CC BY
204
72
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
2009. Вып. 3 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
УДК 821.161.1 - 1
А.А. Чевтаев
ТРИПТИХ Н. ГУМИЛЕВА «ВОЗВРАЩЕНИЕ ОДИССЕЯ»: ЭПИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ В ЛИРИЧЕСКОМ НАРРАТИВЕ
Рассматривается взаимодействие эпического и лирического начал в повествовательной структуре триптиха Н. Гумилева «Возвращение Одиссея». В гумилевской интерпретации мифа о возвращении древнегреческого героя его эпическое мировоззрение реализуется посредством трансформации идеологической точки зрения. Усиление лирической событийности как внутреннего изменения ценностного кругозора способствует превращению рассказа о странствиях Одиссея в повествование об обретении сильной личностью своего подлинного «я».
Ключевые слова: лирический нарратив, лирический субъект, эпика, ценностный кругозор, художественная идеология, событие.
Традиционное понимание лирики как рода литературы основывается на устоявшемся представлении о лирическом тексте как о репрезентации субъективного переживания, где «первостепенно выражение точки зрения лирического субъекта» и где «изображение внешнего мира (картин природы, какого-либо предмета или события)... служит целям... самовыражения» [19. С. 183]. Признавая, что ведущей лирической интенцией является раскрытие внутренних эмоционально-психологических и/или интеллектуальных качеств субъекта, все же следует констатировать наличие в лирике различных способов конструирования художественного мира, одним из которых является наррация.
Согласно классическому определению Ж. Женетта нарратив характеризуется наличием трех элементов: истории как повествовательного означаемого, повествования как означающего (то есть как повествовательного дискурса) и наррации как порождающего повествовательного акта [10. С. 64]. Естественно, что в семиозисе лирического или лироэпического текста эта триада реализуется иначе, чем в эпических нарративах, прежде всего потому, что здесь специфически организуется событийный ряд, разворачивающийся в основном в ментальной сфере субъекта.
Одной из ключевых проблем нарративной организации текста в лирике нам видится проблема определения субъектного статуса в тех поэтических структурах, где нарратор или скрывается под маской ролевого героя, или репрезентирует кругозор персонажа, тесно связанного с различными контекстами мировой культуры, что продуцирует его разомкнутость в тексты различной родовой природы.
Разумеется, что теоретическое понимание особенностей лирических нарративов с подобной субъектной организацией требует осмысления повествовательных форм, реализуемых в соответствии с конкретной поэтической системой. Наиболее продуктивным в этом отношении представляется обра-
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
щение к устройству художественного универсума Н.С. Гумилева. Тяготение к повествовательному развертыванию лирических сюжетов в качестве одной из доминантных характеристик его поэтики неоднократно отмечалась в критике и литературоведении. Например, в классической работе В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916) констатируется, что «для выражения своего настроения» поэт «создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический - «балладную» форму» [11. С. 396].
В последнее время появилось немало работ, в которых так или иначе затрагивается вопрос о принципах организации повествования в поэтических (прежде всего - модифицирующих жанр баллады) текстах Н.С. Гумилева. Проблема соотношения лирического и эпического в структуре его произведений рассматривается, например, в статьях Ю.В. Зобнина [12], Л.Я. Бобриц-ких [2; 3], Е.В. Бурвиковой [5]. По мысли Ю.В. Зобнина, в акмеистической поэтике Н. Гумилева баллада оказывается идеальным жанровым образованием, позволяющим достичь искомой «аполлонической» меры за счет уравнивания «я», абсолютизируемого в «чистой» лирике, и внешнего мира, доминирующего в «чистом» эпосе [12. С. 118]. Вместе с тем, реализация художественной идеологии субъекта в процессе нарративного развертывания сюжета, а также механизмы взаимодействия эпического и лирического начал в творчестве поэта все еще остаются недостаточно изученными.
Настоящая статья посвящена рассмотрению триптиха Н. Гумилева «Возвращение Одиссея» (1909) в аспекте принципов репрезентации нарратива героя, традиционно осмысляемого в качестве носителя эпического мировоззрения, в структуре лирического сюжета. Анализ данного произведения позволяет описать характерный для художественного мира Н. Гумилева способ поведения персонажа в пространстве лирического текста (как доакмеи-стического, так и акмеистического периодов творчества), а также механизмы тех трансформаций, которые претерпевают в его лирике герои, обладающие знаковым статусом в контексте мировой культуры (Заратустра, Адам, Каин, Агамемнон, Ахилл, Ромул, Рем, Помпей, Каракалла, Колумб, Дон Жуан). Так, на переосмысление Н. Гумилевым общеизвестных персонажей в рецензии на третью книгу поэта «Жемчуга» (1910), в состав которой входит цикл «Возвращение Одиссея», указывал В.Я. Брюсов: «И если встречаются нам в этом мире имена, знакомые по другим источникам: античные герои, как Одиссей, Агамемнон, Ромул, исторические личности, как Тимур, Данте, ДонЖуан, Васко-де-Гама...- то все они как-то странно видоизменены, стали новыми, неузнаваемыми» [4. С. 360].
