CC BY
156
А.А. Чевтаев (Санкт-Петербург)
«ТОЧКА ЗРЕНИЯ» И «ИНТЕНЦИЯ» В СТРУКТУРЕ ЛИРИЧЕСКОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ
(К вопросу о соотношении понятий)
Аннотация. В статье рассматривается соотношение категорий «точка зрения» и «интенция» как магистрального способа выражения ценностно-смысловой позиции субъекта в структуре лирического произведения. Анализ данных понятий показывает, что «точка зрения» как общеэстетическая категория и «интенция» (понятие, предложенное С.Н. Бройтманом), свойственная лирическому дискурсу, находятся в отношениях взаимодополнения, обусловливая различные векторы смыслопорождения. «Точка зрения» способствует отграничению позиции лирического субъекта от его «окружения», акцентируя его «ценностный кругозор», а «интенция» актуализирует включение «чужой» аксиологии в собственную систему ценностей в качестве абсолютной бытийной константы.
Ключевые слова: аксиология; интенция; лирика; лирический субъект; позиция «Другого»; событийность; «точка зрения»; художественная идеология.
A. Chevtaev (St. Petersburg)
"Point of View" and "Intention" in the Structure of Lyrical Piece (Regarding to the Question of Correlation between Concepts)
Abstract. The article discusses the correlation categories "point of view" and "intention" as main way of manifestation of axiological position of subject in the structure of lyrical piece. Analysis of these concepts reveals that "point of view" as general aesthetic category and "intention" (concept offered by S.N. Broytman), inherent in the lyric discourse, are in a relationship of complementarity, causing different vectors of the generation of meaning. "Point of view" contributes to the delimitation of position of lyrical subject from his "environment", accenting his "value horizons", and "intention" actualizes the inclusion of "alien" axiology in own value system as an absolute ontological constant.
Key words: axiology; intention; lyrics; lyrical subject; position of "Another"; eventfulness; "point of view"; artistic ideology.
Принципиальным телеологическим качеством художественного текста является способность генерировать смыслы, возникновение которых обеспечивается взаимодействием различных элементов его структурно-семантической организации. Смыслопорождение, являясь целью и конечным результатом бытия эстетического объекта, неизбежно свидетельствует о наличии реализованных в нем идеологических и ценностных представлений, которые репрезентируют уникальное видение мироздания. Смысловая заданность художественного произведения обязательно
предполагает субъектную позицию, в соответствии с которой происходит развертывание изображаемого мира и посредством которой транслируется определенная система ценностного отношения к миру. Таким образом, взаимодействие субъекта с окружающей художественной реальностью ставит вопрос о принципах его самополагания в структуре текста, посредством чего формируется идеология (и шире - аксиология) моделируемого универсума.
Одной из ключевых категорий, определяющих специфику позиций субъекта и персонажей, а также способы их поведения в художественном тексте, является категория «точки зрения». Согласно Ю.М. Лотману, данное понятие предполагает направленность некоторого сознания («субъекта системы») на конструируемый в тексте универсум, и «так как художественная модель в самом общем виде воспроизводит образ мира для данного сознания, то есть моделирует отношение личности и мира <...> эта направленность будет иметь субъектно-объектный характер»1. На сегодняшний день в рамках структурно-семиотического и нарратологиче-ского подходов к изучению эстетических систем модель «точки зрения» и принципы ее функционирования разработаны достаточно подробно. Так, в работах Б.О. Кормана, Б.А. Успенского, В. Шмида предложено детальное описание данной категории как центрального элемента текстовой организации, определяющего восприятие, отбор и передачу информации об изображаемом мире2. Наличие «точки зрения», посредством которой утверждается некоторая структурно-семантическая позиция явленного в тексте «я» и, соответственно, раскрываются аксиологические характеристики моделируемой реальности, является неотъемлемым элементом любого художественного текста, в том числе и лирического.
Осмысление специфики «точки зрения» в структуре лирического текста в отечественном литературоведении носит неоднозначный характер. Так, по мысли Т.И. Сильман, лирический субъект «с точки зрения перспективы изображения, находится в некоей фиксированной пространственно-временной точке, соответствующей в психологическом плане состоянию лирической концентрации». Эту точку в развитии сюжета исследователь определяет как «основную точку отсчета» и указывает, что «поэт, рассылая свои проекции-излучения во времени и в пространстве в самых различных направлениях <...> проявляет постоянное стремление каждый раз после изображения тех или иных фактов... возвращаться... к своему собственному "я", к однажды намеченной им для данного стихотворения точке отсчета»3. Представляется, что такой подход упрощает понимание внутренней динамики лирического субъекта в изображаемом универсуме. Естественно, концентрация субъекта на собственных переживаниях присуща лирике и является одним ведущим механизмом смыслообразования. Но говорить о фиксации эмоционально-психологического состояния вряд ли правомерно. Развитие лирического сюжета порождает новые значения, свидетельствующие о том, что в состоянии субъекта стихотворения от начала к концу текста произошли необратимые изменения.
