CC BY
580
УДК 82.02 Ю.М. Проскурина
СВОЕОБРАЗИЕ РУССКОГО РЕАЛИЗМА СЕРЕДИНЫ XIX века
Русская литература 1850-х гг. рассматривается как новый этап в развитии реализма. Писатели отталкиваются от принципов натуральной школы, уделяют повышенное внимание психологии и нравственным проблемам. Сильные характеры могут противостоять социальным обстоятельствам. Изменение концепции личности порождает трансформацию жанрово-стилевой системы реализма.
Ключевые слова: развитие реализма, характер и обстоятельства, традиции, жанр, лиризм, национальный характер.
Диалогические отношения (преемственные и полемические) лежат в основе как возникновения литературных направлений, так и смены этапов в ходе эволюции каждого из них. Причем близлежащие периоды в развитии направления подчас больше отличаются друг от друга, чем удаленные.
Натуральная школа перерастает в новый этап реалистического направления на рубеже 40-50-х гг., когда в ней самой стали раздаваться голоса против одностороннего решения основной «формулы» реализма и связанных с ним последствий. Так, П. Анненков в 1849 г. на страницах «Современника» выражает недовольство пристрастием натуральной школы «к человеку ничтожному, убитому обстоятельствами», не находящему «в себе никаких сил для выхода из стесненного положения» [32]. Антиромантический тезис о зависимости характеров от обстоятельств перестает быть актуальным, поскольку сам романтизм благодаря натуральной школе становится, по словам Н. Чернышевского, не столько опасным, сколько смешным. Трагический пафос многих произведений натуральной школы как следствие фатальной обусловленности человека средой не одобряется А. Дружининым, автором «Писем иногороднего подписчика...». «Мы, - заявляет он в 1850 г., - не хотим тоски, не желаем произведений, основанных на болезненном настроении духа» [15. С. 335]. В это время ведущие писатели натуральной школы заявляют об изменении своих взглядов, о начале диалога с самими собой. В 1849 г. Герцен говорит о необходимости «проповеди нового миросозерцания», Достоевский пишет брату в связи с арестом: «Теперь, переменяя жизнь, перерожусь в новую форму. Я перерожусь к лучшему» [14. С. 164]. В 1852 г. Тургенев сообщает Анненкову о своем намерении «расстаться навсегда со "старой манерой" и пойти в искусстве другой дорогой». Двумя годами позже Дудышкин подтверждает стремление автора «Двух приятелей» «выйти из своей прежней манеры» [23. С. 49]. Ап. Григорьев с удовлетворением констатирует распад натуральной школы, которую он упрекал в «рабском копировании» явлений действительности, в «смеси грязи с сентиментальностью».
Подобные высказывания породили у многих исследователей представление о 50-х гг. как о времени, когда «все великие заветы Белинского были забыты», когда была «традиция насильственна прервана» [31. С. 599]. Соловьев (Андреевич), хотя не разделял крайне нигилистические мнения о литературе так называемого мрачного семилетия, тем не менее, отрицал своеобразие этого периода в развитии реализма: «50-е годы: их называют обыкновенно пустым местом русской литературы. Это преувеличение, конечно, но действительно эти годы создали очень мало своего, оригинального. Своей физиономии у них нет» [35. С. 197]. В советском литературоведении есть мнение, согласно которому «либералы в самом начале пятидесятых годов встали на враждебную позицию по отношению к реализму» [7. С. 42].
На самом деле поступательное движение реализма не прекращалось. Ведь многие реалисты 50-х гг., такие как А. Герцен, Д. Григорович, Н. Некрасов, И. Тургенев, начинали свой творческий путь в натуральной школе, «вышли» из нее, поэтому дорожили ее опытом. У натуральной школы учились и те писатели, которые, подобно Л. Толстому, дебютировали в 50-е гг. или в это время стали известными (А. Островский, А. Писемский). Не случайно молодой Толстой посвятил автору «Записок охотника» журнальную публикацию «Рубка леса» (1855). Однако отношение к натуральной школе осложнялось оппозицией: усвоение-преодоление, переосмысление ее опыта, что было вызвано не только изменившейся общественной ситуацией («мрачное семилетие»), но и потребностями саморазвития литературного направления.
В 50-е гг. и либералы, и демократы выражали разное понимание содержания и задач реалистического искусства, но помнили тезис Белинского: «Действительность - вот пароль и лозунг нашего
века» [3. С. 432]. Вслед за Белинским Чернышевский видит цель искусства в воспроизведении действительности; Дружинин советует писателям: «Будьте верны действительности» [15. С. 675-676]; Ап. Григорьев выражает удовлетворение тем, что «действительность стоит на первом плане в современной литературе» [11. С. 37]. Дудышкин уточняет: «Верность действительности может быть двоякая: творческая, состоящая в ярком воспроизведении отличительных, характеристических особенностей каждого лица, и дагерротипная, состоящая в тщательном и безразличном записывании всего, что видится и слышится» [21. С. 129].