Отметим, что специфическая интерпретация различных персонажей мировой культуры представлена не только в сборнике «Жемчуга», но и в двух первых книгах Н. Гумилева «Путь конквистадоров» (1905) и «Романтические цветы» (1908), характеризующихся значительным влиянием поэтики символизма, прежде всего той его модификации, в которой отчетливо наблюдается тяготение к эстетическому идеалу и главным идеологом которой считается В.Я. Брюсов. В «Жемчугах» воздействие брюсовской эстетики на ху-
дожественный мир Н. Гумилева просматривается достаточно явно, что неоднократно отмечалось как в критических отзывах на выход книги поэта1, так и в целом ряде литературоведческих исследований2. Однако в этом сборнике уже начинается постепенная трансформация художественного мировоззрения поэта, обозначающая переход от символистской поэтики к акмеизму. Естественно, что некоторые элементы акмеистического видения мира обнаруживаются и в стихотворениях триптиха «Возвращение Одиссея», прежде всего -на уровне идеологии героя, воплощенной в композиционном строении текста.
Как следует из названия цикла, главным персонажем трех составляющих его стихотворений является Одиссей Лаэртид, герой древнегреческих мифов и поэмы Гомера «Одиссея»3. Значение Гомера для творческого самосознания Н. Гумилева неоднократно подчеркивалось им самим в теоретических и декларативных выступлениях. Так, в статье «Жизнь стиха» (1910), соотнося художественное миропонимание акмеизма и мастерство античного поэта, он говорит: «Гомер оттачивал свои гекзаметры, не заботясь ни о чем, кроме гласных звуков и согласных, цезур и спондеев, и к ним приноравливал содержание. Однако он счел бы себя плохим работником, если бы, слушая его песни, юноши не стремились к военной славе, если бы затуманенные взоры девушек не увеличивали красоту мира» [9. С. 7-8].
В триптихе 1909 г. поэт второй раз обращается к интерпретации событий античной мифологии, участником которых является Одиссей. Впервые этот древнегреческий герой в поэзии Н. Гумилева появляется в стихотворении «Ахилл и Одиссей» (1907), где представлен мировоззренческий диалог двух ключевых персонажей гомеровской «Илиады». Это произведение подробно проанализировано Т.С. Зориной, указывающей, что Одиссей Лаэртид здесь «предстает человеком, для которого выше всего воинская доблесть, долг перед родиной и обязательства по отношению к обществу», в отличие от Ахилла, раздираемого внутренними «неразрешимыми противоречиями» [13]. Подобная перекодировка семантики этих героев (Одиссей становится, прежде всего, солдатом и политиком, а не мудрым и хитрым скитальцем; Ахиллес -
1 Так, в положительной в целом рецензии на «Жемчуга» Вяч.И. Иванов отмечал, что «Н. Гумилев не напрасно называет Валерия Брюсова своим учителем: он - ученик, какого мастер не признать не может; и он - еще ученик» [14. С. 362].
2 Проблема влияния символизма и, в частности, творчества В. Брюсова на поэтический мир Н. Гумилева рассматривается, например, в работах Н.Ю. Грякаловой [7],
О.А. Клинга [15], О.А. Лекманова [16. С. 90-102].
3 В русской поэзии XIX - XX вв. обращение к судьбе этого героя гомеровского эпоса носит устойчивый характер, выводя ее на уровень универсальной модели человеческого существования. Так, интерпретация мифа о странствиях и / или возвращении Одиссея (Улисса) оказывается смысловым центром таких стихотворений, как «Судьба Одиссея» (1814) К.Н. Батюшкова, «Одиссей» (1907), «Одиссей у Калипсо» («Сквозь легкий дым земных воспоминаний.») (1920)
В.Я. Брюсова, «Одиссей в Киммерии» (1907) М.А. Волошина, «Золотистого меда струя из бутылки текла.» (1917) О.Э. Мандельштама, «Одиссей Телемаку» (1972), «Новая жизнь» (1988), «Итака» (1993) И.А. Бродского.
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
рефлектирующим мистиком, а не великим воином Эллады) показывает, что традиционные, устоявшиеся в истории культуры представления Н. Гумилев серьезно перерабатывает в соответствии с концепцией своего художественного универсума.
