CC BY
86
ФШАЛАГГЧНЫЯ НАВУКІ
117
УДК 821.161.3-1 + 929 (А. Рязанов).06
И. Ф. Штейнер
СУЩНОСТЬ ПОЭЗИИ В ТЕОРИИ И ПРАКТИКЕ А. РЯЗАНОВА
В статье анализируются онтологические аспекты восприятия классических традиций и основных жанровых форм поэзии в условиях глобализации искусства и смены парадигмы его восприятия, а также поиски практического выхода из сложившегося положения. Показана закономерность появления новых поэтических жанрово-стилистических форм, призванных наиболее адекватно отобразить новое в восприятии, постижении и отображении реального мира на примере творчества выдающегося поэта-реформатора современности Алеся Рязанова.
Введение
В свое время В. Короткевич заявил, что «сучасная беларуская мова і сёння запінаецца на паняццях старадаўняй метафізікі і таго, што складала навуку магіі, астралогіі, дэманалогіі і іншых» [1, 412]. Он считал, что пора белорусскому языку вспомнить многие старые юридические, философские, вообще книжные слова, сделать всё возможное и невозможное для приспособления языка к воплощению приспособления языка к воплощению глубоко философских идей, постичь натуральность звучания, дабы читателю, даже неподготовленному, стала доступной сущность философских диспутов и сама философия произведения. В. Короткевичу необходимы были для реализации творческой концепции новые пласты языка, чтобы в его поэтическом мире натурально слились философичность древних авторов, брутальная, гротескная реальность средневековой литературы о ведьмах, новые научные термины и старые слова, с помощью которых возможно передать самые тонкие оттенки мыслии наиболее деликатные движения души. Ведь даже
А. Пушкин утверждал, что нужно довести русский язык до языка мыслей, так как учёность, политика и философия ещё по-русски не изъяснялись» [2, 988].
Результаты исследования и их обсуждение
Традиции В. Короткевича в сфере вербального и сущностного эксперимента продолжил самый известный реформатор поэзии современности Алесь Рязанов. Для того, чтобы наиболее адекватно отобразить глубокий смысл своей афористической поэзии, А. Рязанов, филолог от Бога, создаёт собственные формы, в которых единство мысли и звука (Потебня) становятся настолько натурально-национальными, что естественно принимаются мовай, что было и доказано практически в «Кнізе ўзнаўленняў».
Так, слово назидать заменяет термином «знадукоўваць - павучаць каго-небудзь, адукоўваць [3, 79], стоячы «над его душой» [3, 79], и его производными; плоть - самасць, матэрыя, што «саманалежаць» жывой істоце; плотский - самасны, самсоўны; надменный - той, хто мае пра сябе высокую думку, але, павышаючыся ў ёй, паніжае пры гэтым іншых; восторг -грайшч, стан надзвычайнай радасці, захаплення, шчасця, які, як вясёлка, грае з чалавекам і афарбоўвае рэчаіснасць у колеры раю; восхищение - звышчэнне, стан, які прычашчае чалавека да вышыні і ў якім чалавек дасягае свайго вышэйшага прызначэння [3, 79]. В подобном стиле решает А. Рязанов и ряд других проблем, от реализации которых отмахивались годами и с одинаковым успехом доценты с кандидатами, составляющие русско-белорусские словари, практическая польза от которых чаще со знаком минус. Так, поэт Рязанов находит доскональные эквиваленты таким старославянским и древнерусским вариантам, как: глава - чалемец, чалец; опрометчивый -спараптоўны; смятение - зміштаванне; состязаться - здатнаваць, здатнавацца; самнасць -пол; строптивый - цупарты, цупарлівы, цупарысты; предел - краень; пренебрегать - недбаваць; благоветь - лабгавець; увещевать -улашчуваць.
