CC BY-NC-ND
56
М.Б. Смирнова
ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ О ЯЗЫКЕ И ПРЕДМЕТЕ ПОЭЗИИ В СПОРЕ О «ТЕМНЫХ» ПОЭМАХ ЛУИСА ДЕ ГОНГОРЫ
В статье исследуется центральная категория литературного спора о «темной» поэзии Луиса де Гонгоры - «oscuridad» в контексте классицистической и барочной поэтики. Особое внимание уделяется самому языку этой полемики и основным направлениям критики поэтического языка Гонгоры, что позволяет сделать вывод о том, что подлинный акцент спора лежит не в формально-языковой сфере (verba), но в области определения самого предмета (res) поэзии.
Ключевые слова: поэтический язык, предмет поэзии, троп, петраркизм, культеранизм, классицистическая поэтика, Луис де Гонгора.
Мысль о том, что поэзия говорит на особом - трудном, темном и не доступном невозделанному уму языком во времена Луиса де Гонгоры вряд ли могла стать предметом дискуссии. Давно миновала эпоха «шатких мнений»1, когда Петрарке и Боккаччо в обстановке острого спора приходилось доказывать самостоятельный, не маргинальный статус поэзии, которая подобна «облачному небу» и «тем сладостнее, чем шаг за шагом увлекательнее становится с трудом отыскиваемая истина»2. Более того, сама эта специфическая манера высказывания оказалась чуть ли не главным конституирующим признаком, отделяющим поэзию от других наук - философии, истории и риторики.
В Испании такое общее представление о поэтическом языке как о языке «чуждом» по отношению к повседневному с теми или иными акцентами прослеживается на протяжении всего XVI в., ставшего временем интенсивной поэтической и лингвистической рефлексии (Хуан де Энсина, Хуан де Вальдес, Хуан Луис Вивес, Хуан Боскан, Кристобаль де Кастильехо, Гонсало Арготе де Молина, Мигель Сан-чес де Лима, Дьего Гарсия Ренхифо, Алонсо Лопес Пинсьяно).
© Смирнова М.Б., 2013
Темнота поэтической речи органично интегрировалась в ренес-сансную поэтическую норму, с одной стороны, выступая как необходимый декорум, который, выполнял роль сладкой пилюли, помогающей усвоить горькое лекарство истины (восходящая к Горацию формула «docere et delectare»3), а с другой - гарантируя высокий, элитарный статус поэзии, защищая ее от профанов и профанации. Так, Кастильоне, который благодаря популярнейшему переводу (1534 г.), выполненному первопроходцем петраркизма - Хуаном Босканом, был интегрирован в испанскую эстетическую теорию, допускает и даже приветствует темноту в поэзии. В испанской версии сказано:
Однако если в сочинении написанные слова заключают в себе небольшую трудность (una poca dificultad), или лучше сказать некоторую сложную и таинственную игру ума (agudeza), и потому отличаются от тех, что используются в повседневной речи, то они несомненно придают написанному больше веса, а того, кто их читает, заставят не только быть внимательнее, но и лучше вникнуть в смысл и с большим восторгом насладиться как изобретательностью, так и ученостью автора; заставив свой рассудок немного (здесь и выше в цитате курсив наш. - М. С.) потрудиться, он [читатель] получит то удовольствие, которое таит в себе постижение вещей трудных. Если же невежество читающего таково, что не он не в состоянии совладать с трудностью, так в том его собственная вина, а не автора4.
В столь же умеренных пропорциях темноту признает и собственно испанская классицистическая эстетика. Пинсьяно, рассуждая об использовании сложных синтаксических конструкций, пишет:
<...> пусть они будут несколько (курсив наш. - М. С.) темными (un poco escuras) для черни и ясными для людей ученых, ведь из подобной темноты рождается величие, а из подобной ясности -приятность речения5.
Наиболее явно эстетическая почва для «темной», или «трудной», поэзии готовилась в русле культистских тенденций, обозначившихся в испанской поэзии еще в 30-е годы XVI в., когда состоялся имевший далеко идущие последствия «петраркистский эксперимент» Хуана Боскана и Гарсиласо де ла Веги. Именно такой итог петраркистской языковой реформы фиксирует один из защитников Гонгоры, Альманса-и-Мендоса, опровергая наиболее частое из предъявляемых Гонгоре обвинений в наводнении кастильской речи затемняющими смысл чужестранными словами:
Еще около столетия назад наш язык располагал вполовину меньшим запасом слов по сравнению с тем, которым мы пользуемся сегодня, а тогдашние люди вполне им довольствовались, и всякий, кто вводил новые слова, подвергался тем же нападкам, что и сеньор Дон Луис сегодня. Давайте обратим очи вспять и посмотрим на божественного Гарсиласо <...> ведь если слова, которые в его времена казались новыми, теперь приняты и усвоены нашей речью, то в ближайшие десять лет такая же судьба ждет и те слова, что кажутся новыми сегодня6.