Итак, в основе цикла «Возвращение Одиссея» лежит интерпретация нескольких песен гомеровского эпоса, в сознании поэта обладающих ключевым значением для понимания бытийного пути такой личности, какой является Лаэртид. Необходимо указать, что первая публикация стихотворений, составляющих триптих, состоялась в журнале «Весы» (1909. № 6), где их расположение имело иную последовательность: «У берега», «Одиссей у Лаэрта», «Избиение женихов». Включая цикл в книгу «Жемчуга», Н. Гумилев поменял местами второе и третье стихотворения. Это обстоятельство носит принципиальный характер, так как, во-первых, свидетельствует о сознательном выстраивании композиции триптиха, маркирующем логическую связность его частей, а во-вторых, такая перестановка «выправила» сквозной сюжет цикла в соответствии с античным мифом и поэмой Гомера, где избиение женихов Пенелопы (песня XXII) предшествует встрече Одиссея со своим отцом Лаэртом (песня XXIV).
Сюжетом первого стихотворения «У берега» является контаминация нескольких песен «Одиссеи» Гомера (X и XIII), в обобщенном виде представляющая череду препятствий на пути Одиссея домой, на Итаку. Лирический субъект здесь представлен в качестве ролевого героя, получающего функции диегетического нарратора и репрезентирующего в монологическом высказывании свое внутреннее мироощущение: «Сердце - улей, полный сотами, / Золотыми, несравненными! / Я борюсь с водоворотами / И клокочущими пенами» [8. С. 227]. В этой и двух последующих строфах, отмеченных усилением риторического преувеличения изображаемых обстоятельств, герой мыслит себя носителем физической и духовной силы, позволяющей преодолеть как пространственные препятствия, так и превратности судьбы, мешающие ему достичь родного острова:
Я трирему с грудью острою В буре бешеной измучаю,
Но домчусь к родному острову С грозовою сизой тучею.
Я войду в дома просторные,
Сердце встречами обрадую И забуду годы черные,
Проведенные с Палладою [8. С. 227].
Как справедливо отмечено М.М. Бахтиным, «герой Гумилева - это человек сильный своим телом, мудрый своим телом» и в его творчестве «мотив скитальчества, путешествия по земле сочетается с мотивом сильной личности, которая всегда авантюрна» [1. С. 359]. Подобная телесная «мудрость» Одиссея в стихотворениях, составляющих триптих, оказывается одной из
ключевых характеристик героя, определяющих его разомкнутость в эпику, с одной стороны, и в лирику - с другой. Одиссей здесь предстает как человек, способный реорганизовать пространство и достичь желаемой цели. В начале стихотворения усилено эпическое начало, определяющее бытийный статус героя. В третьей строфе возможность преодоления судьбы утверждается через забвение и отрицание воинского и скитальческого прошлого: «И забуду годы черные, / Проведенные с Палладою» [8. С. 227]. Отвергая героизм военных лет, Одиссей стремится к героике высшего порядка и бросает вызов богине, во власти которой он находится.
Однако заданная во второй и третьей строфах жизнеутверждающая семантика высказывания отменяется реальностью морского странствия, в которую помещен герой. Перформативный дискурс, определяющий монолог Одиссея в начале стихотворения, получает нарративные свойства. Примечательно, что сначала герой ощущает тяготение над собой роковой предопределенности («Так! Но кто, подобный коршуну, / Над моей душою носится, / Словно манит к року горшему, / С новой кручи в бездну броситься?» [8. С. 227]) и только потом сообщает о событии, подтверждающем эту подвластность судьбе: «В корабле раскрылись трещины, / Море взрыто ураганами, / Берега, что мне обещаны, / Исчезают за туманами» [8. С. 227]. Повествовательный акт здесь протекает синхронно повествуемым событием, что усиливает провиденциальный характер изображаемой ситуации: божественные силы, управляющие жизнью героя, мгновенно опровергают его уверенность в возможности самостоятельно противостоять судьбе.
