы избавиться от него», и добавляет в позднейшей ссылке: «Написал в повести "Веселый солдат", но избавился ли?» [Астафьев, 1997, т. 12, с. 155]. Отсылка к ситуации боли прочитывается также в стремлении автора назвать третью (ненаписанную) книгу романа «Болят старые раны» [Астафьев, 2009, с. 566]. Наконец, травматический характер текста прямо обнаруживается в макабрических картинах телесных страданий, обезображенной, разъятой плоти, которыми изобилуетроман, особенно вторая его книга. Дело в том, что травма жестокостью, зрелищем
смерти и память о ней инкорпорированы вчело-века, «живут» в его психосоматических реакциях, они «неотчуждаемы». Астафьев с его конкретновещественным ощущением жизни оказался чрезвычайно чуток к «телесному» аспекту травмы, тем более что увечья, полученные им на войне, не позволяли дистанцироваться от боли. В письме критику И. Дедкову со смесью запальчивости и усталости он объяснял натурализм и наличие обсцен-ной лексики в своем романе: «Вот я и кричу от грубой боли, не подбирая слов, не могу, неспособен их подбирать и терплю головную боль с 1943 года, со времени контузии, живу с нею, ношу ее, работаю с нею.» [Астафьев, 2009, с. 618]. Он вообще был склонен предельно «соматизировать» переживание войны, справедливо полагая, что детали телесно-физиологического плана могут сказать об ужасе военного насилия больше, нежели обличительная антивоенная риторика. Не случайно в разговоре с представителями группы Н. Михалкова, собиравшими материал для фильма «Утомленные солнцем - 2», он опять-таки сосредоточился на подробностях, свидетельствующих о страданиях тела, - изъеденные вшами тела, убитые бойцы, раздавленные танками и БТРами, окоченевший труп немца, на который присаживается боец, чтобы поесть (см. документальный фильм «Виктор Астафьев. Веселый солдат», 2010).
Таким образом, «Прокляты и убиты» невозможно адекватно интерпретировать, игнорируя «травматический субстрат» текста. В связи с астафьевским романом нужно ставить вопросы не столько об идеологической позиции автора, «правдивом» или «клеветническом» описании войны, сколько о том, как травматический опыт обусловил характер концептуализации изображаемых событий, при помощи каких средств травма была репрезентирована в тексте, возник ли при этом новый язык ее описания либо были адаптированы готовые дискурсивно-риторические формы? Это предполагает обращение к исследованиям, посвященным структуре и функционированию коллективной и индивидуальной памяти, способам интеграции травмы в актуальный для личности символический порядок, механизмам воплощения травматического опыта в искусстве [см., например: Саш^, 1996; 1_аСарга; 2004; Хальбвакс, 2007; Ушакин, 2009].
От ранее созданных Астафьевым военных произведений «Прокляты и убиты» отличаются тем, что в романе травма не просто «задает траекторию повествования» [Ушакин, 2009, с. 13], как, например, в «Пастухе и пастушке», но становится предметом осмысления и изображения («травма-как-сюжет» [Там же, с. 9]). Однако, как и предшествовавшая роману астафьевская военная проза, «Прокляты и убиты» вырастают из осознанного противостояния официальной памяти о войне и официальным же формам ее мемориализации. Астафьев точно обозначает рубеж, после которого, во-первых, центр тяжести «в тактике и риторике власти, в политической культуре масс» был смещен с войны на победу [Дубин, 2008], во-вторых, изменилась государственная политика в отношении ветеранов (им были назначены льготы, ветеран стал символически значимым персонажем идеологического пространства) - это 1970-е гг., брежневская эпоха. Скрытым посылом такого курса на неомифологизацию войны было стремление власти «заслонить и "искупить издержки" режима хронической мобилизации» [Гудков, 2004, с. 37]. Оспаривая подобную логику, Астафьев в разговоре с А. Михайловым (1974) напоминает о «последствиях войны» - «заброшенных деревнях, их умирании», о социальной незащищенности фронтовиков в послевоенной действительности [Астафьев, 1997, т. 12, с. 210, 220]. Ключевая для него идея надорванности народного организма в этом интервью не тематизирована, но подтекст его содержит вопрос о цене победы.
