CC BY
69Н.Н.ТРОШИНА
ТЕМА НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ В ДИСКУРСЕ МАССМЕДИА
Одним из важнейших направлений науки о языке XX в. стала когнитивная лингвистика, в центре внимания которой находится язык как общий когнитивный инструмент — система знаков, играющих роль в репрезентации (кодировании) и в трансформировании информации (Кубрякова 1996, с.53). Поскольку рассмотрение проблемы языковой картины мира (с ее национальнокультурной спецификой), т.е. одной из центральных проблем когнитивной лингвистики, невозможно без учета социокультурного фактора, то в поле зрения исследователей, работающих в области когнитивной лингвистики, попали, в первую очередь, литературные, фольклорные и обиходно-разговорные тексты. Представляется, однако, вполне оправданной точка зрения Е.Д.Фатеевой о том, что тексты массовой коммуникации как продукт национальной культуры являются ценным материалом в плане изучения "воздействия национального и социокультурного фактора на ситуации, процессы, средства и продукты естественно-языкового общения" (Фатеева 1997, с. 160). В этих текстах (в работе Е.Д.Фатеевой речь идет конкретно о текстах радионовостей. — Н.Т.) "подчеркнутая объективность изложения сочетается с завуалированной передачей идеологического заряда", в них широко используются присущие данной языковой культуре стереотипы восприятия и представления о действительности, оценочные нормативы, конвенциональные способы применения определенных клишированных средств выражения (там же).
СМИ в наше время оказывают огромное влияние на состояние общественного сознания, поскольку большинство своих представлений о мире современный человек получает через СМИ, прежде всего через телевидение и печатную прессу. К этим знаниям, формирующимся под воздействием СМИ, относятся и представления о других народах, социальных группах, культурах, т.е. образы иных миров и иных групп, а также представление об их отличиях от мира собственной культуры и социальной группы (Maletzke 1996, с. 108). Последнее возможно лишь при условии формирования собственной национально-культурной идентичности и национального самосознания. Под национальным самосознанием понимается не только национальное самоопределение (идентификация), но и представления о своем народе (автостереотипы), о его происхождении, историческом прошлом, о языке, культуре, в том числе традициях, нормах поведения, обычаях, художественной культуре, т.е. того, что можно отнести к образу "мы". Кроме того, в структуру национального самосознания входят представления о территории проживания этноса и государственности, если таковая имеется. Все эти представления эмоционально окрашены. Национальная гордость, национальные чувства сопровождают все эти представления, подчеркивают Л.М.Дробижева и И.М. Кузнецов (Дробижева, Кузнецов 1990, с. 6). Они же считают, что при изучении национального самосознания... в сфере духовной культуры современного общества... методологически наиболее эвристичным является рассмотрение национального самосознания как феномена, существующего и функционирующего в пределах коммуникативных систем общества, включая и систему массовой коммуникации. Такой подход позволяет... исследовать функционирование национального самосознания на разных уровнях общественного сознания от, условно говоря, элитарного или наиболее общественно активных слоев общества до массового (там же, с. 9).
Актуальность проблемы национального самосознания и национально-культурной идентичности и ее отражения в дискурсе СМИ объясняется спецификой политико-экономической, социально-культурной ситуации, сложившейся в ряде европейских стран. Фундаментальные изменения на территории бывшего СССР привели к общей экономической и социально-политической нестабильной ситуации и неуверенности людей в сегодняшнем и завтрашнем дне. Это обусловливает стремление россиян глубже разобраться в фактах собственной истории (ср., напр., Heinrich 1995, с. 192), чтобы сформировать свою
национально-культурную идентичность как духовную опору. Иначе говоря, национальная культура, национальная история все больше становится центральной составляющей современной духовной жизни общества (Дробижева, Кузнецов 1990, с. 7), что усиливает культурную рефлексию в обществе, т.е. состояние сознания, повернутое на переосмысление состоявшихся культурных актов и своего культурного опыта в поисках новых парадигм развития культуры и собственного культурного роста. Культурная рефлексия охватывает все виды рефлекторной деятельности, принося инновации, дает новую грань знания не только в плане интегративности, но и в плане специфичности, ибо речь идет о переосмыслении системы ценностей, норм и принципов, которыми руководствовались люди, о возможной и даже необходимой смене их для дальнейшего развития всего общества и каждого индивида (Культурология 1997, с. 379). Перемены в странах Центральной и Восточной Европы вслед за переменами в России не проходят незаметно для стран Западной Европы, и в первую очередь потому, что западноевропейские страны столкнулись с проблемой беженцев из стран бывшего социалистического лагеря, а значит, и с проблемой адаптации людей с другими национально-культурными традициями. Пресса западных стран столкнулась с проблемой отражения этих проблем в своих репортажах и сообщениях.
И, наконец, изменения в составе Европейского Сообщества, прием в него новых членов, также активизируют интерес общественности и, соответственно, СМИ, к проблемам национально-культурной идентичности, этнических ценностей, к различным аспектам социокультурной коммуникации, осуществляемой посредством принятых в данной культуре знаковых систем, в том числе естественного языка.
Этнические ценности (черты национального характера, традиционные формы жизнеобеспечения, элементы обыденного мировоззрения, национальная мифология и т.п.) как совокупность культурных традиций этноса, которые выделяются самим этносом в качестве наиболее специфичных черт, маркирующих его историческое и культурное своеобразие (Энциклопедия 1998, с. 404), способных оказывать прямое или опосредованное воздействие на уровень социальной интегрированности социума, что и используется СМИ в определенных политических целях. Однако при этом этнические ценности являются, главным образом, мемориальными символическими маркерами национально-культурной самобытности народа, скорее мифологемами, эксплуатируемыми национальной идеологией, нежели реальными и активными характеристиками. При этом этнические ценности участвуют в создании культурного дискурса, влияющего на действия людей, на их представления о самих себе и организующего их. "Национальные культуры формируют идентичность, порождая национально важные смыслы, с которыми мы можем идентифицироваться", — считают авторы статьи "Изменения идентичности Австрии в новой Европе" (Wodak 1995, с. 9).
Идентичность — это психологическое представление человека о своем Я, характеризующееся субъективным чувством своей индивидуальной самотождественности (Культурология 1997, с. 136), ср. X. Леффлер: В логико-философском смысле идентичность — это не схожесть, а бытие самим собой (Sich-selbst-Sein) (Löffler 1998, с 19). Теоретически дифференцируется культурная идентичность (т.е. отождествление себя с культурной традицией) и этническая идентичность (т.е. отождествление себя с определенной этнической группой), но часто встречается и термин "национально-культурная идентичность", поскольку оба аспекта нередко совмещаются в одном понятии. Существует, однако, мнение, что единой национальной идентичности в экзистенциалистском понимании не существует: в зависимости от контекста, определяемого ситуацией, темой, адресатом и т.д., средствами дискурса осуществляется формирование различных типов национальной идентичности. Таким образом, национальная идентичность трактуется не как статичный, а как динамичный и амбивалентный феномен, подверженный изменениям (Cillia 1996, с. 6); ср. также (Haarmann 1999, с. 90-92).
