CC BY
213
ДИАГНОСТИКА СОЦИУМА
УДК 140.8 + 316.473
О.С. Мантуров
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
Данная статья посвящена исследованию процессов, происходящих в современном обществе. Автор отмечает, что для современности характерно стирание границ между реальным и виртуальным. Виртуальность становится основой человеческого существования, придает реальным событиям характер воображаемого. В статье исследуются стратегии воображаемого — процессы, направленные как на изменение картины общества, так и на формирование социальной идентичности.
Ключевые слова: виртуальность, реальность, воображаемое, сознание, идентичность, фрейм, стратегии, субъек-тивация, локальность.
Видимость не скрывает сущности, она ее раскрывает: она есть эта сущность.
Жан Поль Сартр. Бытие и ничто
Появление на свет данной статьи во многом вызвано тем статусом, который приобретает в эпоху современности «реальность» как таковая. Реальное, на протяжении веков носящее сакральный статус (доступ к реальному — удел определенного круга лиц, владеющих сакральными знаниями об этом мире: жрецов, ученых и т.д.), в «эпоху раскрытия всех границ» становится собственностью и принадлежностью каждого человека (право на реальность — право считать собственную картину мира и собственные воззрения на социальную реальность единственно верными, координатами как собственной жизнедеятельности, так и жизнедеятельности других людей). Но реальность не просто «существует» (или, вернее сказать, протекает), на каждом шагу, в каждый момент времени она репрезентирует себя: посредством масс-медиа, привычных нам социальных институций, информационных потоков, результатов образования и т.д. Вне зависимости от нашей воли реальность сама говорит с нами: и ей не интересно, готовы ли мы воспринимать ее, вести с ней диалог. Мы готовы играть по правилам, навязываемым нам,
© Мантуров О.С., 2015
66
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
только лишь потому, что уже приняли окружающую нас реальность как нашу собственную.
Реальность все в большей степени конституируется посредством видимостей. Видимости, социальные конструкты, фикции, имея в своей основе природу и контуры воображаемого, посредством веры в безграничность возможностей (коммент. 1) преобразуются в неотъемлемые элементы реальности. По словам М. де Серто, «сегодня фикция претендует на то, чтобы представлять реальное, говорить от имени фактов и тем самым выдавать за референциальное видимость, которую она производит» [14, с. 309].
Все это наталкивает нас на мысль о некотором расколе, существующем между «реальным положением вещей» (собственно, и термин «реальность» имеет в основе своей латинское res — «вещь») и собственно реальностью, имеющей характер контуров воображаемого. Посредством методологического аппарата феноменологии эта проблема проникает и укореняется как в философии XX—XXI веков, так и в обыденном человеческом мышлении. Ален Бадью определял всю картину мира прошедшего века как «страсть Реального»: «Основной и определяющий опыт XX века — непосредственный опыт Реального, в противоположность повседневной социальной реальности. Реальное в его исключительной жестокости было той ценой, которую следовало заплатить за очищение от обманчивых слоев реальности» [цит. по: 11, с. 11].
Мы будем настаивать, что речь может и должна идти об особом понимании реальности, граничащем с мировосприятием, — реальности виртуа-лизированной. Обращение социальных наук (впрочем, как и повседневного знания) к проблеме виртуальности привело в конечном счете к осознанию того факта, что виртуальность становится синдромом всего современного нам общества.
Виртуальное как синдром
В латинском языке «виртуальное» и «реальное» означали далеко не одно и то же: virtus означало «потенциальный», «возможный», тогда как realis — «действительный», «существующий». Но вместе с тем virtus обозначал не только «реальность потенциальную», но и реальность актуально существующую (virtus как активная действующая сила). В понятие виртуального тем самым изначально закладывались аспекты, способные влиять на становление действительного. В философии Николая Кузанского это вылилось в представление virtus в качестве активной действующей силы, дающей бытие всему сущему. В трактате «О видении Бога» он использует любопытный метафорический прием, сравнивая виртуальное с семенем, из которого появляется дерево, видимое нашему глазу. Виртуальное (для Кузанского конечно же это Божественное виртуальное) выступает в качестве Начала, дающего бытие всем действующим в этом мире силам. В задачи данной статьи не входит изучение антологии исследований вирту-
67
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
ального в философской мысли (коммент. 2), единственное, что мы должны сразу же отметить: с самого момента зарождения представлений о виртуальности виртуальное понималось как активная действующая сила, лежащая в основе явлений, происходящих в реальности.
Тем не менее XX век, с его технократическим уклоном, возвел «виртуальность» в статус синдрома всего современного общества. Понятие «виртуальность» проникает в самые разные научные и повседневные дискурсы. Господство в социальной теории второй половины XX века метафорических схем, отмечающих воображаемый, иррациональный, а подчас и просто ложный характер социальных отношений (как то: теория симулякров Ж. Бодрийяра, исследования макдональдизации общества Дж. Ритцером и многое другое), приводит к пониманию на повседневном уровне виртуальной реальности не просто как реальности сконструированной, но при этом органично слитой с социальным бытием. Виртуальная реальность предстает перед нами как отображение нашего собственного опыта реальности, и ничто иное. Происходит переход от «радикальной социальности» к не менее радикальной виртуальности.
Итак, что же из себя представляет это радикальное «виртуальное реальное»? Реальное в нем функционирует как априори существующая система смыслов и значений, виртуальное же гарантирует нам возможность выхода реального за границы отдельно взятых мировоззренческих позиций. Границы виртуального реального (более правильно будет говорить: его горизонт) суть контуры воображаемого. Попробуем проследить за тем, как и на каких уровнях функционирует это «виртуальное реальное».
