CC BY
238
----------------------------------------------------------------------------------------------
Panchenko А.М. Russkij pojet, ili Mirskaja svjatost’ как istoriko-kul’tumaja problema // Panchenko А.М. О russkoj istorii i kul’ture. SPb., 2000. S. 316-317. Panchenko A.M. Cerkovnye reformy i kul’tura petrovskoj jepohi i i Iz istorii russkoj kuTtury. Т. Ill (XVII - nachalo XVIII veka). М., 1996. S. 497.
40 В концепте «автор» содержится в свернутом виде представление о функции «авторства» в культуре и об истории «авторства»; о концепте как факте культуры см.: СтепановЮ.С. Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования. 3-е изд. М., 2004. С. 43.
Stepanov JU.S. Konstanty: Slovar’ russkoj kul’tury. Opyt issledovanija. 3-e izd. М., 2004.
S. 43.
41 «Гоголь искал святости, подвергал ее осмыслению, но был далек от воплощения ее в собственном строе жизни, и вряд ли подобное воплощение было в принципе возможно для светского писателя, каковым был и оставался Гоголь» (Анненкова Е.И. Мирская святость как опыт жизни и предмет творческой рефлексии Н.В. Гоголя // А.М. Панченко и русская культура. СПб., 2008. С. 138).
Annenkova E.I. Mirskaja svjatost’ как opyt zhizni i predmet tvorcheskoj refleksii N.V. Gogolja // A.M. Panchenko i russkaja kul’tura. SPb., 2008. S. 138.
А.А. Чевтаев (Санкт-Петербург)
СТРУКТУРА ЛИРИЧЕСКОЙ СОБЫТИЙНОСТИ:
« Тпяйа» О. Мандельштама
В настоящей статье на материале стихотворения О. Мандельштама «Тпвйа» рассматривается вопрос о структуре лирического события как повествовательной категории. Анализ данного поэтического текста показывает, что в нарративном развертывании лирического сюжета событийный статус получает изменение системы ценностей субъекта, в котором актуализируется его соприкосновение с сознанием принципиального «другого» (этот «другой» может представать иной ипостасью лирического субъекта, лирическим персонажем, универсальной культурной маской или системой знаков, обозначающих определенную поэтическую традицию). Ключевые слова: лирическое событие; лирический субъект; повествование; сюжет; художественная аксиология.
Проблема событийности в лирическом тексте неоднократно поднималась в литературоведческих исследованиях. Выделяя различные свойства лирического события, большинство исследователей определяют его как внутреннее, субъективированное состояние / переживание, лишенное фабульной объективации. В различных методологических системах данное понятие трактуется по-разному, в зависимости от концептуальных установок исследователя. Так, Б.О. Корман определяет строение лирического сюжета и, соответственно, события как «последовательность однородных прямооценочных суждений субъекта: в одном случае сюжетом передаются представления о добре, норме; в другом - зле, антинорме»1. Очевидно, что такая отчетливая аксиологическая направленность в понимании лирической сюжетики сказывается и на ее сегментации: в качестве сюжетной единицы в лирике ученый называет «слово, передающее прямую оценку»2. Соединение таких прямооценочных единиц обеспечивает динамику сюжетного движения в лирическом тексте, однако в концепции Б.О. Кормана отсутствует четкое описание параметров, в соответствии с которыми осуществляется такое сюжетное развитие.
По мысли Ю.М. Лотмана, отличие сюжетного развития в лирике от прозаического сюжетостроения обусловлено тем, что оно базируется на единицах «низшего порядка, сопоставление и противопоставление которых составляет эпизод»3, где повышается семантизация плана выражения, не позволяющая обрести независимость содержательной стороне текста. Ю.М. Лотман отмечает, что «поэтический сюжет претендует быть не повествованием об одном каком-либо событии, рядовом в числе многих, а рассказом о Событии - главном и единственном, о сущности лирического мира»4, поэтому его отличает «предельная обобщенность, сведение коллизии к некоторому набору элементарных моделей, свойственных данному художественному мышлению»5. Обозначенная здесь возможность
трансформации лирического «я» исключается в трактовке этой категории, данной Ю.Н. Чумаковым. По мысли ученого, лирический сюжет представляет собой точку лирической концентрации, явленную во временном развертывании событийной перспективы и не предполагающую онтологических изменений6. Иначе говоря, движение субъекта характеризуется иллюзорностью, а видимость его перемещения вскрывает неподвижность и внесобытийность его сюжетного маршрута по отношению к некоторым изначально заданным бытийным координатам.
