CC BY
103
А.А. Чевтаев
ТИПОЛОГИЯ НАРРАТОРА В ПОЭТИЧЕСКОИ КНИГЕ И. ГУМИЛЕВА «ЖЕМЧУГА»: идеологический аспект
В настоящей статье рассматривается типология нарратора в стихотворениях Н. Гумилева, составивших его третью поэтическую книгу «Жемчуга» (1910), в аспекте художественной идеологии. Анализ структуры лирического повествования в творчестве поэта показывает наличие двух центральных принципов ценностного отношения лирического субъекта-нарратора к изображаемому миру и собственному «я»: «анемнетического» воспоминания своих прошлых воплощений и «провиденциального» знания о грядущих событиях. Соединение этих идеологем в едином повествовательном контексте книги Н. Гумилева утверждает представление о существовании его субъектного «я» в целостном и непрерывном событии бытия. Ключевые слова: лирический субъект; нарративная лирика; сюжет; художественная идеология.
Как известно, в основе художественного миромоделирования Н.С. Гумилева находится представление о многомерности движения человеческого «я» в универсуме, разомкнутое в различные сферы осмысления реальности: мифологическую, историческую, религиозно-мистическую, теософскую, собственно эстетическую. Концепция мира, порождаемая в творчестве поэта, обнаруживает целый ряд бытийных антиномий, таких как, например, «любовь - смерть», «явь - сновидение», «обыденность -героика», «статика - динамика», которые, с одной стороны, являются структурно-семантическим каркасом его поэтических текстов, а с другой - продуцируют особую точку зрения на мироздание, утверждающую внутреннее противоречие бытия и возможные пути, если не снятия, то, по крайней мере, преодоления этого противоречия.
Трагическая дихотомия человеческого существования как центральный параметр художественной идеологии в поэзии Н. Гумилева эксплицируется на протяжении всего творческого пути, и уже в период раннего творчества, отмеченного серьезным влиянием неоромантической и символистской поэтики (прежде всего - эстетическими исканиями В .Я. Брюсова и Вяч.И. Иванова), в произведениях поэта формируется оригинальная художественная концепция, смысловым центром которой оказывается попытка идеалистической реорганизации бытия посредством интроспективного погружения авторского «я» в различные сознания. В ранних стихотворениях и поэмах Н. Гумилева, вошедших в первые поэтические сборники «Путь конквистадоров» (1905), «Романтические цветы» (1908) и «Жемчуга» (1910), несмотря на преобладание стилизаторской манеры письма и сознательное следование символистским эстетическим ориентирам, четко проявляется тенденция к трансформации универсума через
расширение спектра возможных воплощений лирического субъекта и его поведения в конструируемой действительности, что впоследствии станет основой акмеистического мировидения поэта.
Самоопределение «я» в поэтике Н. Гумилева, как правило, осуществляется в событийном ряду, актуализирующем тот или иной мифологический, исторический или литературный контекст. Лирический субъект оказывается участником или свидетелем некоторых событий, которые изменяют его отношение к миру или конкретизируют ценностно-смысловой статус его «я». Соответственно, основой композиционного строения текста становится поэтическая репрезентация различных историй, обладающих архетипическим значением и являющихся константами мировой культуры. Такое погружение лирического «я» в событийность происходящего порождает нарративное развертывание сюжета, объективируя эмоциональнопсихологическое состояние субъекта и упорядочивая внешние границы изображаемого универсума.
Повествовательность в качестве одной из ключевых характеристик ранней поэзии Н. Гумилева отмечена уже в первых научных работах, посвященных творчеству поэта. Так, В.М. Жирмунский в статье 1916 г. «Преодолевшие символизм» констатирует, что Н. Гумилев «создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, <...> вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпи-ческий - “балладную” форму»1. Ю.Н. Верховский, характеризуя ранний период гумилевского творчества, также указывает на присущие художественному миру поэта «объективацию, проецирование личного момента во вне, <...> предпочтение лиро-эпических форм, условно балладного склада»2. Конструирование «объективной» «точки зрения» на изображаемые события и тяготение к балладным принципам поэтического сюжето-строения оказывается существенным параметром поэтики Н. Гумилева. Естественно, жанровая модель баллады здесь подвергается значительным изменениям в сравнении с каноническими балладными формами, что существенно трансформирует принцип нарративного развертывания сюжета. В целом ряде современных исследований художественной системы поэта «балладность» его стихотворений рассматривается как ключевой параметр поэтического мышления, обусловливающий тяготение к лиро-эпическим способам организации высказывания3. Однако проекция лирического субъекта в сферу, внеположную ментальным проявлениям его «я», и, как следствие, усиление нарративных тенденций в структуре текста в поэзии Н. Гумилева оказывается значительно шире переосмысления балладного инварианта и реализуется не столь прямолинейно, образуя оригинальную систему лирического повествования.
Структурно-семантическая разомкнутость высказывания в лирическую и эпическую сферы в художественном универсуме Н. Гумилева сопрягается, прежде всего, с субъектной позицией и отношением лирическо-
- -
го «я» к репрезентируемому миру. Объективация ментальных движений субъекта, параметры его «точки зрения», степень участия в изображаемых ситуациях, усиленные лирическим вектором сюжетного развития, повышают значимость ценностно-смыслового статуса повествовательной инстанции. Соотношение различных способов организации поэтического нарратива и смысловой вариативности самополагания «я» в лирике Н. Гумилева, обусловленной определенными константами мировой культуры, вызывает необходимость типологизировать позицию лирического повествователя в аспекте художественной идеологии и установить концептуальное значение наррации в творчестве поэта.