С. Жижек (вслед за Ж. Лаканом) улавливал по меньшей мере три уровня виртуальности: 1) воображаемый. Этот уровень наполняют виртуальные образы, к которым мы обращаемся в целях взаимодействия с другими людьми; 2) символический. На этом уровне господствуют представления, принадлежащие абстрактным индивидам, но разделяемые нами (например, верования); 3) реальный (уровень «реальной виртуальности»). Этот уровень представляет собой форму, реальную в конкретной области социальных взаимодействий, но не существующую сама по себе. Подобно бессознательному, уровень «реальной виртуальности» структурирует расположение элементов социальности вокруг себя, оставаясь в то же время вне структурируемого пространства.
Таким образом, мы уже не можем рассматривать «виртуальное реальное» исключительно в диалектическом противопоставлении реального и воображаемого. Реальное и воображаемое являются неким монолитом (значений, смыслов, видимостей, представлений, моделей взаимодействия), уже не просто способом существования явлений, но процессуальностью как таковой. Сущность этого процесса заключается в восприятии виртуального в качестве реального, при этом одно все больше принимает характер второго. Поэтому имеет смысл говорить не просто о «виртуальной ре-
68
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
альности» или «виртуализации» (давая тем самым приоритет лишь одной из составляющих данного процесса), но именно о «виртуальном реальном» в его радикальном смысле. С. Жижек так пишет об этом: «Диалектику видимого и реального нельзя свести к тому элементарному факту, что виртуализация нашей повседневной жизни, впечатление, что мы все больше и больше живем в искусственно сконструированной вселенной, вызывает непреодолимую потребность «вернуться к Реальному», заново обрести устойчивую основу в некой «реальной действительности». Реальное, которое возвращается, обладает статусом (новой) видимости: именно потому, что оно является реальным, то есть из-за его травматического / избыточного характера, мы не можем включить его в (то, что мы переживаем как) нашу реальность, и поэтому вынуждены переживать его как кошмарное видение» [11, с. 26].
Так, мы попадаем в замкнутый круг, обусловливающий собой саму про-цессуальность нашей жизни: наши повседневные впечатления посредством сознания и памяти по прошествии времени принимают воображаемый характер, оставаясь для нас вполне реальными. Комплексность таких впечатлений и переживаний неизбежно подвергается процессам виртуализации, в результате чего реальность (уже воображаемая и виртуализированная) не перестает восприниматься в качестве таковой, несмотря на то что она находится в значительном отрыве от действительного положения вещей.
Интересна и другая сторона этого процесса: недоверие, симптоматичное для всего современного общества, приводит к тому, что сама реальность начинает восприниматься людьми как виртуальная. Это приводит порой к удивительным явлениям: победе на политических выборах кандидата «Против всех» (человека, не имеющего собственной политической программы и заведомых шансов но победу, но резко контрастирующего с образом «политика по профессии»), активным действиям вокруг судьбы государства со стороны «диванных войск», чьи ряды с каждым годом все пополняются (речь идет об ордах интернет-пользователей, владеющих самыми разными представлениями о реальности и не стесняющихся их публично ретранслировать), банковским кризисам, вызванным массовыми представлениями людей (о неизбежном падении курса валют, политическом вмешательстве в банковскую сферу, отзыве лицензии у отдельно взятого банка), и многому другому. Такого рода явления прямо показывают нам, насколько общество подвержено разного рода инфекциям (коммент. 3), и корень их — в виртуальном реальном как основе социального.
Утверждая «виртуальное реальное» как процессуальность социальности, мы будем вынуждены пересмотреть взгляды на социальность в целом. Мы будем настаивать на том, что социальность представляет собой про-цессуальность в чистом виде, тогда как общество (вернее, то, что принято в социальной теории понимать под обществом) является всего лишь калькой социальности.
69
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
Калька социальности
Понятие общества имеет довольно проблематический статус для современной социальной теории. В рамках самых разных социальных онтологий (от О. Конта до Н. Лумана и далее), самых разных научных дисциплин и даже различных повседневных дискурсов так и не сложилось единой точки зрения на проблему определения сущности общественного бытия. Более того, в последнее время проявляет себя и иная тенденция: сам предмет социальной теории признается ложным, не существующим. Многие исследователи словно подхватывают призыв М. Тетчер: «Общество как таковое не существует, есть лишь индивиды — мужчины, женщины и еще семьи». Существование общества как предмета социальной теории ставят под сомнение Ж. Бодрийяр, Н. Луман, Дж. Урри, Д. Ло, Б. Латур.
Мы не призываем отказаться от понятия общества вообще: это как минимум недальновидно. Тем более не следует изгонять данное понятие из социологии: социология как наука, со всем присущим ей инструментарием, без признания априорного существования общества просто невозможна (коммент. 4). Мы будем настаивать на том, что социальное как таковое может быть представлено только посредством существования общества, однако сама социальность при этом оказывается чем-то намного большим, нежели общество как форма, ее структурирующая.
Социальная теория раз за разом сталкивается с одним вопросом: почему общество как реально существующую систему можно «разобрать», «разложить» на составляющие ее элементы (классы, структуры, действия и т.д.), но нельзя воссоздать (собрать) заново. Что теряется при такой процедуре анализа? То самое нередуцируемое социальное, которое не в силах ухватить ни одно научное (а значит, инструментальное, методологически оформленное) исследование. Научное обществознание на всем протяжении своего существования пыталось найти некий атом, «кирпичик» социальных отношений, из которого складывались бы по принципу агрегирования все социальные связи и отношения, а также общество как их конечный продукт. В качестве оного выступали, в частности, род, семья или класс, но со временем проявила себя тенденция нахождения данного атома в структурах индивидуального сознания. Однако сама структура индивидуального сознания насквозь пронизана социальным и не может с полным правом претендовать на основание общества как такового.
