CC BY
9
СОЦИОЛИНГВИСТИКА
2001.02.019. ЯЗЫК КАК СРЕДСТВО ИДЕНТИФИКАЦИИ И ДИСТАНЦИРОВАНИЯ
Sprache als Mittel der Identifikation und Distanzierung / Hrsg.: Reiher R., Kramer U. — Frankfurt a. M. etc.: Lang, 1998, — 321 S.((Leipziger Arbeiten zur Sprach- u. Kommunikationsgeschichte; Bd 5).
В сборник вошли материалы тематического лекционного курса (Ringvorlesung), прочитанного в 1996-97 г. в Берлинском ун-те им. Гумбольдта. Социолингвисты из Германии, Швейцарии и Англии исходят из того, что идентифицирующая и дистанцирующая функции языка в значительной степени определяют речевое общение как в частной, так и в общественной жизни.
Х.Лёффлер (“Язык как средство идентификации и дистанцирования в четырехязычной Швейцарии”) отмечает, что определение диалекта собеседника является своего рода нормой светского общения в Швейцарии: представившись, новые знакомые тут же высказывают предположения о “географическом происхождении” друг друга, причем высказывания типа “ах, я слышу жителя Цюриха” считается неудовлетворительным, так как следует более точно определять местность, откуда происходит собеседник, например: “Вы из Винтертура?” или “Вы из Ветцикона?”
Характеризуя значение термина “языковая идентичность”, автор подчеркивает, что имеется в виду групповая идентичность, т.е. наличие некоторого набора речевых признаков, типичных для определенной социальной группы (от семьи до целого региона). Языковая идентичность швейцарцев складывается на локальном уровне, но не на федеральном, поскольку каждый конкретный швейцарец осознает свою языковую принадлежность к вполне определенной местности. При этом всех швейцарцев объединяет стремление дифференцироваться в языковом плане от “больших братьев”. Так, немецкоязычные швейцарцы не хотят, чтобы их считали немцами, а франкоязычные — французами. Эта языковая дистанцированность вовне сплачивает швейцарскую нацию изнутри, что уже проявилось во время Второй мировой войны и проявляется сейчас по отношению к Европейскому Союзу. Примечательно, что швейцарцы интересуются своим родным языком прежде всего в историческом аспекте, т. е. проблемы формирования
единого немецкого языка в XVI в. их интересуют значительно больше, чем его современные проблемы.
В статье А.Шетхар и В.Хартунга “Что же такое ОБ^аттег? Дискурсивная идеология и формирование внутринемецких культурных отношений” предпринимается попытка выявить роль метаязыковых высказываний в упрочении социальных различий и создании двух этнических немецких культур. Поскольку в Европе язык всегда считался главным символом и зеркалом культуры и этнической идентичности, обсуждение культурных различий приводит к обсуждению языковых различий, подчеркивается в статье. Различия в речевом поведении западных и восточных немцев авторы считают не культуро-, а дискурсивно-обусловленными. Поэтому они отвергают концепцию существования специфической “восточнонемецкой культуры”, т.е. концепцию, связанную с (социолингвистической дифференциальной гипотезой, предполагающей некоторое множество устойчивых культурных признаков языкового коллектива. На основании этой гипотезы строятся популярные дискурсивные идеологии, закрепляющие в сознании людей разделение немцев на две группы — восточную и западную. Эта гипотеза отказывает восточным немцам в использовании нейтрального, нестигматизированного языка; восточные немцы считаются “чужими в пространстве родного языка” (йгеМ ш der МиИегергасИе), их языковая инаковость постоянно подчеркивается.
Таким образом, языковые проблемы выдвигаются на первый план вместо социальных и политических. Создается ситуация, в которой язык объявляется одновременно проблемой и способом ее же объяснения. Между тем социологически! опросы свидетельствуют о том, что восточные немцы преодолевают чувство неполноценности и у них формируется новое самосознание, т.н. “восточное упрямство” (Обйго17), основывающееся на индивидуальном опыте. Парадоксально, однако, отмечают авторы статьи, что это новое самосознание, которого прежде так не хватало “нытику-осси”, всегда воспринимается как инаковость, причем обеими сторонами, что и дает повод квалифицировать (точнее, дискриминировать) это новое самосознание восточных немцев как “ностальгию по ГДР”.