Пусть успокоятся блюстители-пуритане языковой чистоты, способные вспомнить превращение классического французского театра в славянское позорище, ибо каждое определение А. Рязанова имеет под собой вековую традицию национального восприятия мира, воплощённую наблюдательным взглядом художника. Так, зміштаванне - это смятение - урываецца, нібы вецер, і прасочваецца, нібы вада, у прастору, асвойтаную людзьмі, і, парушаючы яе лад, змешваючы яе з’явы, змяшчаючы з месца яе прадметы, змушае людзей упадаць у роспач, трывожыцца і мітусіцца [3, 56] (по существу, перед нами вершаказ или, как в нижеприведённом примере, фрагмент научного доклада-экзерсиса: блаженный - набожны, суадносіцца з санскрыцкім Labhate, што азначае «мае», «атрымлівае», з прускім labs, з латышскім labs, з літоўскім labus, што азначае «добры» [3, 56].
118
ВЕСНІК МДПУ імя І. П. ШАМЯКІНА
Белорусский поэт нашёл новые, исконно национальные формы, которые так натурально звучат в его цитатах из Библии и перевоссозданиях старобелорусской поэзии на современный литературный язык. Достаточно упомянуть слова знадукоўваць, звыдумны, грайны, цупарты, святоўны, лабгавець, краень, спаемнічаць.
Особенно игра слов, звуковая (внешняя) и смысловая (внутренняя), характерна для вершаказаў, построенных в значительной степени на калейдоскопе названий, терминов, что ведёт к исключительной ассоциативности. Заглавное слово тянет за собой целую цепочку, которая и создаёт зрительный образ (в данную минуту мы имеем ввиду только внешнее выражение):
Грыб - герб - гібрыд - абарыген - горб - паграбовай - грэбуе - габрай - бюргер;
Пень - ліпень - хліпень - кіпень - пеняют;
Сані - санчас - санавіты - сані наскія - санет - саната;
Кій - кіраўнік - кібер - кіў - скіт - кірмаш - Кіеў - Кішынёў.
Это своего рода возвращение к истокам, по примеру А. Афанасьева в его «Поэтических воззрениях славян на природу», обогащённое филологическим чутьем А. Рязанова, В. Хлебникова, который подчёркивал: «Забвение корня в сознании народном отнимает у образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает его почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие словозначений, вместе с тем связь отдельных представлений, державшихся на родстве корней, становится недоступной» [4, 9]. Поэты возвратили в национальные традиции мифологическое восприятия мира, потерянное не только нами, но и всеми славянами, как и арийцами в целом. А. Афанасьев считал, что «миф есть древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны могут быть поэтические воззрения на мир, так же свободны и разнообразны и создания его фантазии, живописующей жизнь природы в ее ежедневных и годичных превращениях» [4, 11-12]. Чувственное восприятие природы, сопровождающее человека в период создания языка, через определённое время, когда уже исчезла потребность в новом творчестве, постепенно отходит на второй план, а потому язык кардинально меняется. Народ, создав его, стремится максимально отойти от первоначальных, самых сильных и поэтических впечатлений, дабы, избегая украшений, сделать из него только средство для передачи мыслей. Именно поэтому исчезает оболочка необыкновенности, красивости, остаётся только холодный смысл. Как свидетельствуют этимологи, большая часть названий, которые давал народ под влиянием художественного творчества, было основана на чрезвычайно смелых метафорах. Последние с течением времени утратили свой поэтический смысл и стали восприниматься обыкновенными и будничными. По словам А. Афанасьева, «памятные для отцов, повторяемые по привычке детьми, они явились совершенно непонятными для внуков» [4, 9]. Не менее поэтически данный процесс охарактеризовал А. Рязанов, который подчёркивал, что этимология не выявляет сущность слов, а их расколдовывает. Но расколдованные слова ничего не помнят ни о себе, ни о той тайне, которой они наполняются, пока остаются в своём языковом поле. Исследователи, проводя препарацию слов, не слышат, что говорят они и что хотят сказать сами. Белорусский поэт подчёркивает глухоту филологов-языковедов, которые в своём стремлении к систематизации уничтожают живое начало. Во все времена и у всех народов происходило одно и то же: если метафорический язык утратил свою общедоступность, ясность и понятийность, то для большинства требуется помощь необыкновенных людей, способных объяснять предзнаменования природы, предвосхищать или переводить на доступный уровень волю богов, предсказывать будущее. Жрецы, колдуны, шаманы стали отдельной кастой. К ним примкнули впоследствии и поэты.