Мы рискнем утверждать, что структурообразующим фактором является не индивидуальное сознание само по себе, но представления индивида и значения, которые он сам придает социальным явлениям. Значит, в самой основе социального уже лежит некий процесс — это процесс получения представлений (как из окружающей действительности, так и от других людей) и придания им определенного значения, означивание (и только за этим уже идет процесс осмысления). Отголоски подобных представлений мы находим, в частности, у К. Касториадиса, который
70
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
утверждает: «Институционализация общества всякий раз является установлением некой магмы воображаемых социальных значений, которые мы можем и должны именовать миром значений. Ведь одно и то же — говорить, что всякий раз общество устанавливает мир как его мир, или его мир как единственный в своем роде мир, и говорить, что оно устанавливает некий мир значений, что оно институционализируется, устанавливая мир значений, который является его миром, и только соотносительно с которым мир существует и может существовать для него. Коренной разлом, изменение, которое представляет собой возникновение общественноисторического в дообщественной природе, является полаганием значения и мира значений. Общество дает быть миру значений, и оно само есть на основании этого мира» [12, с. 440]. Значения образуются в процессах совместной деятельности индивидов, а механизм означивания лежит в основе любых моделей, управляющих данной деятельностью. И наконец, посредством придания значения индивиды конституируют не только собственную деятельность, но и придают смысл своей собственной жизни.
Постоянная циркуляция значений, перераспределение ранее заданных, производство новых, забывание «неактуальных» — все это и образует существо социального процесса. Полтора века назад Г. Спенсер заявлял: «Каждая действующая сила производит более одного изменения — каждая причина производит более одного действия» [15, с. 48]. Но более правильным, на наш взгляд, будет следующее заключение: каждому из представлений может соответствовать не меньше двух значений. Творение социального мира (в первую очередь мира идей, а потом уже и мира вещей) — это процесс непрерывного означивания, которое проистекает в разных диапазонах: от бессознательного повторения установленных значений до придания смысла представлениям, которые не всегда в этом нуждаются. Одновременно и на сознательном, и на бессознательном уровне социальная реальность может функционировать только как мир представлений, воспроизводящихся в жизни людей посредством придачи им значения. Коммуникация — лишь механизм функционирования социальности, но не ее подлинная суть.
Социальность тем самым представляет собой нечто необозримо большее, нежели общество, его структурирующее. «Социальное — это и все, и никто, оно никогда не отсутствует и никогда не присутствует как таковое, это небытие, более реальное, чем любое бытие, и мы все от начала до конца погружены в него, но не можем постичь его “как конкретную личность” и посмотреть ему в глаза. Социальное — это неопределенное измерение, даже если оно заключено в каждом мгновении; это бесконечная и в то же время изменчивая структура, поддающееся объективации взаимодействие категорий индивидов и то, что, поверх всякого взаимодействия, поддерживает их единство» [12, с. 127]. Это весь спектр накопленных людьми представлений, моделей взаимодействий, необъятных форм культуры,
71
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
принятых и даже нереализованных решений. Говоря языком Касториади-са, это подлинная магма социальных значений.
Общество же характеризует преобладание конкретных форм, способов взаимодействия (что еще принято обозначать категорией «здравый смысл»), критериев рациональности (из всего спектра виртуальных значений) и т.д. Общество — это калька социальности, лишь ее отображение на основе воспроизводства социальных форм и моделей взаимодействия. Именно благодаря этому соображению мы можем утверждать виртуальное реальное в его радикальном смысле и даже ставить под сомнение существование общества как такового. Накладывая на социальность кальку (утверждая существование конкретного общества, будь то, скажем, постиндустриальное общество, российское общество, высшее общество, пресловутое «общественное мнение» или что-либо еще — при разговоре об обществе всегда подразумевается что-то конкретное, абстрактного «общества» не существует), мы неизбежно сталкиваемся с выбором между возможным и действительным, общезначимым и аспектно-ориентированным, существенным и несущественным, историческим и актуальным и т.д. Но социальность не зависит от любых бинарных оппозиций, которыми наполнена и повседневность, и социальная наука. Поэтому мы и не можем с уверенностью заявить о том, где в обществе «новое», а где «старое», где пролегает граница между сознательным и бессознательным, в какой момент индивидуальное принимает характер коллективного и т.д.
И здесь мы вновь возвращаемся к вопросу о статусе реального. Стратегии воображаемого предполагают не только подчинение индивидуального сознания конкретным значениям; это также и превращение бессознательного в сознательное, работа на уровне воображаемого с самими представлениями индивидов, поскольку «представление есть вечное предъявление, непрекращающийся поток, в котором и через который дается все, что только может быть. Оно не принадлежит вот этому субъекту, оно, для начала, и есть субъект» [12, с. 407]. Через обращение к нередуцируемому социальному происходит как переформатирование идентичности, так и ее «сборка», как слом конкретных социальных процессов, так и их становление. Поэтому, говоря о стратегиях воображаемого, бесполезно искать коллективные и индивидуальные уровни: обращение к нередуцируемому началу социальных взаимодействий сводит данную антиномию на нет.