В «долгие 1970-е» неприемлемым для писателя-фронтовика оказалось присвоение государственными институциями и представляющими их лицами права свидетельствовать о войне. Конечно, потребность сформулировать неофициальную, «свою» (в данном случае - солдатскую) правду о пережитом во многом воодушевляла всю «военную прозу» 1960-1970-х гг., с которой Астафьева часто и справедливо соотносили. Однако мало кто из его коллег столь же яростно сопротивлялся очередному «изобретению» властью и ангажированными ею художниками оптимистической картины военных действий. В широко издававшихся в 1970-е - первой половине 1980-х гг. «маршальских» воспоминаниях о войне, эпических кинополотнах, ритуализован-
ных формах контактов ветеранов с молодежью возникал язык «лирической государственности» [Гудков, 2004, с. 37], способствовавший стереотипизации памяти о войне. Астафьев же последовательно придерживался стратегии ее «драматизации» и «конкретизации» [Дубин, 2008]. Эта стратегия, достигшая пика в «Проклятых и убитых», парадоксально требовала поддержания травмы в активированном состоянии, так как наличие острой боли и чувства утраты само по себе становилось доказательством правдивости изображаемого. В этом смысле астафьевские призывы, обращенные к собратьям-фронтовикам, проводить День Победы в молчании и молитве [Астафьев, 1997, т. 12, с. 233-234] демонстрируют протестное дистанцирование от общепринятых ритуализован-ных форм празднования и подтверждают эффективность «символического пробела» - молчания [Ушакин, 2009, с. 16] в качестве языка артикуляции памяти о травме.
Сложность в работе с травматическим опытом во многом обусловлена тем, что он находится «в принципиальном разладе с доступными речевыми средствами и нередко вынужден опираться на уже готовые модели репрезентаций» [Ушакин, 2009, с. 15]. Применительно к «Проклятым и убитым» можно говорить об использовании их автором эпических романных форм, сложившихся прежде всего под влиянием толстовской «Войны и мира», произведения, сформировавшего семантическую матрицу общенационального исторического нарратива о войне. Изображение Астафьевым картин <^ра» и «войны», наличие обширных авторских отступлений, значимость семантики «роя», поиск сверхсмысла убийственного противостояния сближают «Прокляты и убиты» с романом Л. Толстого. Созданная русским классиком риторически-нарративная структура обладает упорядочивающим и гармонизирующим потенциалом: Провидение в эпопее небезразлично к исповеданию героями идеалов «простоты, добра и правды». Астафьев под воздействием толстовского дискурса о войне рационализирует коллективную и личную травмы, ищет причины, объясняющие смысл свершающихся насилия и гибели. Эти причины эксплицированы им на историософском уровне романа, где война объявляется возмездием за богоотступничество. Однако частное созна-
ние жертв - рядовых участников трагедии, с которыми автор себя идентифицирует, даже постигая эти смыслы, не может безропотно принять их в качестве исчерпывающего объяснения своей иска-леченности либо гибели [Разувалова, 2009]. Другими словами, авторское Я раздваивается между травматическим опытом личности и стремлением вписать его в некий метасюжет, где он был бы оправдан и тем самым смягчен. Автор хотел написать трагедию, «чтобы сердце раскалывалось» [Астафьев, 1997, т. 12, с. 310], минимализи-ровав риторическую «обработку» травматических переживаний, однако последовательная реализация такой установки разрушила бы традиционные нарративные схемы и потребовала бы выработки совершенно нового языка, ибо «сложившиеся повествовательные традиции не в состоянии вместить (и не в состоянии выразить) травматический опыт» [Ушакин, 2009, с. 14]. Этот радикальный художественный шаг остался неосуществленным, отсюда в «Проклятых и убитых» несоответствие между «классической» нарративной структурой и «травматическим» содержанием. Оно проявляется в недозированной физиологичности описания смертей, в пространных авторских инвективах, простимулированных травматичной жаждой «выплеснуть» болезненное, в широком использовании бранной лексики. Обилие последней шокировало даже доброжелательных читателей (Е. Носова, И. Дедкова), укорявших Астафьева в злоупотреблении средствами эпатирующего воздействия и приводивших в пример русских классиков, которые были в состоянии нарисовать убедительную картину войны, оставаясь в рамках литературного языка. Интересно, что аргументы Астафьева, отстаивавшего свою позицию, опять же продиктованы ссылкой на его травматический опыт и вытекающей отсюда нетождественностью его стилистики стилистике Толстого: «Не толкал посуху плот, грубой работы, черствой горькой пайки не знал Лев Толстой. и не жил он нашей мерзкой жизнью, не голодал, от полуграмотных комиссаров поучений не слышал, в яме нашей червивой не рылся, в бердской, чебаркульской или тоц-кой казарме не служил. Иначе б тоже матерился» [Астафьев, 2009, с. 618-619].