Образы у поэтов строятся на основе противоречий, противопоставлений, соединяя то, что вообще не должно соединяться и сочетаться, хотя в результате не видно швов на местах соприкосновения. Призыв создать немой язык понятий услышал и белорусский поэт. Филологические экзерсисы экспериментаторов нащупывали новый путь для построения образов, связанных в первую очередь с изменением и усилением смысла. Хотя А. Рязанова и В. Хлебникова упрекали в использовании заумного языка, т. е. находящегося, как считал русский поэт, за пределами разума, он полемизировал с теми, кто требовал, чтобы стихи были понятными, и приводил пример с вывеской на улице, которая понятна всем, но это - не поэзия.
В. Хлебников возвращается к заговорам и заклятиям (немного ранее А. Блок написал блестящее научно-поэтическое исследование на эту тему), так называемой волшебной речи, священному языку язычества. Вспомним его филологическую работу о заговорах и тезис А. Рязанова о том, что не только понятие материализуется в слове, но и наоборот - слово добывает понятие. Слово, оказывается, овеществляется смыслом, значением. Слово зовёт - смысл открывается: «Гукавая творчасць «завумнікаў». Дапаняційны сэнс замоў» [5, 27].
ФШАЛАГГЧНЫЯ НАВУКІ
119
Вспоминая эти шагадам, магадам, вагадам, пиц, пац, пацу - суть вереница набора слогов, в которой рассудок не может дать себе отчета, и являются как бы заумным языком в народном слове. А между тем именно этим непонятным словам и приписывается наибольшая власть над человеком, что и составляет сущность чар и ворожбы, ибо имеет прямое влияние на судьбу человека. Эти словосочетания владеют добром и злом, они в состоянии управлять нежными сердцами. Молитвы многих народов созданы на языке, непонятном для большинства молящихся (вспомним старославянский в православии и латынь у католиков). Волшебная речь заговоров и заклинаний не хочет и не может иметь своим судьёй будничный рассудок. Найти свою тропу между тайной и будничностью - основная задача поэта, ибо он - душа мовы. А. Рязанов считает, что даже не изобретая новых слов, поэт всё равно созидает свой словарь. Значимость его не в самих словах, а в их связях, в их ориентированности. Слова живые, они сами могут объединяться в текст, умеют оказываться там, где им необходимо, умеют находить свои позиции, умеют дружить и враждовать. Однако им необходимо огненное начало. Дрова в камине, как их не складывай, не вспыхнут без искры пламени.
Калі паэт ведае, што ён хоча сказаць, ён не здолее гэтага сказаць (прынамсі, як паэт), для гэтага ён мусіць вярнуцца ў тую глыбіню, дзе нязведанае яшчэ не стала зведаным, інтуітыў-нае - рацыянальным і дзе рэчы яшчэ не маюць імёнаў.
Птах натхнення ўзлятае адтуль [5, 44].
