CC BY
67
Таким образом, поскольку рекламный дискурс относится к особому типу общения, которому характерна высокая степень манипулирования, выявление механизмов рекламной манипуляции представляется значимым для определения характеристик языка как средства воздействия, для поиска оптимальных путей речевого влияния на аудиторию.
Библиографический список
1. Иванова Н.К., Мощева С.В. Интенциональ-ный аспект рекламного дискурса: фонетико-орфог-рафические особенности. - М.: РИОР: ИНФРА-М, 2011. - 182 с.
2. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. - М.: Наука, 1987. - 262 с.
3. Мощева С.В. Рекламный текст сквозь призму речевых актов // Материалы Всероссийской научно-практической конференции «Языковое образование в России: прошлое, настоящее, будущее». - Иваново: ИГХТУ, 2005. - С. 77-81.
4. Филимонова Е.А. Прототипическая картина класса комиссивов (на материале английского и русского языков): Aвтореф. дис. ... канд. филол. наук. - Уфа: БашГУ 2004. - 19 с.
5. ObamaB. The American Promise (28.08.2008); Election Night Victory Speech (4.11.2008); New challenges for a new world (15.07.2008). Barack Obama’s speeches [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://obamaspeeches.com (дата обращения: 12.10.2012).
УДК 808.2
Неганова Галина Дмитриевна
кандидат культурологи Костромской государственный университет имени Н.А. Некрасова
ТИПОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ КОСТРОМСКОГО КУЛЬТУРНОГО ЛАНДШАФТА: НАЗВАНИЯ ГУСТОГО ЛЕСА В КОСТРОМСКИХ ГОВОРАХ
В статье рассматривается лексика природы, в частности названия густого леса, репрезентирующие языковые, природные и культурные особенности костромского культурного ландшафта. Цель настоящей работы заключается в том, чтобы выявить отличительные семантические черты анализируемых терминов в костромских говорах.
Ключевые слова: культурный ландшафт, диалектная лексика, народный географический термин, названия густого леса, семантика слова.
В начале ХХ столетия Костромскую губернию, по лесистости уступавшую лишь Вологодской, называли «классической страной лесов» [6, с. 5]. Ранее это вообще был край «отвечного дикого леса», пишет Е. Дюбюк, член Костромского научного общества по изучению местного края (КНОИМК), представляя «необозримые молчаливые еловые рамени, вечношумящие сосновые боры, в речных поймах величественные дубовые рощи» - господствующий над всем, всё подавляющий собою «лес-океан», «лес-стихию» [6, с. 7]. Писатель-этнограф С.В. Максимов, уроженец Кологривского уезда, расположенного на северо-востоке костромского края, сравнивает родные места с «лесным морем», «огромным» и «беспредельным» [10, с. 84]. (Образ «сухого» океана (моря) в литературе встречается часто, напр., в переводах первой строки стихотворения <^еру Akermaсskie» (<^опе1у krymskie») А. Мицкевича: Wpiynqiem па suchego р^е&'Шог осеапи... [28, s. 173] - «сухой океан» (И.И. Козлов, А.А. Фет), «зелёный океан» (А.Н. Майков), «степной океан» (И.А. Бунин).)
А.Н. Островский, описывая путь из Костромы в Щелыково, замечал: «Куда ни взглянешь, кругом лес. Признаться, это довольно утомительно» [14, т. 10, с. 358]. Однако костромской лесной ландшафт
не является однородным, и об этом свидетельствует репертуар названий леса в речи местных жителей. Приведём примеры из картотеки Костромского областного словаря (ККОС): белоборье ‘чистый сосновый бор’, береговинка ‘лес, находящийся недалеко от реки’, болотнЯк ‘лес, растущий на болоте’, болона ‘больной низкий лес’, валеж ‘поваленный бурей лес’, вилажник ‘низкий, кривой, нестроевой лес’, вЫспырь ‘тонкий высокий лес’, горили ‘лес, выросший на пожарище’, дрём ‘старый лес из деревьев разных пород’, ельница ‘хвойный лес’, закраек ‘опушка леса’, игольник ‘хвойный лес’ и др. В картотеке КОС, а также в произведениях писателей, связанных с нашим краем, и в Трудах деятелей КНОИМК широко представлены названия густого леса, репрезентирующие не затронутые промышленным освоением первозданные лесные ландшафты - явления, которые, как и предсказывал С.В. Максимов ещё в середине XIX века, впоследствии становились «большой редкостью на всех пространствах северной России, прорезаемой Волгой и её притоками» [10, с. 84]: бор, боровина, бурелом, густарник, дебри, ельница, займище и займище, заросли, рамень и ромень, сузём и сюзём, тайга, трущоба, урочище, чапыга, чапЫжник, чаща, чащоба и др. [ККОС].
