CC BY
5Р. В. ИЕЗУИТОВА
СТИХОТВОРЕНИЕ ПУШКИНА «ВСЕМ КРАСНЫ БОЯРСКИЕ КОНЮШНИ» КАК ОПЫТ СОЗДАНИЯ «ПРОСТОНАРОДНОЙ БАЛЛАДЫ»
Стихотворение «Всем красны боярские конюшни» издавна занимает важное место в ряду произведений Пушкина, воссоздающих особый образно-эмоциональный строй народной русской поэзии. Стихотворение это, характеризующееся глубиной проникновения в сущность и формы народного творчества, рассматривается в исследовательских работах как одно из наиболее ярких проявлений пушкинского фольклоризма. Несмотря на не столь уж редкие попытки определить место и значение этого «простонародного опыта» в творческой эволюции Пушкина, многие узловые, центральные для понимания стихотворения вопросы все еще остаются спорными и нерешенными.1 Существенного уточнения требует источниковедческий аспект в его изучении. Нуждается в дальнейшей конкретизации понимание его жанровой специфики. Не имеют твердо установленной даты и этапы творческой работы Пушкина над стихотворением. Попыткой осветить некоторые из этих вопросов и является данная заметка, автор которой стремился проследить пути формирования пушкинского замысла, обращенного к области народных русских поверий.
1
«Всем красны боярские конюшни» дошли до нас в черновой редакции в составе так называемой «третьей масонской тетради» (рабочая тетрадь № 836).2 В печати это стихотворение стало из-
1 См.: Томашевский Б. В. Генезис «Песен западных славян». — В кн.: Атеней. Историко-литературный временник, кн. III. JL, 1926, с. 35— 45; В о л к о в Р. М. Народные истоки творчества А. С. Пушкина (баллады и сказки). Черновицы, 1960, с. 38—40. Наиболее развернутый анализ стихотворения см. в кн.: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826— 1830). М., 1967, с. 525—528.
2 ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 836; текст интересующего нас стихотворения находится на л. 33 об.—34.
вестно лишь в 1884 г., когда В. Е. Якушкин, описывая рабочие тетради Пушкина (и в их числе упомянутую выше), обратил внимание на черновик совершенно неизвестного произведения, «близкого по тону» к «Песням западных славян».3 Отметив, что его начало «состоит из недописанных исчерканных стихов», Якушкин опубликовал это произведение в неисправной редакции, с пропусками и неточностями в прочтении отдельных слов рукописи. Якушкин неверно определил и последовательность самого поэтического текста, вследствие чего стихотворение начиналось в его-публикации строчкой: «Кормом, стойлами, надзором». Текст, опубликованный Якушкнным, неоднократно перепечатывалсяг в дореволюционных собраниях сочинений Пушкина и рассматривался обычно в разделе черновых отрывков и набросков среди произведений неизвестных годов.4 Отдельные изменения, вносимые в текст редакторами сочинении Пушкина, обращавшимися к рукописи стихотворения (П. А. Ефремовым и П. О. Морозовым) г не способствовали установлению подлинного текста этого произведения, а это в свою очередь затрудняло его понимание и историко-литературное изучение.5
Важным шагом в осмыслении пушкинского стихотворения явилось указание на его сюжетную связь с басней-притчей поэта-крестьянина Ф. Н. Слепушкина «Конь и домовой».6 В конце 1827 г. литературный покровитель Слепушкина Б. М. Федоров напечатал ее в альманахе «Памятник отечественных муз на 1828 г.»г сопроводив ее указанием, что «сия пьеса» «сочинена Слепушки-ным по задаче Александра Сергеевича Пушкина».7
3 Якушкин В. Е. Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве. — Русская старина, 1884, т. 42, июнь, с. 540—541.