Литературные деятели тех лет, понимая, что «кумиротворение действительности» не исключает принадлежности писателя к «псевдореализму», придают большое значение «образу мыслей» (Чернышевский), «углу зрения» (Дружинин), «взгляду на вещи» (Дудышкин), «миросозерцанию» (Григорьев) - так называют они авторскую позицию, от которой зависит выбор и приемы изображения предмета. В силу этого их интересует вопрос: «Какая жизнь выражается искусством?» (Ап. Григорьев) [11. С. 37], «какой именно действительности верен писатель?» (Дружинин) [15. С. 676], «как надобно понимать действительность?» (Чернышевский) [43. С. 226].
Ап. Григорьев, восхищаясь «новым словом» Островского-драматурга, советует писателям не проходить мимо «религиозных основ нравственности», «вершить... суд над уклонившеюся от идеала жизнью» с позиций «коренного русского миросозерцания». Дружинин, учитывая опыт «наблюдательных авторов» вроде Писемского и Кокорева, ратует за бытописание «утешительных сторон» повседневной русской жизни. Анненков в статье «По поводу романов и рассказов из простонародного быта» (1854) рекомендует эскизно изображать крестьянскую жизнь с позиций добросовестного рисовальщика, а в работе «О мысли в произведениях изящной словесности» (1855), опираясь на творчество Толстого и Тургенева, считает необходимым психологическое описание разнородных слоев общества. Чернышевский полагает, что литературу интересует и «поэзия чувства», и «поэзия мысли». Дудышкин по этому поводу замечает: «Не вернее ли. сказать, что все здравые идеи, какие могут быть даны жизнью, могут быть и идеями рассказов о жизни» [25. С. 118]. Таким образом, если Белинский ориентировал натуральную школу на правдивое воспроизведение действительности, то критики 50-х гг. спорили об аспектах и приемах изображения жизни, обнаруживая, по словам Анненкова, «раздробление понятий и разнообразие взглядов».
Но все они вслед за натуральной школой признавали эстетическую значимость обыкновенной жизни обыкновенных людей. По словам Чернышевского, «повсеместно герой остается только в трескучих романах: у Диккенса, у Теккерея нет героев, а есть очень обыкновенные люди, которых каждый... встречал десятками на своем веку» [43. С. 165]. В. Крестовский (Н. Хвощинская) подробно обосновывает в романе «Испытание» (1854) обращение прозаиков тех лет к изображению вседневной жизни обыкновенных людей: «Разве эта масса не люди?.. А свет почти весь состоит из таких людей. Для них не придумано другого названия, как "обыкновенные". Но вся общественная жизнь слагается из отношений и столкновений этих людей» [16. С. 160-161]. С. Аксаков в «Семейной хронике» (1856) обращается к своим персонажам: «Вы не великие герои, не громкие личности, в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще. но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь также исполнена поэзии» [2. С. 260]. Дружинин советует беллетристам показывать «поэзию в предметах самых обыкновенных» [15. С. 676]. Чернышевский видит известную долю поэзии «в самом прозаическом человеке» [41. С. 139]. Рассуждения о поэзии обыкновенного - это не только признание его эстетической ценности, но и духовной этической значимости.
Внимание к обыденному у реалистов 50-х гг. преследовало несколько иные цели, чем у писателей натуральной школы: не столько социальные, сколько нравственно-психологические. Литературные деятели тех лет настаивают на возможности нравственного противостояния личности неблагоприятным обстоятельствам. «Нравственная независимость человека, - провозглашает Герцен, - такая же непреложная истина и действительность, как его зависимость от среды» [9. С. 120]. Чернышевский категорично заявляет: «От самого человека зависит, до какой степени жизнь его наполнена прекрасным и великим» [41. С. 40]. Л. Толстой записывает в дневнике за 1853 г.: «Чем труднее и тяжелее обстоятельства, тем необходимее твердость, деятельность, решимость и тем вреднее апатия» [39. С. 186]. По мнению Дудышкина, литература 50-х гг. тяготеет к изображению «человека, крепкого характером. который в состоянии вынести на своих плечах самые затруднительные обстоятельства» [29. С. 85]. Среди этих стойких и сильных духом людей оказываются и простолюдин Глеб Савинов («Рыбаки» Григоровича - 1853), и разночинец Каютин («Три страны света» Некрасова и Панаевой - 1848 - 1849), и по-
мещик Багров («Семейная хроника» С. Аксакова). «Во всех классах общества, - говорит Чернышевский устами одного из своих героев в неоконченной повести «Теория и практика» (1849 - 1850), - даже на всех ступенях умственного развития найдете вы людей, чрезвычайно богатых чувствами, сердцем, с чрезвычайною энергетическою волею» [44. С. 673]. Герцен упоминает в «Былом и думах» (Ч. 2 - 1854) о встрече в «затхлой вятской ссылке» с горячими молодыми сердцами, которых «не укатали крутые горы». Герой повести В. Крестовского «Искушение» (1852) не повторяет судьбы «честного секретаря уездного суда», о котором говорил Белинский в письме к Кавелину: сын бедного канцеляриста юрист Озерин отказывается, хотя и не без мучительных колебаний, от «подлого дела», не продает «своей души за кусок насущного хлеба». «К счастью, - сообщает писательница, - есть упрямцы, которые не перерождаются и не привыкают. примириться для них - выше сил, привыкнуть - не в их натуре» [17. С. 130].
