CC BY
32
ФІЛАЛОГІЯ
121
УДК 821.161.3.0
И. Ф. Штейнер
«Я НАЧИСТО ЗАБЫЛ, КАК СТРОЯТСЯ ПОЭМЫ»:
ЖАНР ПОЭМЫ В ТВОРЧЕСТВЕ А. РЯЗАНОВА
В статье анализируется идейно-образное наполнение жанра поэмы в творчестве белорусского писателя А. Рязанова, раскрывается оригинальность поэтического мышления автора в контексте произведений мировой литературы.
Введение
Признание Г. Аполлинера, вынесенное в название статьи, чрезвычайно близко А. Рязанову, изменившему в значительной степени облик этого древнейшего жанра европейской классической поэзии. Нельзя сказать, что французский и белорусский поэты были пионерами в модернизации и трансформации (трансмутации по Рязанову) эпической формы, за две тысячи лет реформаторов было много. Не случайно уже в XIX веке М. Лермонтов восклицал: «Умчался век эпических поэм». Чтобы сказал бы великий романтик теперь, после знакомства с многочисленными якобы поэмами в понимании теоретиков минувших столетий, трудно сказать. Во всяком случае пришлось бы найти синоним к глаголу (умчался), существительному (век) и прилагательному (эпических), оставив нетронутым только термин, объединяющий и сдерживающий (пока!) в своем силовом поле произведения, совершенно не похожие между собой ни тематикой, ни сюжетом, ни композицией, ни объемом, -практически ничем.
Результаты исследования и их обсуждение
Рязановская поэма за три с половиной десятилетия эволюции превратилась в НПО (неопознанный поэтический объект), к которому пока что невозможно найти подходящую формулировку-описание.
В освоении законов поэтики классической поэмы А. Рязанов никогда не был примитивным подражателем, свидетельством чему поэма «Назаўжды» (1974), давшая название второму сборнику поэта. Автор не включил ее почему-то в книгу поэм «Каб мелі шчасце ўваскрасаць і лётаць» (2006). Поэмы автора печатались в сборниках «Каардынаты быцця» (1976), «Шлях 360» (1981), «У горадзе валадарыць Рагвалод» (1992), «Паляваннеўрайскай даліне» (1995).
Возможно, первые пробы пера показались поэту не столь совершенными, как иные,
0 которых сказано в аннотации: «Паэмы, што ўваходзяць у кнігу, увайшлі ў знак і з ’яву пэўных перыядаў айчыннай літаратуры. Знітаваныя часам, яны зазіраюць у сутнасць часу і трансцэндэнтныя далячыні раскрываюць у іх свой змест» [1, 2]. Поэма «Назаўжды» была органически повязана со своим временем и также органически выходила из него. Если, как и большинство произведений эпохи, она обращалась к военной тематике, чрезвычайно близкой географически (до Бреста рукой подать) и родственно (отец воевал), то подчеркнутой склонностью к эксперименту, своим замыслом, композицией, использованием тропов и всей системы изобразительных средств она явно выделялась на общем фоне отечественной поэзии лица необщим выраженьем. Вместо баллады о подвиге мы услышали философский монолог о сущности жизни и смерти. Именно в этой поэме впервые зазвучали мотивы межи, границы между стихиями: вышыннай
1 воднай мяжою з зямною мяжою, бытием и небытием: і наша жыццё - на мяжы смерці і будучыні, а также мотив главной судьбоносной дороги, который станет ведущим в более поздней лирике поэта. Здесь же проявились первые ростки парадоксальности, которые потом станут доминирующими: мысленне мысліць дзеянне: яно - змест мыслення. Создание нескольких ипостасей крепости, из которых реальная - не самая главная и сущностная - придает надвременность реальной трагедии:
122
ВЕСНІК МДПУ імя І. П. ШАМЯКІНА
Крэпасць здзейсніла сваю эвалюцыю, выйшаўшы ў новае вымярэнне і тым самым разбурыўшы першапа-чатковую функцыю. Народжаныя пад яе Знакам, мы так ці інакш паўтараем яе шлях: вычарпаўшы адну іпастась, непазбежна паглыбляемся ў другую [1, 3].
В исключительно ином стиле выдержана «Паэма жніва», даже не верится, что написана она в том же 1974 году, настолько она мастерски сделана, да и в добавок в традициях, к которым только-только теперь подступает белорусская поэзия. Уже вступительные строки:
Упала зерне -
і не ўзышло,
а што ўзышло - куколле заглушыла, а што не заглушыла - выбіў град, астатняеразвеяў вецер... [1, 3].