Стратегии воображаемого
Разговор о стратегиях стоит предварить некоторыми методологическими замечаниями, касающимися применения данного термина в дискурсе гуманитарных наук. Прежде всего, необходимо будет указать на некоторые разночтения. Так, М. де Серто, на которого мы уже ссылались выше, предпочитал понимать под стратегиями действия людей, наделенных в той или иной степени властью, действия преимущественно с позиции си-
72
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
лы (в противоположность «тактикам», действиям слабых, всевозможным уловкам и хитростям). Такое понимание вполне согласуется с древнегреческим термином strategia, понимаемым как искусство ведения войны. Для де Серто стратегии проявляются там, где осуществляется какое-либо противоборство, противостояние. К слову, подобное же понимание стратегии положено в основу экономического анализа и современных теорий менеджмента.
Иная тенденция прослеживается в исследованиях П. Бурдье, который подразумевал под субъектом стратегий любого человека, определяемого соответствующей позицией в социальном поле. Конечно, мы не станем утверждать, что все действия имеют под собой стратегический характер; однако же бесспорным для нас остается и тот факт, что любой человек периодически реализует стратегии в своей деятельности. Бурдье находил поле действия стратегий как на индивидуальном, так и на надындивидуальном уровне: «Символическая борьба по поводу восприятия социального мира может принимать разные формы. С объективной стороны, она может проявляться через действия представления, индивидуальные или коллективные, направленные на то, чтобы заставить увидеть и заставить оценить определенные реалии. На индивидуальном уровне все стратегии представления себя, очень хорошо проанализированные И. Гофманом, предназначены манипулировать образом себя и в особенности (этого Гофман не учитывает) — своей позицией в социальном пространстве. С субъективной стороны, можно действовать, пытаясь изменить категории восприятия и оценивания социального мира, когнитивные и оценочные структуры: категории перцепции, системы классификации» [7, с. 79].
Мы будем утверждать, что неправомерно, говоря о стратегиях, искусственно разделять объективный и субъективный уровни. Одни и те же стратегии, осуществляясь на одном из них, закономерно направлены и на изменение второго (более широкой или более узкой области социальных отношений). Стратегии характеризует не только то, что субъекты стремятся действовать сообразно некоторым правилам, но и то, что они каждый раз стремятся обратить данные правила в свою пользу. Они направлены как на приспособление, так и на изменение социального порядка (поэтому я не вижу смысла вслед за де Серто разделять индивидуальные действия людей на стратегические и тактические, тактики являются таким же дополнением стратегий, как и стратегии определяют тактики). Такое понимание стратегий вполне согласуется со следующим пониманием реальности: «Реальность не есть лишь “то, что сопротивляется”, как это повторяют со времен Дильтея, она вместе с тем и в не меньшей степени и то, что поддается преобразованию, что создает условия для действия как созидания иного по отношению к существующему, или созидания существующего другим образом. Реальность есть то, в чем существует ожидаемое и несозидаемое» [12, с. 328].
73
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
Социальная теория последней трети XX века предоставила нам самые разные стратегии, перечислить все не представляется возможным. Остановимся лишь на трех, представляющих наибольший интерес и иллюстрирующих механизмы, обеспечивающие конституирование виртуального реального. В соответствии с изложенными выше соображениями мы будем рассматривать выявленные стратегии «попарно», отмечая в них механизмы, связанные как со стабилизацией социального порядка, так и направленные на преодоление субъектом сложившейся системы диспозиций.
а) Фреймирование / Рефрейминг
Фреймирование является одной из наиболее сильных стратегий по конструированию воображаемой реальности и установлению круга воображаемых значений. Под фреймом мы будем понимать вслед за Гофманом интерпретационные схемы, перспективу восприятия, создающую формальные определения ситуаций. Фрейм мы можем понимать также как матрицу, некую сжатую и закодированную систему: включение в эту матрицу социальных отношений мы будем обозначать как фреймирование, выявление этой матрицы, установление воображаемого характера реального и, наконец, ее декодирование и разрушение — как рефрейминг. Сущность социальных взаимодействий такова, что нельзя вытеснить из реального определенный пласт воображаемого, не заменив его ничем иным — поэтому обе эти стратегии мы будем рассматривать в единой связке. Каждая из них несет в себе определенные процедуры и операции другой.
О каких, собственно, процедурах и операциях идет речь? Для ответа на этот вопрос обратимся к Г. Бейтсону. Бейтсон дает несколько существенных характеристик фрейма, и для нас будет очень важно их отметить.
1. Фреймы одновременно эксклюзивны (при включении во фрейм ряда сообщений неизбежно отсекается ряд других) и инклюзивны (отбрасывание ненужных нам сообщений приводит к включению во фрейм других).
2. Существование фрейма обусловлено системой предпосылок, позволяющих определить, какие из сообщений следует игнорировать. 3. Фрейм — это метакоммуникативное образование: фреймированное сообщение всячески способствует правильному пониманию его получателем. Также и каждое метакоммуникативное сообщение определяет множество сообщений, которых оно касается. 4. Ментальные процессы нуждаются во внешнем фрейме для ограничения фона, по отношению к которому должны восприниматься сообщения. Иначе говоря, речь идет об определении логических границ фреймированного поля [4, с. 215—216].
Бейтсон, вводя в свою теорию понятие фрейма, прямо указывал на то, что данный концепт — сугубо психологический. Однако стратегии фрей-мирования характеризуют не только один из способов восприятия реальности, но также и саму реальность как сферу конституирования воображаемых значений. Это утверждение мы находим у И. Гофмана: «Фрейм
74
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
включает в себя как восприятие реальности, так и саму воспринимаемую реальность» [10, с. 146]. Реальность фреймирована, и именно это позволяет людям воспринимать ее в качестве реальности. Каждое новое событие субъект включает в заданную ранее систему значений, матрицу легитимизированных смыслов, благодаря чему даже нереальные (не происходившие на самом деле) события всегда воспринимаются им как реальные.