Писатель создаёт своего рода «портрет» пространства. И этот «портрет» достоверен: как отмечает О.А. Лавренова, исследуя семантику культурного ландшафта, «процесс вовлечения пространственных образов в произведения искусства происходит без специальной рефлексии со стороны творцов»; кроме того, «искусство усиливает иконичность пространственных образов, так как привлекает их в наиболее смыслово и эмоционально акцентированную среду художественного языка и других изобразительных средств» [9, с. 7]. К изобразительным средствам относится и диалектная лексика. Народный термин убедителен при описании конкретной местности благодаря своей информативности: он отражает, с одной стороны, восприятие географической реалии носителями языка, потому комплекс признаков, заключённых в содержании слова, как правило, обусловлен внешней формой и доступными для непосредственного восприятия свойствами природного объекта; с другой стороны, функциональный, прагматический характер традиционной культуры. Соответственно и названия густого леса, имея общий признак ‘густой лес’, в своей семантике содержат также уточняющие признаки. Чтобы более точно определить эти признаки, мы обращаемся к текстам костромских писателей как надёжному источнику народно-разговорной лексики (отметим, что тексты С.В. Максимова и А.Н. Островского включены в список источников для «Словаря русских народных говоров» [17, вып. 1, с. 59, 68]).
Бор. С.В. Максимов, описывая окрестности расположенного на западе Кологривского уезда посада Парфентьева (ныне село Парфеньево, Парфень-евского района), в котором родился и вырос и в который приезжал впоследствии, навещая отца, обращает внимание читателей на близлежащие боры: «По горам стоят густые сухие леса, так называемые боры...» [10, с. 84]. В данном определении, помимо значения ‘густой лес’, имеются дополнительные признаки, связанные с особенностями местного ландшафта: ‘растущий на возвышенном месте’ и ‘сухой’ (т. е. лес на сухой, а не болотистой почве). В очерке писателя «Грибовник» это - лес, состоящий из деревьев сосны (... воздух весь пропитан ароматом окрестных сосновых лесов... [10, с. 84]), что характерно для и для современного пар-феньевского ландшафта. То есть, по Максимову, в XIX веке в парфеньевском говоре, как и повсеместно, лексема бор обозначала ‘густой сосновый лес, растущий на сухом возвышенном месте’. И первое, что мы замечаем, - в народном географическом термине сохраняется древнерусское значение слова (что особенно характерно для диалектов): боръ - ‘сосновый лес’ (бъръ - сосна) [21, т. 1, стб. 156].
В более поздних произведениях С.В. Максимова, в частности в исследовании «Нечистая, неведомая и крестная сила» (1899), написанном на осно-
ве материалов «Этнографического бюро» В.Н. Те-нишева, встречаются названия еловый бор и сосновый бор в значении ‘хвойный лес’ [11, с. 59]. Вместе с тем, северо-восточнее Парфеньева, на Верхней Унже, судя по текстам Е.В. Честнякова, также уроженца Кологривского уезда, местные жители называли бором расположенный на возвышенном месте «густой хвойный лес» [28, с. 118], в котором растут сосны и ели (толкование ‘хвойный лес’ представлено также в ККОС - Сусанинский р-н): Пошли дальше, они уже идут по здешним борам. <.. .> «Слазайте, робята, на ёуку, кто помоложе, а не видно ли Чернобыльниково?» <.> Влезли на сосну и вопят с вершины: «Видно, видно! Ровно на блюдечке.» [27, с. 125].