Особое значение позиция нарратора приобретает в третьей поэтической книге Н. Гумилева «Жемчуга», напечатанной в 1910 г. и результирующей художественный опыт предшествующих сборников стихотворений поэта - «Путь конквистадоров» (1905) и «Романтические цветы» (1908). Во-первых, здесь получает принципиальное значение присущее гумилевской поэтике в целом воплощение лирического субъекта в широком спектре разнородных персонажей, за каждым из которых имплицитно содержится событийный ряд мифологического, исторического или литературного контекста, и каждый из которых индивидуализирован авторским сознанием Н. Гумилева4. Система персонажей, под масками которых скрывает свое «я» лирический субъект или о которых он повествует, образуют концептуальный план авторского мировоззрения, реализующийся в конкретике нар-раториальных и персональных действий. Во-вторых, в этом поэтическом сборнике намечаются пути формирования новой эстетической парадигмы. Как указывает М.В. Смелова, «продолжая творческое и онтологическое развитие, поэт формирует в “Жемчугах” метасюжет инициации (посвящения) Поэта-“романтика” в иную мифоструктурирующую реальность», что воплощается в «трансформации прежних “ценностей” <...> в ценности над индивидуальные, интегрированные в социокультурных практиках»5. Такая инициация оказывается процессом, с одной стороны, предполагающим обращение к различным путям самоосуществления «я» в бытии, а с другой - обозначающим иной вектор понимания художественного слова и реонтологизации универсума, то есть намечающим будущий выход к акмеистической поэтике. Таким образом, многообразие субъектно-персонажных ипостасей и их вовлеченность в процесс трансформации мировосприятия авторского сознания значительно усиливают функции нарратива в стихотворениях, составивших книгу Н. Гумилева «Жемчуга», прежде всего - в аспекте идеологического статуса нарратора.
В свете обозначенной тенденции к репрезентация субъектного «я» посредством различных кодов мировой культуры принципиальное значение для понимания специфики нарративного развертывания сюжета получает преобладающая в «Жемчугах» диегетическая позиция нарратора. Экспликация «я» в диегесисе в стихотворениях Н. Гумилева, как прави-
ло, продуцирует наделение нарраториальными свойствами лирического героя. Согласно традиционному пониманию данной формы воплощения авторского сознания в поэтическом тексте, лирический герой одновременно является и субъектом высказывания, и объектом своего дискурса, то есть представляет собственные ментальные движения, жесты, поступки. Кроме того, как отмечает Б.О. Корман, «для облика лирического героя характерно некое единство. Прежде всего это единство внутреннее, идейнопсихологическое: в разных стихотворениях раскрывается единая человеческая личность в отношении к самой себе и миру», и, соответственно, «его прямооценочная зона представлена либо во всем творчестве поэта (лирической системе), либо в каком-то цикле»6.
Реконструкция «идеального» «я» в поэзии Н. Гумилева усложняется внешне парадоксальной ситуацией: рассеивание единого авторского сознания в различных культурных контекстах (например. Средневековья, Древнего Востока, античной мифологии, европейских сказок и легенд) формально предполагает утверждение разнородных систем ценностей, что ведет к распаду целостности идеологической позиции лирического героя. Однако поведение этих ипостасей субъекта характеризуется набором определенных инвариантов, образующих смысловое единство моделируемого в разных стихотворениях мира. Отметим, что природа лирического «я» в гумилевской поэтике вызывает полярные трактовки, в которых, с одной стороны, высказывается мнение о принципиальной раздробленности его лирических ипостасей, автономно существующих в поэтической реальности7, а с другой - утверждается мысль об однообразии действий многочисленных «я», объединенных тем, что «они действуют и существуют в необычных, зачастую экзотических обстоятельствах»8. Представляется, что такая разнонаправленность позиции лирического героя обусловлена реализацией своеобразной идеологии гумилевского мира, целостность которой основывается на многообразии воплощений единого поэтического «я».
В исследованиях, посвященных творчеству Н. Гумилева, представлены различные семантические типологии героя, приводящие его разнообразные ипостаси к общему знаменателю. Так, Н.Ю. Самойлова указывает, что в лирике поэта «можно выделить следующие типы лирических масок: Путешественник, Поэт, Искатель Духа и Любовник»9. В работе Т. Тадевосяна такая типология насчитывает шесть основных типов героя: «герой-воин, герой-поэт, герой-путешественник, герой-жрец, герой-повелитель, герой-эстет»10. Подобные градации лирического героя в аспекте нарративности сюжетостроения гумилевских стихотворений, составляющих сборник «Жемчуга», позволяют выделить ряд тематических инвариантов повествуемой истории, эксплицирующих внешние событийные узлы: воинский поединок, магический ритуал, любовная встреча, странствие. Однако концепция художественного мира в этом случае выглядит предельно абстрактной, обнаруживая лишь романтическую установку авторского сознания на
утверждение своего «идеального» «я». Прояснению же концептуального характера изображаемого мира в его конкретике способствует анализ «точки зрения» и поведения лирического героя-нарратора.