Гофман считает, что фреймы определяют векторы любой совместной деятельности людей. Фреймами порождаются как системы релевантности, так и нормативные диспозитивы: «Сколь бы многообразными ни были формы человеческой деятельности, они регулируются фреймами, которые снабжают основных участников взаимодействия нормативной информацией о том, что должно находиться в фокусе их внимания» [10, с. 269]. Описывая фреймы как регуляторы человеческой деятельности, Гофман предлагает различать их по степени вовлеченности участников во фрейми-рованную деятельность. Чем глубже эта вовлеченность — тем больший эффект оказывает фреймирование на сознание человека. И тем труднее ему выйти за пределы воображаемого реального.
Что представляет собой фреймирование как стратегия воображаемого? Прежде всего, это установление, легитимация конкретной области значений (фреймирование действует таким образом на всех уровнях социальности: от обыденного восприятия до идеологических систем). Это придание смысла разностороннему, несформированному, неразмеченному спектру представлений. За этим скрывается и рационализация деятельности, направленная на достижение наибольшего эффекта, зачастую вопреки затратам времени и сил субъектов. И наконец, фреймирование лежит в основе таких парадоксальных явлений, как «коллективная воля», «общественное мнение», «картина мира» и т.д.
Очень интересными представляются рассуждения о фреймирова-нии как о политической стратегии, представленные в работах Д. Шена, М. Райна, Д. Яноу, М. ван Хульста. Исследуя фреймирование как одну из стратегий политики, Яноу и ван Хульст определяли ее следующим образом: «Фреймирование — это процесс, в котором акторы одновременно создают значения событий / ситуаций и регулируют свое поведение в данных событиях / ситуациях сообразно присвоенным им значениям. В сфере принятия политических решений создание и использование значений является скорее публичным, нежели частным действием. Здесь фреймирование предполагает (ре)конструирование проблем посредством отбора, категоризации, именования и повествования» [18, с. 93]. Они указывали на четыре аспекта фреймирования в сфере политического: вовлеченность в работу по производству значений; реализация посредством процессов отбора, категоризации и именования; импликация через повествование; модусы, проявляющиеся в механике конструирования смыслов. Яноу и ван Хульст настаивают на том, что люди вовлечены в процессы фреймирова-
75
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
ния все время, пусть зачастую и не осознают этого. Происходящие постоянно события каждый раз требуют «подгонки», встраивания их в картину мира, объяснения посредством устоявшихся способов смыслообразования. Так, фреймирование проявляет себя как политический и социальный процесс конструирования смысла.
Если принять на веру доводы такого характера, что фреймированием размечены все социальные процессы, любая деятельность представляет собой следование фреймам и т.д., мы неизбежно придем к дюркгеймовской концепции тотальности социального. Тем не менее мы будем утверждать, что люди в массе своей — это не слепые марионетки, подчиняющиеся заданным нормам и правилам, оперирующие лишь заданными областями значений. Как только люди начинают ощущать монотонность своей деятельности, слепое следование образцам, безапелляционное подчинение установленным кем-то законам — они будут делать все возможное, чтобы вырваться из подобной предустановленности. С этого начинается процедура рефрейминга, для которой также характерны свои стратегии.
Рефрейминг связан с необходимостью переосмысления и перестройки механизмов мышления и восприятия. В отличие от фреймирования, рефрейминг чаще выступает как сознательная деятельность, связанная с самоосознанием и самовосприятием человека. Рефреймингу могут подвергаться также любые сферы реальности, любые области значений и смыслов. По убеждению И. Гофмана, «самая стойкая реальность поддается систематическому изменению, лишь бы подобрать к ней соответствующий ключ» [10, с. 601]. Вопрос состоит только в том, что это должен быть за ключ и где его искать (пространство исходного фрейма уже оказывается для нас закрытым, иначе рефрейминг будет неэффективным и неполным). Гофман дает ответ и на этот вопрос: «Самопроизвольный уход от реальности чаще всего проявляется только в восприятии, а не в действии, поскольку неадекватное действие немедленно вызовет корректирующую реакцию со стороны других» [10, с. 174].
Стратегии рефрейминга широко используются в психоанализе, нейролингвистическом программировании, сфере рекламы и услуг. За ре-фреймингом здесь скрываются техники, помогающие человеку взглянуть с другой (позитивной) стороны на происходящие события, получаемые сообщения, совершаемые им действия и т.д. По сути, рефрейминг предстает здесь все тем же фреймированием: сламывая границы сложившихся стереотипов, при помощи стратегий убеждения складываются иные фреймы, сквозь которые человеку предлагается смотреть на мир и на самого себя. Согласно подобным стратегиям действует, в частности, столь популярная в наши дни шестишаговая модель рефрейминга [5].
Заканчивая разговор о фреймировании как о стратегии воображаемого, заметим, что не стоит воспринимать ее в исключительно негативном свете. Фреймирование обеспечивает не только стандартизацию деятельности,
76
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
но и существование социального порядка как такового. Реальность тем самым является результатом стратегий фреймирования, позволяющих придать воображаемому характер реального. Она воспринимается нами сквозь призму ретроспективного анализа, не просто как получение информации, но как соотнесение полученной информации с нашими предшествующими знаниями.