В подробном исследовании проблемы лирического сюжета, предложенном Е.В. Капинос и Е.Ю. Куликовой, авторы отмечают принципиальную неоднозначность понимания данной категории. Акцентирование различных сторон поэтического текста позволяет по-разному интерпретировать его сюжетное развитие. Вместе с тем, справедливо указывая на многоаспектность данного понятия, исследователи настаивают на принципиальной «не-событийности» лирического сюжета, который оказывается своеобразным сюжетом-стилем, где представлена «не последовательность событий, а импульсивная “наметка” событийности, которая идет от текста и каждый раз оживает в том сегменте, где авторское поле соединяется с читательским»7.
Как следует из приведенных трактовок, большинство исследователей редуцируют событийность в лирическом тексте, замещая ее лирической концентрацией самополагания субъекта в художественном мире. Естественно, подобная редукция нередко оправдана дискурсивной организацией текста, однако нам представляется, что в тех случаях, когда лирическое высказывание начинает тяготеть к объективированному изображению лирической ситуации и движение субъекта обнаруживает ряд смысловых изменений в плане его идеологии, событийность лирического текста резко повышается, вскрывая столкновение нарративных и анарративных элементов в его сюжетостроении. Как справедливо отмечено В.И. Тюпой, «среди лирических текстов легко можно обнаружить образцы всех типов дискурсивности»8. Особенно явно проблема организации событийности в лирике обнаруживается при обращении к поэтическим текстам, в которых происходит совмещение собственно лирической (ментальной) и эпической (внешней) событийности. Безусловно, наррация как порождающий повествовательный акт здесь оказывается ослабленной в силу концентрации субъекта на проживании данного (условно вневременного) момента, но взаимообусловленность внешних и внутренних трансформаций создает напряжение сюжетного развития, в центр которого помещается изменение идеологем лирического субъекта и / или персонажей.
Представляется, что достаточно показательным материалом для выявления параметров событийности в лирическом тексте является поэтическое творчество О.Э. Мандельштама. Во-первых, в лирике поэта наблюдается активное взаимодействие различных дискурсивных типов организации
- ---«¡=*5- -
высказывания, во многом обусловленное системной ассоциативностью и нелинейным характером сцепления структурно-семантических элементов текстовой организации. Во-вторых, в его поэзии в полной мере реализуется поэтика неотрадиционализма, которая, по определению В.И. Тюпы, основывается на «конвергенции (схождении) между “я” и “другим”»9, предполагающей принципиальный диалогизм сознаний, вступающих в эстетическую коммуникацию, и существенно расширяющей спектр событийных возможностей лирического высказывания. Как подчеркивает С.Н. Бройт-ман, в основе лирики О. Мандельштама находится пространственный, темпоральный и субъектный синкретизм, реализуемый во взаимопроникновении (часто сопротивляющемся верификации) «я» лирического субъекта и «другого» и порождающий «трагическую игру “я” и его субститутов»10. Естественно, что такая многоуровневая субъектная организация текста, сориентированная на самоценность поэтического слова и концентрирующая опыт предшествующей и современной мировой литературы (поэтика реминисценций), приводит к усложнению дискурсивной практики и особого структурирования событийного ряда.
В настоящей статье вопрос о свойствах лирического события мы рассмотрим на материале ряда стихотворений О. Мандельштама, вошедших в его вторую поэтическую книгу «Тшйа» (1922), преимущественно сосредоточив внимание на титульном стихотворении - «Я изучил науку расставанья...» («Тшйа») (1918), в котором четко реализуется ведущая модель лирического текстообразования, присущая лирике поэта 1910-х гг. Естественно, поэтика данного сборника уже неоднократно рассматривалась в работах, посвященных творчеству О.Э. Мандельштама11, однако вопрос о характере и принципах организации событийного ряда в его произведениях этого периода до сих пор требует детального описания. Как отмечает М.Л. Гаспаров, здесь четко обозначаются доминантные для творчества поэта векторы поэтической рефлексии, конструирующие его художественный универсум: «это любовь, смерть и (как фон) античность... и вера»12. Эти направления сюжетного развития текста, явленные в синтезе нарративных и анарративных элементов структурно-семантического устройства стихотворений, становятся ключевыми для понимания событийности в поэтике О.Э. Мандельштама.