Применение категории «точки зрения» по отношению к лирическому высказыванию наиболее подробно обосновано в «системно-субъектном методе», разработанном Б.О. Корманом. Рассматривая автора как явление внутритекстовой реальности, которое обнаруживается при помощи соотношения всех фрагментов текста, образующего то или иное произведение, с субъектами речи и субъектами сознания, и четко разграничивая первых и вторых, Б.О. Корман указывает, что «точка зрения» является основополагающим понятием, фиксирующим «отношение между субъектом сознания и объектом сознания»4. Как видно, здесь также акцентирован момент фиксации, однако он получает противоположную, нежели в трактовке Т.И. Сильман, функцию: «точка зрения» фиксирует не позицию субъекта, а его отношение к изображаемому миру, которое по мере развертывания лирической рефлексии трансформируется и обусловливает динамическое развитие сюжета.
Описывая специфические признаки «точки зрения», ученый выделяет несколько планов ее выражения в тексте: прямо-оценочный, временной, пространственный и фразеологический. Отношение субъекта к объекту изображения, реализуемое в различных планах, становится источником формирования параметров художественной реальности. Б.О. Корман отмечает, что прямо-оценочный план (в моделях «точки зрения», предложенных Б.А. Успенским и В. Шмидом, он обозначен как идеологический, что, на наш взгляд, более адекватно природе художественного текста) является обязательным признаком «точки зрения» в лирике, т.к. через него выражается система ценностно-смысловых установок субъекта: «в одном случае <...> передаются представления о добре, норме; в другом - зле, антинорме»5. Соглашаясь с этим, укажем, что план идеологии, по сути, подчиняет себе и остальные формы воплощения «точки зрения»: временная перспектива, пространственное оформление позиции субъекта или персонажа, психологическое состояние и языковые характеристики говорящего в результате формируют определенное идеологическое поле лирического высказывания. Соотношение и изменение этих параметров в конечном итоге обеспечивает смысловую заданность поэтического текста.
Несмотря на очевидную продуктивность данной категории для выявления принципов взаимодействия субъекта с внеположной ему реальностью, в современной теории лирики существует концепция, ставящая под сомнение адекватность применения «точки зрения» в качестве основного инструментария по отношению к лирическому тексту. Концептуальные возражения на этот счет сформулированы в работах С.Н. Бройтмана. Прежде всего, исследователь отмечает, что принципиальным недостатком структуралистского понимания природы лирического текста является прямолинейность описания субъектной системы лирики, реализуемая в акцентировании объектной направленности отношений между «я» и «другим». Обращаясь к категориальному аппарату кормановской «теории автора», С.Н. Бройтман констатирует, что ее безусловное достижение - открытие «многомерности и многосубъектности авторского плана в лирике» - переплетается с «недооценкой субъектной природы "другого" (ге-
роя) и стремлением излишне жестко объективировать в качестве "героя" авторские интенции»6. Ученый исходит из представлений о невозможности однозначного выделения дистанции между субъектом и лирическим персонажем, предполагающей смысловую объективацию, а соответственно, и невозможности верифицировать посредством «точки зрения» ценностную позицию лирического субъекта.
Отрицая методологический потенциал «точки зрения» как категории, предполагающей «наличие дистанцированности» и «неслиянности», которой «лирика (особенно "чистая") часто не знает»7, С.Н. Бройтман вместо нее вводит понятие «интенции» как «ценностной экспрессии субъекта, направленной не на объект, а на другого субъекта», что, по мнению ученого, наиболее адекватно природе межсубъектных отношений в лирике. «Интенция» лирического сознания здесь соотносится с понятием «дхва-ни», обозначающим высший уровень индийской семантики. «Дхвани» представляет собой поэтическое высказывание, в котором содержание или выражение, проявляющие значение, отступают на второй план. По мысли ученого, в лирике это связано с «наличием в ней выраженного и проявляемого субъектов - "человека в человеке"»8. Поэтому при рассмотрении специфики лирического дискурса необходимо выявлять внутреннюю форму высказывания, что позволит увидеть соотношение «другого» в «я» и «я» в «другом».
В основе предлагаемого подхода, очевидно, находятся идеи М.М. Бахтина, указывающего на принципиальную важность «другого» для лирического сознания: «Лирическая форма привносится извне и выражает не отношение переживающей души к себе самой, но ценностное отношение к ней другого как такого»9. Безусловно, бахтинский взгляд на межсубъектные отношения в лирике, и шире - в художественном высказывании в целом, точно характеризует природу эстетического объекта. Хотя, согласно М.М. Бахтину, в лирике межсубъектные отношения носят ограниченный характер и далеко не всегда способны воплотиться в наивысшую форму диалогизма, но и здесь вне диалога не может произойти смыслопо-рождение, и ценностные ориентиры текста останутся нереализованными. Указывая на постулируемую в концепции М.М. Бахтина «неслияннность и нераздельность» разнородных сознаний, С.Н. Бройтман делает акцент на втором параметре как сущностно определяющем специфику межсубъектных отношений в лирике.
Однако диалогизм как раз предполагает наличие различных «точек зрения», репрезентирующих событие бытия и определяющих «кругозор» и «окружение» субъекта. Согласно М.М. Бахтину, «возможно двоякое сочетание мира с человеком: изнутри его - как его кругозор, и извне, как его окружение. Изнутри меня самого, в ценностно-смысловом контексте моей жизни предмет противостоит мне, как предмет моей жизненной направленности, <...> здесь он - момент единого и единственного открытого события бытия, которому я, нудительно заинтересованный в его исходе, причастен»10. Таким образом, переход с одной позиции видения на другую
способствует утверждению смысловой значимости «чужого» «я».