В стихотворении «У берега» система знаков, в которых актуализирована морская семантика («Я борюсь с водоворотами / И клокочущими пенами», «в буре бешеной», «море взрыто ураганами», «вой над водною пустынею»), получает периферийное значение: «проявление злой божественной воли». В данном случае, как указывает Т.С. Зорина, происходит передача функции владыки морей Посейдона богине справедливой войны Афине Пал-ладе [13]. Здесь очевидно расхождение с гомеровским источником: в «Одиссее» морские бури, преследующие героя и мешающие его возвращению, вызваны гневом Посейдона, к которому взывает обманутый Одиссеем циклоп Полифем, сын бога морей4. У Н. Гумилева фигура Посейдона отсутствует и Афина замещает все проявления власти богов над человеком. Такая интерпретация античного мифа вызвана тем, что в сознании героя-нарратора его нынешние скитания и прошлые боевые подвиги в Троянской войне совмещаются в неразрывное целое. Гнев богини, уводящей Одиссея от родного берега, оказывается ответом на желание избавиться от ее покровительства и
4 Ср.: «Царь Посейдон земледержец, могучий, лазурнокудрявый, / Если я сын твой и ты мне отец, то не дай, чтоб достигнул / В землю свою Одиссей, городов сокрушитель, Лаэртов / Сын, обладатель Итаки, меня ослепивший. Когда же / Воля судьбы, чтоб увидел родных мой губитель, чтоб в дом свой / Царский достигнул, чтоб в милую землю отцов возвратился, / Дай, чтоб по многих напастях, утратив сопутников, поздно / Прибыл туда на чужом корабле он и встретил там горе». / Так говорил он, моляся, и был Посейдоном услышан» (Од., IX, 528-536) [6. С. 121].
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
власти («И забуду годы черные, / Проведенные с Палладою»), поэтому в финальной строфе герой принимает определенный ему удел, отказываясь от противостояния Афине: «И шепчу я, робко слушая / Вой над водною пустынею: / «Нет, союза не нарушу я / С необорною богинею» [8. С. 227].
Как видно, здесь происходит расщепление целостной «точки зрения» героя на события, в которые он погружен. Клятва, которую Одиссей адресует одновременно и Палладе, и себе, в едином высказывании выделяется прямой речью, эксплицируя взгляд на собственное «я» извне. Такая объективация голоса во внеположной реальности формально разворачивает сюжет в эпических координатах. Однако самополагание героя на оси «я» - «мир» выстраивается по вертикали, где ценностный «верх» замещается позицией Афины Паллады, персонифицированной в морской стихии, через которую проявляется ее воля. Эпический облик Одиссея уходит на второй план, тогда как лирические черты его страдающего «я» акцентируются в добровольном подчинении божеству. Духовная сила сменяется робостью и смирением («И шепчу я, робко слушая / Вой над водною пустынею»), и именно здесь происходит результирующее событие первой части триптиха. Клятва Палладе, являясь вербализованным свидетельством свершающегося изменения в ценностном кругозоре героя, на уровне идеологии получает значения невозможности сопротивляться провидению и, как следствие, стоического выбора воинского и скитальческого пути.
В следующем стихотворении цикла («Избиение женихов») Одиссей изображается в специальных (пространственных) координатах родного острова. О его пути на Итаку ничего не сообщается, так как принесенная им клятва покорности богине предполагает, что Паллада вновь покровительствует ему, и поэтому он возвращается домой.
Здесь наблюдается принципиальное изменение субъектной организации повествования: «всеведущий» нарратор, отсутствующий в событиях повествуемой истории, эксплицирует себя в тексте в качестве объективной инстанции, сообщающей о происходившем (событийная цепь сдвигается в прошлое): «Только над городом месяц двурогий / Остро прорезал вечернюю мглу, / Встал Одиссей на высоком пороге, / В грудь Антиноя он бросил стрелу» [8. С. 228]. Одиссей же оказывается не «ролевым» воплощением лирического субъекта (как в первой части), а героем повествования, наблюдаемым с позиции непричастного нарратора. Следует отметить, что данная трансформация субъектной структуры четко коррелирует с особенностями заглавий частей триптиха. В названиях первого и третьего стихотворений акцентированы пространственные параметры, в которых обнаруживает себя герой («У берега», «Одиссей у Лаэрта»), тогда как в названии второго - совершаемое действие («Избиение женихов»). Такая номинация четко соотносится с характером нарративного высказывания каждой части. В обрамляющих стихотворениях «всеведущий» повествователь проявляет себя только в обозначении спациальных координат, данных в заглавии, а сам рассказ о событиях доверяет герою. Во втором же стихотворении параметры пространства зада-
ются в дискурсе объективированной нарративной инстанции, поэтому в названии текста актуализировано событие.
В повествовательной перспективе «Избиения женихов» максимально усиливаются эпические элементы. Сопоставление «точки зрения» нарратора, позиция которого маркирована временной дистанцией, и «точки зрения» героя, во-первых, придает объективность сюжетному развертыванию, во-вторых, способствует репрезентации Одиссея как носителя активного начала. Событийный ряд здесь состоит из следующих ситуаций: появление героя на Итаке, расправа над Антиноем, отповедь прочим женихам. В этой эпической событийности актуализируется воинская ипостась Одиссея, обусловленная его служением и покорностью богине войны Палладе. Его действия и их результат носят отчетливо жестокий и непримиримый характер: «Встал Одиссей на высоком пороге, / В грудь Антиноя он бросил стрелу / Чаша упала из рук Антиноя, / Очи окутал кровавый туман, / Легкая дрожь... и не стало героя, / Лучшего юноши греческих стран. / Схвачены ужасом, встали другие, / Робко хватаясь за щит и за меч, / Тщетно! Уверенны стрелы стальные, / Злобно-насмешлива царская речь» [8. С. 228].
