CC BY
6
DOI: 10.31696/2072-5795-2022-2-115-123
C.B. Прожогина
СТАРИНА И НОВЬ - ВЕЩИ СОВМЕСТНЫЕ: МАГРИБ УВИДЕННЫЙ И ПРОЧИТАННЫЙ
Магриб по-арабски - это Запад. И если изучать эту оконечность Северной Африки (как и любую другую часть огромного материка), то делать это следует пристально. Внимательно к разным сферам её жизни, непредвзято, постепенно вживаясь или в реальность окружающего, или в предмет исследования, хотя край этот и поражает сразу и своей красотой, и своим разнообразием. И образы этого мира надолго запечатлеваются в душе. Возможно, именно потому, что невероятно контрастны. Они, эти контрасты, здесь особенно ярки и потому, что и море, и океан, и горы, и долины, и пустыня - всё рядом, и Запад, и Восток близки и даже соприкасаются, и потому «седая старина» и «новый мир» не просто соседствуют на этой земле, но и сопричастны друг другу. И время Настоящее будто длит Прошлое, стремясь и в Будущее. И следы «дремучей» жизни, обусловленной вековыми традициями, очевидны в современности, где архаика прорастает порой, как трава, через асфальт. «Старина» дремлет, просыпаясь, а современность порой даже будит её1.
И встретившись впервые с Северной Африкой в Марокко, ещё в 1960-е годы, на несколько лет задержавшись там и в Алжире, часто бывая в Тунисе (в этой стране - и в 1970-е, и в 1980-е, и в 1990-е, и в 2000-е годы), я была немало удивлена, насколько тесно «старое» и «новое» живут друг в друге, хотя и была подготовлена к своей встрече с тем миром, в котором предстояло и работать, и жить. Но сколько ни готовишься к «перемене мест», сколько ни оправдываешь своё согласие на эту «встречу» (ведь и Россия - это немалое наследие Востока, ведь и у нас «дремучесть старины» живуча во многих обычаях жизни, в предрассудках и суевериях и пр. и пр., говорила я себе), - сама внезапность ощущения, что резко изменив-
шийся миропорядок в Магрибе после завоевания его странами Независимости (в Марокко и в Тунисе в 1956 г., в Алжире - в 1962 г.) полон и наследия далёкого прошлого, и колониального присутствия Франции, и смелых попыток выхода «на дорогу прогресса». И эта удивительная смесь пространств и времён - и в облике людей, носящих и свои старинные, и европейские одеяния, и в архитектуре, и в окружающем течении жизни, где кажется, что всё существующее разнообразие необходимо, едино и именно оно и есть Магриб.
Несколько портретов, запёчатлённых в душе (из всех, поразивших меня поначалу), - это простые женщины, мои помощницы. Одна из них была бедной замужней марокканкой. Другие - алжирки: одна - вдова партизана, другая - опытная прислуга в доме главного архитектора Алжира, француза, семья которого покинула столицу, как только страна добилась своей свободы в долгой войне с колонизаторами.
От этих женщин я многое узнала не понаслышке или по прочитанному в книгах французов, исполненных страсти к «ориентализму» и даже экзотизации «старины», но в реальности окружавшего, где, если порой не знать то, что «не видно», но что и есть тот самый внутренний мир, обуславливающий внешний, то мир этот в целом не постигнешь никогда, сколько ни читай о нём или ни смотри сквозь призму своего зрения.
...Фатьма, марокканка, муж которой был без работы, как и многие другие жившие в столице мужчины-арабы, просиживавшие целые дни со своими знакомыми в маленьких кофейнях в старом квартале Рабата, в его медине, жил, как и многие другие, на средства своей жены, труд которой - уборщицы, - был востребован всегда и во все времена2. Но эти женщины умеют всё - и со-
держать семью, и растить своих порой многочисленных детей, и помогать другим.
Длинное тёмное платье, покрывало, скрывавшее всё тело и лицо, так что оставались видны только глаза, - этот постоянный и смиренный наряд Фатьмы был мне уже привычен3. Я знала, что пища для неё в холодильнике должна лежать отдельно от нашей («не приведи Аллах, если там есть что-то свиное»...), и что её столовый прибор тоже должен быть завёрнут в отдельную салфетку. Мусульманки вообще необыкновенно притязательны и щепетильны в смысле санитарии и гигиены, и если есть возможность, то совершают свои омовения несколько раз в день во время молитв. Но в тот день Фатьма была сама не своя: сияла от радости, пришла почти с непокрытой головой, с огромным букетом роз, взбудораженная... На мой вопрос, что это случилось с ней, она мне ответила, что «сегодня праздник, и давай, мадам Светлана, отметим его!»