Появление семы ‘хвойный’ можно рассматривать как результат распространённого в славянском мире явления «сосуществования синонимов на основе приобретения одним из них дополнительного семантического признака и исчезновения при этом дополнительной однозначности», которое детально рассматривал Н.И. Толстой в статье «О славянских названиях деревьев: сосна - хвоя -бор» [23, с. 362]). Заметим, что в народных говорах дальнейшее семантическое развитие слова бор привело к расширению, усложнению семантической структуры, появлению дополнительных признаков и новых значений, напр.: в костромских говорах - ‘берёзовый лес’ [7, с. 36]; ‘старый березняк’; ‘лес, в котором растут деревья одного вида (сосновый, дубовый, берёзовый)’; ‘высокое сухое место в лесу, где растут сосны’ [ККОС]; в новгородских -‘лиственный лес, растущий на возвышенном и сухом месте’ [18, вып. 2, с. 96]; в поморских - ‘хвойный лес, растущий на каменистой или песчанистой бугорчатой возвышенности’ [5, с. 36]; в архангельских - ‘сухое возвышенное место с песчаной почвой’ [16, с. 148].
Второе - семантический дифференциальный признак ‘густой’ в семантике термина бор отмечается в словаре русского языка, сложившегося в течение XIX - первой трети ХХ века, - словаре Д.Н. Ушакова [22, т. 1, стб. 174], однако во второй половине ХХ столетия указанная сема не отмечается академическими словарями [20, т. 1, стб. 573;
19, т. 1, с. 107; 18, с. 45], продолжая сохраняться, в частности, в костромских говорах [ККОС]. Третье - в текстах костромских писателей термин не содержит признака ‘большой’ - ‘значительный по площади’, в отличие от литературного языка [22, т. 1, с. 174; 20, т. 1, стб. 573] (по данным ККОС, этот признак не наблюдается и в семантике бытующего на территории Костромской области слова бор). У С.В. Максимова в описании парфеньевс-кого ландшафта бор не имеет большой протяжённости: «В дальней окрестности хотя и были леса, но большей частью боры, со всех сторон окружённые жильём.» [10, с. 106]. У Е.В. Честнякова
80
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ .№ 5, 2012
боры - отдельные участки кологривского леса («Ходит Стафий по лесу, блудится. То бор, то болотина. То густой хвойный лес, то берёзовый, осиновый.» [27, с. 118]) - леса, который, по характеристике С.В. Максимова, двумя сплошными полосами уходит на север и восток: «.одна идёт в Вологодскую губернию и исчезает вместе с архангельскими лесами на тундре, другая соединена с лесами вятскими и пермскими, а стало быть, и с сибирскими, то есть не имеет конца» [10, с. 92].
Языковой «портрет» бора в текстах С.В. Максимова и Е.В. Честнякова связан с общим (хвойный) и видовым (сосновый, еловый) названием древесной растительности, с рельефом и условиями увлажнения (на сухом возвышенном месте), а также с ограниченностью занимаемой площади. Отмеченные писателями уточняющие признаки в характеристике областного слова бор подтверждаются данными ККОС и диалектными словарями.
Трущоба. В значении ‘густой лес’ термин представлен во многих говорах. Слово входит в язык произведений костромских писателей, хотя и не является частотным (см., напр., «Частотный словарь языка А.Н. Островского» [26, с. 640]). Каковы же особенности семантической структуры данного народного географического термина в их произведениях?
Известный на всю округу парфентьевский сборщик грибов Иван Михеич в очерке «Грибовник» С.В. Максимова рассказывает автору о том, где растут грузди: «Листву они любят, в листве осиновой да берёзовой нарождаются!.. <.> Не в игольниках же им расти, в трущобе этой» [10, с. 97]. Одно из значений диалектизма игольник - ‘хвоя’ [7, с. 135]. Однако С.В. Максимов употребил существительное игольник в форме множественного числа, значит, не имел в виду хвою (как собир. сущ. игольник было бы употреблено в форме ед. ч. [17, вып. 12, с. 64]). На севере Костромской области игольником называют хвойный лес [3] (в СРНГ -без указания места [17, вып. 12, с. 64]), но обстоятельство «в игольниках» (мн. ч.) и уточняющее его обстоятельство «в трущобе» (ед. ч.) употреблены в разных числах. Не исключено, что в данном случае слово игольник имеет значение ‘хвойное дерево’ (ср.: ...трущобы еловых и сосновых боров... [11, с. 59]).