Понятие идентичности образует устойчивую антонимическую пару с понятием дистанцирования от других социальных групп (Distanzieng), т.е. отчуждения (Abgrenzung, Abweisung des Fremden), поскольку процесс поиска, обретения и выражения индивидуальной и социальной идентичности всегда является также процессом отделения себя от других. По мнению У. Крамер (Kramer 1998, с. 273), эти два процесса являются полюсами одной шкалы. Обретение идентичности и дистанцирования обеспечиваются различными средствами, так как основу идентичности могут создавать самые различные признаки, выражающие чувство некой общности, некой социальной группы (Wir-Gefühl) — одежда, стиль жизни, музыка и т.д., — но прежде всего язык. Результатом этого нередко бывает языковая дискриминация, что наиболее ярко проявляется сегодня в метаязыковых высказываниях западногерманских СМИ о немецком
языке восточных немцев. Анализ языковых фактов свидетельствует о том, что язык может создать такое же отчуждение, как и непреодолимая стена (Eroms 1997, с. 7) (подробнее об этом см. ниже).
Ситуация национально-культурного/социально-культурного дистанцирования поддерживается СМИ с помощью создания так называемых "дифференциальных дискурсов" (Diskurse der Differenz) или "дискурсов исключения" (Diskurse der Aus- und Abgrenzumg). Содержательная доминанта этого дискурса состоит в том, что "каждая нация ощущает себя отдельным, суверенным и сплоченным коллективом, в котором органично развиваются процессы включения ("своих". — Н.Т.)/исключения" ("чужих" — Н.Т.) (Wodak 1995, с. 6). Точка зрения, согласно которой нация, чтобы ощущать себя таковой, нуждается в образе врага, находит все большую поддержку в СМИ, отмечают участники австрийского исследовательского проекта "Изменения идентичности Австрии в новой Европе", проведенного в 1994-1996 гг. под руководством профессора Венского университета Р.Водак. Участники этого проекта отмечают, что дискурс "непринятия чужого" (Abweisung des Fremden) как таковой типичен лишь для социальных низов и базируется на экономических причинах. Для средних и высших слоев населения типичен "заместительный дискурс" (komplementärer Diskurs), т.е. дискурс культурной идентичности. Явное вытеснение и неприятие "чужих" заменяется подчеркиванием того, что объединяет "своих". Однако последнее включает первое и имплицитно присутствует в широко распространенном утверждении: "Мы ничего не имеем против чужих, но если их становится слишком много, то это уже опасно для нашей собственной культуры" (там же, с.7).
Таким образом, существует диалектическая связь между "дискурсами отчуждения" и "дискурсами идентичности". Последние реализуются как идеологическая практика СМИ, направленная на то, чтобы формировать точки зрения и мнения, "позволяющие исключать определенные лица и целые группы лиц из пользования символическими и материальными ресурсами общества" (там же,с.8). При этом восприятие "другого" всегда протекает специфично, поскольку: 1) всегда воспринимаются лишь некоторые стороны этого "другого"; 2) как правило, у воспринимающего уже есть сформировавшееся мнение о "другом", и с этим готовым мнением соотносятся новые впечатления. Так, многие западные немцы, приезжая в ГДР, сталкивались в официальном общении с непривычным для себя немецким языком, который они apriori оценивали как "государственный и партийный язык". В бытовой же сфере языковых неожиданностей было значительно меньше.
Эти различия в языковой оценке реалий свидетельствуют, по мнению А.Шетхар и В.Хартунга (Shethar, Härtung 1998, с. 42), не столько о языковых различиях на западе и востоке Германии, сколько о различиях в интерпретации впечатлений. Эти различия обусловлены стойкостью сложившихся стереотипов, т.е. сильно упрощенных, клишированных представлений, с помощью которых осуществляется категоризация предметов и явлений и дается заранее запрограммированная их оценка. Психологически стереотипы — это разгрузка для Я, так как они упрощают реальную действительность, сводя множество ее параметров всего лишь к нескольким легко обозримым признакам, указывает Г.Малетцке (Maletzke 1996, с. 109-110).
По данным З.Лухтенберг (Luchtenberg 1999, с. 134), анализ немецкой печатной прессы, и прежде всего бульварной прессы, свидетельствует о маргинализации мигрантов, обусловленной постоянным расширением дискурса их отчуждения. Поэтому пресса часто определяется как четвертая власть, которую в Германии часто обвиняют в способствовании расизму. Ведь не случайно задается вопрос о существовании определенной связи между тем, как пресса пишет об иностранцах, и нападениями на общежития иностранцев (прежде всего турок) в Золингене, Мельне и Хойерсверде. Под расизмом при этом понимается "позиция, с которой "чужие" воспринимаются как культурно или генетически отрицательные типы, что оправдывает их дискриминацию и отторжение (там же, с. 135). То есть налицо подчеркнуто
этноцентрическая неприязненная позиция немецких массмедиа по отношению к иностранцам, проживающим в Германии.
Этноцентризм, как его определяют составители словаря "Культурология. XX век", это тенденция рассматривать нормы и ценности собственной культуры как основу для оценки и выработки суждений о других культурах. Концепция этноцентризма противостоит релятивистскому подходу, при котором восприятие норм и ценностей каждой культуры самоценно и не может быть использовано в качестве стандарта, применимого к другим культурам. Этноцентризм — неотделимое свойство межгрупповых (межэтнических) отношений и обладает двойственным характером: 1 ) способствует сплочению определенной культурной
(этнической) общности вокруг собственных норм и ценностей, а также формированию этнического самосознания как принадлежности к определенному культурному кругу; 2) приводит к отрицанию ценностей чужой культуры (Культурология 1998, с. 583).
З.Лухтенберг особо подчеркивает, что "чужие" не есть объективно данные величины, это — некие конструкты, искусственно созданные в поле социальных отношений, т.е. речь идет о приписывании представителям каких-либо национальностей заведомо отрицательных черт, хотя эти же самые люди могли бы быть охарактеризованы совершенно иначе, не как "чужие".
Очевидно, что создание образа "чужого" возможно лишь при условии контраста с образом "своего", который также необъективен. В этом двуплановом процессе массмедиа отводится исключительно важная роль, так как индивидуум (читатель прессы, телезритель, радиослушатель) находится под очень сильным воздействием СМИ, получая от них основной объем информации. З.Лухтенберг говорит о "медиаобусловленном знании" (medial vermitteltes Wissen). Его же никак нельзя считать объективным, так как оно основано на отборе информации, в связи с чем возникает вопрос: о чем же сообщается в прессе, а что отбрасывается?
Сообщения в прессе могут "направлять" восприятие действительности и тем самым укреплять старые предрассудки и стереотипы и формировать новые. Так, например, в газете "Süddeutsche Zeitung" было опубликовано сообщение о постановлении, запрещающем отныне беженцам работать в Германии, поскольку в Германии уже имеется много безработных. Текст составлен так, что между строк легко читается утверждение: иностранцы (беженцы) уже перехватили работу у многих немцев. Эта же контекстуальная пресуппозиция поддерживается в опубликованном рядом другом сообщении под заголовком "Доля иностранцев (в населении страны. — Н.Т.) выросла на 8,9%".