вместе с описанием зверей, выбегающих стаями из лесов и нор, их ужасающие танцы-пантомимы, вороны, закрывающие солнце, вызывают реминисценции с известными страницами Старого и Нового заветов и особенно притчами Христа («Притча о сеятеле», «О добром семени и о плевелах», «О семени, возрастающем в земле неприметным образом»). Описание ужасов голода, разрушения и запустения, овладения миром страшными существами, являющимися олицетворением імпэту, хіжасці, пагоні, напоминает «Плач Иеремии», слезы по разграбленному и опустошенному Сиону, по которому рыскают лисы (у Рязанова звери прячутся панура і трывожна по ржи, словно вспоминая угол, куда им необходимо успеть, чтобы умереть). В пользу этому и «картавы і ўтрапёны халдзейскі гоман» [1, 3], проникающий в воспаленный мозг (известно, что иудеи, долгое время находившиеся в Вавилонском плену, несколько подзабыли родной язык, приняв речь своих властелинов, а потому, чтобы дать возможность простому народу читать и понимать Священное Писание, были сделаны парафрастические переводы ветхозаветных писаний на халдейский язык). Описание убогих и калек с нищенскими залатанными торбами, повисшими, словно худые дети (оригинальнейшее сравнение) на шее попрошаек, - есть аллегорическое изображение измученного и разуверившегося народа в ожидании Мессии. Ибо если алчущиеся насытились, то «А Сэнс (в тексте с большой буквы) усё пытаўся пра спажытак» [1, 4].
В этом же убеждают риторические восклицания - рожденный от хлеба, алчу хлеба, и поиски сеятеля, у которого необходимо спросить время будущей жатвы, ибо уже у других наливаются силой, честью и успехом. И только у героя поле зарастает куколем: сорной травой, растущей вместе с пшеницей. А. Рязанов показывает тщетность надежды на появление сеятеля, способного разъяснить, что должен жать рожденный от хлеба и что такое жатва вообще, ибо ничто не исчезает вдруг и безвозвратно, всегда остается принцип, который утверждают жито и земля, даже тогда, когда вбирается в силу куколь. Ибо даже явления природы подают свой пророческий знак:
А спелы вецер намаўляў: рыхтуйся, а поўня нахілялася: рыхтуйся, і каласы круціліся: рыхтуйся -рыхтуйся неаслабна да жніва... [1, 5].
И потому герой готовит к жатве душу. И хотя не видима еще жатва, нечего еще жать, он раздувает кузнечный горн, нарезает серп, готовится к великому результату. Рожденный от хлеба, алчет хлеба, он пытается понять сущность жизни, понять Смысл, вечный и неделимый. Описание нищих, прошедших по ниве, пабялелай да жніва [1, 7], (аллюзия со знаменательными словами из Евангелия от Иоанна (глава 4, стих 35): возведите очи ваши и посмотрите на нивы, какъ онё поб^л^ли и поспели к жатвё). Это значит, что есть и другая жатва, для всех более важная, - это обращенье души, и эта жатва должна состояться здесь и сейчас, ибо нивы уже побелели, а хлеб духовный уже поспел. От видимого апостол обращает взор к невидимому.
Нарекания человека, якобы оставленного в этом слишком просторном мире, от которого он не может избавиться даже во сне, становится у Рязанова гласом вопиющего в пустыне. Ибо на очередной вопрос - где подевался сеятель? - отвечают облака, и молчание, раскаченное криком воронов, воем зверей, криком толпы и шепотом нищих. И лишь в финале поэмы поэт постигает истину:
ФІЛАЛОГІЯ
123
А там, за ім -
як мог яго раней не заўважаць я, чаму не заўважаў яго раней?! -свяціўся незнішчальны голас Сэнсу і падымаў з зямлі непераможна:
Я хлеб ваш... Я ваш хлеб... Я хлеб жыцця... [1, 8].
Ибо «Иисусъ же сказалъ имъ: Я есмь хл^б жизни» (Иоанна, VI, 35). Сеющий и жнущий могут не совпадать (Бог и Иисус), однако вместе радоваться будут. Контраст же эмоционального отчаяния и не менее яркой обретенной надежды становится не просто игрой теней в структуре поэмы, а двигателем мысли от проклятия до осанны.