Конечно, А. Рязанов не будет следовать за причудливым и витиеватым синтаксисом Малларме, дрожащие испарения которого в словесной игре осязаемых предметов помогали развеществлять последние до прозрачной и призрачной невесомости чистых понятий. В то же время он не будет бояться и «розог синтаксиса» Юрия Олеши. Белорусский поэт зачастую избавляет привычное слово от обыденной действительности, он стремится вывести на первый план не саму вещь, а производимое ею впечатление. Для этого он использует все ощущения, возникшие в бессознательном: «слова згарнулася ў немату, гукі збірае туман, апосталы глыбіні -валуны; гара ўглядаецца ў заўтра; трымаю малітву агню; маланка пайшла сустракаць Вялікдзень; выклікае са сховішчаў здані серабрысты месяц; гракае грак - сшывае час і прастору суровай ніткай; арэ возера вецер; слоікі і бутэлькі: то белы дасць звон, то зялёны; хаваецца цень у дрэва» [5, 73]. Такая необыкновенная метафорика и образность и приводят к тому, что мир А. Рязанова избавляется от непреодолимых границ между реальностью и вымыслом. Способствует этому специфический синтаксис поэта, который выделяется своей нетрадиционностью, ибо в нём исключительную роль играют не только синтагмы, но и знаки препинания, выделение опорных слов графически или смысловым началом (разбивка слов по буквам - н я в е ч ы ц ц а; выделение их вопросительными или восклицательными знаками, кавычками; написание с прописной буквы -Тое, Што Ёсць), употребление нескольких придаточных предложений, которые подчёркивают значимость подлежащего, обязательная пауза-пробел между предложениями.
Язык необходимо не только лелеять, но и перевоссоздавать каждый раз перед или во время творческого акта - такой основной вывод белорусского поэта.
Прежде, чем собрать урожай, необходимо вспахать землю и засеять ниву. В этом аспекте труд крестьянина и поэта равновелик. Не случайно своё стихотворение Одинокий лицедей В. Хлебников завершает призывом - Что нужно сеять очи, Что должен сеятель очей идти [6, 47]! С ним солидарен и А. Рязанов, открывающий свои «Пунктиры» программным:
Не вернецца воін, вандроўнік не вернецца, вернецца сейбіт...
Заўсёды
вяртаецца сейбіт [7, 3].
Наверное, именно после цитируемых выше строк Велимира М. Кузмин заявил: Хлебников читал свои вещи гениально-сумасшедшие [8, 4]. Ведь поэт верил, что слова - это живые глаза для тайны, ибо через слюду обыденного смысла способны видеть второй смысл. Слово должно иметь двойной смысл, тогда оно подобно паре очей, которыми можно увидеть бесконечность (антипод глазам-трупам из стихотворения Волга! Волга!). Если Шекспир видел глазами души (этот образ использовал и А. Мицкевич в качестве эпиграфа к своей программной балладе «Romantycznosc»), то у А. Рязанова понимать - значит видеть глазами разума, ибо то, что видим глазами глаз, - присутствие, а то, что видим глазами разума, - сущности.
120
ВЕСНІК МДПУ імя І. П. ШАМЯКІНА
Несомненно, что данные образы восходят к евангельской притче, рассказанной Христом своим ученикам (Матф., 13:24) В ней сеятель сравнивается с Царством Божиим: СЫющий доброе сЫмя есть Сын Человеческій; Поле есть мір; доброе сЫмя, это - сыны Царствія, а плевелы - сыны лукавого. Одновременно сЫятель слово сЫет (Марк., 4:14), ибо посЫянное на доброй землЫ означает тЫх, которые слушают слово, и принимают, и приносят плоды (Марк., 4:14).
Однако подобные поиски-эксперименты со словом отнюдь не цель, а лишь средство постижения главного, сущностного - Бытия и его многоликого проявления, прежде всего во времени. А пространство будет ограничено территорией СЛОВА, равновеликой Вселенной. Подобное искал Ф. Тютчев, стремясь сочетать поэзию и философию, постичь вечную загадку экзистенции, первое проявление которой - реальный окружающий мир, данный нам в ощущениях:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык [9, 101].
Ранний А. Рязанов в сборнике «Назаўжды» почти одновременно отказывал природе в наличие сердца:
Мысліць воблака і зіма,
Мысліць возера і дарога...