Итак, обращаясь к структуре лирического сюжета в заглавном стихотворении книги - «Я изучил науку расставанья...», можно видеть отчетливое придание поэтическому высказыванию нарративных характеристик, предполагающих определенное смещение репрезентируемой ситуации в сферу повествования. Как неоднократно указывалось в манделынтамо-ведении, это стихотворение оказывается точкой пересечения «Скорбных элегий» Овидия и элегии Тибулла в вольном переводе К.Н. Батюшкова13. Данное обстоятельство оказывается значимым для описания сюжетного маршрута лирического субъекта, обусловленного двумя событийными центрами - разлукой (Овидий) и встречей (Тибулл).
В начале 1-й строфы лирический субъект эксплицирует собственное «я» в изображаемом мире, сдвигая темпоральную перспективу в прошлое, маркируя дистанцию между своими повествующей и повествуемой ипостасями, что акцентирует их идеологическое несовпадение: «Я изучил науку расставанья / В простоволосых жалобах ночных» [138]14. «Я» в прошлом, погруженное в исходное (внешнее) событие, очевидно не равно «я» в настоящем, рефлексивно осмысляющему свершившееся. Однако далее временной план «точки зрения» резко изменяется, маркируя иллюзорность изначального несовпадения: «Жуют волы, и длится ожиданье - / Последний час вигилий городских» [138], что приводит к ослаблению наррации. Лирический субъект обретает себя в моменте события - разлуки с любимой женщиной, с родным городом, с прежней жизнью. Точное указание темпоральной координаты - четыре часа утра («Последний час вигилий городских») - обеспечивает эмпирическую полноту проживаемой ситуации.
По наблюдениям Л.Г. Пановой, многим поэтическим текстам Мандельштама, составляющим сборник «Тпвйа», присуща «нарратив-ность, открывающая стихотворение, дающая временную дистанцию, и затем сменяемая изложением в настоящих временах, эту дистанцию перечеркивающую»15. Подобный принцип организации лирического высказывания обнаруживается в таких стихотворениях, как, например, «На розвальнях, уложенных соломой...» (1917), «Золотистого меда струя из бутылки текла...» (1917), «Я не искал в цветущие мгновенья...» (1917), «На каменных отрогах Пиэрии ...»(1919), «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг...» (1920). Временная перспектива повествования здесь оказывается сдвинутой в прошлое, маркируя некое внешнее (сюжетно-фабульное) событие (ряд событий), которое является исходной точкой высказывания. Так, фабульный характер текстового развертывания эксплицирован в начале стихотворения «Золотистого меда струя из бутылки текла...»: «Золотистого меда струя из бутылки текла / Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: / Здесь в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, / Мы совсем не скучаем, - и через плечо поглядела» [128]. Однако локализация «я» лирического субъекта в диегесисе сопровождается обозначением событийности иного, неэпического, порядка: художественный знак «струя» получает семантику «останавливающееся время» («Золотистого меда струя из бутылки текла / Так тягуче и долго...»), определяя дальнейший вектор поэтической рефлексии. Во второй строфе нарративный режим высказывания сменяется итеративным, и лирический субъект эксплицирует себя в обобщенно-личной форме глаголов 2-го лица: «Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни / Сторожа и собаки - идешь, никого не заметишь - / Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни: / Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь» [128]. В субъектном восприятии ситуации акцентировано замедленное течение времени, задающее развитие лирического сюжета: внешнее событие - это только повод к ментальным трансформа-
- -
циям «я» субъекта. Подобный принцип сюжетостроения характеризует все указанные стихотворения.
Возвращаясь к структуре текста «Tristia», укажем, что далее в настоящем времени высказывания происходит удаление временной перспективы самого события: «И чту обряд той петушиной ночи, / Когда, подняв дорожной скорби груз, / Глядели вдаль заплаканные очи, / И женский плач мешался с пеньем муз» [138]. Эти колебания временного плана «точки зрения» лирического субъекта, где в настоящем просвечивает прошлое, а в прошлом настоящее, становятся сигналом внутреннего диалога. Ценностная экспрессия субъектного «я» здесь четко направлена на «другое» сознание, которое представлено пространственной и идеологической «точкой зрения» лирического персонажа, близкого субъекту аксиологически, но противоположного бытийно: метонимические знаки «заплаканные очи», «женский плач» оказываются индексом присутствия в повествуемом мире любимой женщины, с которой расстается герой. Как видно, на внешнее событие расставания накладывается ментальное событие единения с другим «я». Эго совмещение ослабляет нарративное развертывание лирического сюжета, где уже не столько произошедшая когда-то ситуация меняет направление рефлексии, а проживание ее в данный момент как аксиологической константы жизненного пути лирического субъекта: он рассказывает о том, что свершилось в прошлом, но продолжает определять его идеологе-му в настоящем.