Поэма «Было балота» (1974), наоборот, представляет собой в лучшем случае апокриф, если не евангелие наизнанку, ибо в самом начале, как всегда у А. Рязанова, заявлено еретическое, направленное в пику зачина благой вести от Иоанна «Вначале было слово», по-юношески дерзкое «Напачатку было балота» [1, 9]. Именно последнее становится определяющим архетипом этой сивой земли, а факт его осушения - это не просто последний путь через малые и большие реки в извечный путь из варяг в греки. Это абортирование окаменевшей от ужаса события земли, ибо проходили эры, пропадал свет, а сущность данная была первосущностью бытийной, первосозданной. И, как на похоронах, люди шапки, окрестные деревья сняли свои величественные кроны. Болото, несмотря на свою вечность, не знахарка и колдунья, возвратить оно свою душу никогда не сможет.
В одном из версетов А. Рязанова человек создает глиняные фигурки близких и соседей, в которые, несмотря на их сходство с реальными персонажами, он не в силах вдохнуть дух и оживить их. В перевоссоздании земли люди добились более значительных успехов: забрав существующий рай, и разрушив его, они создают новый Эдем, используя геометрию Эвклида и разрезая живую природу пополам, вгрызаясь в текущее тело зари, они превращают любимый родной уголок в непознанное место. Оплакивает родное болото чибис, но кто оплачет его самого? Клюква, словно ожерелье красное, выпала из рук; высохли криницы.
Человек не может создать себе подобного, это прерогатива Бога. Зато он может создать Голема или Франкенштейна. Человек не может создать рай, он может только его разрушить. Болото имеет белорусский менталитет, оно не сопротивляется, не бунтует, расстилается перед завоевателями, лишь изредка покажет свою мощь, проглотив экскаватор. Оно, согласно апокрифическим преданиям, является нечистой средой, именно здесь и обитали злые духи, подземные голоса:
То не вочы цямнеюць - вачніцы, целы круціць і торгае шал, і вар ’яцкая ўсмешка шчыліцца, агінаючырота правал... [1, 12].
Гибель болота, матери и мачехи в одной ипостаси, - это гибель души земной и человеческой, и не только потому, что нечистая сила, потеряв сферу обитания, пойдет в город, к людям, но потому, что в этой мощи и силе люди в очередной раз показали свое бессилие.
Антитеза - основа мироздания по А. Рязанову в целом - достигает своего апогея в «Паэме калодзежа» (1974). Она представляет собой монологи четырех действующих лиц - Дедала, Икара и двух землекопов; первые два - в обессмертившем их полете, остальные -за своей извечной работой. Монолог Дедала - это плач, тренос отца о сыне, которого погубит (в этом он уверен неотвратимо) его же изобретение. Ему невыносимо смотреть ввысь, туда, где солнце и где сын, созвучный крыльям, созданных отцом, и власти же их подчиненный, подобный в своей стремительности стреле, пущенной тетивой лука. Как и все, знаменующее собой патриархальное начало, свой плач прерывает сентенциями:
Як свет стаіць, ніхто не перайшоў мяжу бязмежжа і бязмер ’я меру, якія адначасна тут і скрозь і ўперадзе на ўзмах крыла заўсёды; і ўсё адно не выбераш палёт, іўсё адно не вычарпаеш космас... [1, 16].
124
ВЕСНІК МДПУ імя І. П. ШАМЯКІНА
Монолог Икара - это радость полета личности, впервые почувствовавшей себя самодостаточной и значимой величиной. Он благодарит отца за крылья, за жизнь (ты мне самому даў мяне [1, 18]), однако небеса он уже никогда не оставит, несмотря на смертельную угрозу. Ибо существует значительно более страшная перспектива - вместо крыльев из рук Дедала получить лопату (сон Икара накануне полета). Ведь нет неба, лишь существует каменная земля, в которую необходимо подниматься (!).
Землекопы (грабары у А. Рязанова) - это могильщики В. Шекспира наших дней, с философией стоиков, взирающих на суету сует живущих на земле и доказывающих друг другу значимость и величие сущих. Человек же ошибается всегда - и когда рассуждает, и когда кричит, ибо и крик не опускается с небес и молчание летит в шахту колодца. Во всем живет незнание, и всем оно советчик, всем и оправданье, оно всех кормит, любит, охраняет и учит до колодца доходить.