Ды няма ў іх, няма ў іх, няма Неспасціглага сэрца жывога [10, 19], -
параллельно восхищаясь непреодолимой и непознаваемой силой сущего:
Трапяткое стварэнне прыроды,
Усеісная сутнасць быцця -Удыхнула дыханне ў прыроду,
Небыццёўзняла да быцця [10, 18].
Всё переплелось в этом мире, и никто не может понять, подобно В. Хлебникову, кто за кем смотрит, наблюдает - Бог за человеком, человек за природой, природа за мыслящим тростником:
Годы, люди и народы Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы Звезды - невод, рыбы - мы,
Боги - призраки у тьмы [6, 36].
Таким же язычником-пантеистом предстает и белорусский поэт:
Мінула, знікла...
І ў траве
прамень бязбоязна іграе.
Але мінулае жыве, яно за намі назірае [10, 4].
А. Рязанов уверен (в чем его поддерживают биотроники), что всё существующее в природе - листья, деревья, отдельные клетки и целые планеты - имеет собственный каркас. Он помнит об энергетическом древе творчества, с которого иногда прямо в руки спадают ньютоновские яблоки: Паміж чалавекам і светам існуе невядомая пераменлівая велічыня. Часам яна зацемненая - і тады Свет хаваецца ад чалавечага зроку ў адчужэнне і няўцямнасць, часам прасветленая - і тады Свет адкрываецца, - а потому откровенничает: З матэрыі гэтай невядомай пераменлівай велічыні і творацца вобразы. Вобразнае бачанне - «неяснае» бачанне» [5, 30].
Для большинства поэзия всегда ассоциируется с вербальным процессом, не случайно поэт фиксируется в памяти на трибуне, за кафедрой, на сцене, перед толпой, стихией. Никто не помнит конкретных слов, в памяти остаётся лишь жестикулировка и звучание голоса. Но в то же время поэзия запоминает не только сказанное, но и умолченное. Тем более, что стихотворение значимо не только слышимым звуком, воспроизводимым во время чтения, но и своим эхом, которое начинает восприниматься потом, в безмолвии, ибо искусство по своей природе диалогическое, порожденный звук должен отзываться, иначе он становится подобным на глас вопиющего в пустыне.
ФШАЛАГГЧНЫЯ НАВУКІ
121
Подобное восприятие и понимание сущности поэзии позволяет А. Рязанову прийти к выводу, что высказанное и существует только потому, что существует невысказанное, а между этими двумя полюсами и происходит ток-течение всей языковой системы. Невысказанное -это и есть праязык до вавилонского столпотворения, а вербальность - это только верхний, утончённый слой языка, которым и пользуются в основном поэты. В силу этого язык в большинстве случаев - кантовская вещь в себе, а поскольку люди воспринимают лишь только один из множества языковых пластов, то задача для всех поколений людей - постичь всё величие и значимость сакрально-скрытого, спрятанного и непостижимого. В качестве примера белорусский поэт приводит сборник поэзии древнего Вавилона и Ассирии Я открою тебе сокровенное слово. В классическом стихотворении язык с его пластами становится компонентом стиха, а то, какой он - санскрит, латынь или совсем неизвестный диалект, - для самого стихотворения не существенно. В то же время А. Рязанов афористически заявляет: Кожны народ мае хоць адзін геніяльны твор, і твор гэты - мова [5, 4]. В этом плане он чрезвычайно близок А. Камю, который считал французский язык единственным утешением в жизни, своей родиной.
Как никто из современников А. Рязанов стремится убедить иноверцев в гениальности родного языка. Ведь по существу всякому носителю последнего, пытавшемуся открыть сообщающиеся сосуды абстрактно-возвышенной лексики в белорусской и русской художественной традиции и практике, всегда приходится иметь дело с явными, или не очень, проблемами. Русскому языку, вобравшему натурально и естественно божественную основу старославянского, по силе вести любые горние беседы, что зачастую проблематично для младших собратьев (вспомним переводы святой Книги на белорусский язык). Стихия же национального восприятия и отображения мира в творчестве А. Рязанова настолько сильна, что, наоборот, иногда приходишь к парадоксальному выводу: в великом русском языке не всегда, а, самое главное, не сразу, возможно найти эквивалент его экспериментам (словесным и синтаксическим), национальная стихия довлеет, образность доминирует в его поэзии.