4 Пушкин. Сюч. Под ред. и с объяснительными примеч. П. О. Морозова. Изд. Об-ва для пособия нуждающимся литераторам и ученым. T. IL СПб., 1887, с. 27—28; Пушкин. Соч. и письма. Под ред. П. О. Морозова. Изд. «Просвещение». T. II. СПб., 1903, с. 64—65; Пушкин. Соч. Ред. П. А. Ефремова. T. II. СПб., 1903, с 120—121 (редактор дал произведению произвольное название — «Отрывок»).
5 П. О. Морозов обратил внимание на неразобранные Якушкиным строки в начале рукописи, но прочитать их так и не смог и ограничился указанием на них (поставив многоточие). П. А. Ефремов попытался придать тексту более законченный вид, введя вместо варианта «Кони сыты...» (у Якушкина) — «Кони сыты, лоснятся их гривы».
6 См. краткое примечание П. О. Морозова: «Мысль этого стихотворения,, оставшегося в бумагах Пушкина лишь в черновом наброске, была сообщена им крестьянину-стихотворцу Ф. Н. Слепушкину, который и воспользовался ею для стихотворения „Конь и домовой"» (см.: Пушкин. Соч.у т. II. СПб., 1887, с. 28).
7 Памятник отечественных муз на 1828 год. СДб., 1827, с. 285—288. В предисловии «От издателя» Б. Федоров повторил свое разъяснение, см.: Слепушкин Ф. Н. Досуги сельского жителя. Изд. 2-е, дополн. Ч. II. Новые стихотворения. СПб., 1828, с. VIII. В рецензии на эту книгу в «Северной пчеле» (1828, № 49) было еще раз приведено высказывание Федорова. Таким образом, в русской печати 1827—1828 гг. было трижды укавано на причастность Пушкина к созданию «Коня и домового». К сожалению, не
_ ««¡»г». Щ-, ^^
^^
- /
' /7
у. А. .ж. . /:' «Г •** .
Черновой автограф стихотворения Пушкина «Всем красны боярские конюшни» (ИРЛИ (Ь 244
Я» 836, л. 34). • I
Наблюдение Морозова было повторено и развито С. А. Венгеро-вым, который в своем издании попытался установить текст «Всем красны...», максимально «близкий к подлиннику». Внесенные им изменения касались главным образом начальных строк стихотворения. Стремясь к буквальной передаче рукописи, Венгеров по существу предложил транскрипцию черновика, лишенную внутреннего смысла. Помещение стихотворения в разделе «Отрывки и наброски» также явилось повторением текстологических решений предшественников Венгерова.8
Изучение пушкинского черновика привело В. Я. Брюсова к мысли, что «Всем красны боярские конюшни» представляют собою «законченное, но не обработанное стихотворение».9 Для подкрепления этой мысли Брюсов произвел ряд произвольных редакторских перестановок в тексте стихотворения, придающих ему вполне завершенный, законченный вид. На ошибочность этой позиции справедливо указал Б. В. Томашевский. Тщательно изучив рукопись стихотворения, исследователь значительно уточнил последовательность работы Пушкина над текстом, осмыслил его как художественное целое, исправил ошибки и неточности прежних публикаций.10 В итоге был дан исправный, научно достоверный текст стихотворения, вошедший затем во все последующие издания Пушкина. В своей статье Б. В. Томашевский предложил и новую датировку этого произведения. Обратившись к рабочей тетради (№ 836), в которой находится черновик «Всем красны боярские конюшни», исследователь обратил внимание на записи, непосредственно предшествующие стихотворению (черновики ХЫУ, ХЬУ1, ХЫХ и Ь строф седьмой главы «Евгения Онегина») ,п датируемые концом 1828 г. На этом основании он приурочил его со-
сохранилось никаких сведений о том, как оценил Пушкин басню Слепуш-кина. Известные из писем Пушкина отзывы о произведениях поэта-крестьянина относятся к ранним его произведениям («Изба», «Святочное гадание», «Сельская масленица»), напечатанным в первом издании «Досугов сельского жителя» (СПб., 1826). В библиотеке Пушкина сохранилось второе издание этой книги, см.: МодзалевскийБ.Л.Библиотека А.С.Пушкина.—В кн.: Пушкин и его современники, вып. IX—X. СПб., 1910, №358.