А. Рязанов полемизирует с художником Питером Брейгелем, на картине которого «Падение Икара» никто и не замечал трагедию великого крылана, все заняты своей рутинной деятельностью: пахарь пашет, рыбак ловит рыбу, пастух смотрит стадо и только две смешные ноги скоро скроются в волнах, круги которых уже успокаиваются. Увидел великий поэт землекопа, копающего очередной колодец в поисках воды, несущей очищение и истину миру:
...І возьме, калыхнуўшыся, вада і, узяўшы, абараніць ад падмены...
Не прыдаецца спадчына - гнятуць і душаць крылы: мроілася -ўзносяць...
Адрыньцеся - адрынуты сляды -ад крыл і сноў -апошняй перашкоды...
Калодзежам... вадою... будуць піць...
О, як імкліва, як пераканана ляціць без крыл, хто меў іх кагадзе -ім не паспець...
Хто стане чалавекам?!.. [1, 21].
Все же закон бытия един. Дабы подняться на самую высокую гору, надо опуститься глубже, нежели ранее. Самые высокие горы растут из моря, свидетельство чему записано на вершинах и скалах. Из самых глубин должно восходить наивысшее к вершинам своим.
Ф. Ницше заявил устами Заратустры, что из всего написанного его герой любит только то, что написано своей кровью. Если будешь писать кровью, поймешь, что кровь - это дух. Но и процесс чтения не менее велик, а за века и читатель изменился.
Нелегко понять чужую кровь, не случайно философ ненавидит тех, кто читает со скуки. Да и если раньше дух был Богом, потом стал человеком, то теперь становится чернью. А потому тот, кто знает читателя, уже не пишет для него. Зря учат чтению, еще одно столетие читателей, - и сам дух провоняет.
Заратустра ищет новые формы для своей философии, именно поэтому он обращается к жанру притчи, которая подобна горным вершинам. А тот, кто пишет кровью и притчами, хочет, чтобы его не читали, а учили наизусть.
Мир версетов и лиро-эпики А. Рязанова близок поэтике «Книги всем и никому». И не только внешне, ибо не трудно найти определенное сходство и даже перекличку некоторой образности, например, восприятие дерева на горе, взметнувшегося и над человеком, и над зверем. В его судьбе видится закон человеческого существования - чем сильнее человек стремится ввысь, к свету, тем сильнее его корни стремятся в глубину земли, вниз, в мрак - в зло. Это стремительный подъем, когда перепрыгиваются ступеньки, которые уже не простят герою использование в качестве поводыря не людей: Рязановское «Я з вужакаю і савой» весьма близко тезису Заратустры: «Ты павінен бачыць і маіх звяроў - майго арла і маю змяю; такіх цяпер не знойдзеш на цэлай зямлі» [2].
ФІЛАЛОГІЯ
125
Однако гораздо ближе А. Рязанову парадоксальность мышления Ф. Ницше. Вспомним,
«пакуль сама разумныя людзі зноў не нацешацца са сваей дурасці, а бедныя - з багацця»; «любіце мір як сродак да новай вайны»; а также высказывания о сущности человека: «велічнае ў чалавеку тое, што ён мост, а не мэта»; «я мяняюся занадта хутка: мае “сёння” абвяргае мае “ўчора ”. «Я - ад сёння і ад учорага, - сказаў ён, - але ёсць ува мне і нешта ад заўтра, і ад паслязаўтра, і ад запаслязаўтра» [2].