Как констатирует А.Ф. Лосев, «жестокость и суровость Одиссея - достояние архаической героики», которые в гомеровской поэме соединяются с интеллектуальным героизмом и способствуют «формированию сложного, выходящего за чисто эпические рамки образа героя нового склада» [18. С. 412]. Во второй части триптиха Н. Гумилев очевидно ориентируется на догомеровское понимание этого персонажа античной мифологии. Показательно, что из целого ряда примет, по которым Одиссея опознают родственники и подданные, в стихотворении дается только одна: лук и стрелы5, символизирующие его воинский статус и превосходство над врагами. В монологе, который герой адресует женихам, он также постоянно акцентирует военную героику в качестве высшей ценности («Льстивые речи шептать Пенелопе, / Ночью ласкать похотливых рабынь - / Слаще, чем биться под музыку копий, / Плавать под ужасом водных пустынь!» [8. С. 228]; «Звонко поют окрыленные стрелы, / Мерно блестит угрожающий меч, / Все вы, князья, и трусливый и смелый, / Белою грудой готовитесь лечь» [8. С. 229]), противопоставляя ее трусости и изнеженности тех, кто отказался от участия в Троянской войне:
Падают, падают тигры и лани
И никогда не поднимутся вновь.
Что это? Брошены красные ткани
5 Ср. в изложении мифа: «В день, когда Пенелопа по внушению Афины устраивает для женихов состязание в стрельбе из лука, принадлежавшего Одиссею, и никто из них даже не в состоянии натянуть тетиву, Одиссей завладевает луком и стрелами и вместе с Телемахом с помощью Афины убивает всех своих оскорбителей» [18. С. 413]. Следует указать, что если у Г омера Паллада активно вмешивается в ситуации, сопровождающие возвращение Одиссея на Итаку, то в стихотворении Н. Гумилева герой оказывается способным сам наказать своих обидчиков.
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
Или, дымясь, растекается кровь? [8. С. 229]
Во втором стихотворении резко меняется взаимодействие кругозора героя и его «окружения». Как было отмечено выше, в первой части триптиха онтологическая позиция лирического субъекта, совпадающего с Одиссеем, обнаруживает свое подчиненное положение («я» Одиссея - Афина Паллада, являющая собой божественную волю). Здесь же поведение героя характеризуется принципиальной активностью по отношению к второстепенным персонажам (Антиной, Евримах, Антином, прочие женихи, Телемах) и соответственно его воля и поступки определяют существование других. Перемещение Одиссея на позицию вершителя судеб обусловлено тремя факторами. Во-первых, по конвенции изображаемого мира он является царем Итаки, априорно имеющим право карать своих подданных, что подчеркивается в его обращении к женихам: «Что же, князья знаменитой Итаки, / Что не спешите вы встретить царя, / Жертвенной кровью священные знаки / Запечатлеть у его алтаря?» [8. С. 228]. Во-вторых, в плане идеологии точка зрения Одиссея характеризуется правотой его представлений о происходящем, что определяется сознанием воина, презирающего воровство, трусость и лень, и ощущением повелителя, преданного вассалами («Вы истребляли под грохот тимпанов / Все, что мне было богами дано, / Тучных быков, круторогих баранов, / С кипрских холмов золотое вино» [8. С. 228]). В-третьих, клятва, данная Афине, позволяет Лаэртиду проявлять свою волю по отношению к тем, кто отказался от воинского пути.
Бытийное превосходство Одиссея, утверждаемое в его сюжетных действиях и монологе, реализуется и на уровне соприкосновения с чужими точками зрения. Несмотря на формально выраженные вопросы, обращенные к женихам («Что обо мне говорить вы могли бы?»; «Как? Вы хотите платить за обиды, / Ваши дворцы предлагаете мне?» [8. С. 229]), и реакцию на психологические жесты Другого («Вот Евримах, низкорослый и тучный, / Бледен. бледнее он мраморных стен, / В ужасе бьется, как овод докучный, / Юною девой захваченный в плен» [8. С. 229]; «Вот Антином... разъяренные взгляды ... / Сам он громаден и грузен, как слон, / Был бы он первым героем Эллады, / Если бы с нами отплыл в Илион» [8. С. 229]), в целом его кругозор остается в определенной степени герметичным, отвергающим чужие ценностные позиции.
Телемах - единственный персонаж в стихотворении Гумилева, которого принимает Одиссей. Однако и по отношению к нему проявляется воля отца, желающего видеть сына таким же, каким стал он сам:
Ну, собирайся со мною в дорогу,
Юноша светлый, мой сын Телемах!