Формированию отрицательных установок по отношению к иностранцам способствует уже само по себе это слово, делящее население на две антагонистические группы. Это все больше осознается официальными лицами, в результате чего они уже стараются не употреблять слово "иностранцы", а говорить о "мигрантах", о "лицах с иностранными паспортами".
Объектами идентификации и дистанцирования могут быть не только этнические группы и отдельные личности, но и этнические и культурные ценности, идеи, цели и т.д.
Субъектами актов идентификации/дистанцирования могут быть как лица, облеченные властью, и политические организации, так и народ или определенные социальные слои общества. Будучи в своей основе аксиологическими заявлениями о занимаемой позиции, эти коммуникативные акты имеют эмоциональный и/или воздействующий эффект. При этом чем явственнее обозначается идентификация с какой-либо политической позицией, группой или конкретной личностью, тем выше вероятность дистанцирования от ее конкурента, считает Й.Кляйн (Klein 1998, с. 188).
Идентифицирующие и дистанцирующие модели коммуникации существуют на различных языковых уровнях. Наблюдается одна существенная закономерность: "...по мере удаления от микроуровня язык все теснее взаимодействует с неязыковыми символическими актами" (там же):
Идентификация Дистанцирование
микроуровень Слова с ярко выраженной Слова с отрицательной
положительной окраской окраской: "эксплуатация",
(Hochwertwбrter): "мир", "терроризм".
здоровая "окружающая
среда"
Слова-символы Стигматические слова: 1)
(Fahnenwбrter): 1) за ХДС: ХДС — для характерис-
"социальная рыночная тики своих противников:
экономика"; "социализм"; 2) СЕПГ —
2) за СДПГ: "демократи- для характеристики своих
ческий социализм" противников: "империа-
лизм", "фашизм", "рене-
гатство", "контрреволю-
ционеры"
мезоуровень Речевые акты: ЗАЯВЛЕНИЕ О Речевые акты: САРКА-
СВОЕЙ ПОЗИЦИИ; СТИЧЕСКИЕ ВЫСКА-
ЦИТИРОВАНИЕ ЗЫВАНИЯ; РАЗОБЛА-
АВТОРИТЕТНОГО МНЕНИЯ ЧИТЕЛЬНОЕ ЦИТИРО-
и т.п. ВАНИЕ
Крылатые выражения: ("Фюрер Крылатые выражения: ("Мы
приказывает, мы повинуемся", — единый народ")
"Учиться у Советского Союза
— значит учиться побеждать"
Слоганы: ("Свобода вместо
социализма") Слоганы: ("Свобода вместо
социализма")
Тексты: Разделы программ,
посвященные осново- Тексты: памфлеты,
полагающим ценностям; офи- обращения и т.д.
циальные обращения и т.д.
микроуровень Партийные съезды, Протестные митинги и
избирательные кампании, собрания; трибуналы;
празднества и т.п. судебные кампании и т.д.
В актах идентификации и дистанцирования проявляются эмоциональные и нормативные установки по политическим вопросам и позициям различных социальных групп, что имеет решающие последствия для содержательной ориентации политики и политической власти. Идентификация и дистанцирование осуществляются в двух аспектах: 1) убеждения адресата в обоснованности своего отношения к каким-либо идеям, целям, ценностям, смыслам, личностям и группам; 2) достижения у адресата нужной позиции идентификации/дистанцирования с теми объектами, которые соответствуют поставленным целям политической коммуникации. Последнее предполагает четкую идентификацию политического коммуникатора со своим адресатом и четкое дистанцирование от того, что адресата не устраивает. В качестве примера успешности такой коммуникативной стратегии Й.Кляйн приводит отрывок из берлинской речи Дж.Кеннеди в 1963 г. Сначала оратор четко дистанцировался от "стены" (Берлинской стены) как объекта острейшего неприятия своими западноберлинскими слушателями (эта часть речи произносилась по-английски), а затем идентифицировался с ними в понимании свободы, сказав на берлинском диалекте: "Ick bin ein Berliner!" ("Я — берлинец!").
Языковые модели, которые используются в текстах массмедиа для идентификации/дистанцирования, образуют ядро так называемого "языка политического воздействия" (politische Meinungssprache). По определению Э.Панкока, под этим понимается комплекс языковых единиц, используемых для идеологической, персуазивной или конфронтативной коммуникации в сфере политики (Pankoke 1996). И.Кляйн отделяет "язык политического воздействия" от "функционального языка политики" (politische Funktionssprache), видя в последнем язык законов и постановлений, а также средство коммуникации в специфической функциональной сфере.
Языковые идентифицирующие символы активно используются также в рекламных текстах. Так, по наблюдениям Р.Лецера, примерно с 1993 г. в рекламе, распространяемой на территории бывшей ГДР, стали заметно чаще использоваться типично восточнонемецкие названия товаров (Läzer 1996). Таким образом, феномен "языковой стены" стал использоваться рекламодателями как привлекающий момент для потенциальных покупателей — бывших граждан ГДР, самосознание которых стало с 1993 г. укрепляться (наметился более дифференцированный подход к своему прошлому и настоящему), а продающие фирмы стали указывать в рекламе, в какой местности бывшей ГДР произведен предлагаемый товар, например: "Многие фирмы являются официальными поставщиками немецкой олимпийской команды. Что делает MINOL? Мы уже давно поставщики горючего для большинства владельцев "Траби". И это для нас важно. Вы найдете нас почти везде; мы — восточные специалисты по модернизации и говорим с нашими клиентами на их языке". На подчеркивании
идентифицирующей способности языка построена основная — заключительная — часть этого текста, в которой имплицируется, что, в отличие от своих западногерманских конкурентов, восточногерманская фирма MINOL едина со своими клиентами.
На примере немецкого языка становится очевидно, насколько осложняется проблема этнокультурной специфики речевого поведения, если один язык обслуживает несколько государственных образований и этносов. Ведь речь идет о совпадении/несовпадении языкового и этнокультурного сознания (Хухуни 1997, с. 163). Там, где языковые единицы совпадают с культурными, национальными, государственными, ситуация кажется простой. По языку можно узнать своих земляков; язык — это символ культурной, национальной или государственной идентичности. А если в рамках языка выделяются еще и региональные разновидности обиходно-разговорной речи, то в пределах одной национальной идентичности можно выделить некоторые ее географические и даже социальные варианты. С этих позиций язык и его варианты являются составными элементами национальных традиций и менталитета (Löffler 1998, с. 11). Если быть последовательным, то трактовка языка как компонента и проявления специфической культуры означает трактовку вербальной коммуникации между, например, немцами и австрийцами как коммуникации межкультурной (Krech 1998, с. 160). И здесь мы затрагиваем вопрос, который активно обсуждается как в специальной литературе (филологами, этнографами, психологами, историками, культурологами), так и в СМИ, и просто в частных беседах. Насколько глубоки языковые и национально-культурные различия между немцами и австрийцами? Есть ли прямая зависимость между этими различиями? Как они проявляются в дискурсе СМИ?