Объединяют двух философов-поэтов поиски территории, свободной для возвышенных душ. Не случайно образ дороги, гор, самого процесса восхождения зрительно доминирует в их поэтическом мире, а некоторые герои версетов и поэм А. Рязанова воспринимаются как новые персонажи, с которыми в новых условиях встречается Заратустра. И в этом случае речь идет отнюдь не о банальном заимствовании. Вряд ли молодой белорусский поэт в 1974-1977 годах смог хорошо изучить или хотя бы познакомиться с поисками Сверхчеловека. Тем более удивительные ассоциации возникают при чтении «Паэмы рэха» и «Першай паэмы шляху». Первая представляет собой сочетание магических зарисовок-сопоставлений улиток и горбуна. А. Рязанов словно знал высказывание Заратустры о том, что с горбатыми и нужно говорить горбато. Услышав обращение горбатого о том, что Заратустра должен убедить калек в силе своего учения, герой Ф. Ницше в ответ заявил, что если отобрать у горбатого горб, то ты его лишаешь этим его духа; если слепому вернуть зрение, он слишком много увидит болезненного на земле и проклянет своего врача. Заратустра ходит среди людей словно среди обломков человека. Однако считает, что отсутствие у людей глаза, уха, ноги, языка не самое ужасное, ибо существует худшее - люди, представляющие собой лишь огромный глаз, огромный рот или живот - т. е. инвалид наизнанку. Несчастный безымянный мальчишка, получивший от жестокосердечных ровесников детей (вспомним безжалостных к подобным себе юных героев «Повелителя мух» И. Голдинга) презрительную кличку Карпеч, не в состоянии до самой смерти избавиться от горба, становясь зависимым от него, подобно тому, как улитка от своей раковины. Для обоснования данного сравнения поэт использует научные сведения о происхождении и эволюции улиток («дагэтуль не знойдзены іхні продак» [1, 23]); о структуре ее раковины, на которой нет ничего лишнего, хотя можно отметить все ямки и холмы -именно по ней можно всегда догадаться, как звали хозяина; об одинаковом вреде для излишней воды и засухи, которые становятся Сциллой и Харибдой; по останкам улитки всегда можно узнать об условиях ее существования, причинах появления и гибели; улитка ни на мгновение не может расстаться с раковиной, разве только в случае смерти -куда же умирают улитки? Бессловесная и бесчувственная жизнь слизняка (по-белорусски слімак), над которым не менее бессердечная природа проводит свои, известные только ей, эксперименты:
З году у год расце ракаўка - страшная паст-ка, якая сціскае,бязлітасна скручвае слімака і прымушае звівацца ў спіралях. Спіральная форма ракаўкі спачварыла слімака: яна не падпа-радкоўваецца асноўнаму закону жывёльнага свету -двухбаковай сіметрыі... [1, 26].
Свою же трагедию несчастный маленький горбун осознает постепенно, он не может сразу осознать суровый закон жизни - на кого Бог, на того и люди. Улитка владеет исключительной функцией - утаивать и помнить. Карпеч помнит все, даже плоскую щепку и пятнистый камень, которые, однако, не открыли ему страшную тайну, впрочем, как бабочка и свои, ибо жили на гумне, аисты. Жестокую правду и слово, не менее жестокое, ибо залив в твою душу, взошло и нащупало самую сущность, сказала детская правота и беспощадность. Именно тогда он лишился первой и основной раковины - защиты матери и отца и, оставшись беззащитным в страшном и ужасном мире, зарыдал.
Трагедия научила его видеть людей и превратила в философа. Однако он не встретил своего Заратустру, потому и остались без ответа все его основные вопросы: Куда умирают люди?
Справедливость в том, что люди живут или умирают?
126
ВЕСНІК МДПУ імя І. П. ШАМЯКІНА
Если есть рай и ад, то в какой ипостаси он будет там: горбатым или простым, с памятью или без нее, собою или нет?
Если горбатым, то в чем?
Если не горбатым, то в чем?
Почему у всех калек-инвалидов что-то отнято (глаз, рука, ухо - словно у Ф. Ницше), а ему прибавлено?
Нет надежды на спасение, горб становится судьбой, а судьба твоя с ним:
Што б ні думаў пра горб - станавілася горбу
вядома:калі змрочнае і варожае - адбівалася
на табе, калі блізкае і шкадуючы - ён цябе шка-
даваўузаемна... Тыўхіляўся і тузаўся, не жа-
даючы гэткай прыязнасці, і ўсё думаў, як станеш
хірургам і пазбавішся ўрэшце ад горба, і адка-
жаш прыязнасцю на прыязнасць, і па прыязнасці
жэнішся... А пра тое, што думаў горб, іўявіць нерашаўся... [1, 29]
Не случайно на берегу озера нашли раковину в виде ЭХО, т. е. аналога совершенства, и одежду неустановленной личности - Куды дзяваюцца слімакі з ракавак? [1, 30]. Заратустра изредка среди камней, выброшенных морем, находил жемчужины. Камень подобен раковине, хотя он очень часто находил вместо души только слизь. В руках недвижимого Шивы -раковина. Смерть - это когда помнишь.
Вступление «Першай паэмы шляху» (1977):
Канчаўся горад Я хацеў паспець...
Што каму казаць -я з горада яшчэ не выйшаў...
А я хацеў паспець... [1, 46].
чрезвычайно адекватно ницшеанскому (перевод В. Семухи): «1 вось, без спеху, мінаючы многія гарады і многія народы, абочнымі дарогамі вяртаўся Заратустра ў свае горы, у сваю пячору. 1 вось - нечакана ён апынуўся каля брамы вялікага горада...» [2].