Во 2-й строфе нарративный дискурс сменяется перформативным высказыванием, где эмпирическое «я» трансформируется в универсализированное «мы»: «Кто может знать при слове - расставанье, / Какая нам разлука предстоит, / Что нам сулит петушье восклицанье, / Когда огонь в акрополе горит, / И на заре какой-то новой жизни, / Когда в сенях лениво вол жует, / Зачем петух, глашатай новой жизни, / На городской стене кры-лами бьет?» [138] Лирический субъект здесь занимает позицию объединения с чужим сознанием, и такое совмещение «точек зрения» приобретает амбивалентную семантику: «я» и «она» (на уровне сюжетно-фабульной организации текста) и «я» и «любой, кому приходится испытывать разлуку» (на уровне художественной рефлексии, инициированной событием расставания). Сознание героини стихотворения здесь мыслится нераздельным с сознанием лирического субъекта: уже не разлука определяет устремленность «я» к «другому», а незнание грядущего и предощущение новой жизни (усиленная двойным повтором в сильной позиции конца строки отсылка к «Vita Nuova» Данте). Образование этой идеологемы фактически становится следующим событием лирического повествования, меняющим аксиологию субъекта. Ментальным событием, манифестируемым здесь, оказывается конвергенция различных сознаний, вступающих в ценностный диалог.
Однако в этой строфе также просматриваются индексы исходного события, оказываясь своеобразным возвратом к нарративной составляю-
щей лирического сюжета: оппозиция «вол» - «петух» («в сенях лениво вол жует» - «петушье восклицание», «Зачем петух, глашатай новой жизни, / На городской стене крылами бьет?»). В первой строфе они маркировали обстоятельства свершившегося расставания («Жуют волы, и длится ожиданье»; «петушиная ночь») и семантически были сопоставлены как признаки неизбежной разлуки. Здесь же взгляд лирического субъекта фокусируется на данных животных как на атрибутах универсальной ситуации обнаружения себя в точке между прошлым и будущим. В семантике знака «вол» актуализируется значение тяжести переживания исчезающего прошлого, тогда как «петух» приобретает значение неизвестности будущего мига и «повторения чего-то извечного, узнавания той самой ночи [ночи отступничества апостола Петра], предвестие гибельного рассвета и пророчество “какой-то новой жизни”»16.
Как видно, изначально заданный античный код здесь осложняется христианской культурной парадигмой, и «петушье восклицание» становится амбивалентным знаком, совмещающим значения трагического отречения от прошлого, воплощенного в событии разлуки, и обещание новых, неизвестных жизненных перипетий. Лирический сюжет, таким образом, совершает некоторое ассоциативное возвращение к изначальному событию, меняющее его рецепцию: «я» лирического героя, устремленное к обобщенному пониманию расставания, сохраняет его единичный вариант, рассказанный в начале стихотворения.
Включение принципиального «другого», а также собственного «я», представленного в различных субститутах лирического субъекта в ситуацию (расставание), заданную в изначальной точке высказывания, обусловливает усиление анарративных элементов, что принципиально меняет смысл изображаемого события: «И я люблю обыкновенье пряжи: / Снует челнок, веретено жужжит, / Смотри, навстречу, словно пух лебяжий, / Уже босая Делия летит! / О, нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык! / Всё было встарь, всё повторится снова, / И сладок нам лишь узнаванья миг» [138]. Как видно, здесь происходит проигрывание события неожиданного возвращения и встречи с любимой женщиной, Делией, в сжатом варианте повторяющее финал вольного перевода «Элегии из Тибулла» (1814) К.Н. Батюшкова (Ср.: «Беги навстречу мне, беги из мерной сени, / В прелестной наготе явись моим очам: / Власы развеяны небрежно по плечам, / Вся грудь лилейная и ноги обнаженны... / Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженный / На розовых конях, в блистаньи принесет / И Делию Тибулл в восторге обоймет?»17). Однако если у К. Батюшкова отчетливо задана условность происходящего и событие встречи только ожидается, то у О. Мандельштама оно размывается по критерию «условность / реальность». Как отмечено Ю.И. Левиным, его поэтике присуща принципиально «неопределенная модальность описываемого события»18. Принцип повествования здесь качественно меняется - грамматическое на-
- ---^{,1^-«¡=*5- -
стоящее время предикатов утрачивает дейктические функции: становится принципиально неясно, происходит ли встреча на самом деле или же разыгрывается всецело в сознании лирического субъекта. Важной оказывается его репрезентация как ответа на неизвестность грядущего, напророченного «глашатаем новой жизни» - петухом - в момент разлуки. Идеологема ожидания чего-то нового обнаруживает четкую направленность на единственно значимую для лирического субъекта ценностно-смысловую константу: возвращения к возлюбленной. Говоря словами М.М. Бахтина, «герой вдруг находит себя в едином и единственном событии бытия в свете заданного смысла»19. Именно этот процесс сведения разноплановых ситуаций оказывается свидетельством аксиологической трансформации «я» лирического субъекта, обретающего внутреннюю целостность посредством единения с «другим» «я», что и получает статус центрального лирического события.