В речевом общении восточные немцы гораздо чаще, чем западные, упоминают о своей бывшей государственной принадлежности (“я из бывшей ГДР”, “у нас на Востоке”), особенно в тех случаях, когда говорящие считают нужным подчеркнуть различия в социальном опыте
или, наоборот, указать на нечто общее, делающее общение все же возможным. Эта особенность является стилистическим признаком речевого поведения восточных немцев, которые спустя много лет после объединения Германии все еще не адаптировались к новой политической и экономической ситуации. Эти речевые различия исчезнут, как только будут ликвидированы различия в обращении законодателей и чиновников с гражданами из западных и восточных областей и накопится некоторый общий социальный опыт.
Насколько актуальна эта проблема для языковой ситуации современной Германии, следует из существования огромного множества новых слов с компонентом ЫгпШсй “идентичность”. У.Крамер (“Мы” и “Другие” — дистанцирование с помощью языка”) приводит (далеко не полный) перечень этих лексем, например: Identitйtsverlust “утрата идентичности”, Identttйtsschub “сдвиг идентичности”, Identitсtsneurose “невроз идентичности”, erschutterte Identitйt “нарушенная идентичность” и т.д.
Понятие идентичности образует устойчивую антонимическую пару с понятием дистанцирования от других социальных групп (Distanzienmg, Abgrenzung, Abweisung des Fremden), поскольку процесс поиска, обретения и выражения индивидуальной и социальной идентичности всегда является также процессом отделения себя от других. По мнению У. Крамер, эти два процесса являются полюсами одной шкалы. Результатом этого нередко бывает языковая дискриминация, что наиболее ярко проявляется сегодня в метаязыковых высказываниях западногерманских СМИ о языке восточных немцев. Анализ практики речевого общения показывает, что язык может создать такое же отчуждение, как и непреодолимая стена.
В статье “Язык политического воздействия как средство идентификации и дистанцирования” Й.Кляйн отделяет этот язык от функционального языка политики (роШБ^ Funktionssprache), видя в последнем язык законов и постановлений, а также средство коммуникации в специфической институциональной сфере. Объектами языковой идентификации и дистанцирования в политике (но не только в этой сфере) являются прежде всего идеи, цели, ценности, а также социальные группы и отдельные личности. Субъектами актов идентификации/дистан-цирования могут быть как лица, облеченные властью, политические организации, так и “народ” или определенные социальные слои общества. Коммуникативные акты
идентификации/дистанцирования, будучи в своей основе аксиологическими заявлениями о занимаемой позиции, всегда имеют эмоциональный и / или воздействующий аспект. При этом чем явственнее обозначается идентификация с какой-либо политической позицией, группой или конкретной личностью, тем выше вероятность дистанцирования от ее конкурента, считает Й.Кляйн.
В актах идентификации и дистанцирования проявляются эмоциональные и нормативные установки по политическим вопросам и позициям социальных групп, что имеет решающие последствия для содержательной ориентации политики и политической власти.
Идентификация и дистанцирование осуществляется в двух аспектах: 1) убеждении адресата в обоснованности своего отношения к каким-либо идеям, целям, ценностям, личностям и группам; 2) выработке у адресата нужной позиции в плане идентификации/дистанцирования с теми объектами, которые соответствуют преследуемым целям политической коммуникации. Последнее предполагает четкую идентификацию политического коммуникатора со своим адресатом и четкое дистанцирование от того, что адресата не устраивает. В качестве успешности такой коммуникативной стратегии Й.Кляйн приводит отрывок из берлинской речи Джона Кеннеди в 1963 г. Сначала оратор дистанцировался от “стены” (берлинской стены) как объекта острейшего неприятия своими западноберлинскими слушателями (эта часть речи была произнесена по-английски), а затем идентифицировался с ними в понимании свободы, сказав на берлинском диалекте: С bin ein Berimer! “Я — берлинец!”