Несмотря на то, что в прошлом политическая культура как Австрии, так и Германии была отягчена чертами авторитаризма, самосознание австрийцев и немцев все же значительно различается, например, в следующем немаловажном вопросе — вопросе о национальной гордости (Nationalstolz). Если в ФРГ только 21% населения гордятся своей национальной принадлежностью, в Швейцарии — 31%, то в Австрии — 53% (для сравнения в США — 87%, в Великобритании — 58%, во Франции — 42%). Эти данные (за 1990 г.) приводят Фр.Плассер и П.А.Ульрам в работе "Сопоставительный анализ культуры: Германия, Австрия, Швейцария" (Plasser, Ulram a) (1991, с. 39). Формирование австрийского патриотизма должно, по мнению авторов, рассматриваться на фоне того, что суверенитет Австрии не был гарантирован до середины 50-х годов, пока не был заключен Государственный Договор и принят закон о суверенитете, согласно которому оккупационные войска покинули Австрию, а также закон о нейтралитете. Вместе с тем авторы считают, что патриотизм австрийцев демонстративно подчеркивает их неприязнь к Германии и в этом плане определяет самосознание австрийцев.
Р.Водак называет следующие моменты, характеризующие контекст, в котором проблема национальной идентичности австрийцев вновь стала актуальной: помимо перемен в странах Центральной и Восточной Европы и последствий этого для соседних стран, в том числе и Австрии, это еще и интенсификация процесса европейской интеграции, что не проходит бесследно для Австрии, так как она 1 января 1996 г. — член Европейского союза (Wodak 1995,с.6).
Нарастающая волна иммиграции в Австрию вызвала различного рода социальные проблемы и опасения уже в 1988 г., когда был упрощен въезд в Австрию для венгров и поляков (отменен визовый режим). Именно тогда в прессе появились и стали часто повторяться знаковые слова "нелегальная работа для приезжих с Востока", "безработные иностранцы", "нашествие безработных поляков", "валюта", "водка" и т.п.
Первоначальная эйфория по поводу политических и социальных перемен на Востоке Европы в конце 1989 г. скоро сменилась враждебным отношением к иностранцам, постоянно повторялись высказывания типа: "Австрия не страна иммиграции" (Österreich ist kein Asylland) для так называемых "экономических беженцев" и "псевдоэмигрантов" с Востока. СМИ распространяли эти страхи, говоря о новом "исходе", "новом переселении народов" и т.д. Насколько прочно это утвердилось в сознании австрийцев, свидетельствуют данные репрезентативного опроса общественного мнения летом 1990 г.: 64% австрийцев согласились с тем, что "иностранцы вносят в их жизнь прежде всего чувство неуверенности, беспорядка и возрастающей преступности". Одновременно высказывались опасения по поводу всего того "культурно чуждого, непривычного", что привносят в австрийский уклад иностранцы, т.е. австрийцы опасались "утраты австрийской национально-культурной идентичности" и специфического австрийского уклада жизни, свидетельствуют авторы коллективной
монографии "Необходимые меры против чужаков? Генезис и формы расистских дифференциальных дискурсов" (Matouschek 1995, с. 26).
В этой ситуации в Институте общего языкознания Венского университета был разработан и выполнен исследовательский проект, который уже упоминался выше. Цель этого проекта состояла в том, чтобы выявить, как языковыми средствами массмедиа осуществляется процесс изменения общественного мнения от симпатий по отношению к восточноевропейским соседям Австрии до неприязни и даже враждебности к ним. В результате дело доходит до целенаправленной изоляции лиц, прибывших в Австрию из Центральной и Восточной Европы.
В концептуальной основе проекта лежит тезис о том, что национальная идентичность есть специфическая форма социально обусловленной коллективной идентичности, находящаяся в состоянии постоянного дискурсивного воспроизводства и изменения (Wodak 1995, с. 10). Основными направлениями развития этого процесса является отчуждение (своей национальности от других национальностей. — Н.Т.) (Grenzziehungsprozesse), с одной стороны, и интеракция (Interaktion) в дискурсивно-коммуникативной практике — с другой. Исследовались следующие четыре вида взимосвязанного дискурса:
1) дискурс политических элит (на материале 23 речей полити-ческих деятелей, посвященных, в основном, 50-летию Второй Австрийской Республики (провозглашенной 27 апреля 1945 г.);
2) дискурс СМИ на тему "австрийский нейтралитет" и "вступление Австрии в ЕС";
3) полуофициальный дискурс групповых дискуссий в различ-ных австрийских землях на темы "типичный австриец", "национал-социалистское прошлое Австрии", "национальные меньшинства в Австрии", "немецкий язык в Австрии", "вступление Австрии в ЕС".
4) частный дискурс на темы, перечисленные в п. 3).
При этом учитывается то, что дискурс отчуждения, складывающийся на фоне оседания в Австрии все новых и новых иммигрантов, приводит к интенсификации процессов национально-культурного отчуждения, в то время как процесс европейской интеграции способствует, наоборот, релятивизации и смягчению этих процессов.
Социолингвистическое исследование дискурса было направлено на анализ форм речевого поведения авторов публикации в СМИ по отношению к определенным социальным группам, в данном случае, к иностранцам. Изменение речевого поведения отражает историю развития дискурса, понимаемого как "среда, в которой создаются значения или корреляции значений, т.е. идеологии, причем это происходит в процессе использования языка индивидуумами" (там же, с. 13).
В анализе дискурса идеологии понимаются уже не как процессы, происходящие в сознании, не как представление ими идеи. Идеологии приобретают реальное воплощение в языковых знаках, которые представляют собой не нейтральный медиум, позволяющий заглянуть в сознание человека: самой последовательностью (в речевой цепи. — Н.Т.), будучи артикулированы, они обусловливают специфические смысловые эффекты. "В этом смысле сознание... — это значение, которое мы придаем определенным знакам в процессе диалога. Оно — часть сложного дискурсивного целого (komplexe diskursive Formation), т.е. когерентного единства речевых высказываний... Иными словами, значения должны постоянно воспроизводиться в коллективной речевой практике, т.е. возобновляться и повторяться говорящими в новых диалогических контекстах с тем, чтобы приобрести относительную устойчивость и быть в состоянии определять бытовое сознание" (там же, с. 13-14).
Развернувшаяся дискуссия по проблеме национальной идентичности вращается вокруг двух основных понятий: 1) "государственная нация" (Staatsnation), которая была
создана в результате сознательного волеизъявления граждан (по аналогии с французской моделью); 2) "культурообусловленная нация" (Kulturnation), в основе которой лежат этнические и языковые особенности населения (так называемая "немецкая концепция нации") (Cillia 1996).
Несмотря на реальность существования этих особенностей, как критерии для определения национальной идентичности они оказываются очень расплывчатыми. "Если во "французской модели" политическое единство считается конститутивным для нации, а культурное единство — формой выражения нации, то в "немецкой концепции нации", наоборот, этнокультурное единство трактуется как определяющий критерий нации, а политическое единство — лишь как форма выражения нации" (ср. Brubaker 1988).