Соответственно, трансформируется лирический сюжет, в котором осмысление расставания как общечеловеческого удела сменяется преодолением его трагизма за счет эмоциональной концентрации на возможности вернуться. Художественные знаки «челнок», «веретено», порождающие семантику вечного возвращения (актуализация философских воззрений Ф. Ницше и их символистской рецепции) и соотнесенные с «пряжей» как символом ожидания (аллюзия опять же на «Элегию из Тибулла» К. Батюшкова, а также на гомеровскую «Одиссею» и автореминисценция из стихотворения 1917 г. «Золотистого меда струя из бутылки текла...». Ср.: «Ну а в комнате белой, как прялка стоит тишина. /.. .Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, / Не Елена - другая - как долго она вышивала?» [128]), в идеологическом плане «точки зрения» лирического субъекта порождают мысль о возможности преодоления разлуки. Кроме того, они воплощают дискретность репрезентируемой истории: присутствующая в них темпоральная семантика маркирует временную лакуну межу ситуацией расставания и событием встречи.
Вместе с тем, эфемерность и неопределенность этого события, протекающего в ментальной сфере субъекта, формируют отстраненный взгляд на себя извне: эмпирическое «я» оказывается не равно самому себе, что выражается в грамматическом противопоставлении 1-го («я») и 2-го («смотри») лица, называющих одного субъекта. Происходит удваивание «точки зрения», причем сюда же включается и ценностная позиция персонажа (Делии) как внеположного герою сознания. Здесь, как и в 1-й строфе, вновь реализуются три «точки зрения»: две определяют ценностный кругозор субъекта и одна представляет позицию героини. Лирическая концентрация героя на принципиальном «другом» оказывается разомкнутой в двух направлениях: на себя воображаемого и на персонажа.
Такая смысловая экспрессия реализуется в утверждении онтологической повторяемости любого события: «О, нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык! / Всё было встарь, всё повторится снова, /
И сладок нам лишь узнаванья миг» [138]. Почти дословно воспроизводя строку из известного стихотворения А. Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека...» (1912), О. Мандельштам вступает с ним в ценностно-смысловой диалог. Повторение любого жизненного момента не безысходно, а прекрасно в своей ускоренности в гармонию когда-то уже свершившегося и сохраненного в памяти («И сладок нам лишь узнаванья миг»), В развитии лирического сюжета, как видно, здесь эксплицируется еще одно измерение: рассказ о разлуке-встрече с возлюбленной переносится в культурологическую плоскость, где лирический субъект возвращается к абсолюту мировой культуры.
В 4-й, финальной, строфе эмпирическое «я» вновь сменяется «я» универсальным. «Точка зрения» лирического субъекта здесь характеризуется внешней перспективой, обращенной в вечность, что, естественно, практически нивелирует наррацию. Фокусируя взгляд на героине стихотворения, он придает ей обобщенные черты: «Да будет так: прозрачная фигурка / На чистом блюде глиняном лежит, / Как беличья распластанная шкурка, / Склонясь над воском, девушка глядит» [139]. Мотив гадания о новой встрече, претекстами которого оказываются баллада В.А. Жуковского и стихотворение A.A. Ахматовой «Высоко в небе облачко серело...» (1911), определяет семантику финальной строфы: ожидание вновь оказывается сопряженным с неизвестностью. Гадание как иррациональный акт, попытка проникнуть за эмпирические пределы бытия меняет идеологему лирического субъекта: уже не «сладость узнаванья мига», а возможность встречи лишь после смерти направляют его рефлексию. Смысл события, изображенного в предыдущей строфе, перекодируется: возвращение неминуемо связано со смертью, где все временные планы сводятся в одну точку - в вечность.