8 Пушкин. [Соч.]. Под ред. С. А. Венгерова. Т. IV. СПб., 1910, с. XI. К этой датировке присоединился и П. О. Морозов (см.: Пушкин. Соч., т. IV. Пг., Изд. Акад. наук, 1916, с. 404—405).
•Пушкин А. С. Поли. собр. соч. со сводом вариантов и объяснительными примеч. в 3-х томах и 6-ти частях. Ред., вступит, статья и примеч. В. Брюсова. Т. I, ч. 1. М., 1919, с. 287.
10 Томашевский Б. В. Генезис «Песен западных славян», с. 35—45.
11 Прямая пагинация «третьей масонской тетради» открывается стихотворением «С португальского», приблизительно датируемым 1825 г. Тетрадь содержит беловую редакцию «Цыган» (л. 3 об—16 об.), которая была в основном завершена поэтом к 10 октября 1824 г. (см. л. 12 об.). На л. 20 об.—28 об. находится черновой автограф I главы «Арапа Петра Великого», начатого, как известно, 31 июля 1827 г. в Михайловском, который перемежается с отдельными строфами седьмой главы «Евгения Онегина», работа над которыми также была начата в Михайловском осенью 1827 г. (л. 20, 21 об., 22, 23—23 об., 26, 29 об.). Далее, на л. 30 об.,31—31 об.,
здание ко времени окончания седьмой главы, считая, что Пушкин передал Слепушкину сюжет еще не написанного произведения, а затем, ознакомившись с басней «Конь и домовой» и не удовлетворившись ею, написал свое стихотворение.
Новое обращение к рукописям Пушкина, предпринятое в связи с изданием полного академического собрания сочинений Пушкина, не подтвердило эту гипотезу. «Всем красны боярские конюшни» оказались хронологически связанными с другими записями в рабочей тетради поэта, которые делались с другого конца этой тетради (в обратной пагинации).12
В этой части «третьей масонской тетради» сосредоточен большой «массив» (один из наиболее крупных у Пушкина) произведений и материалов фольклорного характера. На переплете (л. 1) находится черновик вступления к «Руслану» — «У лукоморья дуб зеленый», затем идут подряд записи народных сказок (сделанные в Михайловском еще в 1824 г., вероятно со слов Арины Родионовны), тексты народных песен о Стеньке Разине, черновики пятой главы «Евгения Онегина» (строфы XXII—XXX), которые прерываются стихотворением «Подруга дней моих суровых», а далее — знаменитый рисунок виселицы с пятью повешенными декабристами (и надписью «И я бы мог как шут ви...»), датировка которого колеблется в современных исследованиях от июля—августа 1826 г. (времени получения Пушкиным известия о казни декабристов, откликом на которое и является этот рисунок) до осени 1826 г. (когда Пушкин познакомился в Москве с Н. В. Путятой, подробно рассказавшим поэту о дне 13 июля 1826 г., свидетелем которого он был).13 Затем следуют записи прямой пагинации (черновик VI строфы седьмой главы «Евгения Онегина» и стихотворение «В роще карийской»). Далее расположены черновики произведений, записанных на листах обратной пагинации: л. 34 об. — «Из АШеи», л. 34—33 об. — текст интересующего нас произведения.
Расположенный непосредственно в «гнезде» стихотворных набросков, написанных во время пребывания Пушкина в Михайлов-
следуют черновики упомянутых выше последних строф седьмой главы «Евгения Онегина», датируемые уже 1828 г., которые и дали основания Тома-шевскому приурочить создание «Всем красны...» также к 1828 г.
12 При этом тетрадь была перевернута снизу вверх и листы обратной пагинации стали началом записей, идущих от конца тетради к ее середине. Эта часть тетради также по преимуществу заполнялась подряд. На л. 32—36 об. записи прямой и обратной пагинации как бы смыкаются, образуя собою контекст произведений, написанных во время пребывания Пушкина в Михайловском летом—осенью 1827 г. Произведения, расположенные на этих листах, по положению их в тетради обычно датируются именно этим временем. При указании на обратную пагинацию нами специально не оговаривается, что тетрадь при этом находится в перевернутом состоянии.