Я спросила, что же это за праздник, и она сказала радостно: «Наконец-то мой муж взял себе вторую жену, и я теперь свободна, и дети мои будут под присмотром, и жизнь начнётся другая!!»
Я, конечно, знала, что мусульманам разрешено религией иметь несколько жён (если муж может их содержать), но не могла и представить себе, что женщина не только обязана соблюдать обычаи, но ещё и может искренне радоваться, живя в таком «гареме» и ожидая «своей очереди на счастье»... Однако вековые традиции приучили мусульманок ко многому, и моя современница и даже сверстница, заботясь именно о будущем своём, так радовалась теперь этому наследию Прошлого...
О нём, наоборот, безрадостно вспоминала моя, ставшая подругой, помощница Барта, молодая ещё алжирка, вдова партизана, погибшего в горах в войне с французами. Однажды она вернулась с прогулки с моим маленьким сыном уже к вечеру, дав мне время хорошо поработать, но и поволноваться. На мой вопрос, где они так долго задержались, искренне поведала, что всякий раз, когда выходила из нашего дома, встречалась с пекарем, который очень любит её, и она надея-
лась на свадьбу... Это значило для неё «обрести простое человеческое счастье». Ведь этот человек - «вполне современный», - говорила она, хорошо обращается с ней, угощает и моего сына вкусными булочками, называет себя «женихом». Если она снова выйдет замуж, то забудет своё несчастье, вернётся к жизни. И она больше не будет с ним стесняться своей любви, как это было раньше с её мужем. Когда вышла замуж, и её мать, и свекровь внушали ей, что с ним «надо всегда молчать», что говорить о любви -вообще неприлично, что женщине надо скрывать свои чувства, что «порядочные мусульманки» носят своё «покрывало» всю жизнь, пряча под ним не только своё тело, но и свои эмоции, и это и есть предназначение женщины. (Я узнала позже от своей знакомой - врача, работавшей какое-то время в Сомали, что такое женская «инцизия», распространённая в Африке, когда юную девушку по традиции преднамеренно лишают хирургическим вмешательством даже возможности самих ощущений любви...).
Словом, Барта вскоре вышла замуж за этого «любезного пекаря», хотя мать её и противилась тому, но времена в Алжире резко менялись после освободительной войны. Да и сама Барта оказалась на работе в нашем доме потому, что её племянница, служившая здесь раньше прислугой у покинувших страну французов, решила, что «русские её поймут», если она пойдёт учиться на курсы по ликвидации безграмотности, а потом станет «самостоятельной и свободной». Ведь теперь в её стране «хозяева - алжирцы»! На мой вопрос, не порекомендует ли она кого-нибудь мне в помощницы (а это было необходимо), привела свою родственницу.
Так стремились они, новые граждане Алжира, к обещанной Независимости и Свободе, так хотели обрести свои идеалы, так стремились на встречу со Счастьем, зарницы которого полыхали в национально-освободительной войне... Но когда ушли колонизаторы, появились многочисленные проблемы нового мироустройства. В Алжире почти сразу же началась новая борьба - отлавливали «врагов», среди которых оказались и идеологи, и вдохновители борьбы за незави-
симость. Потом - бесконечная череда военных переворотов, смена власти, поиски реализации «социализма с исламским лицом», провалы аграрной политики, обострение внутренних противоречий, вызванных культурной политикой «тотальной арабизации», притеснением берберов и других народов, и пр. и пр. В стране было не только трудно работать, но и жить.
Мы уехали в конце 1966 года, но за эти несколько лет, прошедшие с 1961 года, когда мы приехали сначала в Марокко, мне удалось увидеть в Магрибе всех корифеев и Нового Времени, и новой литературы. После долгого перерыва пришлось увидеть эту страну, Алжир, и её «новый облик» только в 1990-е годы, но это уже было начало новой, гражданской войны, развязанной исламскими радикалистами...