Проводя лингвистический анализ речевой коммуникации во время “круглых столов” в ГДР накануне ее объединения с ФРГ, Р.Лэзер (“Близость и дистанция за круглым столом: Конфликтная коммуникация и аргументация в политическом контексте на примере Центрального Круглого Стола ГДР”) исходит из того, что логическая модель этого типа речевого общения тесно связана с дискурсивной этикой Хабермаса и вполне соответствует идеальной языковой ситуации (по его же теории коммуникативных действий). Участники круглого стола не столько обмениваются контаргументами, сколько сообща ищут возможные решения, не будучи оппонентами друг другу. Цель круглого стола — компромисс, устраивающий всех участников, в то время как общение, в основе которого лежит концепт дискурса (Diskurskonzept), предполагает принятие точки зрения лишь одной из сторон. Лексико-семантическое
поле, содержащее названия речевых действий, реализуемых за круглым столом, автор обозначает как “делиберация” и относит к нему следующие глаголы и глагольные словосочетания: совещаться, обсуждать,
договариваться, прийти к общей точке зрения, вести переговоры.
К понятию делиберации как изначальному принципу речевого общения в стенах парламента обращается также А.Бургхадт (“Интеграция и дистанцирование: о некоторых типичных языковых явлениях современного парламентаризма”) и констатирует, что этот принцип постепенно утрачивает свои позиции. Это происходит в условиях постоянного присутствия прессы и опосредованно — широкой зрительской аудитории, что во время парламентских обсуждений побуждает парламентариев говорить “на публику”. Дискуссии по существу вопроса проходят в основном в парламентских комитетах и фракциях. На пленарных же заседаниях лишь фиксируются уже обсужденные и принятые решения. Именно эта ориентированность парламентских дебатов вовне позволяет автору статьи определить этот тип речевого общения как интегративно-персуазивную игру. Наиболее характерными ее особенностями является использование: 1)
интегративного “мы” и дистанцирующего “Вы”; 2) лозунговых слов с положительной окраской (Fahnenworter), например, Lebensqualitat “качество жизни”, Marktwirtschaft “рыночная экономика”, и отрицательной окраской (Stigmaworter), например, Scheinasylant “псевдоэмигрант»; 3) политических метафор, содержащих определенную когнитивную установку, например, Zug der deutschen Einheit “поезд немецкого единства”: подчеркивается неизбежность, даже
запланированность воссоединения Германии; 4) пресуппозиций: а) лексических, например, в лозунговых словах с деонтическим значением: Atomtodhysterie “истерия по поводу гибели в атомной войне” (слово “истерия” содержит лексическую пресуппозицию “излишне эмоциональная, необоснованная реакция, заслуживающая осуждения)”; б) синтаксических: синтаксические средства (союзы, глагольно-
временные формы, средства выражения категории наклонения) отражают соотношения между предложениями (типа Wenn es noch rnehr geregnet hatte, ware dieAltstadt iiberschwemmt worden “Если бы дождь шел еще сильнее, то центр города затопило бы»; пресуппозиция: Но дождь не усилился); в) прагматические пресуппозиции, т. е. предположения об имеющихся у слушателей знаний, с опорой на которые говорящий формулирует свои высказывания; 5) выкриков и комментарий с мест.
Кроме того, в сборнике опубликованы статьи: М. Пэтцольд, Й.Пэтцольд “Чем пахнут сферы языкового общения: “свое” и “чужое”; У.Бредель, Н.Диттмар “Ну, в голову приходят такие разные вещи... слишком много нового сразу”: Опыт лингвистической оценки
переломных социальных ситуаций”; И.Шмидт-Регенер “О приемлемости берлинского диалекта, либеральных тенденциях и боязни контактов: языковые настроения в берлинском языковом пространстве после 1989 г.”; Р.Филер “Коммуникация в пожилом возрасте: Три подхода к анализу коммуникативного поведения пожилых людей”.
Н.Н.Трошина