13 П е т р о в А. Штрихи ложились на бумагу... — Пушкинский праздник. Спец. выпуск «Литературной газеты» и «Литературной России», 1969, 30 мая—6 июня, с. 18.
ском (в августе—первой половине октября 1827 г.), автограф «Всем красны боярские конюшни» датируется по положению в рукописи. К сожалению, рабочая тетрадь № 836 не дает оснований для более точной датировки, так как в ней не содержится авторских указаний на время написания этого стихотворения. Ряд обстоятельств позволяет, однако, подкрепить данные, извлекаемые из рукописи.
Следует в этой связи еще раз вернуться к стихотворению Ф. Н. Слепушкина «Конь и домовой», точно датированному его автором (3 декабря 1827 г.). Авторские даты в стихотворениях Слепушкина функционально значимы: они обычно указывают на те или иные (важные для автора) поводы к их созданию. Датированы, например, стихи, связанные с приездом в село Рыбацкое, где жил поэт, различных его «благодетелей» (княгини Юсуповой, выкупившей его с семьею из крепостного состояния; семейства Б. М. Федорова, который постоянно оказывал покровительство поэту-крестьянину). Датами отмечены и другие, «чрезвычайные» события жизни Слепушкина, вызвавшие «стихи на случай» (получение подарков от «августейшей» фамилии, обмен посланиями с М. Сухановым, последователем и учеником Слепушкина). Дата «Коня и домового» — 3 декабря 1827 г. — также, по-видимому, подчеркивает особую важность этого сочинения, подсказанного самим Пушкиным. Написанию «Коня и домового» несомненно предшествовало личное общение поэтов.
Остается, однако, неизвестной точная дата их знакомства. В сохранившихся документах об этом нет прямых сведений. «Дневник» Б. М. Федорова за 1827—1828 гг. (важнейший источник информации этого рода) фиксирует не начало, а скорее всего продолжение этого знакомства. Такова, в частности, известная запись от 6 мая 1828 г. о разговоре с Пушкиным, который «собирается к Слепушкину в Рыбацкое с Мицкевичем».14 Еще в 1826 г., рекомендуя поэта-крестьянина читательской публике, Б. М. Федоров писал в предисловии к «Досугам сельского жителя»: «Проезжающие чрез Рыбацкую могут короче познакомиться с сим почтенным крестьянином». Добавим, что другой литературный опекун Слепушкина, П. П. Свиньин, «открывший» поэта-самородка, писал в своей статье «Прогулка в Шлиссельбург», что Слепуш-кин имеет в Рыбацком «собственный каменный дом» («на левой руке —едучи из Петербурга») и содержит лавку и постоялый двор для проезжающих.15 Рыбацкое, расположенное в 15 верстах от Петербурга, на Шлиссельбургской дороге, стало местом паломничества почитателей таланта «природного поэта» Слепушкина. Частым посетителем Рыбацкого был и Федоров. Судя по его «Дневнику», Федоров не был посредником в общении Слепуш-
14 Русский библиофил, 1911, № 5, с. 34—35.
15 Отечественные записки, 1823, ч. 13, № 33, с. 18,
кина с Пушкиным, иначе эти сведения отразились бы в его записях. В дошедшей до нас части «Дневника» Федорова (1827— 1828) подробно отмечаются встречи и разговоры с Пушкиным. Знакомство и общение поэта со Слепушкиным не могло пройти незамеченным для Федорова, пристально следившего за литературной судьбой Слепушкина. Остается предположить, что при каких-то (неизвестных нам пока) обстоятельствах Пушкин виделся со Слепушкиным и, видимо, тогда же передал ему сюжет произведения о конюхе и домовом. Встреча эта состоялась после приезда Пушкина из Михайловского, не позднее самого начала декабря 1827 г. Творческая задача, предложенная им Слепушкину, была своего рода экспериментом: Пушкин искал пути приобщения русской поэзии к народному творчеству, и опыт поэта из народа мог подсказать ему новые художественные формы для литературной обработки заимствованных из фольклора сюжетов и тем.