И о стране, которая так хотела освободиться от наследия Прошлого, мне пришлось узнавать по свидетельствам тех, кто знал её так, как не мог никто другой. Это были её сыновья, её дочери, запечатлевавшие на полотне своих повествований эпоху пробуждения и взлётов национального самосознания - и краха иллюзий, и поиски выхода из «беспорядка вещей», и свои надежды на Будущее. Это были писатели, поэты, драматурги, публицисты... Среди них и те, чьи имена я узнала ещё в «прошлом» Алжире (как и в Марокко, и в Тунисе), - художники Жизни, выразители эпохи рубежа Времён. Но именно в творчестве магрибинцев неисчерпаемы оказались те возможности постижения реальности, которые мне порой открывались случайно, не уводя в лабиринты скрытой за внешними изменениями Жизни, полной столкновений традиций и вызовов современности. О них могли поведать только те, кто был и наследниками Прошлого, и глашатаями Будущего, и участниками Настоящего времени, где шла борьба «мрака» и «света», увиденного, как это ни парадоксально, но именно в традиции французского Просвещения и Гуманизма, усвоенного в школах колонизаторов.
И здесь мои «лирические отступления» переходят в область литературоведения, в котором история магрибинского франкоязы-
чия - особая часть, связанная с новейшим типом арабской литературы в целом, где освоение реальности окружающего мира становится главной целью художественного творчества. И если вернуться к предмету статьи, то в творчестве марокканцев, алжирцев и тунисцев это освоение началось ещё в начале 1950-х годов и отразило, как в зеркале, неодолимость и традиций, и новаций, и «архаики», и современности, и желание Прогресса, и невозможность разрыва с прошлым, которое для некоторых казалось «давно прошедшим», предназначенным исчезнуть окончательно и бесповоротно.
Во французском языке градация прошедшего времени как нельзя лучше определяет диапазон возможностей от давно прошедшего времени (plus que parfait), времени незаконченного (imparfait), времени просто завершившегося (passé simple) и времени только что свершившегося (passé immédiat) до только что оконченного (passé composé) и даже «настоящего» времени (повествователя, героя произведения и т.д.), но в прошлом свершавшегося (présent dans le passé) и до времени прошедшего, длящегося в настоящем (passé dans le présent). Последнее характерно не только для художников слова, но и для реальной действительности, обусловленной резкой сменой исторических эпох. Франкоязычные писатели воспользовались этой парадигмой.
Переход от колониальной зависимости к постколониальному состоянию обществ характеризовался порой настроениями «немедленного разрыва» со всем наследием Прошлого как такового. И такой писатель, как марокканец Дрис Шрайби4, назвал свой роман «Простое прошедшее» («Le passé simple», 1953). Именно так понимал он насущность наступления Нового Времени в родной стране - как эпохи полного освобождения от наследия колониализма и от оков тысячелетних традиций, державших, в частности, женщину почти затворницей в «тюрьме патриархальной старины» и отучивших её даже думать о Свободе, о выходе в пространство Новой Жизни - «эмансипации», «цивилизации» и других достижений Современности (роман «Это цивилизация, мадам!», 1954). Герой его произведений мечтал
обрести свои идеалы на Западе, хотя и там они были разрушены тисками новой несвободы, маргинальное™, гнётом предрассудков обывателей в отношении бывших колонизованных, «законами демократии», где оппозиция «своё - чужое» закреплена навечно (романы «Козлы», «Толпа», «Смерть в Канаде» и др.). Но творчество Д. Шрайби, поначалу запрещённого в Марокко, отмечено и печалью «невозможности завершения Прошлого» в родной стране, где торжествуют и оковы догм религиозных традиций, и извечный «Завет предков» оберегать «своё племя» от вторжения всего «чужого» и сохранять только верность «своим корням» («Завещание», «Мать Весны», «Инспектор Али» и мн. др.).
О неодолимости старых традиций в нормах жизни, морали, этно-конфессионального общения - творчество тунисца Альбера Мемми («Агарь», «Соляной столп», «Пустыня» и др.). И герой его произведений, как и герой Д. Шрайби, обрекает себя на «ссылку» на Запад, который учил идеалам «Свободы, Равенства и Братства», но у которого эти идеалы тоже во многом иллюзорны (роман «Фараон»). Однако поиски их во имя освобождения народов продолжать необходимо, даже если знать, что и «деколонизованный человек» будет долго мстить за своё историческое порабощение (публицистика М. Мемми 2000-х гг.)5.