б) Локализация / делокализация
Нельзя однозначно утверждать, что теория локализации имеет фундаментальное значение для всего комплекса социально-гуманитарных знаний, однако конкретные ее аспекты мы можем найти в поле анализа самых разных дисциплин: от психологии и социологии до регионоведения и экономического анализа. Конкретно в социальных науках стратегии локализации служат объектом исследования в разных теориях, основанных преимущественно на социально-топологическом подходе к рассмотрению социальной реальности (феноменология М. Мерло-Понти, теория структурации Э. Гидденса, «генетический структурализм» П. Бурдье, акторно-се-тевая теория Дж. Ло и др.). Зачастую стратегии локализации исследуются применительно к тематике глобализации, но сразу заметим: глобальное-локальное — далеко не единственная пара, в рамках которой проявляет себя процесс локализации. Стратегии локализации и делокализации оказываются тесно связаны с особенностями сознания конкретного индивида, и точно так же, как и прочие описываемые нами в этой статье стратегии, работают на формирование его идентичности.
Локализацию и делокализацию необходимо рассматривать в диалектическом единстве, это два взаимодополняющих процесса, протекающих по большей части параллельно. При описании этих процессов мы будем опираться преимущественно на теорию, разработанную Э. Гидденсом. Отправной точкой для нас будет провозглашенный им принцип комплексности и дополнительности отношений между локальной вовлеченностью (обстоятельства деятельности людей, проистекающей в ситуациях соприсутствия) и взаимодействием людей на расстоянии (связи между людьми, обусловленные фактором их присутствия и отсутствия, можно сказать: соприсутствия в ситуации невозможности физического контакта, разрыва границ физического пространства) [8, с. 188]. Теория локальности стремится показать, как конституируются социальные взаимодействия переплетениями физического и социального пространств. С локализацией связано как установление местоположения субъекта в социальном пространстве, так и разграничение социальных практик в пространстве и во времени.
Любое социальное пространство, согласно Гидденсу, обладает определенным локальным потенциалом. Соответственно, и в основе идентичности любого субъекта заложен определенный локальный характер. Данный характер проявляет себя в процессе позиционирования — обретения
77
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
и ретрансляции субъектом социальной идентичности, со всем присущим ей кругом прав, обязанностей и ролевых предписаний. Позиционирование связывается Гидденсом с расположением субъектов взаимодействия (акторов) в определенных регионах повседневных пространственно-временных траекторий. Отсюда и большинство стратегий локализации, которые мы можем найти в трудах Гидденса: локализация оказывается тесно связанной с попытками установления иерархических отношений, формированием функциональных пространств, установлением операционных связей между людьми или событиями. Большую роль играет также работа с контекстом взаимодействия: установление приоритетов между передним и задним планами взаимодействий (фасадом и фоном), центром и периферией, публичной или приватной сферой, а также трансформирование одной из этих локальностей в другую. Стратегии локализации в более широком смысле — это стратегии, связанные с конструированием образа жизни и его возможными трансформациями, тем более успешными, чем менее они воспринимаются самим субъектом.
Мы будем утверждать, что локальному противостоит вовсе не глобальное: локальному противостоит нелокализованное (либо пространственность делокализованная, утратившая свои границы, либо пространственность еще несформированная, пребывающая в виртуальном состоянии). Тем самым стратегии делокализации направлены вовсе не на разрушение сложившейся пространственности, слом идентичности, но на выстраивание новой. Ведь пространство, выражаясь словами М. Мерло-Понти, «это не среда (реальная или логическая), в которой расположены вещи, а средство, благодаря которому положение этих вещей становится возможным» [13, с. 312].
Говоря о делокализации (рассеивании, преодолении пространствен-ности), мы вынуждены говорить о способах дистанциации времени и пространства. Речь здесь, следовательно, идет не только о локальном как о специфическом социальном пространстве, но и о критериях темпорализации. При делокализации время зачастую играет большую роль, чем пространственный контекст взаимодействия. Минимизировать время взаимодействия зачастую означает — сжать до минимально возможных границ простран-ственность (как деятельности, так и восприятия). Власть над людьми — это уже не власть над пространством, но власть над предоставленным им временем. Гидденс справедливо отмечает: «Чувство близкой привязанности к местам или идентификация себя с ними по-прежнему сохраняется. Но они сами по себе являются высвобожденными: они не просто выражают локально укорененные практики и вовлеченность, но испытывают воздействие более далеких влияний. <...> Локальное сообщество не является средой, насыщенной привычными, само собой разумеющимися смыслами, а в значительной степени служит локально расположенным выражением дистанцированных отношений. И каждый живущий в различных местах действия современных обществ осведомлен об этом» [8, с. 243].
78
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
Говоря о стратегиях локализации / делокализации как о проявлениях реального виртуального, нам будет необходимо обратиться к работам А. Аппадураи [19]. Он заявлял, что локальность воспроизводится в жизни людей посредством структур воображения. Аппадураи описывает социальное пространство как сферу взаимодействия пяти ландшафтов: этнического, медийного, технологического, финансового и идеологического. Особенность современности — в том, что эти ландшафты могут функционировать изолированно друг от друга, вызывая к существованию самые разные воображаемые миры.
Аппадураи подробно изучал разные проявления современности, сопровождающие преодоление людьми представлений о локальности. Среди них можно выделить повышенную мобильность людей (туристические потоки, получение статуса беженцев, миграция на рынке труда и т.д.), постоянное совершенствование электронных средств связи и т.д. И результаты мобильности, и самые различные медиаформы имеют конечным результатом создание потоков новых социальных образов, связанных с разрушением чувства локальности и представлением о транслокальности социальной реальности. Это образы, в которых органично сочетаются локальное и глобальное. Это не только отпечатки культуры и истории, но и представления о широких возможностях, которые предоставлены человеку современным миром. Все стратегии локализации, тем самым, являются исключительно проективными, направленными на расширение жизненных возможностей человека.