«Перекос существует в моем мировосприятии, в том числе и войны? Да и как ему не быть,
"перекосу"-то?» - заметил писатель еще в 1985 году [Астафьев, 1997, т. 12, с. 147] и тем самым обнаружил не просто «субъективность» своего видения войны, но вынужденную внешними обстоятельствами смещенность фокуса восприятия («как ему не быть?»). Признание травматичной основы астафьевского взгляда на войну и уяснение специфики порожденной им поэтики, основанной на симбиозе «натуралистического» и «памфлетного», позволяет, во-первых, уйти от морализаторских и идеологизированных суждений о романе, во-вторых, сместить акцент на попытку писателя проговорить то, что проговариванию на протяжении нескольких десятилетий не подлежало. В этом случае оказывается, что новизна «Проклятых и убитых» не только в противоречащей советскому канону концепции войны, как бы она ни трактовалась - в православном либо либеральноантикоммунистическом ключе, но в обнажении универсального, отменяющего национальные и исторические барьеры опыта боли, беззащитности, экзистенциального отчаяния перед лицом насилия и смерти.
Библиографический список
1. Астафьев В.П. Нет мне ответа.: эпистолярный роман 1952-2001. Иркутск: Издатель Сапронов, 2009.
2. Астафьев В.П. Собр. соч.: в 15 т. Красноярск: Офсет, 1997.
3. Гончаров П.А. Творчество В.П. Астафьева в контексте русской прозы 1950-1990-х годов. М.: Высшая школа, 2003.
7.
8.
4. Гудков Л.Д. Негативная идентичность. М.: Новое литературное обозрение, ВЦИОМ-А, 2004.
5. Дубин Б.В. Память, война, память о войне. Конструирование прошлого в социальной практике последних десятилетий // Отечественные записки. 2008. № 4 (43). URL: http:// www.stengazeta.net/article.html?article=5561
6. Липовецкий М. Советские и постсоветские трансформации сюжета внутренней колонизации // Там, внутри. Практики внутренней колонизации в культурной истории России. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Лобанов М. В сражении и любви: опыт духовной биографии. М.: Трифонов Печенгский монастырь, Ковчег, 2003.
Нора П. Всемирное торжество памяти // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005.
9. Разувалова А. Виктор Астафьев: между памятью и историей. URL: http://www.urokiistorii. ru/current/view/mezhdu-pamyatyu-i-istoriei
10. Ушакин С. «Нам этой болью дышать?». О травме, памяти и сообществах // Травма: пункты. М.: Новое литературное обозрение, 2009.
11. Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007.
12. Caruth С. Unclaimed Experience: Trauma, Narrative and History. Baltimore : Johns Hopkins University Press, 1996.
13. LaCapra D. History in Transit: Experience, identity, Critical Theory. Cornell University Press,
2004.