Определение нации с позиций этнокультурной специфичности отвергается подавляющим большинством историков, этнографов и лингвистов не только как недостаточно четкое, но и как скомпрометированное национал-социалистами в целях проведения расистской политики (также
Liebhart, Reisigl 1986, с. 140). Данные социологических опросов также подтверждают, что примерно три четверти населения Австрии считают себя "государственной нацией", т.е. отдают предпочтение политическому ее определению (см. также Plasser, Ulram b) 1991, с. 144).
Однако в дискурсивной практике эти два критерия определения национальной идентичности нередко смешиваются или целенаправленно сочетаются. Так, например, в первые годы существования Второй Австрийской Республики были востребованы идентифицирующие конструкты, в том числе многие старые австрийские клише. Тогда стали снова очень популярны австрийские традиции, австрийская музыка (от венских классиков до народной музыки), австрийский ландшафт, ностальгия по Габсбургам, новогодние балы в Венской опере и новогодние концерты в Музыкальном обществе, Зальцбургские фестивали. Культурные клише Австрии использовались в СМИ для поддержки политических аргументов в пользу суверенитета Австрии. Как считают Р.де Циллия и его соавторы, такое использование культурных клише означает толкование культуры как "предполитической субстанции". Интересно, что к такому способу аргументации в СМИ прибегали политики из разных лагерей — от католиков до коммунистов (Cillia 1996, с. 8-9). Сегодня, однако, серьезные политики стараются эксплицитно не использовать "этнокультурную карту" в своих политических кампаниях, даже подчеркивая невозможность постановки знака равенства между этническими и государственными границами. Тем не менее имплицитно такая аргументация в официальных выступлениях политиков проводится; акцент делается на политическом или на культурном аспекте при обсуждении национальной идентичности в зависимости от того, говорится ли об этом в день годовщины Республики или на открытии фестиваля искусств.
Чем менее официальна ситуация, тем чаще используются этнокультурные и экзистенциалистские аргументы. Бытовое понимание австрийской национальной идентичности действительно определяется как государственно-национальными, так и национально-культурными элементами. Со всей очевидностью это проявилось в групповых дискуссиях, и в частности в интервью, когда люди часто ссылались на общность бытовых и культурных норм, а также национальную специфику немецкого языка в Австрии. Однако при этом большинство из них ориентируются только на диалогический и обиходно-разговорный язык, имея очень смутное представление о собственно австрийском языковом стандарте. То есть "языковой аргумент" используется чаще всего людьми с невысоким уровнем образования.
Как указывалось выше, одной из тем, обсуждавшихся в этой дискуссии, была тема о "типичном австрийце". В исследовательском проекте эта тема уточнялась как "создание образа настоящего австрийца в СМИ".
К понятию homo austriacus, указывают К.Либхарт и М.Райзигль (Liebhart, Reisigl 1996, с. 142), обращались и обращаются все ведущие политики, начиная с Карла Реннера, президента Австрии (речь 22 октября 1946 г. по поводу 950-летия Австрии). При этом: 1) "австри-ец" противопоставляется "пруссаку", австрийский национальный характер — немецкому. Для австрийца считаются типичными следующие черты характера: жизнерадостность, великодушие, общительность, терпимость; для немца — целеустремленность, ориентированность на успех (интересно, что, по данным Фр.Плассера и П.А.Ульрама (Plasser, Ulram b 1991, с. 144), девять из десяти австрийцев считают, что объединение Германии их никак не касается и никак не влияет на австрийское национальное сознание); 2) в создании образа австрийца и образа чужого большую роль играет стереотип сибарита (Phäakenstereotyp): австрийцы предстают в таком дискурсе как веселый народ, ценящий хорошую кухню и вина. Это клишированное представление связывается, в первую очередь, с австрийцами-горожанами, особенно венцами; 3) подчеркивается поликультурное происхождение австрийцев, т.е. что они взяли от всех всего по-немногу: немецкую любовь к порядку, славянскую душу, венгерскую кухню, итальянскую музыкальность.
Таким образом, массмедиальный дискурс национальной идентичности строится на базе таких постоянно повторяющихся семантических признаков, как "схожесть" (Similarität/Ähnlichkeit), "однородность" (Homogenität), "коллективность" (Kollektivität), "единство" (Einheit) и "связанность" (Kohäsion) — с одной стороны, и "различия" (Differenz), "гетерогенность" (Heterogenität), "разнообразие" (Vielfalt), "независимость" (Unabhängigkeit) и т.д. — с другой (Liebhart, Reisigl 1996, с. 145). Отмечается также наличие дискурсивного противопоставления западного австрийца (динамичного, стремящегося к карьере) восточному (более верного национальным культурным традициям и ценностям) (там же, с. 143).
Все эти клишированные определения homo austriacus конвенционализированы, будучи многократно воспроизведены в СМИ, которые подчеркивают, что этнокультурная специфика
австрийцев, и прежде всего их полиэтничность, поликультурность создали исключительно благоприятные предпосылки для вхождения Австрии в Европейский союз, так что есть все основания говорить о "европейском австрийце". Как отметил нынешний президент Австрии Клестиль, открывая Зальцбургский фестиваль 21 июня 1996 г., Австрия — единственная страна Европы, в которой "Европейское сообщество уже было однажды реализовано — в виде многонационального государства, основанного на глубоком взаимном уважении национальных, религиозных и этнических различий" (имеется в виду Австро-Венгерская империя. — Н.Т.) (цит. по: Liebhart, Reisigl 1996, с. 153-154).
Данные анализа дискурса СМИ подтверждаются данными анализа частного дискурса (материал получен в ходе интервью), например: "Я считаю, что это как раз хорошо, что мы — такой пестрый народ, издавна еще... что мы собраны отовсюду, в общем, мы — пестрый народец..." (цит. по: там же, с. 155). Это позволило участникам проекта сделать вывод, что смешение государственно- и национально-ориентированных аргументативных моделей в полуофициальном и частном дискурсе национальной идентичности для создания национального образа представляет собой норму (там же, с. 158).
Проблема национально-культурной идентичности встала во всей своей остроте перед немцами, и, соответственно, перед немецкими СМИ после объединения Германии. Вскоре в практике общения восточных и западных немцев выяснилось, насколько велики различия в речевом поведении в разных частях Германии. Развернулась оживленная дискуссия по поводу немецкого языка: 1) какой вклад он может внести в процесс объединения или же он является одним из аспектов противостояния; 2) что, собственно, является причиной этих различий, и не есть ли они отражение различий в культуре и национально-культурной идентичности. От слова "идентичность" (Identität) образовано множество производных, изобретаемых и воспроизводимых в дискурсе массмедиа, что свидетельствует об исключительно высокой актуальности этой проблемы. У.Крамер в статье "Мы и другие — дистанцирование средствами языка" (Kramer 1998, с. 273) приводит (неполный) перечень этих лексем: "утрата идентичности" (Identitatsverlust), "сдвиг в идентичности" (Identitätsschub), "кризис идентичности" (Identitätskrise), "невроз идентичности" (Identitätsneurose), "чувство идентичности" (Identitätsgefühl), "восточная идентичность" (Ost-Identität), "западная идентичность" (WestIdentität), "нарушенная идентичность" (erschütterte Identität), "двойная национальная идентичность" (doppelte nationale Identität), "немецко-немецкая двойная идентичность" (deutschdeutsche Doppelidentität), "противоположная коллективная идентичность" (gegensätzliche kollektive Identität), "защищающая идентичность" (schüzende Identität) и т.д.