А. Рязанов уверен, что именно белорусская письменность вопреки непамыслотам и запретам находила и выявляла народ, во все времена спасая его для будущего. Он владеет собственным представлением о специфике национальной литературы, в которой зачастую видит и подчёркивает то, что не в состоянии заметить профессиональные исследователи с профессорскими аттестатами. Кроме приведённых в тексте эссе примеров мастерского анализа онтологических явлений белорусской красной письменности, вспомним его анализ потенциалов революционности белорусской литературы начала ХХ века в их соотношении с белорусской действительностью, впервые прозвучавших в лозунге Цётки: «Вузка! Цесна! Мала!» [11, 24]. После определённых идейно-временных корректив, подчёркивает автор, узкое так сузилось, что оказалось вне времени; тесное сжалось настолько, что вытолкнуло из себя то, что ему перечило; малое уменьшилось до нечего, не желающего и объявляться. Тем самым традиционный литературоведческий анализ превращается в философский эскиз о смене парадигмы бытия, когда понятийная сущность слова эволюционирует до неузнаваемости, как и основы существования нации. В отличие от практически всех белорусских писателей, у него нет комплекса ущербности, вызванного тем, что он вынужден творить на языке, находящемся на грани выживания. Последнего он категорически не приемлет. А. Рязанов никогда не станет рыдать над сконам мовы, развітвацца с ней, тренос -не его жанр и форма. Она для него - живое существо, санскрит, латынь, фарси, и это не фетиш, а реальность, данность которой в зачастую ирреальном и виртуальном мире А. Рязанова не поддается сомнению и никогда не подвергается девальвации. Если Слово Бог, то язык - народ. Это краеугольный камень мироздания. Ведь это мова, якую ведаеш ты і якая, галоўнае, ведае цябе [11, 24]. Подобно тому, как человек имеет свой неповторимый голос, который является звуковым лицом человека, своё звуковое лицо имеет и народ - язык. Языком владеют по-разному; и не владеют им по-разному. Об исключительно внутренней, подсознательной связи человека с языком говорит и парадоксальное на первый взгляд наблюдение автора о том, что белорус, не владеющий своим языком, не владеет им иначе, нежели украинским, польским, литовским, немецким или, например, санскритом. Антитезисом данного силлогизма является авторское воспоминание
0 китабах, писаных по-белорусски арабским письмом, «і беларуская мова ў іх свеціцца
1 спявае» [5, 64]. Все это позволяет развить положение и придти к противоречивому выводу, который подчеркивает специфику белорусской действительности: всё, что из языка порабощенного народа вбирает язык народа-завоевателя, обогащает его; всё, что из языка народа-завоевателя вбирает язык порабощённого народа, обедняет его. То есть, опять парадоксально восклицает поэт, мы богаты тем, что отдали, и бедны тем, что получили?!.
Вот почему, не принимая участия в дискуссиях о языковой проблеме, не отвечая на упрёки творящих не на том языке, что якобы мешает раскрыть талант, он афористически замечает:
122
ВЕСНІК МДПУ імя І. П. ШАМЯКІНА
Вось вершы, напісаныя па-беларуску і напі-саныя па-руску аўтарамі, якія жывуць у Беларуси - і тыя на ўзроўні, і гэтыя таксама.
Але - назіранне: у беларускіх вершах нечага на каліва больш, нібы яны творацца з матэрыі іншай удзельнай вагі, у іх больш на а й ч ы н у [5, 83].