Очевидно, что перенос акцента с непосредственной субъектной позиции видения моделируемого мира, определяемой «точкой зрения» как текстуальной категорией, на интенциональную природу самополагания «я» в поэтическом универсуме, предлагаемый С.Н. Бройтманом, продуцирует переход от понимания специфики лирического текста как знаковой фиксации механизмов смыслообразования к осмыслению завершенности художественного высказывания как лирического произведения. Именно завершенная целостность продуцируемых смыслов, явленных как релевантная авторскому сознанию система ценностей, позволяет вскрыть ин-тенциональную «заинтересованность» субъекта в «другом «я». Поэтому понятийное соотношение «точки зрения» и «интенции» необходимо рассматривать в аспекте лирического произведения, а не только текстовой организации высказывания.
Итак, в основе и «интенции», и «точки зрения» как смыслопорождаю-щих категорий оказывается манифестация диалогических отношений. Это продуцирует вопрос о сущности их взаимодействия и границах применения по отношению к лирическому произведению, особенно в тех случаях, когда в структуре лирического дискурса обнаруживается более или менее явное тяготение к нарративному полюсу текстовой организации, т.е. акцентируется наличие фабульных элементов сюжетостроения.
Определенные функциональные различия данных категорий можно обнаружить, обратившись к нарративной структуре стихотворения Н.А. Некрасова «Тройка» (1846), на примере которого С.Н. Бройтман обосновывает принципиальное значение «интенций», а не «точки зрения» для динамики ценностного признания «другого». Так, по мысли исследователя, первые шесть строф здесь строятся «на условно-поэтической образности и романсовой интонации»11, тогда как с 7-й по 12-ю строфу высказывание организовано нарочито прозаической речью. Каждая часть стихотворения определяется собственной «интенцией», смена которых маркирована их контрастным столкновением в 6-й строфе: «Поживешь и попразднуешь вволю, / Будет жизнь и полна и легка... / Да не то тебе пало на долю: / За неряху пойдешь мужика»12. (Далее текст стихотворения Н.А. Некрасова цитируется по данному изданию с указанием номера страницы в квадратных скобках.) Действительно, нарастающая возвышенность экспрессии в первой части стихотворения резко сменяется народно-поэтической образностью, что изменяет ценностное направление рефлексии лирического субъекта. Однако сигнал такой трансформации присутствует уже в 1-й строфе: «Что ты жадно глядишь на дорогу / В стороне от веселых подруг? / Знать, забило сердечко тревогу - / Все лицо твое вспыхнуло вдруг» [43]. Лирический субъект занимает здесь внешнюю позицию по отношению к персонажу, формально не эксплицируя собственное «я» в диегеси-се, но его отсутствие в изображаемом мире редуцировано за счет снятия временной дистанции по отношению к изображаемому событию (настоящее время определяет и процесс высказывания, и развитие ситуации).
Темпоральное соединение «точек зрения» коррелирует с интроспекцией в сознание героини: в психологическом плане «точки зрения» повествователя присутствует и «неслиянность» с эмоциональным видением «другого» (вопросительная интонация, выражающая его «неведение»), и «нераздельность» их сознаний, данная как знание о внутреннем волнении героини («Знать, забило сердечко тревогу»). Как видно, «вживание» в мир персонажа проявляется в самом начале стихотворения, намечая ту «интенцию», которая в полной мере будет реализована во второй его части.
Далее, во 2-й строфе, взгляд субъекта фокусируется на эмоциональном порыве героини: «И зачем ты бежишь торопливо / За промчавшейся тройкой вослед?..» [43]. Это ее движение оказывается источником дальнейшей субъектной рефлексии: появление в сюжете третьего персонажа, нарушившее психологическое состояние героини («На тебя, подбоченясь красиво, / Загляделся проезжий корнет» [43]), инициирует размышление повествователя о ее дальнейшей судьбе. Ценностное постижение ее внутреннего мира, отмеченное оппозицией выделяемых С.Н. Бройтманом «интенций»: условно-поэтическим описанием облика героини в настоящем, очевидно представляющее «точку зрения» второстепенного персонажа (корнета) («На тебя заглядеться не диво, / Полюбить тебя всякий не прочь: / Вьется алая лента игриво / В волосах твоих, черных как ночь» [43]) и прозаизированным рассказом о ее предопределенном будущем («Завязавши под мышки передник, / Перетянешь уродливо грудь, / Будет бить тебя муж-привередник / И свекровь в три погибели гнуть» [43-44]), определяет различные идеологические ракурсы повествования.