В то же время как марокканцы, как и тунисцы (во множественном числе, имея в виду и магрибинскую поэзию 50-60-х годов), смело и откровенно выступили за полное освобождение страны от всякого «наследия Прошлого», от гнёта «догм» и «оков традиций», разоблачая, критикуя, надеясь на близость наступления перемен, в том числе и в государственном устройстве (творчество М. Хайреддина6). Хотя было уже очевидно, что, к примеру, монархия не только возвращается, но и укрепляется. В Алжире же в 50-е годы писатели и поэты ещё вели свою войну за Независимость, и вольнолюбивые мотивы, близость национального освобождения пронизывали литературу7.
Джамиля Дебеш и Ассия Джебар - ярчайшие представители того поколения алжирок,
которые были уже достаточно европейски образованными и вполне «современными», ничем или немногим отличаясь от живших 130 лет в стране разных европейцев. Помимо французов, они знали в совершенстве несколько языков, писали же на том, что был ближе - французском. Их книги читали в метрополии, и одну из них сравнивали даже с модной тогда во Франции Франсуазой Саган (роман «Жажда» Ассии Джебар, 1954). Они позволили себе сказать ту правду о жизни этой «современной женщины-алжирки», о которой сами алжирцы, даже вполне уже сформировавшиеся социально-критические реалисты, талантливые прозаики (М. Диб, М. Фераун, М. Маммери и мн. др.8) не говорили, и причин для этого было немало.
Но вот Дж. Дебеш в 1953 году выпустила (после защиты своей диссертации!) роман «Азиза», где показала практически неодолимую Власть старых традиций жизни, диктуемой теми условиями существования, которые сохранялись и даже культивировались некоторыми так называемыми «алжирскими националистами», участниками и организаторами сопротивления французским колонизаторам. Один из них, герой романа Дж. Дебеш, обещая жениться на понравившейся ему весьма образованной девушке, посещавшей вполне светские мероприятия, «эмансипированной», умной и красивой, всеми правдами и неправдами осуществил свою женитьбу. Он «умыкнул» девушку в родной глухой горный край, где и совершился долгий обряд посвящения и приобщения «городской барышни» к тем традициям и обычаям Жизни её народа, о которых она и понятия не имела, когда ходила на занятия в школу и в университет.
...Молодой человек, стремительно делавший свою политическую карьеру на гребне Войны за Независимость, не мог в «своей среде» ни совершить этого обряда, ни сделать эту свою жену (потом будет и другая) той «правоверной» мусульманкой, с которой можно было бы показаться в том обществе. Независимость оно понимало и как «полное изгнание всего западного» из страны (хотя само сопротивление алжирцев во многом вдохновлялось принципами и
способами его организации по модели французского Сопротивления фашизму, и партизаны, уходя в горы сражаться «с врагом», порой пели песни на стихи тех, кто прекрасно знал французскую поэзию эпохи Второй мировой войны...).
Героиня романа Дж. Дебеш надолго останется «в плену» в горной деревушке, страдая и мучаясь ожиданием редких возвращений мужа на свою «малую родину», испытывая все предписания и местных «хранителей чистоты Веры во всемогущего», и тех уже смирившихся с замкнутым горами и традициями миром, где «старина» не была «экзотической» (как в творчестве колониальных писателей-французов), но вполне обычной нормой жизни, медленно и нехотя, неторопливо, но и упорно сопротивляясь проникновению каких-то «веяний» другой, уже Новой жизни... Потом героиня вырвется из плена, уедет со своей старой кормилицей в город, где окажется никому не нужной, одинокой, пока не встретит какого-то «старого знакомого журналиста», пообещавшего увезти её во Францию... Ей думалось, что это откроет горизонты её надежды на возможность обретения «человеческого счастья»9.
Героиня первого романа А. Джебар, так «Жаждавшая Жизни», так мечтавшая о Счастье и Воле на морском берегу, открывавшем ей горизонты Надежды ценой преодоления многих соблазнов, подвергая опасности «репутацию» и своей «добропорядочной семьи», и даже спасая подругу от «бесчестья» (та захотела освободиться от ребёнка, которого ждала, и героиня романа отвезла её к знакомому врачу), в конце концов вдруг почувствовала не прилив Жажды Свободы, но неодолимое чувство Любви. И выбрала тот «обычный путь», предназначенный и женщине вообще, и мусульманке в частности, который называется своя семья, Свой Дом. Пусть даже в границах тех обычаев и условностей, которые связаны в её стране с пониманием чести и достоинства женщины. Но это именно Путь к обычному женскому счастью, когда женщина уверена, что будет защищена, что сможет воспитывать детей (о которых мечтает) и ждать возвращения мужа в тот Дом, который они построят вместе...