В романе «Люди сороковых годов» А.Ф. Писемского имеется эпизод, связанный с охотой на медведя, который напал на корову, забравшуюся в трущобу (Николи, батюшка, николи они <коровы> в эту трущобу не захаживали! [15, с. 18]). Трущоба - местообитание медведя и представляет собой чащу («густо разросшийся, труднопроходимый лес» [20, т. 17, стб. 799]), расположенную вдали от жилья человека [10, с. 106], то есть в семантике слова выделяется признак ‘отдалённый’. Отдалённость трущобы может быть различной. В вышеназ-
ванном романе А.Ф. Писемского указывается расстояние «гоны двои» от трущобы до «моста-то к Раменью» [15, с. 18], но мера измерения расстояния гоны не конкретизирована [17, вып. 5, с. 357-358]. П.А. Дилакторский сообщает: «Гоном. называют вообще небольшие расстояния (приблизительно от 20 до 60 сажень)... гоны неодинаковы: у каждого свои. У иного и “полгоны” будут с добрую версту» [4, с. 87-88]. «Парфеньевские» гоны, по-видимому, представляют собой небольшие расстояния: С.В. Максимов упоминает трущобы, находящиеся на доступном для грибников расстоянии: «И действительно, оживают соседние леса от перекрёстного и беспрестанного ауканья, и нельзя представить себе в лесу такой глухой трущобы, где бы не привелось натолкнуться на кого-либо из посадских» [10, с. 91].
Трущоба находится на периферии как культурного ландшафта (в традиционных моделях мироустройства центр совпадает с местом постоянного проживания человека, осваивающего окружающее пространство «от себя»; в лингвистической литературе это отражено в построениях Ю.Д. Апресяна, Н.Д. Арутюновой, Т.И. Вендиной, М.Э. Рут и других исследователей), так и семантического пространства «Лес». В произведениях костромских писателей в образе трущобы ярко проявляется, одной стороны, этнокультурный компонент («вся народная культура диалектна» [24, с. 20]); с другой -основные бинарные семиотические оппозиции «внутренний - внешний» и «свой - чужой», по определению Т.В. Цивьян, задающие оценочный принцип в дифференциации пространства [25, с. 115].
Чужое пространство опасно, пребывание в нём требует осторожности. В период освоения и заселения Русского Севера и Сибири своего рода «островками безопасности» в трущобах были кушни -лесные избушки, «служащие приютом зимой и в непогоду для проезжающих и лесоразработчи-ков» [17, вып. 16, с. 197]. С.В. Максимов упоминает их в очерке «Лесные жители»: «Особенно внимательны обычаи и правила, какими издавна обставлены лесные избушки, известные под именем кушней (от кущей, находящихся в самых глухих трущобах под наблюдением особых сторожей -кушников)» [10, с. 512]. Представляя собой «непрерывную сеть станций, уголков для угревы и отдыха по направлению. до середины Печоры и дальше через Уральские горы в дальнюю глубь сибирской тайги», кущи обеспечивали «на вольной земле переход вольных людей на дальних расстояниях» [10, с. 512-513]. Кущи были временным пристанищем - трущобы оставались необжитым, незаселённым, слабоосвоенным пространством, в народном сознании - потусторонним миром, местообитанием мифологических существ. Так, С.В. Максимов в очерке «Черти-дьяволы» пишет, что, по народным поверьям, самые недоступные
трущобы населены чертями («Охотнее всего они населяют те трущобы, где дремучие леса разряжаются сплошными полосами недоступных болот, на которые никогда не ступала человеческая нога.» [11, с. 6]). Здесь пребывают и литературные персонажи мифологического плана. «В глухих лесных трущобах, / В нетающих лядинах.» росла героиня весенней сказки «Снегурочка» А.Н. Островского [14, т. 7, с. 367]. Характеризуя трущобу как географическую реальность, оба автора отмечают её низменное расположение: С.В. Максимов прямо указывает на наличие недоступных болот, А.Н. Островский - опосредованно, используя термин лядина ‘заболоченное место в лесу’ [ККОС].
При употреблении слова трущоба ‘густой лес’ в континууме мифологического пространства семантический признак ‘местообитание мифологических персонажей’ воспринимается также в качестве основного, но он не отражает регионально-локальное своеобразие непосредственно географической реалии. Природные особенности костромского ландшафта - «обширные леса на болотистой почве» [12, с. 40] - конкретизированы в дополнительном признаке ‘непроходимый причине заболоченности’. Образ трущобы писатели представляют в не расчленённом на мифологическое и реальное пространстве - в соответствии с традиционной культурой.