По мысли С.Н. Бройтмана, вторая «интенция» моделирует взгляд субъекта на себя как на «другого», и это совершенно справедливо: восторг перед красотой героини пресекается знанием о ее истинной доле. Однако это знание обеспечено кругозором самого субъекта, реализуя его ценностный избыток видения, а не героини. Ее аксиология здесь проявляется прежде всего в эмоциональном порыве. Понимание несбыточности мечты характеризует идеологический план «точки зрения» повествователя, что акцентировано в двух финальных строфах стихотворения: «Не гляди же с тоской на дорогу / И за тройкой вослед не спеши, / И тоскливую в сердце тревогу / Поскорей навсегда заглуши! / Не нагнать тебе бешеной тройки: / Кони крепки, и сыты, и бойки, - / И ямщик под хмельком, и к другой / Мчится вихрем корнет молодой» [44]. Напутствие героине призвано открыть ей трагическую действительность человеческих отношений. Включение «точки зрения» персонажа, ставшего источником ее психологического надрыва («На тебя, подбоченясь красиво, / Загляделся проезжий корнет» -«.и к другой / Мчится вихрем корнет молодой»), оказывается ключевым параметром смыслопорождения: то, что для одного лишено ценности, для другого является источником тщетной надежды на счастье.
По сути, ценностный диалог в этом стихотворении реализуется в двух направлениях: с одной стороны, это соотношение воззрений лирического повествователя, идеологии героини, реализуемой посредством психологи-
ческого ее состояния, и идеологии второстепенного персонажа (корнета); с другой - столкновение аксиологических представлений внутри лирического субъекта, позволяющее в собственном «я» увидеть принципиального «другого». В первом случае он обеспечивается взаимодействием «точек зрения» (как внешних, так и внутренних), а во втором - интенциональным переключением, меняющим лирическую экспрессивность высказывания. Таким образом, и «интенция», и «точка зрения» здесь обеспечивают формирование художественной идеологии, оказываясь функционально различными, но взаимодополняющими параметрами ценностно-смысловой завершенности лирического произведения.
Представляется, что, разграничивая данные категории, следует учитывать обязательность четкого структурного представления «точки зрения» и несколько обобщенный, отмеченный стремлением к универсализации характер «интенции». Разумеется, что последняя также конструируется посредством формальных показателей, прежде всего - лексико-граммати-ческих. С.Н. Бройтман отмечает, что для определения «интенции» необходимо выявление всех форм высказывания: прямых (от «я», от «мы», от «я» и «мы», без выраженного лица), косвенных (взгляд на себя со стороны, как на «ты», «он», обобщенно-неопределенного субъекта или как состояние, отделенное от его носителя) и синкретических, совмещающих различные варианты обозначения субъекта в тексте произведения13. Вместе с тем формализация субъектной структуры неизбежно приводит к обнаружению «неслиянности» сознаний, воплощаемой в системе «точек зрения».
В этом отношении особо показательно обращение к лирическом произведениям, в которых структурно-семантическая целостность обеспечивается принципиальными флуктуациями субъектной позиции. Как констатирует С.Н. Бройтман, неосинкретическая поэтика, основанная на неклассическом сознании и последовательно реализуемая в художественной практике символистов и постсимволистов, основывается на ощущении «непривилегированности "я" и представлении о себе как о некоем "дру-гом"»14. Подобный антропологический вектор приводит к тому, что интер-субъектность и разомкнутость «я» в «другого», а «другого» в «я» становится ведущим системным принципом организации субъектного мира в поэзии XX - начала XXI вв.
Наиболее значительным в этом плане оказывается поэтический опыт О.Э. Мандельштама. Рассмотрим принцип соотношения категорий «точка зрения» и «интенция» на материале заглавного стихотворения из сборника «Т^йа» - «Я изучил науку расставанья.» (1918). Как неоднократно отмечалось в мандельштамоведении, это стихотворение оказывается точкой пересечения «Скорбных элегий» Овидия и элегии Тибулла в вольном переводе К.Н. Батюшкова15. Данное обстоятельство оказывается особенно важным в аспекте интенционального движения лирического субъекта, обусловленного двумя событийными центрами - прощанием (Овидий) и встречей (Тибулл).
В начале 1-й строфы лирический субъект эксплицирует собственное
«я» в изображаемом мире, сдвигая темпоральную перспективу в прошлое, маркируя дистанцию между своими повествующей и повествуемой ипостасями, что акцентирует их идеологическое несовпадение: «Я изучил науку расставанья / В простоволосых жалобах ночных»16. (Далее текст стихотворения О.Э. Мандельштама цитируется по данному изданию с указанием номера страницы в квадратных скобках.) «Я» в прошлом, погруженное в референтное событие, очевидно не равно «я» в настоящем, рефлексивно осмысляющему свершившееся. Однако далее временной план «точки зрения» резко изменяется, маркируя иллюзорность изначального несовпадения: «Жуют волы, и длится ожиданье - / Последний час вигилий городских» [138]. Лирический субъект обнаруживает себя в моменте события - в точке разлуки с любимой женщиной, с родным городом, с прежней жизнью. Точное указание темпоральной координаты - четыре часа утра («Последний час вигилий городских») - обеспечивает эмпирическую полноту проживаемой ситуации.