В финальных строках событийность переводится в сферу онтологии мужского и женского начал: «Не нам гадать о греческом Эребе, / Для женщин воск, что для мужчины медь. / Нам только в битвах выпадает жребий, / А им дано гадая умереть» [139]. Событием становится слияние сознания лирического субъекта с «другим» сознанием, однако здесь совершенно четко определяется статус этого «мы»: «я» и «мужское» вообще как оппозиция «им» («она» и универсальное «женское»). Бытийная активность (и, как результат, путь к смерти) мужского начала ограничивается сферой земного мира («Нам только в битвах выпадает жребий»), тогда как женская сущность наделена способностью проникнуть за пределы смерти и обрести истинное знание о грядущем («А им дано гадая умереть»), то есть о неизбежном возвращении к утраченному. Финал стихотворения переводит изображаемые события из области рассказа о расставании и встрече в сферу медитативного постижения смерти и пути ее преодоления, которое и оказывается результирующим событием в изображаемом мире, акцентируя обретение субъектным «я» бытийной полноты.
Итак, событийный ряд в стихотворении О. Мандельштама «Я изучил науку расставанья...» составляют следующие ситуации: 1-я строфа - раз-
- '
лука; 2-я строфа - предощущение грядущего; 3-я строфа - встреча; 4-я строфа - гадание, смерть, обретение вечности. Ведущим элементом сюже-тостроения здесь оказывается трансформация идеологического поля лирического субъекта, что обусловлено изменениями как внешних, смещающихся к повествовательному изложению, так и внутренних, ментальных событий. Наррация, то усиливаясь, то ослабевая, обеспечивает раскрытие эмпирической плоскости в динамике лирического сюжета: «я» субъекта обнаруживает себя в точке расставания с возлюбленной и обретает встречу с ней. Предельное сжатие повествовательных элементов, прежде всего -посредством реминисценций и актуализации широкого спектра претекстов (Овидий, Тибулл (К.Н. Батюшков), Данте Аллигьери, Гомер, Ф. Ницше, A.A. Блок, В.А. Жуковский, A.A. Ахматова), создает своеобразный «имплицитный» нарратив, предполагающий смысловое присутствие «чужих» нарративов в качестве структурно-семантического раскрытия идеологемы вечного возвращения. В свою очередь, образование ассоциативных связей с различными контекстами мировой культуры и сюжетное движение лирического субъекта в структуре текста определяются концентрацией его «я» на возможных ценностных направлениях исходной точки высказывания - события разлуки. Таким образом, взаимодействие нарративных, тяготеющих к фабульности, элементов организации текста и медитативного проживания лирических ситуаций порождают смысловую многомерность стихотворения: неизбежность единения с «другим» «я» и с мировой культурой в целом, дарующей гармонию существования.
Подобная онтологическая конвергенция с «другим» оказывается итоговым событием в большинстве стихотворений «Tristia». Так, в «На розвальнях, уложенных соломой...» лирический субъект осознает свою бытийную наполненность за счет отождествления с персонажами Смутного времени русской истории (одновременно убиенный царевич Дмитрий и Лжедмитрий): «Сырая даль от птичьих стай чернела / И связанные руки затекли: / Царевича везут, немеет страшно тело - / И рыжую солому подожгли» [120]. В стихотворении «Золотистого меда струя...» происходит взаимопроникновение эпического событийного ряда (посещение виноградника в саду) и лирической событийности (осознание себя во вневременных координатах эллинизма), что способствует осознанию субъектом себя как наследника древнегреческой системы мировоззрения, где его ментальными двойниками оказываются Ясон и Одиссей: «Золотое руно, где же ты, золотое руно? / Всю дорогу шумели морские тяжелые волны, / И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, / Одиссей возвратился, пространством и временем полный!» [128]. Эго единение может осознаваться как отсутствующее в мире лирического субъекта, но страстно желаемое им. Например, в стихотворении «На каменных отрогах Пиерии...» (1919) воззвание лирического «я» намечает четкий вектор его ценностных устремлений, презентация которых получает событийный статус: «О, где
же вы, святые острова, / Где не едят надломленного хлеба, / Где только мед, вино и молоко, / Скрипучий труд не омрачает неба / И колесо вращается легко» [140].