Уже комментаторы Гарсиласо - Бросенсе, но в особенности Фернандо де Эррера, - который ставил задачу не только канонизировать первого испанского петраркиста, но и создать всеобъемлющую историю и теорию поэзии, зафиксировали пропасть между «чернью» и ученой поэтической элитой (cultos), каковой пропастью было не что иное, как слово. Эту линию продолжил Луис Альфонсо де Карбальо, автор трактата «Лебедь Аполлона, о совершенстве и достоинстве и обо всем, что относится к поэтическому и версификационному искусству» (1602), а затем и Луис Карильо-и-Сотомайор в опубликованной за два года до появления рукописи «Одиночеств» «Книге об ученой поэзии, или Стрелы муз, разящие невежд, изгнанных из их божественного пристанища» («Libro de la Erudición Poética o lanzas de las Musas contra los indoctos desterrados del amparo de su deidad», 1611). Последнее столь красноречиво названное сочинение было фактически манифестом герметической поэзии и открыто противопоставляло культеранистскую касту, или даже «секту», «плебеям», невеждам, профанам, «варварам», словом - черни, которой отказано в праве судить поэта7.
Таким образом, появление в мадридских литературных кругах, а затем и при дворе списков поэмы «Полифем и Галатея» и первой части «Одиночеств»8 Луиса де Гонгоры отнюдь не должно было стать громом среди ясного неба. Между тем реакция была столь острой и невоздержанной, что складывается впечатление, будто кордовский затворник, посягнув на общенациональное признание своей «новой поэзии», совершил преступление не только против кастильского языка и духа, но и против поэзии вообще.
Шокированные и то ли не успевшие, то ли не сумевшие взять себя в руки оппоненты новой поэзии (впрочем, и по прошествии лет у них это плохо получалось) обрушили на ее творца град отборной ругани9. В общем хоре, который со временем приумножился, смешались голоса теоретиков (Франсиско Каскалес, Хуан де Хау-реги) и практиков (Франсиско де Кеведо, Лопе де Вега) от литературы, которые в равной мере не стесняли себя в выражениях. Так,
Кеведо выставляет Гонгору в виде мифологического чудовища или животного («пес талантов земли Кастильской», «едва ли человек»10, циклоп, гарпия, антипод и т. д.), пишет о том, что голос его лиры «звучит как сопли и кашель» («suena a moco y tos»11), обвиняет в сумасшествии, уподобляет его стихи рвотному средству, что продают в аптеках12. Хауреги (эмоционально уже само название его сочинения «Лекарство против поэтической чумы "Одиночеств", предписанное их автору, дабы защитить его от него самого») сравнивает поэзию Гонгоры с раковой опухолью. Самые разные авторы обвиняют его в поэтическом сектанстве («новоявленная секта слепой, загадочной и запутанной поэзии»13 - Каскалес), в отсутствии не только литературного, но и самого что ни на есть настоящего правоверия. Гонгору называют еретиком, безбожником, «недох-ристианином»14, иудеем (например: «К чему ты прибегаешь к греческому, / коль сам являешься еврейским раввином <...>?»15). По остроумному, правда документально не подтвержденному предположению одного исследователя, само прилагательное «culterano» -«культеранисткий» (который использовался почти как полный синоним «gongorino»), возникающее в 20-е годы XVII в., имплицитно содержало религиозные аллюзии и иронически обыгрывало слово «luterano» (лютеранский)16. Еще более категоричны указания на связь гонгоровской поэзии с инфернальными силами («О, дьявольская поэма!»17 - восклицает Каскалес и предлагает изгнать из нее темноту, как «адскую фурию»18). Франсиско Каскалес, в частности, отмечая смену поэтической стратегии Гонгоры, и в самом деле произошедшую в 1609-1610 гг. («Ода на взятие Лараче»), произнес сакраментальную формулу «князь света стал князем тьмы» (эти дефиниции в дальнейшем лягут в основу концепции «двух поэтов» - «ясного» и «темного»19).
Если оставить в стороне другие не менее важные аспекты полемики (например, разрушение жанровых границ, сочетание высокого и низкого стилей), темнота эта проявляется, как минимум, трояко:
- в лексике (употребление иностранных и редких слов, уродование (букв.: выкручивание) слов и извращение их значений),
- в синтаксисе (засилие «туманных и непролазных»20 периодов, гипербатонов, т. е. насилие над порядком слов) и
- в тропах (злоупотребление фигурами речи, нагромождение метафор, их болезненное распухание и разрастании - «metáforas de las metáforas»; чрезмерность гипербол, не объяснимые с точки зрения логики сравнения и т. д.).