Далее, вновь в настоящем времени высказывания происходит удаление временной перспективы самого события: «И чту обряд той петушиной ночи, / Когда, подняв дорожной скорби груз, / Глядели вдаль заплаканные очи, / И женский плач мешался с пеньем муз» [138]. Эти колебания временного плана «точки зрения» лирического субъекта, где в настоящем просвечивает прошлое, а в прошлом настоящее, становятся сигналом внутреннего диалога. Ценностная экспрессия субъектного «я» здесь четко направлена на «другое» сознание, которое представлено пространственной и идеологической «точкой зрения» лирического персонажа, близкого субъекту аксиологически, но противоположного бытийно: знак «заплаканные очи» оказывается индексом присутствия в повествуемом мире любимой женщины, с которой расстается герой. В основе «интенции» оказывается постижение «другого» «я» в событии расставания.
Во 2-й строфе нарративный дискурс сменяется перформативным высказыванием, где эмпирическое «я» трансформируется в универсализированное «мы»: «Кто может знать при слове "расставанье", / Какая нам разлука предстоит, / Что нам сулит петушье восклицанье, / Когда огонь в акрополе горит, / И на заре какой-то новой жизни, / Когда в сенях лениво вол жует, / Зачем петух, глашатай новой жизни, / На городской стене кры-лами бьет?» [138]. Лирический субъект здесь занимает позицию объединения с чужим сознанием, и такое совмещение «точек зрения» приобретает амбивалентную семантику: «я» и «она» (на уровне сюжетной организации текста) и «я» и «любой, кому приходится испытывать разлуку» (на уровне художественной рефлексии, инициированной событием расставания). Сознание героини стихотворения здесь мыслится нераздельным с сознанием лирического субъекта, что характеризуется сменой «интенции»: уже не разлука определяет устремленность «я» к «другому», а незнание грядущего и предощущение новой жизни (усиленная двойным повтором в сильной позиции конца строки отсылка к «Vita Nuova» Данте Алигьери). Образование этой идеологемы фактически становится следующим событием лири-
ческого повествования, меняющим аксиологию субъекта.
Это событие, сопряженное с «интенцией» ожидания, в 3-й строфе воплощается в проигрывание события неожиданного возвращения и встречи с любимой женщиной, Делией: «И я люблю обыкновенье пряжи: / Снует челнок, веретено жужжит, / Смотри, навстречу, словно пух лебяжий, / Уже босая Делия летит!» [138]. Художественные знаки «челнок», «веретено», порождающие семантику возвращения и соотнесенные с «пряжей» как символом ожидания (аллюзия на гомеровскую «Одиссею»), в идеологическом плане «точки зрения» лирического субъекта порождают мысль о возможности преодоления разлуки. Однако эфемерность и неопределенность этого события, протекающего всецело в ментальной сфере субъекта, формируют отстраненный взгляд на себя извне: эмпирическое «я» оказывается не равно самому себе, что выражается в грамматическом противопоставлении 1-го («я») и 2-го («смотри») лица, называющих одного субъекта. Происходит удваивание «точки зрения», причем сюда же включается и ценностная позиция персонажа (Делии) как внеположного герою сознания. Здесь, как и в 1-й строфе, вновь реализуются три «точки зрения»: две определяют самоопределение субъекта и одна представляет героиню. Интенциональная направленность героя на «другого» оказывается разомкнутой в двух направлениях: на себя представляемого и на персонажа. Такая смысловая экспрессия реализуется в утверждении онтологической повторяемости любого события: «О, нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык! / Все было встарь, все повторится снова, / И сладок нам лишь узнаванья миг» [138].
В 4-й, финальной, строфе эмпирическое «я» вновь сменяется «я» универсальным. «Точка зрения» лирического субъекта здесь характеризуется внешней перспективой, обращенной в вечность. Фокусируя взгляд на героине стихотворения, он придает ей обобщенные черты: «Да будет так: прозрачная фигурка / На чистом блюде глиняном лежит, / Как беличья распластанная шкурка, / Склонясь над воском, девушка глядит» [139]. Мотив гадания о новой встрече, который определяет семантику финальной строфы, корреспондирует здесь с «интенцией» ожидания, определяющей ценностную экспрессию во 2-й строфе. Лирический субъект сливается с «другим» сознанием, однако здесь совершенно четко определяется статус этого «мы»: «я» и «мужское» вообще как оппозиция «им» («она» и универсальное «женское»): «Не нам гадать о греческом Эребе, / Для женщин воск, что для мужчины медь. / Нам только в битвах выпадает жребий, / А им дано гадая умереть» [139]. Граница «нераздельности» и «неслиян-ности» смещается в сферу мужской и женской аксиологии, причем активность мужского начала ограничивается сферой земного мира («Нам только в битвах выпадает жребий»), тогда как женское оказывается способным проникнуть за пределы смерти и обрести истинное знание о грядущем («А им дано гадая умереть»).