Рамень, раменье, раменный лес. На территории Костромской области бытуют все три слова, обозначающие одно терминологическое понятие, и все они встречаются в произведениях костромских писателей. С.В. Максимов употребляет лексему раменье, указывая на низинный характер географической реалии: ...по раменьям, то есть по сырым низинам... [10, с. 382]. Е.В. Честняков использует слово рамень в значении ‘край, конец’: Тут виден размах Революции, которая доходит до глубины России, до “рамени” [2, с. 71-72]. В «Материалах для словаря русского народного языка» А.Н. Островского имеется лексическая единица раменный лес [14, т. 10, с. 511]. Писатель-лексикограф обращает внимание на этимологию слова ра-менный. По А.Н. Островскому, в нём отражается такая особенность внешнего облика деревьев, составляющих раменный лес, как их ветвистость: «Раменный лес. Значит большой, ветвистый лес». В «Материалах для словаря .» представлены и образующие словоформы: «Рамо, рамно, ср. Ветвь и рука» [14, т. 10, с. 511]. В СРНГ данные лексемы представлены с пометой «Волж.» [17, вып. 34, с. 98], указано время их фиксации - 1856 год, именно тогда А.Н. Островский отправился в «литературную экспедицию» обследовать верхнюю Волгу. Замечание автора «Материалов для словаря.», что «много сёл и деревень носят название раменье» [14, т. 10, с. 511], подтверждается топонимическими данными: во 2-й половине XIX века только в Кост-
ромской губернии насчитывалось 15 населённых пунктов с именованием Раменье, из них 6 - в лесном Кологривском уезде [8, с. 448].
Термин рамень ‘особый тип елового сообщества’, в костромских говорах имеющий сложную семантическую структуру, подробно рассмотрен Т.Е. Никулиной, которая на материале Трудов КНОИМК анализирует конкретные значения диалектизма, отражающие присутствие в рамени различных пород деревьев - пихты, клёна, липы, вяза, дуба, ивы [13, с. 50-51]. Этот перечень, благодаря этнографическим исследованиям С.В. Максимова, дополняется ещё одним видом - осиной: «На них <раменях> любит расти быстрее других лесных деревьев. осина» [10, с. 382]. Уточняющий признак ‘осиновый’ отражает название растущих в рамени деревьев, что важно для крестьян, занимающихся изготовлением домашней деревянной посуды и утвари, - осина имеет ресурсно-хозяйственное значение: «Это-то неопрятное и некрасивое, сорное и докучливое по своей плодовитости дерево, которое растёт даже из кучи ветровалов, из корневых побегов и отпрысков, трясёт листьями при лёгком движении воздуха, горит сильным и ярким пламенем, но мало греет, - это непохожее на другие странное дерево кормит всё население семёновского Заволжья. Полезно оно в силу той своей природной добродетели, что желтовато-белая древесина его легко режется ножом, точно воск, не трескается и не коробится. в отличие от всех других деревьев» [10, с. 382]. В очерке «Баклуши бьют» С.В. Максимов рассказывает о деревообрабатывающем промысле, получившем широкое распространение среди населения Семёновского уезда Нижегородской губернии, расположенного в междуречье Унжи и Ветлуги и граничащего с Макарьев-ским и Варнавинским уездами Костромской губернии, в которых деревообработка также являлась ведущим промыслом [1, с. 52] и для жителей которых была важна информация о древесном составе леса. В данном случае в семантике термина раменье актуализируется имеющий важное значение в традиционном занятии жителей лесного края признак ‘расположенный в низине смешанный лес, в котором растут осиновые деревья, пригодные для изготовления деревянной посуды’.
Рассмотренные названия густого леса, представленные в текстах писателей, показывают: в процессе номинации и семантизации взаимодействуют все три взаимосвязанные и взаимообусловленные компонента культурного ландшафта - природный, культурный и языковой. Своеобразие природы костромского края и функциональный, прагматический характер традиционной культуры сказались на появлении оттеночных значений у широко распространённых слов. И в образах, которые писатели нам подарили для более глубокой и всесторонней характеристики терминов как изолекс, эти
значения развёрнуты. Народная географическая терминология в языке писателей и созданные ими образы дают возможность более подробно изучить динамику репертуарного состава данной тематической группы, семантику, структуру и особенности функционирования лексических единиц.
Библиографический список
1. Воробьёв Н.И. Обзор Костромской губернии в экономическом отношении // Труды КНОИМК. Вып. 12: Экономический сборник. - Кострома: Тип. Губерн. Совета народ. хоз-ва, 1919. - С. 35-118.