Если перекинуть мост в 1990-е, этот же мотив ощущения необходимости возврата к истокам и семейным ценностям можно услышать и в повести марокканки Ясмины Хадры «Церемония». Героиня её - вполне современная женщина, архитектор, мать двоих детей, добившаяся даже развода. Неожиданно для себя, посетив старый родительский дом во время свадьбы брата, она вдруг остро ощутила потребность построить свой дом. Фундаментом в нём была бы опора из тех вечных ценностей, которыми жили её мать и родственники, свято придерживавшиеся соблюдения старинных ритуалов и обрядов (об этом подробно смотрите в нашей работе «Магрибинки рассказывают...». М., 2019).
А в 50-е годы на странную, казалось бы, для Ассии Джебар концовку её романа «Жажда» мало кто обратил внимание на Западе, когда молодой писательнице сулили славу Франсуазы Саган, написавшей бестселлер «Здравствуй, грусть!» Но именно этот финал «Жажды» трагическим эхом отозвался в творчестве алжирки Маиссы Бей уже несколько десятилетий спустя (а жизнь «внутри» Алжира всё оставалась ещё такой же!), когда прогремел её роман «В начале было море»10.
Всё та же «Жажда свободы», всё тот же простор Моря, зов его к далёким горизонтам Счастья, всё то же ощущение своего желания «любить и быть любимой». Всё те же соблазны, мимолётный роман, но страшный финал. Узнав о связи своей сестры с каким-то молодым человеком и о том, что она избавилась тайком от нежеланного ребёнка, её родные братья, хранившие, как и положено «добропорядочным мусульманам» в этой стране, уже давно «свободной и независимой», тесть своего племени», вместе с другими, такими же, как и они, возмущёнными бесчестьем их сестры, закидали её камнями до смерти. Как и положено по тому обычаю, который принят издавна в этой стране, хоть и совсем не так интерпретирует Священное писание...
Но конец 80-х - начало 90-х годов были особенно остры для Новой истории Алжира. Исламский радикализм проникал во все
сферы жизни, развязав затяжную гражданскую войну. Здесь бились насмерть Мрак и Свет, страх возврата к Средневековью и неумолимость «борьбы с Западом», с его идеалами Свободы и Просвещения, но и с теми его диктатами, которые порой внушали иной страх - возврата к полной от него зависимости.
Но и в 60-е, и в 70-е, и в 80-е годы XX века алжирцы не стеснялись рассказывать миру правду о том, как и гнёт старых предрассудков, и «оковы религиозных догм», и недоверие ко «всему чужому» унижает женщину - и мусульманку, и европейку - в родной стране.
Творчество Р. Буджедры и Р. Беламри -только наиболее яркие примеры. Они оставили буквально неизгладимый след в истории литературы, связанной во многом с усвоением лучших отечественных и западных образцов художественного творчества, обращённо-го лицом ко всему миру и решительно предпочитавшей и социальный, и культурный, и политический прогресс тому «беспорядку вещей», который неожиданно поверг Алжир в постколониальную эпоху в новую зависимость, но уже связанную с глубокими внутренними противоречиями общества. Романы «Солнечный удар», «Отвержение», «Тление» и памфлет «Фронт ненависти» Рашида Буджедры, как и его романы и публицистика 1990-2000-х годов11, останутся, как и поэзия, и проза Рабаха Беламри («Каменный приют», «Раненый взгляд», «Женщины без лика» и др.), примерами отражения эпохи - жаждавшей перемен, но упрямо сохранявшей тот порядок вещей, который был крепко связан с живучим в сознании народа «старым миром», хранившим «обычаи предков»12.
Поэтому неудивительно, что подтверждение этого - и в творчестве тех алжирцев, которые, будучи уже вполне «модернизированными», владеющими определённой профессией (педагогов, врачей), стали активно писать и в 80-е, и в 90-е, и в 2000-е годы свои «истории жизни», основанные почти на документальных, порой и на автобиографических фактах. Они свидетельствовали о неискоренимости, особенно в глубинке страны, вполне себе архаичных представлений о
роли женщины, её «природном» предназначении, об абсолютной необходимости соблюдать те религиозные воззрения, которых придерживались «традиционные семьи», пусть уже и не способные противостоять «натиску» образования и даже принятых законов о возможности его получения женщинами, и тех мер, которые обеспечивали общепринятую тенденцию «эмансипации». К ней относилась в том числе и допустимость развода, инициированного женщиной, и получение определённой доли при разделе имущества, имевшегося в браке, и даже право на своих собственных детей, которые могли остаться у матери, а не у отца после развода - ранее это всё было абсолютно невозможным.