Отталкиваясь, по существу, от мифа, он показывает, как на такой зыбкой основе, как дух беларушчыны, можно создать произведения, целиком соответствующие национальному менталитету, духу нации, исступленно ищущей себя последние столетия. Единственным поводырём на этом пути в бездарожжа является национальная поэзия. Это исключительное явление с точки зрения логики и естественной философии уже давно не должно существовать, однако оно существует и уже этим самым приобретает особенный статус, что позволяет автору придти к совершенно неожиданному выводу, абсолютно непонятному не только люду посполитому, но и сторонникам национального возрождения:
Так, беларуская мова пераможца!
Так, беларуская літаратура пераможца [5, 112]!
А вместе с ними победители и все, кто, несмотря ни на что, считает себя белорусами.
Выводы
Алеся Рязанова никто не сможет упрекнуть в национальной самоизоляции, он свой не только в Литве, Германии, Швейцарии или во всех славянских странах. Явление А. Рязанова -это уже достижение европейской культуры. Именно знание родного, белорусского в общем контексте культурного пространства и позволяет ему утверждать, что только в национальном зреют зёрна космоса, и благодаря этим зёрнам оно открывается и говорит миру - становится интернациональным. Национальное и интернациональное взаимодействуют между собой, их невозможно противопоставить друг другу, это единый процесс, в котором национальное реализует внутреннюю перспективу -космическое. А. Рязанов считает национальное консервативным началом, подобно консервативности почвы и материнского лона, что позволяет хранить и беречь будущее. Уничтожая национальное, уничтожаем будущее. Чем больше в национальном космического, тем больше в нём именно национального и, таким образом, интернационального.
Литература
1. Караткевіч, У. І наш Фаўст / У. Караткевіч // Збор твораў : у 8 т. - Мінск, 1991. - Т. 8, Кн. 2 : З жыццяпісу, нарысы, эсэ, публіцыстыка, постаці, крытычныя творы, інтэрв’ю, летапіс жыцця і творчасці. -
С. 407-417.
2. Пушкин, А. С. О причинах, замедливших ход нашей словесности / А. Пушкин // Собрание сочинений А. С. Пушкина в десяти томах. - М., 1962. - Т. 6 : Статьи и заметки (1824-1836). - С. 988.
3. Разанаў, А. Пчала пчала паломнічаць: вершаказы / А. Разанаў. - Мінск : І. П. Логвінаў, 2009. - 131 с.
4. Афанасьев, А. Поэтические воззрения славян на природу / А. Афанасьев. - М., 1865. - Т. 1. - 800 с.
5. Разанаў, А. Сума немагчымасцяў: зномы / Алесь Разанаў. - Мінск : І. П. Логвінаў, 2009. - 122 с.
6. Хлебников, В. Творения / Велимир Хлебников. - М. : Сов. писатель, 1986. - 736 с.
7. Разанаў, А. Дождж: возера ў акупунктуры: пункціры / А. Разанаў. - Мінск : І. П. Логвінаў, 2005. - 162 с.
8. Кузмин, М. Велимир Хлебников // В. Хлебников. Творения / М. Кузмин. - М. : Сов. писатель, 1986. - С. 3-5.
9. Тютчев, Ф. Сочинения : в 2 т. / Фёдор Тютчев ; подгот. текста и коммент. К. Пигарева ; вступит. ст. Л. Кузиной и К. Пигарева. - М. : Худож. лит., 1984. - Т. 1 : Стихотворения. - 495 с.
10. Разанаў, А. Назаўжды / А. Разанаў. - Мінск : Маст. літ., 1974. - 96 с.
11. Цётка. Выбраныя творы / Цётка. - Мінск : Беларускі кнігазбор, 2001. - 398 с.
Summary
The article analyses ontological aspects of understanding of classical traditions and main poetic forms under the process of globalization of art and the changing paradigm of its perception, as well as a search for a way out of the given situation. The article shows patterns of origination of stylistically new poetic forms, which are to reflect the new tendencies in our perception, cognition and portrayal of the outer world as adequately as possible based on the example of the creative work of the outstanding modern poet and reformer A. Ryazanov.
Поступила в редакцию 12.05.10.