2
Основу сюжета пушкинского стихотворения составляет народное поверье о домовом, популярнейшем персонаже русской народной мифологии. «Вера в домового, — указывается в современном исследовании, — была общераспространенной на Руси»; домовой представал в этих верованиях как «близкий участник жизни крестьянина, покровитель его хозяйства, защитник его дома».16 В широко бытующих в народной среде рассказах о леших, русалках, домовых и проч. не только отражались демонологические представления народа, но и проявлялась специфичность его художественного мышления. «Рассказы о мифологических существах в силу своей занимательности пережили верование и продолжали бытовать наряду с преданиями, легендами и сказками как особый, своеобразный жанр фольклорной прозы», — отмечает Э. В. Померанцева, выделяя среди этих жанров «суеверные рассказы о сверхъестественных существах и явлениях» — былички («суеверные мемораты») и бывальщины («суеверные фабулаты»). Внутри-жанровые границы такого рода суеверных рассказов довольно зыбки, однако бывальщина по своей структуре приближается к сказке, быличка —к короткому и динамическому рассказу.17
Пушкин, придав стихотворению форму рассказа старого конюха о домовом (который «повадился в конюшни»), сумел с максимальной близостью и достоверностью воспроизвести одно из интереснейших явлений русского фольклора — народный «ме-морат». Поэтому поиски фольклорного источника стихотворения «Всем красны боярские конюшни» ведут не в мир народной
16 Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975, с. 93.
17 Там же, с. 5—6.
сказки,18 а в область народной русской мифологии, к жанрам «несказочного прозаического эпоса» (преданьям, быличкам, бываль-щинам, представляющим собой разновидности народных «мемо-ратов»). В своей книге «Народные истоки творчества Пушкина» Р. М. Волков указал на запись поверья о домовом, принадлежавшую В. И. Далю, и отметил в ней ряд совпадений с пушкинским стихотворением.19 Однако работа Даля «О поверьях, суе-верьях и предрассудках русского народа» (СПб., 1898), из которой исследователь привел пространную выдержку, была издана много лет спустя после смерти Пушкина. В момент работы над стихотворением поэт не мог ее знать, и исходил он, конечно, из другого источника.
Мы располагаем записью этого поверья, сделанной значительно раньше и вне всякого сомнения известной Пушкину. В весьма популярной в конце XVIII—начале XIX в. книге М. Д. Чулкова «Словарь русских суеверий»20 — одном из основных источников фольклорных сведений русских литераторов — специальная статья посвящена народным поверьям о домовом. О домовом в книге Чулкова сообщается следующее: «Суеверные люди говорят и даже твердо убеждены в том, что во всяком доме водится черт под именем домового, он ходит в доме по ночам в образе человека, и когда полюбит которую скотину, то оную всячески откармливает, а буде не полюбит, то скотина совсем похудеет и придется, что называется, не ко двору».21
Далее следует разъяснение, особенно важное в плане интересующего нас сопоставления с сюжетом пушкинского стихотворения. М. Д. Чулков пишет, что домового особенно привлекают лошади: «Говорят, что он любимым лошадям заплетает гривы в косы и подкладывает сено <.. .> но беда лошадям, не имеющим счастия пользоваться благоволением его; у них он расплетает и почти выдергивает всю гриву». Иногда же, как пишет Чулков, лошадь находят «всю в поту или в мыле».22 Текстуальные совпадения с чулковской записью народного поверья выявляются прп описании Пушкиным (III, 73) проделок домового. «Повадившись» ходить по ночам в боярские конюшни, он
Чистит, холит коней боярских,
Заплетает гриву им в косички.