Надо служить беспощадному богу,
Богу Тревоги на черных путях [8. С. 229].
Именно здесь происходит перекодировка семантики всей ситуации возвращения Одиссея на Итаку. В обращении к Телемаху его воинская ипостась совмещается с осознанием скитальческой участи. Означаемым знака «Бог
Тревоги» становится провиденциальное подчинение божественной воле, не позволяющей герою обрести покой в родном краю. Необходимость вновь отправляться в странствия, внешне мотивированная предательством подданных, имплицитно соотносится с клятвой не нарушать союза «с необорною богинею».
Эпическая прямолинейность сюжетного развития, где Одиссей предстает не столько в личностном, сколько в социальном измерении (как правитель Итаки), сменяется лирическим жестом отказа от любви: «Пусть не запятнано ложе царицы, - / Грешные к ней прикасались мечты. / Чайки белей и невинней зарницы / Темной и страшной ее красоты» [8. С. 230]. Отвергая Пенелопу как источник страстей, герой выбирает путь скитальца, принадлежащего богине Палладе. Таким образом, в стихотворении «Избиение женихов» смысловым центром оказывается идеологическая трансформация точки зрения Одиссея: определение собственного «я» в ценностных координатах воинской доблести и справедливого возмездия, реализуемых в эпическом развертывании сюжета, замещается осознанием невозможности обрести счастье и покой. Это смещение аксиологических ориентиров акцентируется эмоционально переживаемым разрывом связей «я» героя и некогда принадлежавшим ему миром (Итакой), что свидетельствует о непрерывности странствий.
В третьей, заключительной, части триптиха («Одиссей у Лаэрта») нарративный акт вновь организован всецело дискурсом героя повествуемой истории. Стихотворение распадается на две противопоставленные части: в первых пяти строфах изображается встреча Одиссея со своим отцом, в пяти последних - прощание. Составляя событийную оппозицию, они характеризуются семантическим единством, так как весь монолог героя-нарратора эксплицирует его эмоциональную привязанность к родному человеку. В интерпретации Н. Гумилева событие встречи с Лаэртом представлено принципиально иначе, нежели в поэме Гомера: поведение и чувства Одиссея здесь совершенно лишены авантюрно-иронических смыслов, отличающих гомеровского героя, который подвергает отца испытаниям (ср.: Од., XXIV, 213 - 319):
Лица морщинистого черт В уме не стерли вихри жизни.
Тебя приветствую, Лаэрт,
В твоей задумчивой отчизне [8. С. 231].
Структура повествования размывается фиксацией взгляда рассказчика на внеположных ему объектах, созерцание которых инициирует ощущение покоя. Репрезентация внутреннего мира здесь приобретает отчетливый элегический оттенок: «Смотрю: украсили сады / Холмов утесистые скаты. / Какие спелые плоды, / Как сладок запах свежей мяты! / Я слезы кротости пролью, / Я сердце к счастью приневолю, / Я земно кланяюсь ручью, / И бедной хижине, и полю» [8. С. 231]. В медитативном восторге, направляющем рефлексию героя, акцентируется переживание полноты бытия, явленной в мире природы.
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
Отец Одиссея в стихотворении получает функцию духовного наставника, а пространство, в котором он живет, имеет сакральное значение, где нет тревог и невзгод: «И сладко мне, и больно мне / Сидеть с тобой на козьей шкуре, / Я верю - боги в тишине, / А не в смятенье и не в буре» [8. С. 231]. Н. Гумилев фактически соотносит античную мифологию с ветхозаветным контекстом, где сад Лаэрта становится проекцией Эдема. Т.С. Зорина отмечает, что здесь реализована модель притчи о блудном сыне, позже переосмысленная поэтом в отдельном произведении («Блудный сын» (1911)) [13]. Укажем, что в общекультурном контексте Одиссей может быть также уподоблен Адаму, получившему возможность вновь вернуться в потерянный рай.