Сам гипертрофированный характер инвектив, направленных против Гонгоры, указывает, что его оппоненты столкнулись «темнотой» иного типа, которая не просто отличается от дозволенной своей чрезмерностью, то есть количественными характеристиками, но словно приобретает новое качество. И это новое качество делает ее опасной, потому что она перестает отвечать двум своим главным предназначениям: оберегать от черни тайные, скрытые, благородные истины, доступные лишь образованному уму (оппозиция vulgo-docto) и служить полезной усладой (enseñar deleitando).
Что касается первого, то «новая поэзия» лишает возделанный, окультуренный, образованный ум всякого преимущества перед невежественным, непосвященным читателем. «Ваша милость, - пишет в общем дружески настроенный Педро де Валенсия, - бежит ясности и впадает в такую темноту стиля, что отвращает от чтения не только невежественную чернь, но тех, кого полагают наиобразованнейшими людьми»21. Более категоричен Франсиско де Кеведо, полагающий, что в итоге поэзия Гонгоры вообще не имеет читателя: «versos que no hay quien los lea»22.
Но куда страшнее и губительнее второе следствие, ибо из области словесного выражения темнота, подобно страшной болезни, распространяется на сам предмет поэзии и уничтожает его. В целом оставаясь в рамках классической поэтики, Хауреги в «Поэтическом трактате» проводит различие между темнотой слов и понятий: «Итак, мы встречаемся с двумя абсолютно разными типами темноты: один коренится в словах, их расположении и сочетании, то есть исключительно в стиле речи; другой - в суждениях, иначе говоря, в самом предмете и сюжете поэзии, в ее концептах и мыс-лях»23. За вторую поэт не может нести ответственности, поскольку она порождается сложностью самого предмета и потому является свойством не текста, но читательского ума, не достаточно «ученого», чтобы его понять. Текст ясен или темен в зависимости от ясности или темноты воспринимающего разума; как сформулировал один из исследователей, «темноты нет, есть слепцы»24.
Сколь ни сложен предмет поэзии, он должен быть в конечном итоге доступен: «<...> ни ясность, ни доступность как таковые отнюдь не являются свойствами высокой поэзии. <...> Я лишь настаиваю на том, что великая поэзия должна быть умопостигаемой, чтобы открывать слушателю то, о чем она говорит и рассуждает»25. Именно этот самый предмет пытаются отыскать в поэзии Гонгоры его критики, а не найдя, заявляют, что поэзия исчезла: «Сказать, что они (поэмы Гонгоры. - М. С.) темны, недостаточно: их язык не заслуживает даже имени темноты, это само ничто (курсив наш. -
М. С.)»26. Хауреги вторит Каскалес: «О дьявольская поэма! Чего же хочет наш поэт? Я отвечу. Разрушить поэзию»27.
Что же понимают оппоненты гонгоровских новаций под предметом поэзии? Достаточно нескольких цитат.
Так, Хауреги недоумевает, «какого дьявола называть поэму "Одиночества"», если в ней действуют «целые легионы горянок и пастухов», да ко всему прочему «вся эта толпа топает, резвится, поет и пляшет до упаду»28? Или к чему все эти бесцельные блуждания какого-то непонятно откуда взявшегося юноши? Зачем говорить, что действие происходит весной и сразу же рисовать картину ночи так, что можно заключить, будто стоит зима, а затем описывать следующий день, напоминающий разгар лета?
Добро бы еще речь шла о тонких наблюдениях и глубоких мыслях и ими порождалась темнота, но ведь вся эта путаница и сложность происходят из пустых рассуждений о каких-то курах и петухах, хлебе и яблоках и прочей подобной чуши...29
Франсиско Фернандес де Кордова уличает Гонгору в фактических ошибках: у него появляются «корабли из бука», в то время как если бук и используется в кораблестроении, то идет только на весла.
<...> Чтобы окончательно в этом удостовериться, я вместе с Франсиско де Гальвесом обратился к трудам Феофраста о растениях, а также к Плинию, но ни у того, ни у этого, ни у кого другого, включая поэтов, я не нашел, чтобы бук использовался в кораблестроительстве30.
В первом случае суть упрека в том, что несогласованность и несуразность излагаемой «материи» не оправдана никакой «тонкой мыслью», не содержит трансцендентного философского сообщения, во втором - в том, что поэт вольно обращается с исторической правдой. Авторы обоих высказываний хотят, чтобы сквозь поэтический покров текста, пусть сумеречный и трудный, просвечивала правда жизни, некое логически обоснованное и рационально постижимое послание, полезный урок, или, если вернуться к образу Петрарки, чтобы из-за облаков воссияла истина.