Изменение в акценте основной «формулы» реализма 50-х гг. приводит к ослаблению традиций Гоголя и к усилению влияния Пушкина, второго этапа в эволюции его реалистического метода, когда поэт видел в самостоянии человека залог величия его. Тургенев в 1855 г. пишет Дружинину о необходимости для русской современной литературы влияния и Гоголя, и Пушкина, но поскольку в 40-е гг. «пушкинское отступило было на второй план - пусть оно опять выступит вперед - но не с тем, чтобы сменить гоголевское» [37. С. 55].
Новый акцент в соотношении характеров и обстоятельств влияет в 50-е гг. и на особенности сю-жетостроения, которое в натуральной школе было подчинено жестким «законам детерминизма»: конфликт имел, как правило, социальную природу, условия жизни определяли судьбу героя. У реалистов 50-х гг. сюжетообразующую функцию выполняют характеры, конфликт приобретает «нравственное содержание» (В. Боткин), «интерес подробностей чувства заменяет интерес самих событий» (Л. Толстой), то есть психологическое течение становится ведущим в литературе, что определяет творческую эволюцию отдельных писателей. В тургеневских повестях 50-х гг. углубляются психологические характеристики героев, возрастает их сюжетообразующая роль: например, судьба Герасима («Муму» -1854), Акима («Постоялый двор» - 1855) зависит от барской воли, но и герои воздействуют на развитие фабулы: Герасим самовольно покидает Москву, Аким становится странником-богомольцем.
Если в сюжетной организации произведений натуральной школы любовные ситуации обычно усугубляли трагедию героев, то в прозе 50-х гг. они, как правило, не ломают их жизни, не обрекают на вечные страдания. Так, безответная любовь героя повести В. Крестовского «Сельский учитель» (1850 - 1852) лишает его покоя, радости, романтических иллюзий, но через год он обретает душевное равновесие. А в романе Некрасова и Панаевой «Три страны света» любовь - исходный момент в становлении личности: Каютин в целях приобретения средств для семейной жизни начинает заниматься коммерческой деятельностью, вырабатывает в себе силу воли, смелость, энергию во время трудных странствий по стране от Прикаспия до Урала, от Сибири до Новой Земли.
В отличие от натуральной школы реалисты 50-х гг. расширяют пространственно-временные границы сюжетного повествования. Писатели 40-х гг. обычно изображали современный провинциальный и петербургский мир, жизнь в котором «законопачена». У Достоевского это петербургские углы, в которых ютятся «ото всех особняком» бедные люди; у Герцена это нередко далекий город, который «лежит не в круге света, а в сторону от него»; у Григоровича это деревня, в которой живут и умирают окаменевшие от беды горемыки-горюны. Иногда возникает образ дороги, которая не обещает герою счастья, не окрыляет надеждой: безрадостен отъезд Бельтова («Кто виноват?»), Вареньки Добросело-вой («Бедные люди»), Антона-горемыки (одноименная повесть Григоровича). В прозе 50-х гг. география русского современного мира (исторические сюжеты в это время так же редки, как и в натуральной школе) значительно расширяется за счет добровольного или вынужденного передвижения героев, например, в таких произведениях, как «Былое и думы» Герцена, трилогия Толстого (1852 - 1857), «Постоялый двор», «Рудин» (1856) Тургенева, «Проселочные дороги» (1852), «Переселенцы» (1855 -1856) Григоровича, «Три страны света» Некрасова и Панаевой. Если в натуральной школе часто использовался образ кареты в качестве символа социального неравенства, то в прозе 50-х гг. поэтическое иносказание распространяется на образ дороги как обобщенно-зримого представления о жизненном пути героя, о развитии его характера.