Как видно, в ценностной оппозиции «покой» («тишина») - «смятение» («буря») положительно маркирован первый элемент («Я верю - боги в тишине»). Однако в сознании Одиссея эта иерархия не соответствует его бытийному выбору. Находясь во власти богини войны, он принимает удел воина и скитальца и отвергает личную возможность покоя: «Но что мне розовых ха-рит / Неисчислимые услады?! / Над морем встал алмазный щит / Богини воинов, Паллады» [8. С. 231]. Изображаемая далее ситуация прощания с отцом сохраняет лирическую направленность («Старик, спеша отсюда прочь, / Последний раз тебя целую»), но в «точке зрения» героя обнаруживается суровость провиденциального пути («И снова ринусь грудью в ночь / Увидеть бездну грозовую» [8. С. 232]). В финале стихотворения эпическое и лирическое совмещаются. Представляя собственную гибель, Одиссей утверждает, что, несмотря на событийную насыщенность прожитой жизни, он сохранит в памяти только образ отца: «Припомню я не день войны, / Не праздник в пламени и дыме, / Не ласки знойные жены, / Увы, делимые с другими, - / Тебя, твой миртовый венец, / Глаза, безоблачнее неба, / И с нежным именем «отец» / Сойду в обители Эреба» [8. С. 232]. Такое завершение цикла «Возвращение Одиссея» актуализирует осознание героем своего духовного единения с Лаэртом и как с отцом, и как с учителем, умеющим упорядочивать бытие, моделью которого является его сад. Каждый из персонажей сохраняет свою аксиологическую позицию, признавая за другим ценность его жизненного пути. В семантике этого события акцентируется преодоление одиночества, эксплицированное в двух первых стихотворениях (один как игрушка богов; один как правитель народа). Поэтому уход Одиссея от отца, представленный на сюжетно-фабульном уровне организации текста, идеологически мыслится как истинное возвращение, данное в обретении подлинного «я».
Представляется, что акцентирование духовного равновесия, которого достигает Одиссей в финале триптиха, может быть интерпретировано как зарождение акмеистического миропонимания. Рассматривая одну из его ключевых категорий - «адамизм»6, в которой оказывается сконцентрированным
6 Как известно, в акмеистических манифестах 1913 г. «Наследие символизма и акмеизм» Н. Гумилева и «Некоторые течения в современной русской поэзии» С.М. Городецкого понятия акмеизма и адамизма уравнивались как две стороны принципиально нового миросозерцания (Ср. в статье Н. Гумилева: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова
ощущение первозданности и способности реорганизовать реальность посредством обновленного существования, Н.Ю. Грякалова указывает, «что Гумилев формулировал не только новую концепцию поэтического слова, но и свое понимание человека как существа, осознающего свою природную данность, «мудрую физиологичность» и принимающего в себя всю полноту окружающего его бытия» [7. С. 120]. Как уже было отмечено выше, в Одиссее Н. Гумилева просматриваются некоторые признаки «адамизма». Так, в одноименном стихотворении 1909 г., также включенном в книгу «Жемчуга», лирический субъект наделяет Адама тем чертами, какие стоически принимает античный герой: «В суровой доле будь упрям, / Будь хмурым, бледным и согбенным, / Но не скорби по тем плодам, / Неискупленным и презренным» [8. С. 269]. В стихотворении «Сон Адама» (1909), испытав во сне экзистенциальный ужас существования человека в истории, герой повествования, просыпаясь, обретает бытийную полноту и равновесие: «Направо - сверкает и пенится Тигр, / Налево - зеленые воды Евфрата, / Долина серебряным блеском объята, / Тенистые отмели манят для игр, / И Ева кричит из весеннего сада: / “Ты спал и проснулся. Я рада, я рада!”» [8. С. 258]. Естественно, что в данном случае следует говорить лишь о первичном возникновении элементов смысла, концептуальная реализация которого произошла в поэзии
Н.С. Гумилева и других акмеистов несколько позже7.
Таким образом, композицию триптиха «Возвращение Одиссея» можно уподобить диалектической триаде, где тезисом является первое стихотворение (Одиссей-страдалец, признающий волю богов), антитезисом - второе (Одиссей-воин, карающий предателей и воров) и синтезом - третье, в котором герой предстает философом, проникающим в сущность миропорядка. В интерпретации Н. Гумилева миф о возвращении Одиссея становится повествованием об обретении духовного единства. Из широкой парадигмы статусно-поведенческих ипостасей античного героя, порожденных как в архаический период бытования мифа, так и поэмой Гомера8, в триптихе актуализированы два противоположных по своим ценностным параметрам представления
об Одиссее: страдалец и искусный воин. Эти реализации внутреннего мира героя, несмотря на свою оппозиционность, характеризуются, хотя и ослож-
ахдп - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественнотвердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме» [9. С. 16]).
7 Так, черты «адамизма» гораздо отчетливее проявляются в осмыслении мифа об Одиссее, представленном в стихотворении О. Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла.» (1917).
8 А.Ф. Лосев констатирует, что суммарно «Одиссей у Г омера - глубочайший патриот, храбрейший воин, величайший страдалец, тончайший дипломат, мудрейший и искуснейший оратор, купец, предприниматель и расчетливейший хозяин, герой, доходящий до самохвальства, изворотливый авантюрист, женолюб, чувствительный и слезоточивый человек интимных переживаний, делец и пройдоха, прекрасный семьянин и жестокий палач» [17. С. 253].
ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ 2009. Вып. 3
ненным лирическими жестами, но все же эпическим миропониманием. К ним
H. Гумилев добавляет третий вариант (само)идентификации Одиссея, редуцированный в гомеровском тексте: благодарного сына и ученика. Здесь эпическое начало в характере героя замещается эмоциональнопсихологическими движениями, что переводит наррацию в лирическую сферу, где релевантность события определяется его ментальным проживанием.
Акцентируя эпические черты в облике персонажа древнегреческой мифологии, Н. Гумилев усиливает лирическую событийность, данную как внутреннее изменение ценностного кругозора героя-нарратора. Это способствует превращению рассказа о странствиях Одиссея в повествование об обретении сильной личностью своего истинного «я» и порождает идеологему преодоления онтологического несовпадения героя с окружающим миром.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
I. Бахтин М.М. Записи лекций М.М. Бахтина по истории русской литературы / Записи Р.М. Миркиной. Гумилев // Бахтин М.М. Собр. соч. М.: Русские словари, 2000. Т. 2. С. 358, 359.
2. Бобрицких Л.Я. «Без боя взятый в плен.»: Трагедия любви в балладах Н. Гумилева // Подъем. Воронеж, 2004. № 9. С. 149-169.
3. Бобрицких Л.Я. Сюжетно-композиционные особенности баллад Н. Гумилева // Филологические записки. Воронеж, 2004. Вып. 17. С. 252-259.
4. Брюсов В.Я. Н. Гумилев. Жемчуга // Н.С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 359-361.
5. Бурвикова Е.В. «Люцифер распахнул мне ворота во тьму.» // Русская баллада: История и теория жанра. М., 2006. С. 184-193.
6. Гомер. Одиссея / пер. с древнегреч. В.А. Жуковского. М.: ТОО «Дюна», 1993.
7. Грякалова Н.Ю. Н.С. Гумилев и проблемы эстетического самоопределения акмеизма // Николай Гумилев: Исследования и материалы. Библиография. СПб.: Наука, 1994. С. 103-123.
8. Гумилев Н.С. Полн.собр. соч.: в 10 т. Т.1. Стихотворения. Поэмы (1902 - 1910). М.: Воскресенье, 1998.
9. Гумилев Н.С. Сочинения: в 3 т. Т. 3. Письма о русской поэзии. М.: Худож. лит., 1991.
10. Женетт Ж. Повествовательный дискурс // Женетт Ж. Фигуры: в 2 т. М.: Изд-во имени Сабашниковых, 1998. Т. 2. С. 60-280.
11. Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм // Поэтика русской поэзии. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 364-404.
12. Зобнин Ю.В. Воля к балладе (Лиро-эпос в акмеистической эстетике Гумилева) // Гумилевские чтения: Материалы Междунар. конф. филологов-славистов. СПб.: Изд-во СПбГУП, 1996. С. 111-119.
13. Зорина Т.С. Поэт Николай Гумилев - читатель Гомера [Электронный ресурс] // Николай Гумилев. Электронное собрание сочинений. URL: http://www. gumilev.ru/ about/31 (дата обращения: 16.07.2009).
14. Иванов Вяч. Жемчуга Н. Гумилева // Н.С. Гумилев: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. С. 362-366.
15. Клинг О.А. Стилевое становление акмеизма: Н. Гумилев и символизм // Вопросы литературы. М., 1995. Вып. 5. С. 101-125.
16. Лекманов О. А. Книга об акмеизме // Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. Томск: Водолей, 2000. С. 7-184.
17. Лосев А.Ф. Гомер. М.: Учпедгиз, 1960.
18. Одиссей // Мифологический словарь / гл. ред. Е.М. Мелетинский. М.: Большая российская энциклопедия, 1992. С. 411-413.
19. Песков А.М. Лирика // Литературный энциклопедический словарь. М., 1987.
С.183, 184.
Поступила в редакцию 18.06.09
A.A. Chevtaev, candidate of philology
The triptych “The Return of Odyssey” by N. Gumilev: the epic character in a lyrical narrative
Interaction of epic and lyrical principles in narrative structure of the triptych “The Return of Odyssey” by N. Gumilev is examined in the article. In Gumilev’s interpretation of the myth of this ancient Greek legendary hero’s return his epic world view is realized by means of fixation of mental transformations of ideological “viewpoint”. Intensification of lyrical eventness as internal change of value outlook contributes to conversion of the story about wanderings of Odyssey into narration about finding authentic “the self’ of strong person.
Чевтаев Аркадий Александрович, кандидат филологических наук ГОУВПО «Г осударственная Полярная академия»
192007, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Воронежская, 79 E-mail: [email protected]
