CC BY
50
-о£>
С.В. Прожогина
МИРАЖИ ПУСТЫНИ Заметки о романе Мустафы Тлили «После полудня в Пустыне»
Среди многочисленных писателей-маг-рибинцев, живущих в эмиграции либо происходящих из иммигрантских слоев, которые образовали диаспоры этнических севе-роафриканцев и осели в Европе и Америке, мне особенно дорого имя тунисца Мустафы Тлили.
Не потому, что он как художник - лучше других, чьим творчеством я пристально занимаюсь на протяжении четырех десятков лет. Их, значительных писательских имен, в литературе магрибинцев немало. Достаточно вспомнить алжирцев - Мохаммеда Диба, Мохаммеда Мулессеуля, Ассию Джебар, Рашида Буджедру, Лейлу Себбар, Нину Бурауи, марокканцев - Дриса Шрайби, Тахара Бенд-желлуна, Ахмеда Серхана, тунисцев - Альбе-ра Мемми, Абдельваххаба Меддеба, Тахара Бекри, да и многих других «звезд» литературы, развивающейся за пределами стран Магриба, в основном, конечно, во Франции.
У франкоязычных магрибинцев особенная стать. Они продолжают свои, национальные культурные традиции, упорно сохраняя очевидные магрибинские корни. Но очевидно и то, что сегодня они врастают в европейскую культуру, становясь, к примеру, весомой и заметной частью литературного процесса современной Франции. Ее крупнейшие издательские дома публикуют внушительными тиражами книги магрибинцев, среди которых лауреаты престижных литературных премий, члены Французской Академии и иные имена, обратившие на себя внимание не только писательским мастерством, но и значительностью тем и проблем, волнующих сегодня мировое общественное сознание.
Когда такое крупное и старинное французское издательство, как «Gallimard», обращается к творчеству Мустафы Тлили - это событие особого рода. Этот тунисец, давно
живущий в Нью-Йорке, но упорно сохраняющий свое магрибинское наследие даже в такой форме, как литературное франкоязы-чие, снова (это случается нечасто) порадует читателей необыкновенной чистотой художественного повествования, пронзительным лиризмом своей прозы, психологической глубиной портретов своих персонажей и особым, но всегда острым взглядом на окружающую их современность.
У Тлили есть еще и особый дар - живописца, умеющего воссоздать в текстах своих произведений подлинную атмосферу событий, которые он описывает. Это необычайные пейзажи, природные стихии, гримасы или капризы времен года в Северной Африке; контрастность бурного цветения оазисов Сахары и глубокого безжизнья подступающих к ним песков, рев пенящихся от дождей мертвых русел высохших рек и тихая песнь журчания прозрачного ручья, чья хрустальная чистота - залог жизни людей, черпающих из него священную для них Воду. Все это - не только естественный фон, оттеняющий или метафоризирующий происходящее в романах писателя, но и сами атрибуты «условий человеческого существования», формирующие характер и душу людей, живущих, как говорят герои книг Тлили, «где-то на краю света», «где-то в нигде» («пи11е-раг1»), оторванных от Большого Мира, но неизбежно ощущающих его Дыхание.
Особо важно то, что перипетии Истории, так или иначе потрясающие основы существования героев книг Тлили, драматические или трагические события современности, врывающиеся в «далекое далеко», где они живут, не замутняют душу главного Героя всего творчества Мустафы Тлили - человека, умеющего сохранить в себе тот «лучезарный клад», который достался ему от предков - мудрецов и воинов, научивших
его любить и защищать Свою Землю, беречь человеческое достоинство и «священные границы» своего мира от попыток разрушения вторжением Другого.
Этот глубоко упрятанный, почти в сердце, «лучезарный клад» и есть, с точки зрения писателя, истинная суть его народа, его чаяний, вековых ожиданий и надежд и даже во многом сегодня утраченных иллюзий. Неважно, в рамках какого литературного сюжета читатель встретится с искрами этого бесценного «клада» или душевного дара самого Писателя. В бунте ли несмирения мятежного героя, попавшего в «стальной капкан» Запада (роман «Нутро, горящее яростью»1); в муках ли осознания человеком бесцельности прожитой на Западе в погоне за удачей жизни (роман «Шум спит»2); в упорной ли попытке людей искать среди безжизненной пустыни редкой красоты Цветок, неподвластный всеиспепеляющему Зною (роман «Слава песков»3); в трагедии ли защиты хранителями традиций своей Земли, права на свой источник Жизни, омывающий и избавляющий от жажды их Оазис, укрывшийся «где-то в нигде», на краю Пустыни, в тени священной Горы, ставшей в далекие времена убежищем для основателя древнего рода, «Воина» и «Мудреца» аль-Г ариба (роман «Г ора Льва»4)...