Процесс формирования личности путем ее нравственного самоусовершенствования, противостояния враждебным обстоятельствам находится в центре внимания реалистов 50-х гг. В произведениях натуральной школы вопрос о самовоспитании человека заслонялся задачами разоблачения тех
устоев жизни, которые тормозили развитие личности. В 50-е гг. Л. Толстой, полагая, что в самой природе человека заложено «страстное желание совершенства», показывает в трилогии, как это «желание совершенства» инстинктивно проявляется в детстве, когда ребенок хочет быть «добрым и умным», чтобы доставить радость взрослым, как это желание незаметно укрепляется под сильным и благотворным влиянием самоотверженных натур типа Натальи Савишны и Карла Иваныча. В юности стремление к нравственному усовершенствованию становится осознанным, о чем постоянно и горячо говорит Николенька Иртеньев с князем Нехлюдовым.
Вопросы «внутреннего развития» человека представляют большой интерес для Герцена, который в отличие от Толстого уделяет внимание не только нравственному, но и политическому самовоспитанию личности. В «Былом и думах» Герцен подробно, обстоятельно описывает духовный рост человека под влиянием таких событий, как Отечественная война, восстание декабристов, таких факторов, как чтение книг, пребывание в университете, посещение «передней», счастье взаимной любви и преданной дружбы. Под воздействием этих благоприятных обстоятельств, мимо которых часто проходили писатели натуральной школы, складываются гуманистические и патриотические убеждения личности, помогающие ей противостоять пошлой среде.
Внимание к нравственному самоусовершенствованию личности проявляют и другие писатели тех лет. Так, Иван Аксаков пишет: «Человек сам себя очищает. пусть же ведает каждый, как опасна среда, в которой он живет, пусть сторожит свою душу» [2. С. 65]. Героиня романа В. Крестовского «Испытание» (1854) Лизавета Андреевна Ельнова считает: «Жить с целью сделаться лучше и выдерживать характер кажется мне занимательнее, нежели жить просто, не оглядываясь.» [16. С. 252]. Женщины в произведениях 50-х гг. выглядят обычно решительнее мужчин: это и упомянутая Ельно-ва, и Наталья Ласунская («Рудин»), и Лиина Минская («Три поры жизни» Евг. Тур). Последняя замечает: «Наша судьба в руках наших. Провидение дало нам волю, ум, разум - а эти три рычага многое изменят в нашей жизни» [41. С. 161].
Интерес реалистов 50-х гг. к сильным характерам, противостоящим неблагоприятным условиям жизни, способствует появлению не только таких новых тем, как самовоспитание человека, но и новых аспектов в освещении старых проблем, «традиционных» образов, к числу которых относится проблема идеала, образ романтика. И это естественно, так как противостоять обстоятельствам может человек, во что-то верящий, к чему-то стремящийся. Вслед за Пушкиным, провозгласившим идеал целью художества, реалисты 50-х гг. полагают, что «вера в идеал как в нечто возможное и достижимое спасает талант от апатии» (Некрасов).
При всех разногласиях в интерпретации идеала писатели тех лет видят в преданности ему источник силы и оригинальности человека, которого, по словам Чернышевского, «посторонние влияния не подавили. не сделали. существом бесцветным, бесхарактерным» [42. С. 138], поэтому они стремятся снять налет высокопарности и в то же время насмешливости с таких слов, как «мечта», «идеал», предостеречь от односторонности в их трактовке. Так, Дудышкин размышляет на страницах «Отечественных записок»: «Идеальный! У нас это слово получило совершенно превратный смысл в последнее время. Сказать о чем-нибудь "идеальный" значит то же, что сказать "несбыточный". В этом виновато направление литературы, дагерротипически верное мелким случаям жизни, без всякой мысли. Поэзия, или лучше сказать, стихи низвели понятие об идеальном еще ниже. Виновата ли идеальность, что мы потеряли высокий смысл ее?» [24. С. 88].