18 См., например: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина (1826— 1830), с. 525. Приводимое исследователем сопоставление стихотворенпя «Всем красны боярские конюшни» с балладой «Жених» (действительно основанной на мотивах народных сказок) представляется не вполне оправданным.
19 Волков Р. М. Народные истоки творчества А. С. Пушкина, с. 38.
20 Чулков М. Д. Словарь русских суеверий. М., 1782. 2-е издание этой книги, под названием «Абевега русских суеверий» (М., 1786), сохранилось в библиотеке Пушкина, постоянно пользовавшегося книгой в своей работе (см.: Пушкин и его современники, вып. IX—X. СПб., 1910, № 418).
21 Чулков М. Д. Словарь русских суеверий, с. 157.
22 Там же.
В особенности близок Пушкин к тексту Чулкова в изображении «вороного», которого «не взлюбил» домовой:
Конь не тих, весь в мыле, жаром пышет,
С морды каплет кровавая пена.
Таким образом, есть основания утверждать, что в работе над своим стихотворением Пушкин обращался к «Словарю русских суеверий» Чулкова, используя его как один из источников для воссоздания «простонародного» колорита. Однако ни в записи Чулкова, ни у Даля (располагавшего несомненно более широким кругом фольклорных сведений) мы не найдем буквального совпадения с сюжетом пушкинского произведения. Вместе с тем весьма существенным оказывается попутное, брошенное вскользь замечание Даля, что поверия о проделках домового в конюшнях нередко оказываются «ложными» («мошенническими») и «служат в пользу кучеров».23 На мотиве обмана молодым конюхом старого («Ах, ты, старый конюх неразумный, Разгадаешь ли, старый, загадку? Полюбил красну девку младой конюх») (III, 74) держится сюжетное развитие стихотворения «Всем красны боярские конюшни». Естественно предположить, что Пушкину были известны такого рода рассказы (бывальщины или былички), на которые глухо намекает Даль, не знавший пушкинского стихотворения о конюхе и домовом, но знакомый с бытованием «ложных поверий» в народной среде. Живя в Михайловском, мог близко познакомиться с ними и Пушкин. Дополнив народный рассказ сведениями, почерпнутыми у Чулкова, поэт сделал его основой своей «простонародной баллады». В структуре «Всем красны боярские конюшни» отчетливо проступают признаки именно этой жанровой формы русской поэзии. Необходимо напомнить, что народная фантастика в целом и демонология в особенности («суеверия» — по терминологии пушкинской поры) оказывались в начале XIX в. той почвой, на которой шло развитие жанра русской баллады («Леший» П. А. Катенина, «Светлана» Жуковского, «Домовой» Д. В. Веневитинова). Баллада Веневитинова, представляя собою тематическую параллель к пушкинскому стихотворению, дает любопытный пример литературной стилизации в «простонародном духе», в целом несвойственной Веневитинову, но весьма популярной в русской поэзии 20-х годов, стремившейся преодолеть условные формы фольклоризма путем усвоения образно-стцлистических средств народной лирической песни. Развитие русской баллады, подчиняясь этой закономерности, получившей отражение и в стилистике «Домового» Веневитинова, протекало, однако, своеобразно. Для романтической баллады были характерны обращение к сфере народной жизни, поэтизация народных обрядов («Светлана» Жуковского), вторжение в стихию «простонародности» («Убийца» Катенина). Веневитинов в своем «Домовом» зависит в известной
23 Д а л ь В. И. О поверьях, суеверьях и предрассудках русского народа. СПб., 1898, с. 300-301.