2. Ганцовская Н.С. Живое поунженское слово. Словарь народно-разговорного языка Е.В. Честня-кова. - Кострома: Костромаиздат, 2007. - 225 с.
3. Ганцовская Н.С. Словарь говоров Костромского Заволжья: междуречье Костромы и Унжи. [Рукопись].
4. Дилакторский П.А. Словарь областного вологодского наречия. По рукописи П.А. Дилакторс-кого 1902 г. / изд. подгот. А.Н. Левичкин, С.А. Мызников. - СПб.: Наука, 2006. - XV, 677 с.
5. Дуров И.М. Словарь живого поморского языка в его бытовом и этнографическом применении. -Петрозаводск: Карел. науч. центр РАН, 2011. - 445 с.
6. ДюбюкЕ. Леса, лесное хозяйство и лесная промышленность Костромской губ. // Труды КНОИМК. Второй лесной сборник. - Кострома: Губ. тип., 1918. - С. 3-146.
7. Живое костромское слово. Краткий костромской областной словарь / сост. Н.С. Ганцовская, Г.И. Маширова; отв. ред. Н.С. Ганцовская. - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2006. - 347 с.
8. Костромская губерния. Список населённых мест по сведениям 1870-72 годов. - СПб.: Центр. стат. комитет МВД, 1877. - 465 с.
9. Лавренова О.А. Пространства и смыслы: Семантика культурного ландшафта. - М.: Ин-т Наследия, 2010. - 330 с.
10. Максимов С.В. Избранное / подгот. текста, сост., вступ. ст., примеч. С.И. Плеханова. - М.: Сов. Россия, 1981. - 560 с.
11. Максимов С.В. Нечистая, неведомая и крестная сила / отв. ред. М. Стерлигов. - СПб.: Полисет, 1994. - 442 с.
12. Материалы для географии и статистики России, собранные офицерами Генерального штаба. Костромская губерния / сост. Я. Крживоблоцкий. -
СПб.: Тип. И. Тиблена и К°, 1861. - 638 с.
13. Никулина Т.Е. Наименования лесов и их типов в трудах членов Костромского научного общества по изучению местного края // Лексический атлас русских народных говоров (Материалы и исследования) 1994. - СПб.: ИЛИ РАН, 1996. - С. 48-52.
14. Островский А.Н. Полн. собр. соч.: в 12 т.-М.: Искусство, 1973-1980.
15. ПисемскийА.Ф. Собр. соч.: в 5 т. Т. 4. - М.: Худож. лит., 1983. - 479 с.
16. Словарь говоров Русского Севера / под ред. А.К. Матвеева. - Т. 1. - Екареринбург : Изд-во Урал. ун-та, 2001. - 252 с.
17. Словарь русских народных говоров. - Л.; СПб.: Наука, 1965.
18. Словарь русского языка / сост. С.И. Ожегов; под. общ. ред. С.П. Обнорского. - Изд. 3-е. - М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1953. - 848 с.
19. Словарь русского языка: в 4 т. / под ред. А.П. Евгеньевой. - М.: Рус. яз., 1981-1984.
20. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. - М.; Л.: Изд-во АН СССР: Наука, 1950-1965.
21. Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам: в 3 т. -СПб.: Тип. Император. Акад. наук, 1893-1912.
22. Толковый словарь русского языка: в 4 т. / под ред. Д.Н. Ушакова. - М.: ОГИЗ, 1935-1940.
23. Толстой Н.И. Избранные труды. Т. 1. Славянская лексикология и семасиология. - М.: Языки рус. культуры, 1997. - 520 с.
24. Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. - М.: Индрик, 1995.
25. Цивьян Т.В. Лингвистические основы балканской картины мира. - М.: Наука, 1990. - 207 с.
26. Частотный словарь языка А.Н. Островского / под ред. Н.С. Ганцовской // А.Н. Островский. Энциклопедия / гл. ред. и сост. И.А. Овчинина. - Кострома: Костромаиздат; Шуя: Изд-во ФГБОУ ВПО «111ГПУ». 2012. - С. 530-658.
27. Честняков Е.В. Сказание о Стафии - Короле Тетеревином: роман-сказка / сост. и авт. коммент. Р.Е. Обухов. - М.: Международ. Центр Рерихов: Мастер-Банк, 2007. - 368 с.
28. Mickiewicz A. Poezye Adama Mickiewicza. Т. 1. - Krakow: Gebethner i Sp., 1899. - 314 s.