Яркие свидетельства противостояния старых традиций жизни и всех новаций уже после достижения Независимости - в повестях и романах Малики Моккедем («Через Пустыню», «Запрещённая», «Н'Зид» («Возвращение») и др.), которая, будучи врачом по образованию, как бы ставит типичный диагноз охранению и сохранению старых традиций, не приемлющих ни просвещение для женщины, ни её выбор своей любви, ни её желание выбраться из «дремучих тупиков» жизни, где женщине не доверяют, не верят в её возможности и способности, в умение лечить людей. Не прощают никогда ни её нелюбовь к мужу, даже если он - тиран, насильник и убийца, и «запрещают» её для Жизни не только «среди своих», но и там, где жизнь эта охраняется Законом13.
Малику Моккедем поддержат своими книгами и в 90-е, и в 2000-е годы Нина Бура-уи («Мёртвый кулак», «Запретно подсматривающая»), Маисса Бей («Главное - не возвращайся!»), Ассия Джебар («О, как просторна ты, тюрьма моя», «Оран, мёртвый язык», «Где-то в нигде в доме моего отца» и др.), Лейла Маруан («Девушка из Касбы», «Соблазнитель», «Девушка и мать»), Зинаб Ла-биди («Прошедшие по жизни»), Малика Бен Мансур («Год затмения солнца») и многие другие алжирки, решившиеся описать и типизировать реальные факты реальной жизни - и личной, и многочисленных своих соотечественниц и современниц.
Если бы алжирки были одинокими в своих повествованиях о столкновении архаики и современности, о необыкновенной живучести «древних поверий», то это можно бы было отнести к проблемам только этой страны Северной Африки, слишком дорогой ценой, в кровопролитной войне добывшей свою Свободу. Но и марокканки, одни из первых в Магрибе (после возвращения из ссылки короля Мохаммеда V, а потом и при его сыне Хасане II) получившие возможность образования ещё в середине 50-х годов, да и туниски, которым первый президент независимой республики X. Бургиба обеспечил вполне широкие возможности эмансипации, и в 80-е, и в 90-е, и в 2000-е годы будут свидетельствовать о том, что с Прошлым - и далёким, и близким - совсем не покончено. Следы его «дышат» в современной реальности, порой превращая жизнь женщины в смятение, трагедию, тоску по утраченным иллюзиям и идеалам, отравляя горизонты Надежды на Свободу невозможностью обрести своё счастье и на Западе. Такие жестокие свидетельства, как повесть марокканки Суад Бахешар «Ни букетов, ни венков», или туниски Эмны Бель Хадж Яхьи «Параллельные хроники» - это крик души человека, страдающего в тисках необходимости идти вперёд и обязанности постоянно оглядываться назад. Туда, где Закон Предков и устойчивость некоторых традиций жизни предлагают либо сдаться и пережить ужасы уничтожения и даже лишения тебя твоего женского существа, убийства на твоих глазах твоего ребёнка, или избавиться от этих оков и знать, что у тебя так или иначе, но уже отнято главное - вера в Человека14.
Произведения туниски Латифи бен Ман-сур и марокканки Суад Бахешар - не только очевидные показатели особенностей тендерного различения проблем современной мусульманки, когда «женское перо» оказывается острее и пронзительнее, чем кисть художников-мужчин, запечатлевших на своих портретах противоречия современной постколониальной эпохи, её социальные конфликты и даже их политическую значимость. Они способствует такому приоткры-
тою «завесы», традиционно скрывавшей лик и тело женщины в исламском мире, на которое мужчина-писатель не то чтобы не был способен, но не решился бы при всей своей отваге разоблачения контрастов окружающей реальности.