Итак, прежде всего следует обратиться к нарративным структурам, в которых повествование носит традиционный характер, то есть обращено к изложению событий прошлого. Так, в начале стихотворения «Поединок» (1909), эксплицируя свое «я» в диегесисе нарратор, отождествляющий себя со средневековым воином, сообщает о вызове на поединок с героиней (девой-воительницей): «В твоем гербе - невинность лилий, / В моем - багряные цветы. / И близок бой, рога завыли, / Сверкнули золотом щиты. / Я вызван был на поединок / Под звуки бубнов и литавр, / Среди смеющихся тропинок, / Как тигр в саду, - угрюмый мавр. / Ты - дева-воин песен давних, / Тобой гордятся короли, / Твое копье не знает равных / В пределах моря и земли» (210)11. Здесь представлена экспозиция повествуемой истории, в которой сообщается, во-первых, о событии, инициирующем нарративное развертывание сюжета - вызов на бой, а во-вторых, посредством ряда оппозиций акцентируется идеологическое противопоставление героев стихотворения («невинность лилий - багряные цветы», «угрюмый мавр - дева-воин»),
В 4-й строфе характер высказывания резко меняется, на первый план выходит динамика внешних событий, что актуализирует эпическое начало в нарративной структуре текста. По определению Н.Д. Тамарченко, событием в эпическом повествовании является «переход от одной ситуации к другой <...> в результате <...> собственной активности (путешествие, новая оценка мира)» персонажа «или ‘активности’ обстоятельств (биологические изменения, действия антагонистов, природные или исторические перемены)»12. Событийный ряд здесь по оси времени сдвигается в прошлое, маркируя темпоральную дистанцию между позицией героя в плане повествуемой истории и его «точкой зрения» в плане нарративного акта: «Вот мы схватились и застыли, / И войско с трепетом глядит, / Кто побеждает: я ли, ты ли, / Иль гибкость стали, иль гранит» (210). В изображении поединка также акцентирована оппозиция «я» - «ты», в которой лирический герой предстает в несколько пассивном облике («гранит» как знак не нападающей, а обороняющейся стороны). В 5-й строфе, наступает кульминационная точка сюжетного развития: «Я пал, и, молнии победней, / Сверкнул и в тело впился нож. / Тебе восторг - мой стон последний, / Моя прерывистая дрожь» (210). Как видно, гибель лирического героя, по сути, завершает тематическую составляющую повествуемой истории (поединок), в которой можно выделить четкий ряд событий эпического характера: вызов на бой, поединок двух враждующих воинов, смерть героя-нарратора от руки девы-воительницы.
Однако далее нарратив принципиально перекодируется: повествование не завершается смертью нарратора, выходя на иной уровень осмыс-
ления произошедших событий. Лирический герой продолжает рассказ о последующих событиях, в которых сам практически не участвует, что приводит к изменению его статуса в структуре текста: «И ты уходишь в славе ратной, / Толпа поет тебе хвалы, / Но ты воротишься обратно, / Одна, в плаще весенней мглы. / И над равниной дымно-белой / Мерцая шлемом золотым, / Найдешь мой труп окоченелый / И снова склонишься над ним» (210-211). Акцент здесь переносится на действия героини стихотворения, полностью нивелируя активность нарратора. Как указывает В. Шмид, «повествуемое “я” может в диегесисе присутствовать в разной степени», реализуясь в следующих типах: «непричастный очевидец, очевидец-протагонист, второстепенный персонаж, один из главных персонажей, главный герой (нарратор-протагонист)»13. В «Поединке» Н. Гумилева, нарратор, изначально являясь одним из главных героев, в условно выделяемой второй части стихотворения становится очевидцем происходящего. Во-первых, такая смена его поведения в диегетическом плане текста обусловлена сюжетно-фабульными обстоятельствами: герой-рассказчик мертв, и в изображаемом пространстве он явлен телесными останками («труп окоченелый»). Но продолжение повествовательного акта, сообщающего о событии признания героини в любви к поверженному врагу («Люблю! Ты слышишь, милый, милый? / Открой глаза, ответь мне - да. / За то, что я тебя убила, / Твоей я стану навсегда», 211), индексирует его присутствие в диегесисе уже в ином, посмертном качестве. По сути, здесь моделируется иное, потустороннее, пространство, в котором действуют другие законы, и сознание героя-нарратора приобретает функции всеведения и вездесущности, что сближает его «точку зрения» с позицией недиегетического повествователя. Финал стихотворения констатирует грядущее уничтожение телесного облика героя («Еще не умер звук рыданий, / Еще шуршит твой белый шелк, / А уж ко мне ползет в тумане / Нетерпеливо-жадный волк», 211), но не его ментальности, бытие которой утверждается самим фактом наррации.
Здесь встает вопрос: чем обусловлено подобное постулирование диететического нарратора в изображаемом универсуме? Как видно, в идеологическом плане лирический субъект размыкает собственное «я» в две сферы: сферу прошлого как воспоминания о произошедшем событии и сферу настоящего как единого процесса бытия, в котором актуализируется память о былых ипостасях (персонажах-масках) человеческого сознания. Субъектное «я» мыслится как полнота проживания различных жизней.
Так, в стихотворении «Царица» (1909), где так же, как и в «Поединке», основой сюжетостроения является мотив любви-противоборства, нарративной маской лирического героя является жрец древневосточного мира. Экспозицией повествуемой истории здесь становится описание героини-царицы и ее деяний, семантическим центром которого оказывается величие и непреклонность этого персонажа: «Твой лоб в кудрях отлива бронзы, / Как сталь, глаза твои остры, / Тебе задумчивые бонзы / В Тибете ста-
вили костры. / Когда Тимур в унылой злобе / Народы бросил к их мете, / Тебя несли в пустынях Гоби / На боевом его щите / И ты вступила в крепость Агры, / Светла, как древняя Лилит, / Твои веселые онагры / Звенели золотом копыт» (218). Далее нарратор локализует изображаемое событие в пространстве и времени («Был вечер тих. Земля молчала...»), раскрывает собственную позицию в диегесисе («И я следил в тени колонны / Черты алмазного лица / И ждал, коленопреклоненный, / В одежде розовой жреца», 218) и сообщает о своем намерении убить царицу-поработительницу его страны: «Узорный лук в дугу был согнут, / И, вольность древнюю любя, / Я знал, что мускулы не дрогнут / И острие найдет тебя» (218). Однако предуготовленное событие не совершается, так ненависть героя трансформируется в чувство любви-поклонения: «Но рот твой, вырезанный строго, / Таил такую смену мук, / Что я в тебе увидел бога / И робко выронил свой лук» (219). Рассказывая о финальном событии, нарратор вновь акцентирует внимание на системе ценностей героини стихотворения - ее бытийном торжестве над его эмоциональными движениями: «Толпа рабов ко мне метнулась, / Теснясь, волнуясь и крича, / И ты лениво улыбнулась / Стальной секире палача» (219). Однако знак в последней строке («секира палача») индексирует грядущее событие - казнь героя-жреца. Оказываясь вынесенным за пределы нарратива, оно так же, как и эксплицитно представленная смерть в «Поединке», указывает на ценностный избыток видения мира лирическим героем-нарратором: он повествует о событии, приведшем его к гибели, в момент повествования являющейся свершившимся фактом.