Реалисты 50-х гг. пересматривают отношение натуральной школы не только к романтику, но и к лишнему человеку, ироническое изображение которого первыми дали Достоевский в рассказе «Маленький герой» и Тургенев в «Гамлете Щигровского уезда» (1849). Примечательно замечание Достоевского о склонности этих людей «карать романтизм, то есть зачастую все прекрасное и истинное, каждый атом которого дороже всей их слизняковой породы» [13. С. 276]. Присущий Тургеневу в 50-е гг. критический взгляд на лишнего человека, сочувствие писателя романтику бросается в глаза при сопоставлении писем, составляющих содержание повести «Переписка», над которой он работал с 1844-го по 1854 гг. В тех письмах-главах этой повести герой изображен в традициях натуральной школы как лишний человек, не сумевший под влиянием тяжелых условий русской жизни «завоевать небо», реализовать свои мечты «о благе всего человечества, о благе родины». В последующих письмах «Переписки» герой уступает первое место Марье Александровне, потому что автора в это время не столько интересует вопрос, почему мечты не сбываются, сколько волнует мысль о необходимости соблюдения верности идеалу вопреки неблагоприятным обстоятельствам. В это время Тургенев приветствует «священное
пламя», над которым «смеются только те, в чьих сердцах оно либо погасло, либо никогда не вспыхивало» [35. С. 227]. Марья Александровна не сразу произносит ставшее смешным и избитым слово «идеал»: вначале она как бы ищет его, неуверенно выговаривает, а затем настойчиво, с полемическим азартом повторяет: «... я останусь до конца верна. чему? Идеалу, что ли? Да, идеалу» [36. С. 35].
Писатели тех лет говорят не о беде, а о вине лишних людей, об их неумении преодолевать трудности, претворять в жизнь «благие порывы». Евг. Тур в романе «Племянница» (1851) с удовлетворением констатирует, что мода на разочарованных, ничем не занятых людей «начинает проходить мало-помалу» [40. С. 172]. Об этом свидетельствует и роман М. Авдеева «Тамарин». В отличие от Тургенева и Достоевского рядовой беллетрист не сразу угадывает тот аспект и акцент в изображении «лишнего человека», который диктуется временем. В его повести «Варенька» (1849), ставшей впоследствии первой частью романа «Тамарин», еще не заметна переоценка ранее популярного героя. Авторское отношение к герою проявляется в одинаковом восприятии Тамарина окружающими его людьми. Попов, Варенька, ее подруга, баронесса видят в герое необыкновенную личность. «Наивное поклонение» автора герою печоринского типа проходит уже в 1850 г., когда писатель публикует «Тетрадь из записок Та-марина». Окончательный приговор Тамарину выносится автором в повести «Иванов» (1851), завершающей роман. Авторская позиция в последней части «Тамарина» обнаруживается прежде всего в противопоставлении главного героя Иванову, принадлежащему, по словам Авдеева, к тем людям, которые «жили дельной практической жизнью, а не бесплодными воззрениями» [1. С. 104].
В условиях 50-х гг. речь шла о «добрых делах человека» как о критерии его моральной состоятельности. Л. Толстой в это время видит счастье «в постоянном жизненном труде, имеющим целью счастье других» [39. С. 146]. «Серьезный труд, - поясняет И. Аксаков, - всегда благотворно действует на душу человека» [18. С. 13]. Поэтому писатели тех лет предпочитают изображать труженика-учителя, деятельность которого направлена на благо людей. «Учитель, - замечает И. Панаев, - сделался любимым неизбежным лицом русской повести нашего времени» [34. С. 117]. О нем говорится в произведениях Герцена («Былое и думы»), Толстого (трилогия), Тургенева («Рудин»), он в центре целого ряда повестей, в том числе В. Крестовского («Сельский учитель»), Михайлова («Изгоев»), Евг. Тур («Племянница», «Три поры жизни»), Чернышевского («Теория и практика»). В реалистической прозе 50-х гг. учитель не похож на робкого, безвольного Круциферского из романа Герцена. Он умеет преодолевать трудности, переносить невзгоды. Так, сельский учитель в одноименной повести В. Крестовского заявляет: «Сколько бы горя, обманов, неудач, стеснений, нужды ни пришлось мне вынести в жизни, я сохраню сокровище постоянной мысли, постоянной любви к труду» [22. С. 213].
И, конечно, главный труженик русской земли - крестьянин - не был обойден вниманием писателей тех лет. «У нас теперь, - констатирует Дудышкин в 1855 г., - много писателей, которые печатают повести из простонародного быта» [27. С. 60]. Интерес к характерам и судьбам простолюдинов присутствует в «Былом и думах» Герцена, в «Записках охотника», повестях «Муму», «Постоялый двор» Тургенева, в трилогии и «Утре помещика» Толстого. Именно в это время появляются «крестьянские романы» Григоровича («Рыбаки», «Переселенцы»), Потехина («Крестьянка»), «Очерки крестьянского быта» Писемского. Пристальное внимание к простонародной теме вызвано несколькими причинами, в основе которых антикрепостническая идея: крестьянин - великий труженик. «Простой народ, - пишет Толстой в 1853 г., - так много выше нас стоит исполненной трудов и лишений жизнью» [39. С. 184]. С крестьянином связаны представления о завтрашнем дне страны. «Человек будущего в России, - утверждает Герцен, - мужик» [10. С. 326], и К. Аксаков тоже полагает, что в крестьянине таится «дух грядущей жизни» («Н.Д. Свербееву»). В свое время Белинскому еще приходилось доказывать, что мужик - человек, что «люди низших сословий - прежде всего люди же. наши братья» [4. С. 212]. Писатели натуральной школы акцентировали в простых людях возможности подлинной человечности, но, как правило, задавленной обстоятельствами. Реалисты 50-х гг. чаще и больше, чем их предшественники, говорят о национальной природе крестьянского характера. Так, Писемский, автор «Питерщика» (1852), сообщая о процветании Клементия, оброчного мужика, радуется «в лице его. за русского человека» [30. С. 243].