Итак, изложенное выше позволяет обозначить ряд параметров лирической событийности, характерных для поэтического мира О. Мандельштама. Во-первых, событийный статус маркируется принципиальным осознанием «я» лирического субъекта происходящих изменений (или корректив) в его системе ценностей, что эксплицирует нетождественность субъектного са-мополагания в начале сюжетного развития стихотворения и в его финале. Во-вторых, лирическое событие образуется за счет перемещения акцента с «я-для-себя» на «я-для-другого», причем этим «другим» может являться как принципиально другое сознание (лирический персонаж, адресат высказывания), так и сдвинутая во времени позиция лирического субъекта, данная через ряд различных его ипостасей. В-третьих, событийность у О. Мандельштама часто задается посредством точечного обозначения чужих нарративов (исторические события - «На розвальнях, уложенных соломой...», «Я не искал в цветущие мгновенья...», факты античной мифологии - «Золотистого меда струя...», «На каменных отрогах Пиэрии...», «Я слово позабыл, что я хотел сказать...», свернутые представления сюжетов предшествующей мировой литературы - «Я изучил наук расставанья...», «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа...»), усиливая стремление лирического субъекта к ценностно-смысловому единению с мировой культурой как личной бытийной данностью. Соответственно, результирующим событием лирического высказывания оказывается обретение полноты бытия как абсолютной аксиологической константы.
Таким образом, структурно-семантическая организация событийного ряда в поэзии О. Мандельштама показывает, что если в эпическом нарративе аксиологию меняет некое бытовое событие, то в лирическом тексте само изменение системы ценностей субъекта получает событийный статус. По сути, лирика становится сообщением о бытии рефлектирующего сознания, в котором актуализируется его соприкосновение с сознанием принципиального «другого» (это может быть сам лирический субъект, представляющий себя в ином ракурсе, лирический персонаж, некая универсальная культурная маска или же целая система знаков, маркирующих определенную поэтическую традицию). Такое соединение разных сознаний изменяет аксиологические параметры изображаемого мира и оказывается событием лирического высказывания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Кормам Б. О. Целостность литературного произведения и экспериментальный словарь литературоведческих терминов // Корман Б.О. Избранные труды. Теория литературы. Ижевск, 2006. С. 329-330.
Когтап В.O. Celostnost’ literatumogo proizvedenija i jeksperimentarnyj slovar’
literaturovedcheskih terminov // Korman B.O. Izbrannye trudy. Teorija literatury. Izhevsk, 2006. S. 329-330.
2 Там же. C. 330.
Tam zhe. S. 330.
3 Лотман Ю.М. Лекции по структуральной поэтике // Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 197.
Lotman Ju.M. Lekcii ро struktural’noj pojetike i I Ju.M. Lotman i tartusko-moskovskaja semioticheskaja shkola. М., 1994. S. 197.
4 Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста. Структура стиха // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 2001. С. 107.
Lotman Ju.M. Analiz pojeticheskogo teksta. Struktura stiha 11 Lotman Ju.M. O pojetah i pojezii. SPb., 2001. S. 107.
5 Там же. C. 109.
Tam zhe. S. 109.
6 Хроника. 3-й семинар «Вопросы сюжетосложения» // Сюжетосложение в русской литературе. Даугавпилс, 1980. С. 159.
Hronika. 3-j seminar «Voprosy sjuzhetoslozhenija» // Sjuzhetoslozhenie v russkoj literature. Daugavpils, 1980. S. 159.
7 Капинос E.B., Куликова Е.Ю. Лирические сюжеты в стихах и прозе XX века. Новосибирск, 2006. С. 268.
Kapinos E. V, Kulikova E.Ju. Liricheskie sjuzhety v stihah i proze XX veka. Novosibirsk, 2006. S. 268.
8 Тюпа В.И. Нарратология и анарративность // Нарративные традиции славянских литератур. Повествовательные формы средневековья и нового времени. Новосибирск, 2009. С. 14.
Tjupa V.l. Narratologija i anarrativnost’ i i Narrativnye tradicii slavjanskih literatur. Povestvovatel’nye formy srednevekov’ja i novogo vremeni. Novosibirsk, 2009. S. 14.
9 ТюпаВ.И. Литература и ментальность. М., 2009. С. 180.
Tjupa V.l. Literatura i mental’nost’. M., 2009. S. 180.
10 Бройтмаи C.H. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 269.
Brojtman S.N. Russkaja lirika XIX - nachala XX veka v svete istoricheskoj pojetiki. Subjektno-obraznaja struktura. М., 1997. S. 269.