Таким образом, несмотря на различие трактовки любви-противостояния в стихотворениях «Поединок» и «Царица» (в первом случае возникновение любовного чувства характеризует аксиологию героини, а во втором - героя-нарратора), в их структурной организации обнаруживается принципиальное сходство: представление диегетического повествователя о собственном «я» как о вездесущей и всеведущей инстанции, превозмогающей смерть и способной постигать события вне физических законов существования. Такое поведение нарратора оказывается возможным за счет идеологического утверждения «припоминания» прежних воплощений его «я»: маски-персонажи14, которые использует нарратор, мыслятся им как воспоминания о существовании в прошлом, то есть становятся фактом «анемнезиса» (мистического припоминания).
По сути, система персональных репрезентаций в поэзии Н. Гумилева в целом и в сборнике «Жемчуга» в частности оказывается художественной реализацией платоновской идеи о знании как припоминании виденного душой в потусторонней жизни. В диалоге «Менон» Платон говорит: «Душа человека бессмертна, и, хотя она то перестает жить [на земле] - это и называется смертью, - то возрождается, но никогда не гибнет. <...> А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет ничего
такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что <...> она способна вспомнить то, что прежде ей было известно»15. В поэтической концепции Н. Гумилева «анемнезис», сопряженный с осмыслением оккультных и религиозно-мистических практик, влияние которых в данном аспекте описано М. Баскером16, а также символистского мировоззрения17, становится принципом утверждения собственного «я» в настоящем моменте бытия. Так, идеология «припоминания» прошлых жизней в их событийности становится основой наррации в стихотворении «Рыцарь с цепью» (1908): «Слышу гул и завыванье призывающих рогов, /Ия снова конквистадор, покоритель городов. / Словно раб, я был закован, жил, униженный в плену, / И забыл, неблагодарный, про могучую весну. / А она пришла, ступая над рубинами цветов, / И, ревнивая, разбила сталь мучительных оков» (182) (курсив - А. Ч.). «Анемнетический» принцип самопо-лагания «я» в настоящем объясняет широту спектра персональных масок лирического героя, обнаруживаемую в стихотворениях «Жемчугов».
Разумеется, степень вживания в иные бытийные ипостаси здесь оказывается различной. Если в рассмотренных текстах, а также в стихотворениях «У берега» (1909), «Одиссей у Лаэрта» (1909), «Ты помнишь дворец великанов...» (1910), «Кенгуру» (1910) повествующий лирический герой явно представляет себя в качестве определенного персонажа мировой культуры, то, например, в стихотворениях «Товарищ» (1909) и «В библиотеке» (1909) такая идентификация оказывается завуалированной. Здесь диегетический нарратор структурно отделяет собственную «точку зрения» от позиции героя, оставаясь очевидцем-протагонистом, однако характер повествуемых событий и эмоционально-психологическое отношение повествователя к изображаемой ситуации выявляет идеологическое родство их мировоззрений. В стихотворении «В библиотеке» лирический герой выстраивает повествование о неком неизвестном ему влюбленном, постоянно акцентируя посредством модальных слов со значением неуверенности («наверно», «верно») предполагаемый характер свершившихся событий: «Я отыскал сейчас цветок / В процессе древнем Жиль де Реца. /<...> Его, наверно, положил / Сюда какой-нибудь влюбленный / Еще от алых женских губ / Его пылали жарко щеки, / Но взор очей уже был туп, / И мысли холодножестоки. / И, верно, дьявольская страсть / В душе вставала, словно пенье, / Что дар любви, цветок, увясть / Был брошен в книге преступленья» (252). Рассказывая о потенциальном преступлении, поводом к реконструкции которого становится читаемая книга (трактат о злодеяниях барона Жиля де Рэ, маршала Франции, участника Столетней войны, которому предписываются занятия магией и серийные убийства), в финале стихотворения нарратор говорит о нем как о свершившемся преступлении («Так много тайн хранит любовь, / Так мучат старые гробницы! / Мне ясно кажется, что кровь / Пятнает многие страницы», 253) и называет героя своего повествования «убийцей дальним». Разумеется, здесь нет прямого сближе-
ния идеологических планов «я» нарратора и персонажа, но в то же время смысловой вектор истории, встающей за найденным предметом - цветком, и явный интерес повествователя к поступкам и мировосприятию воображаемого влюбленного актуализирует сходство их систем ценностей, прежде всего - в понимании любви как противостояния, ведущего к гибели. По сути, персонаж этого стихотворения может быть интерпретирован как двойник лирического героя, в сознание которого он «анемнетически» проникает.