Заратустра в десятилетиях одиночества разучился мечтать, герой А. Рязанова, не зная, кто он есть на самом деле (Simus non sumus), не чувствуя, куда он идет, слышит:
Я голас чуў.
Не бачыў я сябе.
Мне голас гаварыў.
Яго не бачыў.
Быўу сутонні і з сутоння чуў...
Пытаўся голас: хто ты?!..
Я адказаў і сам сябе пачуў -да слыху дакранулася маўленне, -што ведаў і не ведаў: гэтая...
Так, гэта я... [1, 47].
И Ф. Ницше, и А. Рязанов постигли сущность древнейших герметических текстов: они полны таинства, загадки, темноты, в которой блещет мерцание непознанного смысла. Но белорусский поэт считает, что деятельность человека все же происходит в пространственновременных атрибутах нового закона и порядка. В силу этого он мечтает преодолеть мир, враждебный ему, но, как чувствует он душой, все же подчиненный.
Город в подобной герметической замкнутости, сила и мощь непреодолимая, несоизмеримая человеческой. Поэт постигает себя через город (позднее он будет, восходя на башню, познавать башней, что особенно в стиле Заратустры), но город не откликнулся в этом условном диалоге. Но, не отвечая, он владеет магической силой, не позволяющей выйти из его заколдованного круга, гравитация места доминирует над особью. Он подспудно, телепатически может отдавать приказания, исполнять которые - закон. Но до определенной поры, границы, после которой исчезала идентификация. Сам предмет, сама сущность предмета, не говоря уже о душе, равновелики имени, названию (вспомним проблемы с идентификацией
ФІЛАЛОГІЯ
127
Иеговы). Заратустру никто не может остановить - ни Огневая Собака, ни хрюкающая свинья. В поэме А. Рязанова всесущий голос требует от героя, гибнущего в гибельной воде, признать, -что он - свинья, а затем - что собака. Человек воспринимал себя Богом, и был прав, ибо Бог есть в нем. Воспринимал свиньей и был прав, потому что свинья есть в нем. Но глубоко заблуждается, когда свою свинью воспринимает Богом.
Заратустра пошел в будущее со свиньей и собакой, а Рязанов нашел путь. Ирреальный голос, просящий назваться героя, услышал совершенно иное: сорванный с места падал океан, мелькали отблески и всхлипы, но
Растурзаны:
...я той, хто не свіння...
Блукалі сны:
... я той, хто не сабака...
Вада і жахі тыцкаліся ў твар
я ў многіх тварах
гіну не сказаўшы
трапляю ў горад
з горада іду
іду не я
пытаюся я хто ты за шыю абдымаў ланцуг я быў
сабака і свіння яны сцвярджалі
яшчэ трывай
яшчэ ступі далей
па-за табой сустрэча немагчыма
я быццам плеўку голас выдзіраў
і адшпурляў а голас варушыўся
ён гэта я
мяне ўжо не было
а слова гаварыліся пачута:
я той хто шлях і хто па ім ідзе... [1, 53-54].
Герой А. Рязанова услышал звон города, хотя и далекого, но своего, и пошел к нему навстречу. Заратустра же сказал дураку, там, где нельзя больше любить, необходимо пройти мимо. И он прошел мимо шута и мимо большого города. С этой поры не только дорога стала символом всей поэзии А. Рязанова, но и сам поэт стал дорогой, как он сказал в поэме и последующих версетах.
Выводы
Классический литературный жанр поэмы в художественном мире А. Рязанова подвергается кардинальному преобразованию. Стремление к новаторству, творческому поиску в полной мере отражают оригинальность поэтического мировоззрения белорусского автора и в тоже время делают идейно-образное содержание его произведений созвучным всемирно признанным шедеврам творческой мысли.
Літаратура
1. Разанаў, А. Каб мелі шчасце ўваскрасаць і лётаць : паэмы [Тэкст] / А. Разанаў. - Мінск : Логвінаў, 2006. - 168 с.
2. Ніцшэ, Ф. Так сказаў Заратустра. Кніга ўсім і нікому / Ф. Ніцшэ // Беларуская палічка [Электрон. рэсурс]. - Рэжым доступу : http://knihi.com/zamlitra/nicse/zaratust.html. - Дата доступу : 24.08.2009.
Summary
An ideal-figurative fulfillment of poem’s gerne of Belorussian write A. Ryazana is analyzed in the article. Originality of the author’s poetic mentality in the coutext of world literature is reveiled.
Поступила в редакцию 02.11.09.