Таким образом, соотношение «точек зрения» и «интенций» в стихотворении «Tristia» можно представить следующим образом:
Строфа Событие «Точка зрения» «Интенция»
1-я Расставание «я» эмпирическое в прошлом «я» эмпирическое в настоящем «она» (Делия) в прошлом Постижение «другого» в момент разлуки
2-я Предощущение «я» («мы») универсальное «она» («мы») универсальное Нераздельность с «другим» в момент ожидания новой жизни
3-я Встреча «я» эмпирическое «я» как «ты» эмпирическое «она» в мыслимом будущем Единение с «другим» в повторяемости событий
4-я Г адание Смерть Обретение вечности «я» как универсальное «мужское» «она» как универсальное «женское» «Нераздельность и неслиянность» с «другим» в вечности
Отметим, что еще один вектор интенциональной направленности в этом стихотворении задается широким планом интертекстуальных связей. Ряд реминисценций, аллюзий и прямых цитат (Овидий, Тибулл, Данте Алигьери, Ф. Ницше, В.Я. Брюсов, А.А. Блок, А.А. Ахматова), принципиально размыкающий лирическое высказывание в различные контексты мировой литературы, формирует «интенцию», в основе которой находится диалог с внетекстовым «другим» (мандельштамовское утверждение «тоски по мировой культуре»). Как отмечает Д.И. Черашняя, в творчестве О.Э. Мандельштама «Я-поэт САМ выбирает себе собеседников, вызывая их при необходимости из небытия, <.. .> переселяя их в свое реальное настоящее и - тем самым - оказываясь в их вечном настоящем»17. Естественно, в этом случае следует вести речь уже не о субъектной, а об авторской «интенции», определяющей художественную концепцию всего произведения в целом.
Соотношение «точки зрения» и «интенции» может характеризоваться некоторой взаимообратимостью в случае структурного совпадения, но идеологического разграничения инстанций лирического субъекта, персонажа и адресата. Подобный принцип внутренней диалогизации высказывания является одним из системообразующих в зрелом и позднем творчестве И.А. Бродского18. Так, интерсубъектность, актуализирующая позицию «инклюзивного» адресата, можно наблюдать в таких нарративи-зированных стихотворениях поэта, как «Декабрь во Флоренции» (1976), «Эклога 4-я (зимняя)» (1980), «Вид с холма» (1992), «В окрестностях Атлантиды» (1993).
Например, в стихотворении «В окрестностях Атлантиды» в первых четырех строфах лирический субъект эксплицирует собственную позицию в диегесисе, занимая «точку зрения» «всеведущего» повествователя, макси-
мально дистанцируясь от мира повествуемой истории во времени и пространстве: «Все эти годы мимо текла река, / как морщины в поисках старика. / Но народ, не умевший считать до ста, / от нее хоронился верстой моста»19. Формально рефлексия лирического субъекта всецело направлена на принципиальных «других». Однако в изображении нарочито отдаленной картины жизни некоего города, означаемым которого является биографический топос (Петербург-Ленинград), появляются индексы причастности «я» повествователя репрезентируемой пространственно-аксиологической системе. Посредством объективированных и отчуждаемых вовне субститутов лирического субъекта («как морщины в поисках старика», «что-то, что трудно стереть со лба», «Но как ни гни / пальцы руки, проходили дни»; курсив наш - А.Ч.) эксплицируется его присутствие в диегетическом плане текста.
В 5-й, финальной, строфе лирический субъект взгляд на себя как на «другого» переводит в адресатную плоскость: «...Теперь ослабь / цепочку - в комнату хлынет рябь, / поглотившая оптом жильцов, жилиц / Атлантиды, решившей начаться с лиц»20. Императивная форма обращения, с одной стороны, усиливает дистанцию между «я» и инклюзивным «ты», но - с другой, адресат оказывается идентичен лирическому субъекту, имплицитно присутствующему в изображаемом универсуме. «Точка зрения» здесь становится одновременно внешней и внутренней, принадлежащей субъекту и чуждой ему. Это совмещение противоположных перспектив акцентируется реорганизацией спациальных знаков. Как отмечает А.В. Кор-чинский, в поэтике И.А. Бродского «личное пространство вырастает до масштабов мирового, <.> в него вводятся границы, зонирование, топология»21 . В данном случае происходит редукция интимизации пространства, присущей лирическому высказыванию: комната становится обозначением материка, поглощаемого водой. Идеологема абсолютного исчезновения, таким образом, порождается самим способом представления собственного «я» в структуре произведения. «Интенция» здесь предстает в качестве стремления лирического субъекта к самоустранению (структурно - из текста, идеологически - из универсума), что задано перспективой видения себя и окружающей действительности, уравниваемых в аспекте неизбежно наступающей энтропии времени, которая актуализирована в семантике знака «вода» («рябь, / поглотившая оптом жильцов, жилиц / Атлантиды»).
Итак, подведем некоторые итоги. Очевидно, что противопоставление категорий «точка зрения» и «интенция»» обусловлено реализуемыми в них различными направленностями самополагания «я» лирического субъекта в моделируемом мире. Художественная рефлексия, выражаемая в любом высказывании, предполагает обязательное отграничение субъектной позиции от ее окружения («неслиянность»). Событийный ряд в структуре лирического произведения выстраивается, прежде всего, за счет соотношения различных перспектив видения универсума (чаще всего - принадлежащих одному «я», которое изменяет ракурсы и планы собственной «точки зрения»). В свою очередь, ценностная экспрессия определяет принципы
универсализации такого высказывания: включение «чужой» аксиологии в собственную систему ценностей в качестве абсолютной константы своего бытия порождает идеологему нераздельности разнородных сознаний, находящихся в принципиальном поэтическом диалоге. Соответственно, «точка зрения» и «интенция» находятся в отношениях не взаимозаменяемости, а взаимодополнения, обусловливая различные векторы смысло-порождения и оказываясь разнородными, но равноценными параметрами формирования художественной идеологии в лирике.