К подобным маскам-«припоминаниям» следует также отнести воплощение лирического героя в стихотворениях, формально не являющихся повествовательными, но в которых имена персонажей, замещающих субъектное «я», ассоциативно связаны с определенными событиями мировой культуры. Подобные «свернутые» нарративы предстают в таких стихотворениях, как «Семирамида» (1909), «Воин Агамемнона» (1909), «Маркиз де Карабас» (1910), «Дон-Жуан» (1910).
Как видно, одним из ключевых параметров идеологии диегетическго нарратора становится «припоминание» и проживание в настоящем прежних бытийных воплощений, совокупность которых продуцирует мысль о многомерности души, обращенной к мифологическому, историческому и эстетическому опыту человеческого существования. Однако в подобном «анемнетическом» типе отношения нарратора к изображаемому миру важным оказывается выбор персонажей мировой культуры, в которых, несмотря на контекстуальное разнообразие, обнаруживается общий признак - акцентированная телесность их самоопределения в мире. Эта особенность гумилевской поэтики точно сформулирована М.М. Бахтиным: «Герой Гумилева - это человек сильный своим телом, мудрый своим телом. Мудрость тела, правота тела, сила тела, которое знает свой путь, в душе осознается как память»18. Представление о телесности как о ценностной константе обусловливает характер поведения героя: его взаимодействие с миром реализуется через поступки внешнего порядка, актуализирующие эпическое начало в структуре художественного универсума. Герои-маски мыслят себя прежде всего в событийном ряду: сражении, странствии, преодолении природной стихии, преступлении, любовном противостоянии, то есть в тех ситуациях, где на первый план выходит телесная, физическая активность. Именно поэтому поэтическое мышление Н. Гумилева оказывается принципиально нарративным, предполагающим примат внешних изменений в изображаемой реальности над ментальными трансформациями лирического субъекта.
Утверждение целостности собственного «я» в акте «анемнезиса», где прошлое становится фактом настоящего, соотносится с противоположным темпоральным вектором самополагания гумилевского героя-повествователя - устремленностью в будущее. В этом случае диегети-ческий нарратор выстраивает повествование как рассказ о грядущих со-
бытиях, причем их свершение мыслится как безусловная данность. Так, например, в стихотворении «Завещание» (1908) лирический герой, предстающий в облике мага, рефлектируя о своей посмертной участи, изначально организует высказывание в императивной модальности: «Очарован соблазнами жизни, / Не хочу я растаять во мгле, / Не хочу я вернуться к отчизне, / К усыпляющей, мертвой земле. / Пусть высоко на розовой влаге / Вечереющих горных озер / Молодые и строгие маги / Кипарисовый сложат костер» (186). Однако далее, по мере детального изображения желаемого события - ритуального сожжения мертвого тела героя, «точка зрения» нарратора трансформируется: возможное предстает в качестве факта действительности, хотя и сдвинутого по оси времени в будущее: «И свирель тишину опечалит, / И серебряный гонг заревет, / В час. Когда задрожит и отчалит / Огневеющий траурный плот. / Словно демон в лесу волхований, / Снова вспыхнет мое бытие, / От мучительных красных лобзаний / Зашевелится тело мое. / И пока к пустоте или раю / Необорный не бросит меня, / Я еще один раз отпылаю / Упоительной жизнью огня» (186-187). Таким образом, диегетический нарратор вновь расширяет свои конвенциональные возможности, занимая позицию всеведения, где пребывание в настоящем моменте времени не ограничивает знание о грядущем.
Подобный «провиденциальный» характер повествования обнаруживается в таких стихотворениях «Жемчугов», как «Одержимый» (1908) («Мне сразу в очи хлынет мгла... I На полном, бешеном галопе / Я буду выбит из седла / И покачусь в ночные топи. / Как будет страшен этот час! / Я буду сжат доспехом тесным, / И, как всегда, о coup de grace / Я возоплю пред неизвестным», 178), «Поединок» (1909) («Но ты воротишься обратно, / Одна, в плаще весенней мглы. / И над равниной дымно-белой / Мерцая шлемом золотым, / Найдешь мой труп окоченелый / И снова склонишься над ним», 210-211), «Я не буду тебя проклинать...» (1909) («Ты подаришь мне смертную дрожь, / А не бледную дрожь сладострастья, / И меня навсегда уведешь / К островам совершенного счастья», 226), «Одиссей у Лаэрта» (1909) («Но в час, как Зевсовой рукой / Мой черный жребий будет вынут, / Когда предсмертною тоской / Я буду навзничь опрокинут, / Припомню я не день войны, / Не праздник в пламени и дыме, / Не ласки знойные жены, / Увы, делимые с другими, - / Тебя, твой миртовый венец, / Глаза, безоблачнее неба, / И с нежным именем «отец» / Сойду в обители Эреба», 232).
Как видно, в едином контексте поэтической книги «Жемчуга» лирический герой-нарратор мыслит собственное «я» как духовный субстрат, целостность которого обеспечивается приобщением к различным вариантам самоопределения в бытии посредством акта «припоминания» иных жизней, тождественных константным персонажам мировой культуры, и возможностью проникать за пределы существования в настоящем. В идеологии диегетического нарратора обнаруживаются два типа отношения ко времени: «анемнетическое» восстановление прошлого и «провиденциаль-
- -
ное» проживание грядущего. По сути, данная идеологема декларируется в стихотворении Н. Гумилева «Молитва» (1907), также включенном поэтом в состав сборника «Жемчуга»: «Солнце свирепое, солнце грозящее, / Бога, в пространстве идущего, / Лицо сумасшедшее, / Солнце, сожги настоящее / Во имя грядущего, / Но помилуй прошедшее!» (148). В утверждаемой поэтом онтологии времени настоящее оказывается точкой, в которую сходятся прошедшее и грядущее, и соответственно, лирический субъект оказывается способным проникать в различные темпоральные планы, в каждом из которых бытия субъектного «я» осознается в событийной динамике.