Точка зрения, согласно которой западные и восточные немцы представляют различные культуры, относительно нова и не лишена некоторого иронического подтекста, считает Дж.Борнеманн (Bornemann 1993, с. 288). Краткий исторический экскурс по этому вопросу дают в своей статье "Что же такое Ostjammer на самом деле? Дискурсивная идеология и формирование немецко-немецких межкультурных отношений" А.Шетхар и В.Хартунг (Shethar, Hartung 1998). С 1949 по 1989 гг. западногерманское государство отрицало легитимность ГДР и считало разделение немецкого народа противоестественным, используя при этом метафору трагически разделенных детей. Восточногерманское государство занимало до 1968 г. скорее уклончивую позицию (на более же раннем этапе часто говорилось о высокой задаче объединения). После 1968 г. официальная позиция ГДР заключалась в том, что два немецких государства — это два различных общества и даже два различных народа. Когда в 1989 г. пала Берлинская стена, почти все пребывали в состоянии эйфории от этого исторического события; однако первоначальный энтузиазм скоро сменился усиливающимся скептицизмом и новой волной отчуждения между двумя сторонами. Категория гражданства была в бытовом дискурсе вытеснена концептуальной оппозицией Ossi-Wessi ("восточный немец — западный немец"), имевшей выраженный пейоративный оттенок. В широко известной антонимической паре Ossi/Wessi ново только слово "осси", "весси" же существовало и во времена разделенной Германии: так жители Западного Берлина называли жителей ФРГ. После объединения это слово стало обозначать всех немцев, живущих на Западе, независимо от конкретного места жительства (Reiher 1996). Различия, которые сначала воспринимались (прежде всего на Западе) как следствие различий в политических и экономических системах, стали теперь трактоваться (опять же прежде всего на Западе) как порождение более "глубоких" психологических, языковых и/или культурных обстоятельств. В результате в СМИ все чаще появлялись публикации на эту тему, а также "психограммы", диаграммы политической лексики, издавались культурологические словари и справочники, трактовавшие старую проблему в новом свете.
Создание стереотипов в СМИ связано с тем, что называется "кластерами национальной идентичности", т.е. с комплексами признаков, обусловленных происхождением, культурой, религией и языком. "Поскольку в Европе язык всегда был главным символом и зеркалом культуры и этнической идентичности, обсуждение культур-ных различий подводит к обсуждению языковых различий", — отмечают А. Шетхар и В.Хартунг. Так как родной язык всегда был центральным понятием в "образе немецкого сообщества" (Imagination einer deutschen Gemeinschaft), то любые высказывания по поводу языковых различий оказываются исторически глубоко мотивированными (Shethar, Härtung 1998, с.40).
Большинство (населения в сегодняшней Германии. — Н.Т.) согласны с тем, что восточные немцы, так же как и западные, могут претендовать на то, чтобы именоваться носителями немецкого языка. Однако публичные дискуссии (проходящие преимущественно в нелингвистической среде, но с участием лингвистов) по вопросу, имеем ли мы дело с одним и тем же немецким языком на территории ФРГ и бывшей ГДР, зависят от политической ситуации в стране. Большинство лингвистов из ГДР подчеркивали в 50-е годы, что намечавшиеся различия в лексике и речевой практике носят временный характер. В те же годы некоторые западногерманские лингвисты стали высказывать опасения по поводу "разделения немецкого языка" (Spaltung der Sprache), проводимого политиками ГДР. В начале 70-х годов позиции поменялись на противоположные. По мере консолидации ГДР стала подчеркиваться самостоятельность ее развития, что, конечно же, должно было найти отражение в языке. Отличия немецкого языка в ГДР от немецкого языка в ФРГ переместились в центр внимания лингвистов ГДР. Трактуя язык как главный признак нации, восточногерманские политики ставили вопрос о существовании особой "социалистической немецкой нации" и об "особом варианте немецкого языка". Западногерманские лингвисты в это же время выдвигали тезис о языке как объединяющем народ средстве. Когда в 80-е годы со стороны руководства ГДР наметилась некоторая готовность к диалогу, предполагавшая допущение общей национально-культурной традиции, лингвисты ГДР снова обратили внимание на общие черты немецкого языка в ГДР и ФРГ. Поэтому М. Хелльман (Hellmann 1989, с. 320) говорит о "двойном повороте" (doppelte Wende), который пережила лингвистика ГДР.
Различия в речевом поведении западных и восточных немцев А.Шетхар и В.Хартунг считают не культурно, а дискурсивно обусловленными. Поэтому они отвергают концепцию существования специфической "восточно-немецкой культуры", т.е. концепцию, связанную с социолингвистической дифференциальной гипотезой, предполагающей некое множество устойчивых культурных признаков (ср. Streeck 1995). На основании этой гипотезы строятся популярные дискурсивные идеологии, закрепляющие в сознании людей разделение немцев на две группы — восточную и западную. Эта гипотеза отказывает восточным немцам в использовании нейтрального, пейоративно немаркированного (нестигма-тизированного) языка; восточные немцы считаются "чужими в пространстве родного языка" (fremd in der Muttersprache), их языковая инаковость постоянно подчеркивается.
Таким образом, языковые проблемы выдвигаются на первый план вместо социальных и политических. Создается ситуация, в которой язык становится и проблемой, и ее объяснением. Между тем социологические опросы свидетельствуют о том, что восточные немцы сегодня преодолевают свое чувство неполноценности и у них формируется новое самосознание — так называемое "восточное упрямство" (Osttrotz), базирующееся на индивидуальном опыте (Dahn 1996). Парадоксально, однако, что это новое осознание себя, которого так не хватало раньше "нытику осси", всегда воспринималось как инаковость, причем обеими сторонами, что и дает повод квалифицировать, точнее, дискриминировать это новое самосознание восточных немцев как "ностальгию по ГДР".
В речевом общении восточные немцы гораздо чаще, чем западные, заявляют о своей бывшей государственной принадлежности, например, "я из бывшей ГДР", "у нас на Востоке". Это происходит особенно часто в тех случаях, когда говорящий считает нужным подчеркнуть различия в социальном опыте или, наоборот, указать на то общее, которое делает коммуникацию все же возможной. Эта особенность является стилистическим признаком речевого поведения восточных немцев, которые даже спустя несколько лет после объединения Германии все еще не адаптировались к новой политической и экономической ситуации.