Внимание к национальной специфике русского характера усиливается под влиянием Крымской войны и разочарования в западноевропейском обществе после известных событий 1848 - 1849 гг. В это время растет авторитет славянофилов, их ряды пополняют «младомосквитянинцы», которые видят черты «общей родовой национальности» (Ап. Григорьев) не только в крестьянине, но и в купце.
Целый ряд писателей, в том числе Тургенев и Салтыков, сближаются со славянофилами в изображении простолюдинов. Салтыков в одном из писем 1857 г. признается, что в период создания «Губернских очерков» сильно гнул в сторону славянофилов, даже первоначально посвятил раздел «Богомольцы, странники и проезжие» С.Т. Аксакову. Некрасов в «Трех странах света» создает колоритный образ крестьянина Антипа Хребтова, у которого есть «свои убеждения, свои верования». Каютин, герой названного романа, исходя из личных наблюдений за простыми людьми во время их поединков с суровой природой, восклицает: «Ни в ком, кроме русского крестьянина, не встречал я такой удали и находчивости, такой отважности» [20. С. 738].
Воздействие историко-литературного контекста двух смежных эпох испытывают и «Записки охотника» Тургенева, изданные впервые отдельным сборником в 1852 г. Во времена натуральной школы Тургенев рассказывал о жертвах барского произвола. В 50-е гг. его интересует внутренний мир простолюдина, его чувства, мысли («Свидание», «Певцы», «Касьян с Красивой Мечи»). Свой «тайный психологизм» писатель распространяет на простонародные повести. Например, в «Постоялом дворе» он изображает духовную драму ограбленного и обманутого простолюдина, передает его внутреннее состояние с помощью психологического портрета и скупого авторского комментария, который не касается самого «психического процесса», а представляет только его «начало и конец».
Мастерство психологического анализа, конечно, присуще не всем писателям 50-х гг. Анненков, например, говорил об отсутствии у Потехина «психологической обработки характеров». Но «Отечественные записки» справедливо писали в 1855 г. об усилении в литературе внимания к различиям в характерах, образе мыслей людей, одетых не только «во фрак и пальто», но и в «смурый кафтан или сибирку» [26. С. 120]. При этом реалисты 50-х гг. предпочитают говорить доброе слово о крестьянине. «Нехорошо, - утверждал Толстой, - искать и описывать в народе дурное: оно есть, но лучше бы говорить про него, одно хорошее» [39. С. 184].
Это доброе слово должно быть, по мнению литературных деятелей тех лет, бодрым словом, лишенным сентиментального пафоса. Поэтому писатели, которые увлекались в 40-е гг. сентиментальными сценами и отступлениями, пишут с оглядкой на изменившиеся вкусы читателей, учитывают рекомендации критиков. В частности, Григорович предупреждает публику в романе «Рыбаки»: «Не стану утруждать читателей описанием этой сцены. И без того уже, увидите вы, найдется много людей, которые обвинят меня в излишней сентиментальности» [12. С. 457].
На смену сентиментальности приходит лирический дискурс - одно из проявлений субъективно-экспрессивного стиля. «Лирический писатель, - замечает М. Брандес, - предпочитает форму «Ich» [8. С. 132]. Она способствует психологизации прозы, проникновению в душу человека. Она же создает атмосферу достоверности, раскованности, сближает приемы словесно-художественного творчества с реальными формами бытия. Именно в этой функции использовалась личностная форма повествования в натуральной школе и в прозе 50-х гг. «Теперь, - отмечает Некрасов в 1855 г., - только и пишутся, что записки, признания, воспоминания, автобиографии» [19. С. 334].
В прозе 50-х, как и 40-х гг., наиболее распространены две разновидности образа автора: герой-повествователь и личный повествователь, нередко соседствующий с рассказчиком.