Постулирование «анемнетического» проживания чужой жизни и всеведения, формально разделенных, проявляется и в нарративных стихотворениях, организованных «точкой зрения» экзегетического нарра-тора: «Старый конквистадор» (1908), «Варвары» (1908), «Орел» (1909), «Избиение женихов» (1909), «Он поклялся в строгом храме...» (1910). Несмотря на то, что здесь повествователь отсутствует в изображаемом мире и рассказывает о событиях происходящих всецело с другими персонажами, его «точка зрения» моделируется как взгляд на себя извне. Подобное расщепление подтверждается принципиальным сходством поступков, поведения и ментальных констант персонажей и рассмотренных выше ипостасей лирического героя, явленного в диегесисе. Например, идеология героя стихотворения «Старый конквистадор» близка к системе ценностей диегети-ческого нарратора в стихотворении «Рыцарь с цепью». (Ср.: «Там он жил в тени сухих смоковниц / Песни пел о солнечной Кастилье, / Вспоминал сраженья и любовниц, / Видел то пищали, то мантильи» (188) - «Я опять иду по скалам, пью студеные струи, / Под дыханьем океана раны зажили мои. / Но, вступая, обновленный, в неизвестную страну, / Ничего я не забуду, ничего не прокляну», 182). Фактически в подобных структурах происходит развоплощение единого субъектного «я», отчуждающего героя-маску во внеположную реальность и эксплицирующего свое всеведение в «точке зрения» экзегетического нарратора, однако смысловой вектор здесь остается идентичным: констатация возможности преодоления границ времени и обретение себя в едином событии бытия.
В этом отношении показательно финальное стихотворение «Жемчугов» «Сон Адама» (1909), повествуемое событие в котором становится своеобразной концентрацией отмеченных выше идеологических параметров лирического субъекта-нарратора. Экзегетический повествователь здесь, совершая интроспекцию в сознание героя (Адама), рассказывает о сновидении прародителя человеческого рода: «От плясок и песен усталый Адам. / Заснул, неразумный, у Древа Познанья. /<...> И дух его сонный летит над лугами, / Внезапно настигнут зловещими снами. / Он видит пылающий ангельский меч, / Что жалит нещадно его и подругу / И гонит из рая в суровую вьюгу, / Где нечем прикрыть им ни бедер, ни плеч... / Как звери, должны они строить жилище, / Пращой и дубиной ис-
кать себе пищи» (255). Сон героя оказывается провиденциальной картиной грядущего существования человечества, в котором Адам и Ева предстают в различных ипостасях, воплощаясь в потомках и будущих событиях. (Ср.: И кроткая Ева, игрушка богов, / Когда-то ребенок, когда-то зарница, / Теперь для него молодая тигрица <...>/ Он борется с нею. Коварный, как змей, / Ее он опутал сетями соблазна. / Вот Ева - блудница, лепечет бессвязно, / Вот Ева - святая, с печалью очей, / То лунная дева, то дева земная, / Но вечно и всюду чужая, чужая» (257). Как видно, здесь происходит перекодировка «анемнетической» и «провиденциальной» направленности постижения бытия: Адам как Первочеловек в своем сновидении из абсолютного прошлого (точки сотворения мира) проникает в будущее человеческого универсума, но так как каждый человек несет в себе его частицу, то, соответственно, и нарратор оказывается приобщенным к первозданно-сти адамова «я», то есть в самом своем существовании совершает «припоминание» души прародителя. Такое проживание опыта Первочеловека в гумилевской онтологии мыслится как путь к преодолению трагической дихотомии бытия посредством пересоздания мира.
Адам как «я», обновляющее мир, являясь героем стихотворения, завершающего поэтическую книгу «Жемчуга», символизирует собой свершение инициации лирического субъекта, «анемнестически» восстанавливающего многомерный опыт человеческого мира и «провиденциально» рассказывающего о грядущих событиях. В этом смысле можно утверждать, что идеология нарратора в «Жемчугах» намечает пути формирования новой онтологической парадигмы в творческом сознании Н. Гумилева, впоследствии реализуемой в поэтике акмеизма19.
Таким образом, при всем разнообразии повествуемых историй и лирических масок, укорененных в различные культурные контексты, идеология нарратора в поэтической книге Н. Гумилева «Жемчуга» обнаруживает определенное типологическое единство. Можно выделить два типа идеологической направленности сознания лирического повествователя в художественном мире поэта: «анемнетическое» и «провиденциальное» отношения к миру, взаимодействие которых в пределах как одного стихотворения, так и всего сборника в целом, позволяют нарратору осознать собственное «я» как субстанцию, целостность которой обеспечивается обращением к различным вариантам самоопределения в универсуме. Представляя себя в событийном ряду прошлого или будущего, лирический субъект Н. Гумилева утверждает такую онтологию времени, в которой настоящее оказывается точкой схождения прошедших и грядущих воплощений единой души, и именно это соединение способствует преодолению трагического противоречия между бренностью телесного существования и вечностью бытия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В.М. Поэтика русской поэзии. СПб., 2001. С. 396.
Zhirmunskij V.M. Preodolevshie simvolizm // Zhirmunskij V.M. Pojetika russkoj pojezii. SPb.,2001. S. 396.
2 Верховский Ю.Н. Путь поэта // H.C. Гумилев: Pro et contra. СПб., 2000. С. 507.