в) Субъективация / десубъективация
Из всех стратегий, о которых идет речь в данной статье, стратегии субъ-ективации являются наиболее разрушительными для личности отдельно взятого человека. Субъективация — это исторический феномен, нашедший свое наиболее сильное воплощение в прошедшем столетии: это процесс трансформации человека (его сингулярности) в объект для деятельности других людей. Дж. Агамбен определял субъективацию как «подчинение, приводящее к тому, что индивид оказывается связанным собственной идентичностью и собственным сознанием и одновременно подчиненным внешнему контролю» [1, с. 12]. Но в наиболее полной степени теория субъ-ективации была раскрыта в работах М. Фуко. Именно от его определения субъективации мы и будем отталкиваться: «Субъективацией я назову процесс, посредством которого мы получаем складывание субъекта, точнее говоря, субъективности, каковая, очевидно, служит лишь одной из заданных возможностей организации некоего самосознания» [16, с. 284].
Для М. Фуко субъективация человека равносильна объективации его как субъекта. Субъект для Фуко — это не сущность, не субстанция, не самость как таковая и даже не обезличенный актор. Скорее, это форма, никогда не являющаяся самотождественной. Поэтому один человек может
79
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
в определенных ситуациях представать и как «субъект политический», и как «субъект-правонарушитель», и как «субъект сексуальных отношений» и т.д. Человек не является субъектом, он трансформируется в субъекта посредством стратегий власти, позволяющих классифицировать индивидов по определенным параметрам, конструировать их идентичность. Давая определение понятию субъекта, Фуко прямо заявляет: «Существует два смысла слова “субъект”: субъект, подчиненный другому через контроль и зависимость, и субъект, связанный с собственной идентичностью благодаря самосознанию или самопознанию. В обоих случаях это слово имеет в виду форму власти, которая порабощает и угнетает» [17, с. 168].
Согласно Фуко, субъективация происходит тогда, когда человек вовлекается в различные дискурсы (как их объект), оказываясь вне зависимости от собственной воли объектом в языковой (и не только) игре других людей. Пациент, заключенный, ученик, пассажир, клиент, водитель, свидетель... — сколь много категорий и типов способно вообразить себе человеческое сознание, начисто лишая людей личностных свойств и персональной идентичности. Казалось бы, классовое сознание стало уделом прошлого — но сколько новых классов людей порождает повседневность, заставляя каждого конкретного человека мыслить «классово». Сам же человек, попав однажды в жернова субъективации, начинает невольно подчиняться неписаным правилам дискурса, в который он оказывается вовлечен.
В своей статье «Субъект и власть» Фуко пытается определить стратегии субъективации человека путем сопоставления стратегий власти. Стратегии власти наиболее явным образом определяются путем выявления способов противодействия им со стороны индивида: «Это борьба, подвергающая сомнению статус индивида: с одной стороны, она утверждает право на различие и подчеркивает все, что может сделать индивидов действительно индивидуальными. С другой же стороны, она обрушивается на все, что может изолировать индивида, отрезать его от других, расколоть жизнь сообщества, принудить индивида замкнуться в себе и привязать его к собственной идентичности» [17, с. 166]. Таким образом, человек неизбежно оказывается разделенным, расколотым: либо внутри самого себя, либо посредством «участия» в его жизни других людей. Эта расколотость сознания человека, расколотость его личности неизбежно приводит к возможности того, что субъект в полной мере становится объектом. Стратегии субъективации оказываются вплетены в культурные практики, модели деятельности, репрезентируют себя через осмысление истории. Для Фуко наличие конкретного дискурса всегда предшествует стратегиям его формирования. Точно так же, как и современные дискурсы неизбежно определяются дискурсами, генетически транслируемыми историей.
Но намного страшнее субъективации другой комплекс стратегий, известный в социальной теории под обозначением «десубъективация». Речь идет о крайней степени субъективации, характеризующейся полным рас-
80
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
падом личности человека, потерей им себя как субъекта. Это своеобразная точка невозврата, преодолевая которую субъект уже не может рассматривать себя ни как субъект, ни как объект: он становится никем. Это своеобразное ощущение небытия, преследующее любое бытие. Не случайно Дж. Агамбен исследует стратегии десубъективации, прибегая к опыту Освенцима [2]. Десубъективация для Агамбена — это свидетельство о нереальности субъекта, но одновременно о реальности происходящего с ним.
Выражение этого процесса Агамбен находит в «апории Освенцима»: «Произошедшее в лагерях представляется выжившим единственной истинной вещью как таковой, абсолютно незабываемой; с другой стороны, эта истина в той же мере реальна и невообразима, то есть несводима к составляющим ее реальным элементам. Факты, настолько реальные, что по сравнению с ними ничто другое уже не реально; реальность, неизбежно большая, чем сумма ее фактических элементов, — такова апория Освенцима» [2, с. 8]. Это как раз такой случай, когда десубъективация вытесняет воображаемое и изобличает реальность как она есть. Стратегии десубъективации оголяют границы между воображаемым и реальным, или же — в случае особо травматического опыта — между тем, что возможно себе представить, и тем, что представить невозможно. Субъект является для Агамбена точкой, в которой пересекаются возможное и невозможное, случайное и необходимое, выразимое и невыразимое. Процесс десубъективации приводит к окончательному торжеству необходимого и неизбежного, установлению невозможного, признанию небытия, выразимого посредством хроник и свидетельств.