Личный повествователь-нравоописатель стал в новых исторических условиях ближе к объекту изображения из простонародной среды. Так, у Тургенева в «Записках охотника», созданных в 50-е гг., повествователь сопереживает героям: вместе с Акулиной в «Свидании» испытывает боль отвергнутой любви, несбывшегося ожидания счастья, вместе с посетителями деревенского кабака со слезами на глазах слушает пение Якова Турка («Певцы»); ему понятно нетерпеливое ожидание Касьяном встречи с мужицкой правдой («Касьян с Красивой Мечи»). Однако сами простолюдины в названных рассказах либо не испытывают доверия к повествователю, либо его не замечают, потому что он не с ними, а возле них.
Наибольшая степень близости с простолюдинами у повествователя в «Записках Каютина» из романа Некрасова и Панаевой «Три страны света». В своих трудных странствиях он общается с мужественными простыми людьми; вместе с ними мерзнет, голодает, подвергается смертельной опасности. Вспоминая контакты с простолюдинами в суровых, необжитых краях, Каютин пишет: «Отогревали мы друг друга рукопашной борьбой, а подчас и дыханием. голодные и холодные, жались мы друг к другу, шестьдесят дней не видя солнца Божьего». До странствий Каютин не знал русского крестьянина, необходимость свела его с ним, общая доля сблизила. Повествователь с удовлетворением замечает:
«Породнился я с русским крестьянином» [20. С. 737]. Сближение повествователя с простонародной средой позволяет ему увидеть в ней «вариации» характеров, а не только разнообразие типов.
Усиление интереса к индивидуальному аспекту типического способствует вытеснению из жанровой системы реалистического направления 50-х гг. физиологического очерка, реализовавшего в натуральной школе идею детерминизма, обусловленности человека средой. А.Г. Цейтлин справедливо писал: «У многих типажей физиологического очерка не было высоких психологических движений, их заменяли довольно примитивные инстинкты и вожделения» [45. С. 201]. Дворники, шарманщики, фельетонисты, обитатели петербургских углов, о которых писали соответственно Даль, Григорович, Панаев, Некрасов, действительно не обладали сложным внутренним миром. Писатели 40-х гг., как правило, смотрели на них со стороны, да и другая задача стояла перед ними. Она была обусловлена спецификой развития реалистического метода на данном историческом этапе, вниманием к социальной типологии, к аналитическому исследованию сущности и генезиса типа. В. Виноградов писал в «Эволюции русского натурализма» о присущей натуральной школе «эпидемической жажде типов». В условиях возросшего в 50-е гг. интереса к психологии личности физиологический очерк «перестал быть структурно оформившейся разновидностью жанра» (А. Цейтлин). Не случайно «Библиотека для чтения» в 1855 г. говорит о популярности физиологического очерка как о черте прошедшего времени: «Несколько лет тому назад физиологические очерки, верно схваченные с натуры и отличавшиеся типичностью, заслуживали всеобщее одобрение» [6. С. 35].
Изменения в жанрово-родовой системе реалистического направления тех лет не ограничиваются вытеснением физиологического очерка: в это время происходит оживление поэзии и драматургии, которым в натуральной школе принадлежала скромная роль. Но уже в 1851 г. на страницах «Библиотеки для чтения» появляется высказывание о том, что «.все наши беллетристические таланты помешались на драме» [5. С. 31]. Авторитет прозы побудил Тургенева в 1855 г. при публикации комедии «Месяц в деревне» почти оправдываться, уведомляя читателей: «Комедия эта написана четыре года тому назад и никогда не назначалась для сцены. Это, собственно, не комедия, а повесть в драматической форме» [33. С. 29]. Лирический пафос многих произведений психологической прозы тех лет способствовал «взрыву поэзии», по словам Дружинина. «Только период времени от 1840 до 1850 года, - констатирует Дудышкин, - был неблагоприятен для стихов. в наше время много поэтических талантов» [28. С. 104-105].
И. Ямпольский справедливо связывал развитие психологической лирики середины XIX в. с «характерным для этой эпохи всеобщим интересом к внутренней жизни, индивидуальной психологии человека» [46. С. 23]. Но, по свидетельству К. Аксакова, автора «Обозрения современной литературы» (1857), проза все же читалась «больше стихотворений» в силу присущего ей описания «вседневной жизни». Критик выражал удовлетворение по поводу распада натуральной школы, одобрял происшедшие изменения в изображении крестьянина, романтика, лишнего человека, особенно в повестях Тургенева, внимание писателей к «внутреннему миру души», особенно в произведениях Толстого. Собственно, К. Аксаков не отрицал в отличие от многих последующих исследователей, в частности Соловьева-Андреевича, наличия особой «физиономии» литературы 50-х гг., не относил ее к эпилогу натуральной школы. Свою статью-обзор он завершил ожиданием «литературного будущего дня», предпосылки которого критик видел в современной словесности. И этот «день» пришел, но не совсем в том виде, каким он представлялся славянофилу К. Аксакову.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Авдеев М.В. Соч.: в 2 т. СПб., 1868. Т. 1.