Даже такой масштабный марокканец, как лауреат премии братьев Гонкуров Тахар Бенджеллун, который с 60-х и 70-х годов неустанно пишет о том «ослепительном отсутствии света»15, которое мраком окутывает залитое солнцем родное Марокко. Казалось бы, его знаменитая «Харруда» и дилогия «Песчаное дитя» и «Священная ночь» сказали всё о судьбе женщины, мусульманки, поведали о её бесправии и обречённости на неполноценную жизнь, об отваге «сообщить людям правду», рассказать о своей надежде увидеть Рассвет и Лучи Нового дня, откровенно поведать и о «жизни в клетке», и о «жизни на свободе», не оставив места в пространстве художественного освоения той реальности, которую писатель остро переживал по-своему и как человек, и как учёный-социолог, и даже как трезвый публицист, имеющий широкое признание повсюду в мире16. Но вослед ему в литературу Магриба вошли такие марокканцы, как, к примеру, А. Катиби и А. Серхан, сотворившие не менее реалистичные и яркие портреты своей эпохи («Татуированная память» А. Катиби, «Солнце сумерек» А. Серхана или его же роман «Траур собак»). Там образы соотечественниц предстают именно на фоне и в контексте резистенции архаики, наделившей современность Марокко болью за судьбу женщины, а творчество его писателей отметило беспощадностью протеста и даже бунтом, приведшим некоторых из них к ранней гибели (М. Хайреддин, к примеру).
Я много писала об этих писателях, не раз обращалась к их книгам и для того, чтобы показать своеобразие литературного процесса в Магрибе, и для освещения его значимости не только для мирового франкоязычия, но и ради более чёткого осознания того, что такое Граница между Востоком и Западом в понимании моих современников. Очевидно, тема, обозначенная в названии данной моей работы, или, точнее - моих заметок о «со-
временности архаики», вполне заботит и сегодня многих магрибинцев, как живущих в родных своих странах, так и тех, чьё существование тунисец Абдельваххаб Меддеб назвал «западной ссылкой»17.
И начало XXI века, и его новое десятилетие не случайно отмечены частым обращением магрибинцев и к «миражам Прошлого» (М. Тлили, Б. Сансаль, Т. Бекри, Я. Хадра, к примеру), и к той его реальности, которой обусловлено и сегодняшнее, настоящее время. И А. Джебар (роман «Нигде в доме моего отца»), и Р. Буджедра («Отель Сен-Жорж», «Улица Дарвина», «Утрата обладания»18), как и многие другие исторические повествования, исполнены теми непреходящими деталями быта, психологии, поведения людей, которые обусловлены Властью Традиций.
Но если сказать, что эта Власть всегда невыносима (как, к примеру, в романе алжирца М. Диба «Если захочет дьявол»), то это будет не только несправедливо. Это будет просто неправдой в отношении тех магрибинцев, но, особенно - магрибинок, в творчестве которых эта Власть имеет особый смысл и значение в качестве охранения тех опор и устоев Жизни, которые не исчезнут никогда, сколь ни разрушало бы их наступление новых времён и перемен. Для ярких примеров - и романы 80-х годов «Гора Льва» тунисца М. Тлили или «Талисман» тунисца А. Меддеба, и повесть марокканки Ясмины Шами «Церемония», вышедшая уже в начале 2000-х19, да и почти дневниковые записи знаменитого алжирца Я. Хадры (М. Месса-уль), который в своём напоминании о том, что «должен мираж Оазису», наделяет образ родного сахарского «оазиса детства» особым привкусом неизбывности ощущений человека, что в Прошлом может храниться память о возможном Будущем. Прекрасном и Светлом20.
И если вспомнить эпиграф алжирки Ма-иссы Бей к её повести «Я и та, и другая»21, где очевидно осознание своей «бикультур-ности», то в нём - и очевидность понимания невозможности шагнуть в Будущее, не зная, что такое Прошлое: «Шагаю я с цепями на ногах, но чувствую, что тело дышит гори-
зонтом...»
А если вспомнить и о том, как послужило разнообразие номинаций прошедшего времени во французской грамматике для номинации первого романа Д. Шрайби, то есть «Passé simple», то можно сказать, что это «простое прошедшее» - постепенно совмещалось и в некоем соприсутствии «Plus que parfait» - «давно прошедшего» - в настоящем, и даже можно сказать, в постоянном присутствии «Passé dans le present» в смысле и погружённости Настоящего в следы Прошлого, и взаимососуществование всех оттенков и свершающегося, и свершившегося, и грядущего. Во имя света Надежды.