Как считают А.Шетхар и В.Хартунг, различия в речевом поведении жителей Восточной и Западной Германии исчезнут, как только исчезнут различия в обращении законодателей и чиновников с ними и накопится некоторый общий опыт. Тогда будет ликвидирована социально-
психологическая основа для стилистических различий в речи, наблюдаемых, например, во время собеседования при приеме на работу.
"Языковая стена", "стена в голове" — это отражение ментальных различий между Западной и Восточной Германией, проявившихся после объединения. Сегодня это выражается не только в появлении все новых слов типа Ostpoke «молодежь из Восточного Берлина» или аббревиатуры Udo = unsere doofen Ossis "наши тупые восточные сограждане", но и в импликациях, заложенных в словах типа Ostalgie, что можно перевести как «тоска по прежней жизни в Восточной Германии". От этого слова уже образованы дериваты, например, наречие ostalgisch и имя существительное Ostalgiker.
Эти ментальные различия как причина взаимного отчуждения восточных и западных немцев постоянно обсуждаются в СМИ, так, например, Г.Гаус (газета "Berliner Zeitung") подчеркивает, что в новой Германии это отчуждение возникло именно в результате контакта людей, а не разделения, как раньше (цит. го: Kramer 1998, с.279). В.Тидке (газета "Die Zeit") высказывает опасение, что это чувство будет в ближайшее время определяющим во взаимном восприятии немцев (цит. по: там же). Не случайно так часто задается вопрос: "Откуда Вы?", "Где Вы раньше жили?" У.Крамер приводит показательный пример: женщине, переехавшей из Западного Берлина (р-н Вильмерсдорф) в Восточный (р-н Рансдорф) говорит ее новая знакомая: "И все же Вы мне очень симпатичны".
В "Западно-восточном дискурсе" понятие Ostalgie очень часто соотносится с культурными символами: от рок-групп и "акций по спасению остатков культуры ГДР" до лексических символов, например, "Дворец республики" (Palast der Republik), "зеленый человечек в светофоре" (das grüne Ampelmännchen), которого на Западе называют "спешащий осси" (der eilige Ossi). Все это вызывает глубокое недоумение у западных немцев. Они воспринимают Ostalgie прежде всего как синоним тоски по социальной надежности в ГДР, по отсталому, но все же уютному образу жизни, по безопасности в повседневной жизни, но прежде всего как неблагодарность, что и проявляется на страницах прессы: "Мы платим сотни миллионов марок в год, а они что делают? Вместо того чтобы радоваться и благодарить, эти нытики осси (Jammerossis) выбирают ПДС (Партию Демократического Социализма. — Н.Т.)" (газета "Die Zeit").
Сегодня, оценивая языковые факты, можно делать акцент либо на общем (на "срастании"), либо на различиях (на "стене в голове"). Способ преодоления такой стены предлагает Р.Хопфер (Hopfer 1996) — создать социолингвистическую немецко-немецкую энциклопедию, в которой с позиций восточного немца раскрывалась бы специфика функционирования немецкого языка в Западной Германии.
СМИ создали образ активных, сильных и энергичных западных немцев, противопоставляя им пассивных, слабых, всегда жалующихся восточных немцев, заслуживающих сочувствия. При этом используются отрицательно коннотированные лексемы, например, Ostjammer "вечное хныканье восточных немцев", Ostlarmoyanz "восточная плаксивость". Жалобы восточных немцев используются, чтобы создать специфические формы дискурса, а затем развенчать и отбросить их. О каких же специфически восточнонемецких жалобах идет речь? По свидетельству журнала "Der Spiegel", ни одно политическое мероприятие не обходится без того, чтобы его участники не пожаловались на высокий уровень безработицы и рост преступности, а также не высказали более конкретных пожеланий премьер-министру страны, например, чтобы было лучше организовано автобусное сообщение в их местности. Западные немцы считают такие высказывания нелепыми, определяя их как "нытье", а западная пресса использует их, чтобы представить восточных немцев в невыгодном для них свете.
Создание дискурсивного стереотипа "нытиков" влечет за собой использование определенных аргументативных стратегий в политическом контексте: темы, которые восточные немцы предлагают для обсуждения, их критические замечания и попытки участия в новой политической ситуации — все это представляется в СМИ как нечто лишенное смысла, просто как всплеск эмоций, который следует погасить. И политики считают свое выступление (в том числе и в прессе) удачным, если им это удалось. Однако, с другой стороны, слово Jammer — это не просто отрицательно коннотированная лексема: ведь восточные немцы действительно в массовом порядке и достаточно часто совершают специфические речевые действия, которые дают западным немцам основания для выработки негативных дискурсивных стереотипов (и наоборот!). Вопрос заключается в том, доказывает ли эта специфика существование основополагающих различий в области социальной психологии и в культуре (что нередко
утверждается в сопоставительных исследованиях). А.Шетхар и В.Хартунг считают, что существуют важные (т.е. ситуативно обусловленные и определяющие ситуацию) отличия в субъективном поведении восточных и западных немцев, в используемых ими риторических стратегиях и социальном опыте (Shethar, Harung 1998, с.46).
Итак, к настоящему времени в Германии сложился массмедиальный дискурс, в рамках которого жители бывшей ГДР подвергаются как участники речевой коммуникации дискурсивным ограничениям. В результате они вынуждены были развить в своей речевой практике такие речевые стратегии, с помощью которых они пытаются вернуть себе авторитет, основывающийся на их собственном опыте. В сложившейся массмедиальной ситуации в Германии это сделать достаточно сложно, так как в практике СМИ, безусловно, преобладает ориентация на рецептивные установки западногерманского читателя. Причина этого заключается в том, что именно на Западе находится большинство платежеспособных читателей, которые требуют понятную им информацию. Таким образом, различия в подаче информационного материала в СМИ зависит от социопсихологической специфики читателей, так как именно она определяет аргументативную стратегию, реализуемую в текстах массмедиа. "До сих пор существует четкая и при этом совпадающая с прежней государственной границей линия, разделяющая (немецкие. — Н.Т.) СМИ, и до сих пор не существует способа, который позволил бы снести эту новую стену", — приходит к выводу В.Мюль-Беннингсхаус (Mühl-Benningshaus 1998, с. 186).
В завершение обзора необходимо еще раз подчеркнуть, что тексты массовой коммуникации, являясь продуктом национальной культуры, несут на себе отпечаток национально-культурной идентичности, с одной стороны, и активно способствуют использованию этой идентичности в политических целях — с другой. Это нередко приводит к языковой дискриминации определенных социальных групп, проявляющейся в негативных метаязыковых высказываниях, формирующих дифференциальный дискурс массмедиа. В результате дискурс национальной идентичности оказывается непосредственно связанным с дискурсом отчуждения. В этой взаимосвязи реализуется идеологическая практика, направленная на формирование общественного мнения, позволяющего исключать определенные социальные группы и отдельные лица из активной социально-политической и культурной жизни общества.
Литература
1. Дробижева Л.М., Кузнецов И.М. Предисловие // Духовная культура и этническое самосознание наций. — М., 1990. — Вып. 1. — С.3-11.