Verhovskij Ju.N. Put’pojeta//N.S. Gumilev: Pro et contra. SPb., 2000. S. 507.
3 См.: Зобнин Ю.В. Воля к балладе (Лиро-эпос в акмеистической эстетике Гумилева) // Гумилевские чтения. СПб., 1996. С. 111-119; Бобрицких ЛЯ. Сюжетно-композиционные особенности баллад Н. Гумилева// Филологические записки. Вып. 17. Воронеж, 2001. С. 252-259; СамохваловаЯ.В. Традиция фольклорной баллады в лирике Н.С. Гумилева// Фольклор: Традиции и современность. Вып. 2. Таганрог, 2003. С. 140-148.
Sm.: Zobnin Ju.V Volja k ballade (Liro-jepos v akmeisticheskoj jestetike Gumileva) // Gumilevskie chtenija. SPb., 1996. S. 111-119; Bobrickih L.Ja. Sjuzhetno-kompozicionnye osobennosti ballad N. Gumileva // Filologicheskie zapiski. Vyp. 17. Voronezh, 2001. S. 252-259; Samohvalova Ja.V. Tradicija foPklomoj ballady v lirike N.S. Gumileva I I Fol’klor: Tradicii i sovremennost’. Vyp. 2. Taganrog, 2003. S. 140-148.
4 Так, В. Брюсов в рецензии на данную книгу стихотворений отмечает: «И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые нам по другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул, исторические личности, как Тимур, Данте, Дон-Жуан, Вас ко-де-Гама, некоторые местности земного шара, как степь Гоби, или Кастилия, или Анды, - то все они как-то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми» (Брюсов В.Я. Н. Гумилев. Жемчуга// Н.С. Гумилев: Pro et contra. СПб., 2000. С. 360).
Так, V. Brjusov v recenzii па dannuju knigu stihotvorenij otmechaet: «I esli vstrechajutsja nam v jetom mire imena, znakomye nam po drugim istochnikam: antichnye geroi, как Odissej, Agamemnon, Romul, istoricheskie lichnosti, как Timur, Dante, Don-Zhuan, Vasko-de-Gama, nekotorye mestnosti zemnogo shara, как step’ Gobi, ili Kastilija, ili Andy, - to vse oni kak-to stranno vidoizmeneny, stali novymi, neuznavaemymi» (Brjusov VJa. N. Gumilev. Zhemchuga // N.S. Gumilev: Pro et contra. SPb., 2000. S. 360).
5 Смелое a M.B. Онтологические проблемы в творчестве Н.С. Гумилева. Тверь, 2004.
SmelovaM.V. Ontologicheskie problemy vtvorchestve N.S. Gumileva. Tver’, 2004. S. 37.
6 Корман Б.О. Целостность литературного произведения и экспериментальный словарь литературоведческих терминов // Корман Б.О. Избранные труды. Теория литературы. Ижевск, 2006. С. 322-323. Необходимость такого смыслового единства, выходящего за пределы одного текста, предполагает, по мысли Л.Я. Гинзбург, «постулирование в самой жизни бытие <. ..> двойника» авторского «я», причем «этот лирический двойник <.. .> отнюдь не является эмпирической, биографической личностью, взятой во всей противоречивой полноте и хаотичности своих проявлений. <.. .> Реальная личность является в то же время “идеальной” личностью, идеальным содержанием, отвлеченным от пестрого и смутного многообразия житейского опыта» (Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1997. С. 149-150).
Когтап В.О. Celostnost’ literatumogo proizvedenija i jeksperimentarnyj slovar’ literaturovedcheskih terminov // Korman B.O. Izbrannye trudy. Teorija literatury. Izhevsk, 2006. S. 322-323. Neobhodimost’takogo smyslovogo edinstva, vyhodjaschego za predely odnogo teksta, predpolagaet, po mysli L.Ja. Ginzburg, «postulirovanie v samoj zhizni bytie <...> dvojnika» avtorskogo «ja», prichem «jetot liricheskij dvojnik <...> otnjud’ ne javljaetsja jempiricheskoj, biograficheskoj lichnost’ju, vzjatoj vo vsej protivorechivoj polnote i haotichnosti svoih projavlenij. <.. .> Real’naja lichnost’javljaetsjavto zhe vremja “idearnoj” lichnost’ju, ideal’nym soderzhaniem, otvlechennym ot pestrogo i smutnogo mnogoobrazija zhitejskogo opyta» (Ginzburg LJa. О lirike. М., 1997. S. 149-150).
7 Григорьев А.Л. Акмеизм//История русской литературы. Л., 1983. Т. 4. С. 695.
Grigor’evA.L. Akmeizm// Istorijarusskoj literatury. L., 1983. Т. 4. S. 695.
8 Слободнюк С.JI. Николай Гумилев: модель мира. (К вопросу о поэтике образа) // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 146.
Slobodnjuk S.L. Nikolaj Gumilev: model’ mira. (К voprosu о pojetike obraza) // Nikolaj Gumilev. Issledovanija i materialy. Bibliografija. SPb., 1994. S. 146.
9 Самойлова Н.Ю. Субъектная организация лирики Н. Гумилева // Проблемы литературных жанров. Ч. 2. Томск, 2002. С. 36.
Samojlova N.Ju. Subjektnaja organizacija liriki N. Gumileva // Problemy literatumyh zhanrov. Ch. 2. Tomsk, 2002. S. 36.
10 Тадевосян T.B. Мифологема героя в поэтическом творчестве Н.С. Гумилева: Автореф. дис. ... канд. филол. наук / МПГУ М., 2008. С. 6-7.