Примечания
1 При колониализме, к примеру, архаика, эк-зотируясь французами в их литературе, способствовала созданию в целом образа «жизни туземцев» как нечто такое, что и просто «любопытно», но и подлежит «политике аккультурации аборигенов», обязательного приобщения их к культуре Запада, который, в свою очередь, часто использовал «отсталость» народа в своих управленческих целях. Но во время национально-освободительной борьбы за независимость народов Магриба (50-60-е годы XX в., да и ранее в Марокканском Рифе, 1925) лозунги тех, у кого созревала или даже созрела идея независимости, сопряжённая во многом именно с отстаиванием «самобытности» жизни магрибинцев, порой укрепляли те этно-конфессиональные принципы жизни «традиционных обществ», которые со временем перерастали даже в крайности «радикального исламизма», требуя «возврата к корням».
2 Французы их издавна называли всех одним именем - «Фатьма», что изначально по-арабски было именем (Фатима) одной из жен пророка Мохаммеда. Здесь, в Марокко, оно стало нарицательным, обозначая просто женщину, которая тебе прислуживает.
3 В Алжире, наоборот, женщины-мусульманки всегда поражают красотой белоснежного шёлкового покрывала, нарядным, цветастым под ним платьем и тоненьким, часто кружевным «треугольником», прикрывавшим нос и рот. Да и сандалии их - часто из позолоченной кожи, что в целом, на этих смуглянках, было отличным от до-
вольно незаметных серовато-черноватых «хаи-ков» марокканок, контрастно отличавшихся от белых «галабей» и красных фесок их мужчин.
4 О его творчестве см. подробно нашу работу «Дрис Шрайби, или Новое время в литературе Марокко». М.: Наука, 1986; «История национальных литератур стран Магриба». В 3 т. М.: Наука, 1993.; Прожогина С. Магрибинский роман. М., 2007; Прожогина С. Марокканский ноктюрн. М., 2015 и др.
э Memmi A. Portrait du colonisé, précédé du Portrait du colonisateur (1956), Portrait du décolonisé P., 2006 и много других публицистических и художественных произведений подробно изучены в наших работах «Современные литературы Марокко и Туниса». М., 1968; «Франкоязычные писатели 60-70-х гг.». М., 1980; «Магрибинский роман». М., 2007; «Тунисская элегия». М., 2016. Совместно с H.JI. Крыловой: «Смешанные браки». М., 2002; «Женщина и Чужбина». М., 2007 и др.
6 О нём подробнее: Прожогина С. Франкоязычные писатели стран Магриба 60-70 гг. М., 1980.
7 Главы о магрибинской поэзии, прозе и драматургии 40-60-х гг. XX в. см. в «Истории национальных литератур стран Магриба». М., 1993.
8 О творчестве этих корифеев новой магрибинской литературы подробнее см.: Никифорова И.Д. Африканский роман. М., 1978; Джугашвили Г.Я. Алжирский франкоязычный роман. М., 1976; Прожогина C.B. Магрибинский роман. М., 2007; Прожогина C.B. Время не жить и время не умирать. М., 2021 и мн. др.
Подробнее о творчестве Д. Дебеш см.: Прожогина C.B. Любовь земная. М., 2004.
10 Об этих книгах А. Джебар и М. Бей см. подробнее: Прожогина C.B. Магрибинки рассказывают... М., 2020; Прожогина C.B. Время не жить и время не умирать.
11 Творчеству Р. Буджедры посвящена наша работа «Алжирская сюита». М., 2014 и др.
12 О Рабахе Беламри см. подробно: Прожогина C.B. Между мистралем и сирокко. М., 1998; Прожогина C.B. От Сахары до Сены. М., 2001; Время не жить и время не умирать. М., 2021.
ь Подробнее о её творчестве см.: Прожогина C.B. Магрибинки рассказывают...; От Сахары до Сены и др.
14 Обо всех этих произведениях подробнее см.: Крылова Н.. Прожогина С. Женщина и Чужбина; Тендерные аспекты конфликтов; Прожогина С. Магрибинки рассказывают... и др. Обширная библиография - в нашей работе «Время не жить и время не умирать».
15 Так назывался один из его романов: «Cette aveuglante absence de la lumière». P., 2001.
16 О нём см. подробнее: «Марокканский ноктюрн», «Время не жить и время не умирать» и др.
17 MeddebA. L'exil occidental. P., 2006.
18 Подробнее об этих произведениях см.: «Время не жить и время не умирать».
19 Фрагменты этой повести переведены в нашей работе «Магрибинки рассказывают...».
20 Hadra Y. Ce que le jour doit à la nuit. P., 2017; Ce que le mirage doit à l'oasis. P., 2018.
21 Maissa Bev. L'une et l'autre. P., 2009.