Кроме того, следует констатировать, что интенциональная природа организации лирического произведения всецело зависит от параметров «точки зрения» как идеологической перспективы видения универсума. Конфигурация различных субъектных и персональных позиций, реализуемых, прежде всего, структурно (в темпоральном, пространственном, психологическом планах), обеспечивает формирование поэтической идеологии, которая в свою очередь маркируется определенным экспрессивным взаимопроникновением «я» и «другого». По сути, можно утверждать, что «интенция» порождается «точкой зрения», задает смысловое направление дальнейшего развития лирического сюжета и, следовательно, влияет на последующую трансформацию перспективы высказывания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 320.
2 КорманБ.О. Лирика Некрасова. Ижевск, 1978; УспенскийБ.А. Поэтика композиции. СПб., 2000; Шмид В. Нарратология. М., 2003.
3 Сильман Т.И. Заметки о лирике. Л., 1977. С. 9.
4 Корман Б.О. Целостность литературного произведения и экспериментальный словарь литературоведческих терминов // Проблемы истории критики и поэтики реализма. Куйбышев, 1981. С. 51.
5 Корман Б.О. Целостность литературного произведения и экспериментальный словарь литературоведческих терминов // Проблемы истории критики и поэтики реализма. Куйбышев, 1981. С. 51.
6 Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 26.
7 Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 26.
8 Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 27.
9 Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1. М., 2003. С. 229.
10 Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 1. М., 2003. С. 173.
11 Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 177.
12 Некрасов Н.А. Полное собрание сочинений и писем: в 15 т. Т. 1. Л.,
1981.С. 43.
13 Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 28.
14 Бройтман С.Н. Русская лирика XIX - начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М., 1997. С. 267.
15 ГаспаровМ.Л. Осип Мандельштам. Три его поэтики // Гаспаров М.Л.
0 русской поэзии. Анализы. Интерпретации. Характеристики. СПб., 2001. С. 215.
16Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М., 1993. С. 138.
17 Черашняя Д.И. Поэтика Осипа Мандельштама: субъектный подход. Ижевск, 2004. С. 45.
18 Козицкая-Флейшман Е.А. «Я был как все»: о некоторых функциях лирического «ты» в поэзии И. Бродского // Поэтика Иосифа Бродского. Тверь, 2003. С. 107-127; Корчинский А.В. «Событие письма» и становление нарратива в лирике Бродского // Критика и семиотика. 2003. Вып. 6. С. 56-66; Радбиль Т. «Речь от второго лица»: образ адресата в лирике И. Бродского // Иосиф Бродский: стратегии чтения. М., 2005. С. 39-43; Чевтаев А.А. Инстанция адресата в повествовательной поэзии И. Бродского (К проблеме формирования диалогических отношений) // Филологические записки. СПб., 2007. С. 12-18.
19 Бродский И.А. Сочинения Иосифа Бродского: в 7 т. Т. 4. СПб., 2001. С. 130.
20 Бродский И.А. Сочинения Иосифа Бродского: в 7 т. Т. 4. СПб., 2001. С. 130.
21 Корчинский А.В. «Событие письма» и становление нарратива в лирике Бродского // Критика и семиотика. Вып. 6. Новосибирск, 2003. С. 65.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Korchinskiy A.V. "Sobytie pis'ma" i stanovlenie narrativa v lirike Brodsogo ["Event ofWriting" and Formation of Narrative in Lyrics by Brodsky]. Kritika i semiotika, 2003, vol. 6, pp. 56-66. (In Russian).
2. Korchinskiy A.V. "Sobytie pis'ma i stanovlenie narrativa v lirike Brodsogo ["Event of Writing" and Formation of Narrative in Lyrics by Brodsky]. Kritika
1 semiotika, 2003, vol. 6, p. 65. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Korman B.O. Tselostnost' literaturnogo proizvedeniya i eksperimental'nyy slovar' literaturovedcheskikh terminov [Completeness of Literary Work and Experimental Dictionary of Literary Terms]. Korman B.O. Problemy istorii i poetiki realizma [The Problems of History of Critics and Poetics of Realism]. Kuybyshev, 1981, p. 51. (In Russian).
4. Korman B.O. Tselostnost' literaturnogo proizvedeniya i eksperimental'nyy
slovar' literaturovedcheskikh terminov [Completeness of Literary work and Experimental Dictionary of Literary Terms]. Korman B.O. Problemy istorii i poetiki realizma [The Problems of History of Critics and Poetics of Realism]. Kuybyshev, 1981, p. 51. (In Russian).
5. Bakhtin M.M. Avtor i geroy v esteticheskoy deyatel'nosti [Author and Hero in Aesthetic Activity]. Bakhtin M.M. Sobranie sochineniy: v 7 t. T. 1 [Collected Works: in 7 vols. Vol. 1]. Moscow, 2003, p. 229. (In Russian).
6. Bakhtin M.M. Avtor i geroy v esteticheskoy deyatel'nosti [Author and Hero in Aesthetic Activity]. Bakhtin M.M. Sobranie sochineniy: v 7 t. T. 1 [Collected Works: in 7 vols. Vol. 1]. Moscow, 2003, p. 173. (In Russian).