2. Краткий словарь когнитивных терминов / Кубрякова Е.С., Демьянков В.З., Панкрац Ю.Г. и др. — М.: МГУ им. М.В.Ломоносова, 1996. — 245 с.
3. Культурология, XX век: Словарь. — СПб.: Унив. Кн., 1997. — 630 с.
4. Фатеева Е.Д. Новости как продукт культуры: лингвистические и психолингви-стические аспекты изучения // Тезисы докладов XII Международного симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации. — М., 1997. — С. 160-161.
5. Хухуни Г.Т. Языковое и культурное сознание: гармония или конфликт? // Тезисы докладов XII международного симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации. — М., 1997. — С.163.
6. Энциклопедия "Культурология. ХХ век" / Гл. ред. Левит С.Я. — СПб.: Унив. Кн.: Алетейя , 1998. — T.1. — 447 с.; Т.2. — 447с.
7. Bornemann J. Uniting the German nation: law, narrative, and historicity // Amer. ethnologis1. — Arlington, 1993. — N 20(2). — P. 288-311.
8. Brubaker R. Einwanderung und Nationalstaat in Frankreich und Deutschland // Der Staat. — B., 1988. — N1. — S.1-30.
9. Cillia R. de, Hofstätter K., Liebhart K. etc. Zur diskursiven Konstruktion österreichischer nationaler Identität: Versuch einer Annäherung // SWS — Rundsschau. — Wien, 1996. — Jg. 36, N 1. — S. 5-24.
10. Dahn D. Westwärts und nichts vergessen: Vom Unbehagen in der Einheit. — В.: Rowohlt, 1996. — 207 S.
11. Eroms H.W. Sprachliche Befindlichkeiten der Deutschen in Ost und West // Deutschun-terricht. — Seelze. — 1997, N 1. — S. 6-16.
12. Haarmann H. Die Entwicklung des Sprachbewußtseins am Beginn der europäischen Neuzeit // Sprachkultur und Sprachgeschichte: Herausbildung und Förderung von Sprachbewußtsein und wissenschaftlicher Sprachpflege in Europa. — Frankfurt a. М. etc., 1999. — S. 89-110.
13. Heinrich H.-G. Was blieb von der sowjetischen Politsprache? // Totalitäre Sprache — Langue de bois — Language of
Dictatorship. — Wien, 1995. — S. 181-194.
14. Hellmann M. Die doppelte Wende: Zur Verbindung von Sprache, Sprachwissenschaft und zeitgebundener politischer Bewertung am Beispiel deutsch-deutscher Sprachdifferenzierung // Politische Semantik. — Opladen, 1989. — S. 297-326.
15. Hopfer R. Wessianisch für Ossis: Vorschläge für eine soziolinguistische Enzyklopädie // Von "Buschzulage" und "Ossinachweis": Ost-West-Deutsch in der Diskussion. — B., 1996. — S.4-109.
16. Klein J. Politische Meinungssprache als Mittel von Identifikation und Distanzierung // Sprache als Mittel von Identifikation und Distanzierung. — Frankfurt a. M. etc., 1998. — S. 187-194.
17. Kramer U. "Wir und die anderen" — Distanzierung durch Sprache // Ibid. — S. 273-298.
18. Krech E.-M. Österreichisches Deutsch — deutsches Deutsch? Zu Fragen der Plurizentrazität der deutschen Sprache // Interkulturelle Kommunikation. — München; Basel, 1998. — S. 160-168.
19. Läzer R. "Schön, daß es das noch gibt" — Werbetexte für Ostprodukte: Untersuchungen zur Sprache einer ost-westdeutschen Textsorte // Von "Buschzulage" und "Ossinachweis": Ost-West-Deutsch in der Diskussion. — B., 1996. — S. 206-228.
20. Liebhart K., Reisigl M. Die sprachliche Verfertigung des "österreichischen Menschen" bei der diskursiven Konstruktion nationaler Identität // Dokumentation 5: Ästhetik und Ideologie: Klagenfurt, 3.-4. Okt. 1996; Aneignung und Sinngebung: Salzburg, 10.-11. Okt., 1996; Abgrenzung und Ausblick: Wien, 25. Okt. 1996. — Wien, 1996. — S. 139-162.
21. Löffler H. Sprache als Mittel der Identifikation und Distanzierung in der viersprachigen Schweiz // Sprache als Mittel von Identifikation und Distanzierung — Frankfurt a.M. etc., 1998. — S.11-38.
22. Luchtenberg S. Interkulturelle kommunikative Kompetenz: Kommunikationsfelder in der Schule und Gesellschaft. — Opladen: Westdeutscher Verl. 1999. — S. 271.
23. Maletzke G. Interkulturelle Kommunikation: Zur Interaktion zwischen Menschen verschiedener Kulturen. — Opladen: Westdeutscher Verl., 1996. — 226 S.
24. Matouschek B., Wodak R., Januschek Fr. Maßnahmen gegen Fremde? Genese und Formen von rassistischen Diskursen der Differenz. — Wien: Passagen — Verl., 1995. — 281.
25. Mühl-Benningshaus W. Probleme medialer Kommunikation während der Wende // Interkulturelle Kommunikation. — München; Basel, 1998. — S. 180-186.
26. Pankoke E. Sprache in "sekundären Systemen": Zur soziologischen Interpretation sprachlicher Befunde // Soziale Welt. — Göttingen, 1966. — N 18. — S. 253-273.
27. Plasser Fr., Ulram P.A. a) Politischer Kulturvergleich: Deutschland, Österreich, Schweiz // Staatsbürger oder Untertanen? Politische Kultur Deutschlands, Österreichs und der Schweiz im Vergleich. — Frankfurt a. M. etc., 1991. — S. 17-48.
28. Plasser Fr., Ulram P.A. b). Politisch-kultureller Wandel in Österreich // Ibid. — S.103-156.
29. Reiher R. Ein Ossi — ein Wort, ein Wessi — ein Wörterbuch: Zur Bewertung von Sprache und Sprachverhalten der Deutschen Ost und West // Von "Buschzulage" und "Ossinachweis": Ost-West-Deutsch in der Diskussion. — B., 1996. — S. 32-54
30. Shethar A., Hartung W. Was ist Ostjammer wirklich: Diskurs-Ideologie und Konstruktion deutsch-deutscher Interkulturalität // Sprache als Mittel von Identifikation und Distanzierung. — Frankfurt a. M. etc., 1998. — S. 39-66.
31. Streeck J. Ethnometodologische Indifferenz im Ost-West-Verhältnis // Nationale Selbst-und Fremdbilder im Gespräch, — Opladen, 1995. — S.430-436.
32.Wodak R., Cillia R. de, Cinar D. u.a.m. Identitätswandel Österreichs im veränderten Europa: Diskurshistorische Studien über den öffentlichen und privaten Diskurs zur "neuen" österreichischen Identität // Nationale und kulturelle Identitäten Österreichs: Theorien, Methoden und Probleme der Forschung zu kollektiver Identität. — Wien, 1995. — S. 6-27.