Это значит, что в ходе полемики о Гонгоре теоретическая мысль продолжает располагать поэзию в ряду других наук - философии, истории, риторики, объединенных общим предметом и общем знанием. Очевидно, для того, чтобы понять революционные новации кордовского поэта, понадобилось бы произвести не менее револю-
ционные перемены в самой теории. При жизни Гонгоры этого не произошло даже в апологиях самых яростных его защитников, что, впрочем, является темой для отдельного разговора.
Примечания
1 Петрарка Ф. Слово, читанное знаменитым поэтом Франциском Петраркой в Риме на Капитолии во время его венчания лавровым венцом // Петрарка Ф. Эстетические фрагменты. М.: Искусство, 1982. С. 44.
2 Там же. С. 44-45.
3 О возрастающей к концу XVI в. роли и переводах «Искусства поэзии» в Испании см., в частности: Ершова И.В. «Перевод древних» в художественной практике и теоретической мысли Испании XVI века (на материале переложений «Искусства поэзии» Горация // Перевод и подражание в литературах Средних веков и Возрождения. М., 2002. С. 269-311.
4 Цит. по: Castiglione B. de. El Cortesano / Trad. J. Boscán. México: Univ. Nacional Autónoma de México, 1997. P. 82.
5 López Pinciano A. Philosofía Antigua Poética. Madrid: C.S.I.C., 1973. T. 2. P. 214.
6 См.: Almansa y Mendoza A. de. Advertencias para la inteligencia de las Soledades de don Luis de Gógora // La batalla en torno a Góngora. Selección de textos / Ed. A. Martínez Arancón. Barcelona, 1978. P. 33.
7 См.: Carrillo y Sotomayor L. Libro de erudición poética // Biblioteca Antológica. URL: http://www.biblioteca-antologica.org/wp-content/ uploads/2009/09/CARRILLO-DE-SOTOMAYOR-Libro-de-la-erudici%C3%B3n-po%C3%A9tica-YA.pdf (дата обращения: 10.09.2012).
8 О особом статусе поэтического манускрипта и способах распространении поэтических текстов во времена Гонгоры см., например: Sánchez Mariana M. Los manuscritos poéticos del Siglo de Oro // Edad de Oro. 1987. Vol. 6. P. 201-213; Rivers E.L. La poesía culta y sus lectores // Ibid. 1993. Vol. 12. P. 267-280.
9 В настоящей статье мы обратимся лишь прижизненной полемике вокруг Гонгоры.
10 Ср. в оригинале: «perro de los ingenios de Castilla», «apenas hombre» (Que-
vedo F. de. Poesía original completa. Barcelona: Planeta, 1983. P. 1171).
11 Ibid. P. 1177.
12 Ср.: «Son tan sucias de mirar / las coplas que dais por ricas, / que les dan en las boticas / para hacer vomitar» (Ibid. P. 1163).
13 Ср. в оригинале: «nueva secta de poesía ciega, enigmática y confusa» (Cascales F. Cartas philológicas. Madrid, 1779. P. 79).
14 Ср. в оригинале: «poco cristiano» (Quevedo F. de. Op. cit. P. 1174).
15 Ср. в оригинале: «¿Por qué censuras tú la lengua griega / siendo sólo rabí de la judía <...>?» (Ibid. 1171).
16 См.: Collard A. Nueva Poesía. Conceptismo, culteranismo en la crítica española. Madrid: Castalia, 1967. P. 15.
17 Cascales F. Op. cit. P. 108.
18 Ibid. P. 88.
19 Об эстетических, биографических и психологических аспектах «духовного перелома» Гонгоры см., в частности: Orozco Díaz E. En torno a las "Soledades" de Gógora. Granada, 1969. P. 25-49. Дамасо Алонсо опровергает противопоставление двух периодов в творчестве Гонгоры (см.: Alonso D. La lengua poética de Góngora. Madrid: CSIC, 1961).
20 Jáuregui J. de. Antídoto contra la pestilente poesía de las Soledades // La
batalla en torno a Góngora. P. 184.
21 Valencia P. de. Carta a don Luís de Góngora en censura de sus poesías // Ibid. P. 17.
22 Quevedo F. de. Sátiras políticas y literarias. Madrid: EME, 1971. P. 124. 23JáureguiJ. de. Discurso Poético. Madrid, 1978. P. 136.
24 Domínguez CaparrósJ. Razones para la oscuridad poética // Revista de Literatura. 1992. T. 54. № 108. P. 558. 25Jáuregui J. de. Discurso Poético. P. 125, 127.
26 Ibid. P. 134.
27 Cascales F. Op. cit. P. 108.
28JáureguiJ. de. Antídoto... P. 52-53.
29 Ibid. P. 59.
30 См.: Fernández de Córdoba F. Parecer de Don Franco de Córdoba acerca de las Soledades a instancia de su Autor // La batalla en torno a Góngora. P. 23.