2. Аксаков С.Т. Собр. соч.: в 5 т. М.: Правда, 1966. Т. 1.
3. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. М.: АН СССР, 1953-1959. Т. 3.
4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: в 13 т. М.: АН СССР, 1953-1959. Т. 9.
5. Библиотека для чтения. 1851. Т. 107. Отд. 5 С. 31
6. Библиотека для чтения. 1855. № 6. Отд. 6. С. 35.
7. Бурсов Б.И. Мастерство Чернышевского-критика Л.: Сов. писатель, 1956.
8. Брандес М.П. Стилистический анализ М.: Высш. школа, 1971.
9. Герцен А.И. Соч.: в 30 т. М., 1958. Т. 6.
10. Герцен А.И. Соч.: в 30 т. М., 1958. Т. 7.
11. Григорьев А.А. Собр. соч. / под ред. В. Саводника. М., 1916. Вып. 9.
12. Григорович Д.В. Полн. собр. соч.: в 12 т. СПб., 1896. Т. 5.
13. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1985. Т. 2.
14. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1985. Т. 28.
15. Дружинин А.В. Собр. соч.: в 8 т. СПб., 1865. Т. 6.
16. Крестовский В. Полн. собр. соч.: в 6 т. М., 1912. Т. 1.
17. Крестовский В. Полн. собр. соч.: в 6 т. М., 1912. Т. 5.
18. И.С. Аксаков в его письмах. М., 1892. Т. 3.
19. Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем. М.: ГИХЛ, 1950. Т. 6.
20. Некрасов Н.А. Полн. собр. соч. и писем. М.: ГИХЛ, 1950. Т. 7.
21. Отечественные записки. 1852. № 4. Отд. 6.
22. Отечественные записки. 1852. № 8. Отд. 1.
23. Отечественные записки. 1854. № 3. Отд. 4.
24. Отечественные записки. 1854. № 4. Отд. 4.
25. Отечественные записки. 1855. № 2. Отд. 4.
26. Отечественные записки. 1855. № 6. Отд. 4.
27. Отечественные записки. 1855. № 7. Отд. 4.
28. Отечественные записки. 1855. № 8. Отд. 4.
29. Отечественные записки. 1856. № 4. Отд. 2.
30. Писемский А.Ф. Собр. соч.: в 9 т. М.: Правда, 1959. Т. 2.
31. Скабичевский А.М. История русской новейшей литературы: 1848 - 1890. СПб., 1891; Пыпин А.Н. История русской литературы СПб., 1913. Т. 4. С. 599.
32. Современник. 1849. № 1. Отд. 3.
33. Современник. 1855. №1. Отд. 1.
34. Современник. 1855. № 3. Отд. 5.
35. Соловьев (Андреевич) Е.А. Очерки по истории русской литературы XIX века. 3-е изд. СПб., 1907.
36. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Письма. М.: Наука, 1987. Т. 2.
37. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Письма. М.: Наука, 1987. Т. 3.
38. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30 т. Письма. М.: Наука, 1987. Т. 5.
39. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. Сер. 2. Дневники М.; Л., 1937. Т. 46.
40. Тур Е. Племянница. М., 1851. Ч. 2.
41. Тур Е. Три поры жизни. М., 1854. Ч. 3.
42. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: в 15 т. М., 1947. Т. 2.
43. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: в 15 т. М., 1947. Т. 3.
44. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: в 15 т. М., 1947. Т. 11.
45. Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе. Русский физиологический очерк. М.: Наука, 1965.
46. Ямпольский И.Г. Середина века. Л.: Худож. лит., 1974.
Поступила в редакцию 15.10.13
Yu.M. Proskurina
The peculiarities of Russian realism of the mid-XIXth century
Russian literature of 1850s is considered as a new phase in the development of realism. Writers use the principles of the natural school but pay more attention to psychological and ethic problems. Now strong characters are able to withstand social circumstances. So, the changes in personality concept cause the transformation in the genre and style systems of realism.
Keywords: realism development, character and circumstances, traditions, genre, lyricism, national character.
Проскурина Юлия Михайловна, доктор филологических наук, профессор
ФГБОУ ВПО «Уральский государственный педагогический университет»
620017, Россия, г. Екатеринбург, пр. Космонавтов, 26 E-mail: [email protected]
Proskurina Yu.M., doctor of philology, professor
Ural State Pedagogical University
620017, Russia, Yekaterinburg, Kosmonavtov av., 26
E-mail: [email protected]