мере от традиции Жуковского (в нем, например, звучат интонации гетевского «Лесного царя» в переводе Жуковского, с характерным для этой баллады нагнетением тревоги и смешением планов — реального и фантастического). Но, как и в «Убийце» Катенина, действие в «Домовом» разворачивается в крестьянской среде с ее особым жизненным укладом, да и самому народному поверью дается здесь не традиционно-романтическая (фантастическая) разработка, а бытовая, психологическая, вследствие чего происходит весьма существенный функциональный сдвиг: домовой в балладе Веневитинова оказывается фикцией, прикрывающей вполне реальные события в жизни героини. Тревога и волнение Параши, пронизывающие ее диалог с матерью, конечно, вызваны не страхом перед появлением домового, а связаны с ожиданием тайного свидания с возлюбленным. На такой сюжетный поворот, безусловно, намекал Веневитинов, просивший брата «не показывать этой пьески в дамском обществе».24
Итак, перед нами еще один случай обращения поэта к «ложному поверью». Возникает вопрос, мог ли Пушкин в период работы над своим произведением знать балладу Веневитинова, опубликованную уже после смерти автора, в собрании сочинений 1829 г.? Для ответа на него необходимо обратиться к обстоятельствам, сопутствующим созданию баллады, о которых С. Шпицер, пользовавшийся неизданными материалами о Веневитинове, сохранившимися «в бумагах, принадлежавших А. П. Пятковскому», писал: «К святкам поэт послал в Москву своему брату „Домового", но тут же пожалел, что сделал это, ибо в названной по-эмке сквозит шаловливая скабрезность».25 Следовательно, написанная в Петербурге еще в 1826 г. и посланная в Москву брату, А. В. Веневитинову, баллада «Домовой» могла быть известной там уже в самом начале 1827 г. В это же время жил в Москве и Пушкин, активно общавшийся с крутом «Московского вестника», т. е. с ближайшими друзьями братьев Веневитиновых. Баллада, не совсем подходившая для чтения в «дамском обществе», вполне могла быть прочитана в кругу близких друзей Веневитинова, куда в эти годы входил и Пушкин, как известно, часто посещавший дом Веневитиновых. Таким образом, можно полагать, что Пушкин (явно интересовавшийся деятельностью Веневитинова) познакомился с балладой «Домовой» еще задолго до ее появления в печати.
Что же это дает для понимания творческой истории стихотворения «Всем красны боярские конюшни»?
Мы далеки от мысли считать «Домового» источником пушкинского стихотворения, сюжетное развитие которого отличается самостоятельностью и не имеет прямых аналогий в балладе Веневитинова. Важно, однако, учитывать, что Веневитинов в своем сти-
24 П я тковский А. П. Биографический очерк. — В кн.: Веневитинов Д. В. Полн. собр. соч. СПб., 1862, с. 23.
25 Голос минувшего, 1914, № 1, с. 272—273.
хотворном опыте, связанном с русским фольклором, нащупал тот особый поворот поверья о домовом, который позднее лег в основу пушкинской баллады. И в этом плане сближение произведений вполне оправданно. Вместе с тем анализ содержания «Всем красны боярские конюшни» неоспоримо свидетельствует о том, что Пушкин оказался несравнимо ближе к народному поверью о домовом, чем Веневитинов, во многом «сочинивший» сюжет своей баллады.26
Пушкин находит сюжет в народном «меморате» и организует его по законам балладного жанра, придавая повествованию диалогический характер и насыщая его атмосферой таинственности. В стихотворении мастерски используется прием неожиданного сюжетного хода, позволяющий поэту передать внутреннюю динамику своего замысла — поэтически воспроизвести народное поверье и вместе с тем оценить его в нормах народной этики. В балладе тонко фиксируются оттенки различных настроений. Финал придает всему повествованию шутливый характер.