11 См., например: Ошеров C.A. «Tristia» О. Мандельштама и античная лирика // Античность в культуре и искусстве последующих веков. М., 1984. С. 337-353; ЧерашняяД.И. Авторское «Мы» в «Tristia» //ЧерашняяД.И. Этюды о Мандельштаме. Ижевск, 1992. С. 22-28; Бройтмаи С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектнообразная структура; Левин Ю.И. Заметки о «крымско-эллинских» стихах О. Мандельштама // Левин Ю.И. Избранные работы: Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 75-97; Гаспаров М.Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики //Гаспаров М. Л. О русской поэзии. Анализы. Интерпретации. Характеристики. СПб., 2001. С. 193-259.
OsherovS.A. «Tristia» О. Mandel’shtamai antichnaj a lirika//Anti chnost’vkul’ture i iskusstve posledujushhih vekov. M., 1984. S. 337-353; Cherashnjaja D.I. Avtorskoe «My» v «Tristia» // CherashnjajaD.I. Jetjudy о Mandel’shtame. Izhevsk, 1992. S. 22-28; Brojtman S.N. Russkaja lirika XIX - nachala XX veka v svete istoricheskoj pojetiki. Subjektno-obraznaj a struktura; Levin Ju.I. Zametki о «krymsko-jellinskih» stihah O. Mandel’shtama // Levin Ju.I. Izbrannye raboty: Pojetika. Semiotika. M., 1998. S. 75-97; GasparovM.L. Osip Mandel’shtam. Tri ego pojetiki // Gasparov M.L. О russkoj pojezii. Analizy. Interpretacii. Harakteristiki. SPb., 2001. S. 193-259.
12 Гаспаров М.Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики. С. 214.
-----------------------------------------------------------------------------------------------
GasparovM.L. Osip Mandel’shtam. Tri ego pojetiki. S. 214.
13 Там же. С. 215.
Tam zhe. S. 215.
14 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. М., 1993. Здесь и далее тексты О. Мандельштама цитируются по данному изданию, в скобках указан номер страницы.
Mandel’shtam OJe. Sobranie sochinenij: V 4t. Т. 1. М., 1993.
15 Панова Jl.Г. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. М., 2003. С. 453.
Panova L.G. «Mir», «prostranstvo», «vremja» v pojezii Osipa Mandel’shtama. М., 2003.
S. 453.
16 Сурат И.З. Лирические сюжеты // Сурат И.З. Опыты о Мандельштаме. М., 2005. С. 70. Surat I.Z. Liricheskie sjuzhety // Surat I.Z. Opyty о Mandel’shtame. М., 2005. S. 70.
17 Батюшков K.H. Стихотворения. М., 1987. С. 37.
BatjushkovK.N. Stihotvorenija. М., 1987. S. 37.
18 Левин Ю.И. О соотношении между семантикой поэтического текста и внетекстовой реальностью (заметки о поэтике О. Мандельштама) // Russian Literature. 1975. № 10/11. R 149.
Levin Ju.I. О sootnoshenii mezhdu semantikoj pojeticheskogo teksta i vnetekstovoj real’nost’ju (zametki о pojetike O. Mandel’shtama) // Russian Literature. 1975. № 10/11. R 149.
19 Бахтин M.M. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 1. М., 2003. С. 233.
Bahtin М.М. Avtor i geroj v jesteticheskoj dejatel’nosti // Bahtin M.M. Sobranie sochinenij: V 71. T. 1. М., 2003. S. 233.
СОВРЕМЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
МАТЕРИАЛЫ КРУГЛОГО СТОЛА «ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ В РГГУ. ТЕНДЕНЦИИ 2010-ых ГОДОВ»
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ПУБЛИКАЦИИ
Кафедра германской филологии ИФИ регулярно проводит «круглый стол», посвященный вопросам дидактики. Очередной «круглый стол» состоялся 19 апреля 2012 г. и был посвящен теме «Иностранные языки в РГГУ Тенденции 2010-ых годов». Его подготовили и провели Т.С. Стро-кина и Т.Т. Железанова.
«Круглый стол», ставший традиционным (он проводится уже в третий раз), вызвал большой интерес, в нем приняли участие 15 докладчиков, представляющих многие кафедры РГГУ, где преподают современные европейские и восточные языки. «Круглый стол» проходил в теплой, сердечной и доверительной атмосфере. В дискуссиях по докладам участвовали и гости из других вузов. Особенно хотелось бы отметить доклады молодых преподавателей, бывших студентов РГГУ которые теперь работают в университете. Некоторые из них вошли в подборку материалов «круглого стола», публикуемых ниже. Кафедра приглашает всех желающих принять участие в работе следующего «круглого стола» и обсудить актуальные проблемы преподавания иностранных языков в вузе.
Т. Т. Железанова