Дж. Агамбен утверждает: «Сейчас процессы субъективации и процессы десубъективации, как представляется, утратили всякое взаимное различие и приводят к воссозданию субъекта только в скрытой и призрачной форме» [3, с. 33]. Если и возможно согласиться с этим утверждением, то только в одном — в констатации определяющей роли кризиса идентичности человека как способа его бытия. Причем, если на определенном историческом этапе этот кризис был подготовлен стратегиями субъективации, то в современном обществе из сферы способов существования он переходит в сферу определения сущности человека. Кризис идентичности в наши дни связан и с расколом современной культуры, и с нарастающими процессами глобализации, и с необходимостью признания принципов толерантности. Субъективация является как отправным моментом в динамике этого кризиса, так и его продуктом — множественность и разобщенность мира, каким он осознается отдельно взятым человеком, приводит к радикальному релятивизму, выраженному в кризисе сознания как современного человека, так и определенных общностей людей.
Комментарии
1. Современный мир характеризуется просто невероятной верой в безграничность возможностей: дорогая машина позволит уцелеть практичес-
81
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
ки при любой аварии, дорогостоящая медицина может излечить практически любые болезни, «статусное» образование ведет к получению такого же «статусного» места в социальной иерархии, наличие огромных материальных ресурсов способно удовлетворить столь же безграничные нематериальные потребности.
2. Тем более, такие попытки уже были осуществлены, например, И. Гариным или Д.В. Ивановым.
3. Что замечательно было проиллюстрировано Г. Блумером (см. Блу-мер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль: Тексты. М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 94).
4. Этому вопросу много внимания уделяет в своих работах А.Б. Гофман (см., например: Гофман А.Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности // Социс. 2005. № 1. С. 18—25).
Литература
1. Агамбен Дж. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011.
2. Агамбен Дж. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012.
3. Агамбен Дж. Что такое диспозитив? // Агамбен Дж. Что современно? Киев: Дух i лггера, 2012.
4. Бейтсон Г. Экология разума. М.: Смысл, 2000.
5. Бендлер Р, Гриндер Дж. Рефрейминг: ориентация личности с помощью речевых стратегий. Воронеж: МОДЭК, 1995.
6. Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль: Тексты. М.: Изд-во МГУ, 1994.
7. Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть // Социология социального пространства. СПб.: Алетейя, 2007.
8. Гидденс Э. Последствия современности. М.: Праксис, 2011.
9. Гофман А.Б. Существует ли общество? От психологического редукционизма к эпифеноменализму в интерпретации социальной реальности // Социс. 2005. № 1.
10. Гофман И. Анализ фреймов. Эссе об организации повседневного опыта. М.: Институт социологии РАН, 2004.
11. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню Реального. М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002.
12. Касториадис К. Воображаемое установление общества. М.: Гнозис, 2003.
13. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Наука, 1999.
14. Серто де М. Изобретение повседневности. 1. Искусство делать. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2013.
15. Спенсер Г. Прогресс, его закон и причина // Спенсер Г. Опыты научные, политические и философские. Минск: Современный литератор, 1998.
82
Стратегии воображаемого: виртуальное реальное
16. Фуко М. Возвращение морали // Фуко М. Интеллектуалы и власть. М.: Праксис, 2006. Ч. 3.
17. Фуко М. Субъект и власть // Фуко М. Интеллектуалы и власть. М.: Праксис, 2006. Ч. 3.
18. Хульст ван М., Яноу Д. Фреймы политического: от фрейм-анализа к анализу фреймирования // Социологическое обозрение. Т. 10. №1—2. 2011.
19. Appadurai A. Modernity at Large: Cultural Dimensions of Globalization. Minneapolis, 1996.
К.С. Шаров
Воображаемая виртуальность как категория бытия Рецензия на статью О.С. Мантурова «Стратегии воображаемого: виртуальное реальное»
Память — великая обманщица. Возможно, есть отдельные люди, у которых память как записывающее устройство, хранящее малейшие подробности их повседневной жизни, но я к ним не принадлежу. Моя память — лоскутное одеяло происшествий, наспех сшитых в лоскутный ковер обрывочных событий. Одни фрагменты я помню в точности, другие же выпали, исчезли без следа.
Нил Гейман. Дым и зеркала.
Перед нами — работа Олега Сергеевича Мантурова о виртуальной реальности. Но с тем же успехом мы ее можем назвать трудом о реальной виртуальности. Ведь в наши дни порой стало так трудно уловить ту тонкую грань между этими двумя понятиями — например, питерский социолог Дмитрий Иванов в своей книге «Виртуализация общества» прямо говорит, что мы живем в эпоху симулякра жизни и жизни симулякров [5]. Где заканчивается Реальное и начинается Воображаемое? Этот вопрос, пожалуй, сейчас не ставит в тупик разве что психоаналитиков-лаканистов, верно идущих вслед своего учителя. Действительно, грань между реальным и виртуальным подчас стирается: для многих людей виртуальные миры более притягательны, чем окружающая их реальность (например, для поклонников видеоигр), а виртуальная реальность зачастую вторгается на территорию действительного (возьмем, к примеру, способы, которыми масс-медиа меняют нашу жизнь).
Статья «Стратегии воображаемого: виртуальное реальное» — глубокий и серьезный труд с мультидисциплинарным подходом. Автор, объединяя психоаналитические методы, конструктивизм, теорию симулякров, концепции пространства и времени, поднимает тему о самом статусе реального в современной жизни.
83