Tadevosjan T.V. Mifologema geroja v pojeticheskom tvorchestve N.S. Gumileva: Avtoref. dis. ... kand. filol. nauk/MPGU. М., 2008. S. 6-7.
11 Гумилев H.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 1. Стихотворения. Поэмы (19021910) / Под ред. Ю.Н. Зобнина. М., 1998. Здесь и далее тексты Н. Гумилева цитируются по данному изданию, в скобках указан номер страницы.
Gumilev N.S. Polnoe sobranie sochinenij: V 10 t. T. 1. Stihotvorenija. Pojemy (1902-1910)/ Pod red. Ju.N. Zobnina. М., 1998. Zdes’ i dalee teksty N. Gumileva citirujutsjapo dannomu izdaniju, v skobkah ukazan nomer stranicy.
12 Тамарченко Н.Д. Событие. II Литературоведческие термины (материалы к словарю). Вып. 2. Коломна, 1999. С. 80.
Tamarchenko N.D. Sobytie. // Literaturovedcheskie terminy (materialy k slovarju). Vyp. 2. Kolomna, 1999. S. 80.
13 Шмид В. Нарратология. М., 2003. С. 90-91.
Shmid KNarratologija. М., 2003. S. 90-91.
14 Отметим, что в данном случае речь идет именно о нарративных реализациях лирического героя, а не героя «ролевой» лирики. По замечанию И.Н. Исаковой, «стихотворения с ролевым героем обычно опознаются по номинациям персонажей», но этот критерий является ненадежным, «поскольку способ воссоздания мира может не соответствовать ролевому герою, оказывающемуся не более чем маской» (Исакова И.Н. О субъектной организации и системе персонажей в лирике // Филологические науки. 2003. № 1. С. 36). В стихотворениях Н. Гумилева, где наррация организована диегетическим повествователем, именно нарративная маска становится индексом аксиологических представлений субъектного «я». Формально лирический герой у Н. Гумилева близок «ролевому», однако в различных ипостасях - средневекового воина («Поединок», 1909) или жреца Древнего мира («Царица», 1909) - его система ценностей, как правило, оказывается идентичной, что приводит к репрезентации не принципиального чужого «я», а вариативного реализуемой единой идеологии.
Otmetim, chto v dannom sluchae rech’ idet imenno о narrativnyh realizacijah liricheskogo geroja, a ne geroja «rolevoj» liriki. Po zamechaniju I.N. Isakovoj, «stihotvorenija s rolevym geroem obychno opoznajutsja po nominacijam personazhej», no jetot kriterij javljaetsja nenadezhnym, «poskol’ku sposob vossozdanija mira mozhet ne sootvetstvovat’ rolevomu geroju, okazyvajuschemusja ne bolee chem maskoj» (Isakova I.N. О subjektnoj organizacii i sisteme personazhej v lirike I I Filologicheskie nauki. 2003. № 1. S. 36). V stihotvorenijah N. Gumileva, gde narracija organizovana diegeticheskim povestvovatelem, imenno narrativnaja maska stanovitsja indeksom aksiologicheskih predstavlenij subjektnogo «ja». Foimal’no liricheskij geroj uN. Gumileva blizok «rolevomu», odnako v razlichnyh ipostasjah - srednevekovogo voina («Poedinok», 1909) ili zhreca Drevnego mira («Carica», 1909) - ego sistema cennostej, kak pravilo, okazyvaetsja identichnoj, chto privodit k reprezentacii ne principial’nogo chuzhogo «ja», a variativnogo realizuemoj edinoj ideologii.
---------------------------------------------------------------------------------------------
15 Платон. Менон // Платон. Апология Сократа; Критон; Ион; Протагор. М., 1999. С. 588-589.
Platon. Menon // Platon. Apologija Sokrata; Kriton; Ion; Protagor. М., 1999. S. 588-589.
16 Баскер М. Ранний Гумилев: Путь к акмеизму. СПб., 2000.
BaskerM. Rannij Gumilev: Put’k akmeizmu. SPb., 2000.
17 Так, Вяч. И. Иванов в статье «Поэт и чернь» (1904) утверждает, что «воспоминание, как учит Платон, оправдывается на поэте, поскольку он, будучи органом народного самосознания, есть вместе с тем и тем самым - орган народного воспоминания. Чрез него народ вспоминает свою древнюю душу и восстановляет спящие в ней веками возможности» (Иванов Вяч. И. Поэт и чернь // Иванов Вяч. И. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1. Bruxelles, 1971-1987. С. 713).
Так, Vjach. I. Ivanov v stat’e «Pojet i chem’» (1904) utverzhdaet, chto «vospominanie, как uchit Platon, opravdyvaetsja na pojete, poskol’ku on, buduchi organom narodnogo samosoznanija, est’ vmeste s tern i tern samym - organ narodnogo vospominanija. Chrez nego narod vspominaet svoju drevnjuju dushu i vosstanovljaet spjaschie v nej vekami vozmozhnosti» (Ivanov Vjach. I. Pojet i chem’ // Ivanov Vjach. I. Sobranie sochinenij: V 4t. T. 1. Bruxelles, 1971-1987. S. 713).
18 Бахтин M.M. Гумилев // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 2. М., 2000. С. 359.
Bahtin М.М. Gumilev // Bahtin М.М. Sobranie sochinenij. Т. 2. М., 2000. S. 359.
19 Как известно, Н. Гумилев наравне с понятием «акмеизм» предлагал равноценное ему понятие «адамизм».
Как izvestno, N. Gumilev naravne s ponjatiem «akmeizm» predlagal ravnocennoe emu ponjatie «adamizm».