Соприкоснувшись с миром мифологических представлений народа, Пушкин в своем стихотворении искал органического слияния народного содержания с соответствующей ему формой. Он стремился придать балладе характерные приметы повествования в «простонародном духе», прибегнув к сказу, стилизации под старину («красны боярские конюшни»). Поэт использует стихотворный размер, близкий к народной метрике. Баллада «Всем красны боярские конюшни», созданная впреддверьи «Песен западных славян», представляет один из первых у Пушкина опытов использования ритмики народного русского стиха (который поэт истолковывает в духе теории Востокова) в литературном творчестве.27 Художественные поиски шли в направлении постижения духа и форм народного искусства, и поэту, казалось, вполне удалось достигнуть их синтеза в этой балладе. Сюжетно завершенное стихотворение осталось, однако, стилистически до конца не обработанным. Пушкин больше к нему не вернулся и никогда не
26 Следует, однако, отметить, что «Домовой» Веневитинова оказывается •близким к сюжету народной баллады «Королевна впускает молодца в город» (см.: Народные баллады. Л., 1962, с. 81—82). Эта баллада стала известной позднее, в начале 30-х годов когда П. В. Киреевский приступил к работе над собранием народных песен. Ее текст записан в с. Языкове, вероятно поэтом Н. М. Языковым. В своем письме к последнему Киреевский писал: «Да не случится ли тебе где-нибудь встретить объяснение следующим песням, которые и по складу и по содержанию должны быть о чем-то древнем <.. .> Какая-то прекрасная Елена, дочь королевская, впускает ночью любовника в свой высок терем; мать услышала ее слова и спрашивает, кого она называет милым другом? А Елена выпутывается тем, что будто бы она видела во сне ее (т. е. мать) и во сне ее так называла» (Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову. — Известия АН СССР, 1935, № 2, с. 133-134).
27 Анализ особенностей метрики и ритма этого стихотворения, данный Томашевским в статье «Генезис „Песен западных славян"» (с. 43), избавляет от необходимости останавливаться более подробно на этом вопросе.
использовал его в своей дальнейшей работе. Не столь уж редкий в творческой практике Пушкина случай оставления замысла на стадии его первоначального воплощения требует все же объяснения. Можно предположить, что баллада «Всем красны боярские конюшни» осталась для поэта произведением, в известной мере экспериментальным. Стремясь к созданию «русской баллады», отмеченной подлинной народностью, Пушкин отказался от стилизации под «простонародность», признаки которой ощущаются в старинном «слоге» и экзотической красочности «Всем красны боярские конюшни». В большей степени духом народности пронизана вполне литературная (а не народно-поэтическая) па форме баллада «Утопленник» (1828).
Факт передачи сюжета «Всем красны боярские конюшни» Ф. Н. Слепушкину характеризует намерение Пушкина отказаться от продолжения работы над своим стихотворением. Вместе с тем Пушкина, по-видимому, интересовало, в какой мере ему удалось проникнуть в мир «простонародности». Творческая задача, предложенная поэту-крестьянину, должна была подсказать Пушкину новые пути постижения стихии «простонародности». Однако этого не произошло. Пушкинский сюжет о конюхе и домовом Слепуш-кин обработал в форме притчи со свойственной этому жанру дидактикой и морализированием. Сличение двух произведений на один и тот же сюжет показывает, что Пушкин, по-видимому, подробно ознакомил Слепушкина со своим замыслом. К Пушкину восходит, например, и такая художественная деталь, как «кровавая пена» при описании вороного.
Подробно развитый Слепушкиным разговор конюха с ворожеей (кумом) у Пушкина также намечен. Характерно, что Якуш-кин, не упоминая о Слепушкине, предположил, что вторая часть пушкинской баллады представляет собою разговор старого конюха с «ворожеей». Если в стихотворении Пушкина поверье о домовом раскрывает двойственность народного сознания, сочетающего наивную веру в «чудеса» с здравым смыслом и простодушным юмором, то в интерпретации Слепушкина оно полностью подчиняется целям «назидания». Стихотворение заключается моралью:
Поныне тоже говорят, Случится ль где такое чудо, Коню от домового худо, А смотришь — конюх виноват.28
В своеобразном творческом состязании с поэтом из народа Пушкин оказался несоизмеримо ближе к подлинной народности, чем Слепушкин. Так народное поверье о домовом дало жизнь замечательной балладе Пушкина, открывшей новые пути в освоении русской литературой сокровищ народной поэзии.
28 Слепушкин Ф. Н. Досуги сельского жителя, ч. II. СПб., 1828, с. 51.