7. Gasparov M.L. Osip Mandel'stam. Tri ego poetiki [Osip Mandelstam. Three of His Poetics]. Gasparov M.L. O russkoy poezii. Analizy. Interpretatsii. Kharakteristiki [On Russian Poetry. Analysis. Interpretations. Descriptions]. St. Petersburg, 2001, p. 215. (In Russian).
8. Kozitskaya-Fleyshman E.A. "Ya byl kak vse": o nekotorykh funktsiyakh liricheskogo "ty" v poezii I. Brodskogo ["I was all": About Some Functions of The Lyrical "You" in Poetry by J. Brodsky]. Poetika Iosifa Brodskogo [Josepf Brodsky's Poetics]. Tver, 2003, p. 107-127. (In Russian).
9. Radbil T. "Rech ot vtorogo litsa": obraz adresata v lirike I. Brodskogo ["Speech from a Second Person": Image of Addressee in lyrics by J. Brodsky]. Iosif Brodskiy: strategii chteniya [Joseph Brodsky: Strategies of Reading]. Moscow, 2005, pp. 39-43. (In Russian).
10. Chevtaev A.A. Instantsiya adresata v povestvovatel'noy poezii I. Brodskogo (K probleme formirovaniya dialogicheskikh otnosheniy) [Instance of Addressee in J. Brodsky's Narrative Poetry (Towards the Problem of Formation of Dialogic Relations]. Filologicheskie zapiski [Philological Notes]. St. Petersburg, 2007, pp. 12-18. (In Russian).
(Monographs)
11. Lotman Y.M. Struktura khudozhestvennogo teksta [Structure of Artistic Text]. Moscow, 1970, p. 320. (In Russian).
12. Korman B.O. Lirika Nekrasova [Lyrics by Nekrasov]. Izhevsk, 1978. (In Russian).
13. Uspenskiy B.A. Poetika kompozitsii [Poetics of Composition]. St. Petersburg, 2000. (In Russian).
14. Shmid V. Narratologiya [Narratology]. M., 2003. (In Russian).
15. Silman T.I. Zametki o lirike [Notes about The Lyrics]. Leningrad, 1977, p. 9. (In Russian).
16. Broytman S.N. Russkaya lirika 19 - nachala 20 veka v svete istoricheskoy poetiki. Sub'ektno-obraznaya struktura [Russian Lyrics of the 19 - early 20 Century in A View of Historical Poetics. Subject-imaginative Structure]. Moscow, 1997, p. 26. (In Russian).
17. Broytman S.N. Russkaya lirika 19 - nachala 20 veka v svete istoricheskoy poetiki. Sub'ektno-obraznaya struktura [Russian Lyrics of the 19 - early
20 Century in A View of Historical Poetics. Subject-imaginative Structure]. Moscow, 1997, p. 26. (In Russian).
18. Broytman S.N. Russkaya lirika 19 - nachala 20 veka v svete istoricheskoy poetiki. Sub'ektno-obraznaya struktura [Russian Lyrics of the 19 - early 20 Century in A View of Historical Poetics. Subject-imaginative Structure]. Moscow, 1997, p. 27. (In Russian).
19. Broytman S.N. Russkaya lirika 19 - nachala 20 veka v svete istoricheskoy poetiki. Sub'ektno-obraznaya struktura [Russian Lyrics of the 19 - early 20 Century in A View of Historical Poetics. Subject-imaginative Structure]. Moscow, 1997, p. 177. (In Russian).
20. Broytman S.N. Russkaya lirika 19 - nachala 20 veka v svete istoricheskoy poetiki. Sub'ektno-obraznaya struktura [Russian Lyrics of the 19 - early 20 Century in A View of Historical Poetics. Subject-imaginative Structure]. Moscow, 1997, p. 28. (In Russian).
21. Broytman S.N. Russkaya lirika 19 - nachala 20 veka v svete istoricheskoy poetiki. Sub'ektno-obraznaya struktura [Russian Lyrics of the 19 - early 20 Century in A View of Historical Poetics. Subject-imaginative Structure]. Moscow, 1997, p. 267. (In Russian).
22. Cherashnyaya D.I. Poetika Osipa Mandel 'shtama: sub'ektnyy podkhod [Poetics of Osip Mandelstam: The Subject Approach]. Izhevsk, 2004, p. 45. (In Russian).
Аркадий Александрович Чевтаев - кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Российского государственного гидрометеорологического университета (Санкт-Петербург).
Область научных интересов: теория лирики, нарратология, повествовательные структуры в русской поэзии XX в., творчество Н. Гумилева, А. Ахматовой, О. Мандельштама, И. Бродского, поэтика постсимволизма.
E-mail: [email protected]
Arkady Chevtaev - Candidate of Philology, Associate Professor at the Department of Russian Language and Literature, Russian State Hydrometeorological University (St. Petersburg).
Research area: theory of lyrics, narratology, narrative structures in Russian poetry of 20th century, works by N. Gumilev, A. Akhmatova, O. Mandelstam, J. Brodsky, poetics of postsimvolism.
E-mail: [email protected]