Писатель последовательно ткал свое удивительно цельное полотно художественного пространства, запечатлевая на нем естественность предназначения человека Свободе, неотъемлемость в его душе жажды Света и природную тягу его к Гармонии и Покою, Красоте и Мелодии Жизни, так часто погружающейся во Мрак и Хаос не только по причине природных катастроф, катаклизмов, но и «обычных» человеческих Войн.
Отсюда - и бесконечная нежность писателя к пескам цвета охры, к безоблачной лазури неба с сияющим солнцем, к зеленым тополям и цветущему зареву гранатовых деревьев, к тихому журчанию сбежавшего с Горы прозрачного ручья, к его не должной никогда умолкать Песне; бесконечное уважение к нелегкому труду людей, сохраняющих и оберегающих Красоту и Покой своей
Земли, к их отважному терпению, преодолевающему зной, засуху, голод, стужу зим, обрушивающих на них ливни и бури, заставляющие реветь и выходить из берегов давно иссохшего русла реки воды, способные унести в мутной пене и грохоте несущихся камней жизни тех, кто пытался перейти реку вброд.
Отсюда поклонение писателя главной героине своего творчества - бесстрашной женщине-Матери, защищающей свой Дом, Честь своих детей, сберегающей завещанное ей наследие Прошлого. Она исполняет Священный Долг, пытаясь отстоять свою Землю и свою Свободу от натиска Нового Времени, беспощадно сметающего с дороги все традиционные ценности, затмевающего горизонты ее Надежды и понимание Миропорядка. Его разрушат, в конечном счете, как и Дом, стоявший на берегу Ручья у подножия Горы, окруженной Садом. Все будет сметено с лица ее Земли пушечным снарядом, потом и танки пройдут по зеленой траве Оазиса и сравняют эту затерявшуюся где-то «в нигде» Землю с подступавшей к ней Пустыней.
И тело Матери, раздробленное в неравном бою с Властью на куски, почти превращенное в пыль (pulvérisé), сольется с этим пространством исчезнувшей Гармонии, останется в нем бесконечной Памятью людской, где долго будет жить прекрасная легенда о том, как люди защищали свою Традицию Жизни.
Описав эти события в романе «Гора Льва» в середине 1980-х годов, писатель и сегодня напомнит о живущей в его народе легенде в своем новом произведении. Так тянется нить трудной Человеческой Истории от сердца к сердцу, так продолжается сама Традиция художественного творчества, воссоздающего и восстанавливающего Мир, так не иссякает лейтмотив, в котором прежде всего - Защита Человека. Он, Тлили, конечно, романтик, ибо в своих книгах постоянно сталкивает Мечту и Действительность, жестокую реальность Настоящего и уносящиеся в «Прекрасное Далёко» вечные идеалы, в которых живы еще древние пред-
ставления людей о Доблести и Чести, о Мудрости и Справедливости, о великих Старцах, знающих Истину, об Отважных героях, умевших даже отдать Победу другому, но выйти из поражения так, чтобы суметь сохранить жизнь своего племени и найти Воду в Пустыне.
Но, видимо, именно поэтому так дорог нам сегодня мир книг этого писателя, который в нечастых встречах с ним (новый роман «После полудня в Пустыне»5 вышел почти 20 лет спустя после «Горы Льва»!) не устает напоминать о вечных ценностях, сберегаемых человечеством как «лучезарный клад», запрятанный где-то глубоко в душе каждого. Когда коснутся людей его слова, исполненные веры в могущество человеческой солидарности, то непременно отзовутся струны их сердец - у кого-то болью, у кого-то - состраданием, у кого-то - надеждой на торжество разума и сохранение племени людей от безумия всяческих войн и ослепления могуществом силы. Я с глубоким чувством благодарности ощущаю бесценный груз немногих книг этого редкого сегодня художника слова, обеспокоенного судьбой современного человека.
... Новый роман Тлили - это и особое продолжение «Горы Льва», и в определенном смысле предыстория его действия, и особый взгляд на последовавшие за ним события в истории родной страны, и новый, расширенный состав действующих лиц, и по-новому раскрытые их взаимоотношения, которые определены не столько личными судьбами или случайными обстоятельствами (хотя и формирующими интригу нового романа), сколько судьбами самой страны, ее народа и того особого периода истории Туниса, который назван в романе «Временем французов». Оно, в отличие от предыдущего произведения писателя, и становится доминантой в его хронотопе.
Это Время длилось в Тунисе более полувека. Достаточно для того, чтобы о нем не забывали. Ведь с ним было связано то, что в Истории называется периодом колониальной зависимости (или полуколониальной, как в случае с Тунисом, - особой разницы в
реальности подчинения политическим хозяевам страны не было). Конечно, тех форм угнетения и несвободы местного населения, которые существовали во французской Черной Африке, в Северной не было. Однако тунисцы, как и другие зависимые народы, прекрасно осознавали степень и своей несвободы, и своего бесправия. Многовековая история страны была наполнена различного рода завоеваниями и господством чужих правителей - от финикийцев и римлян до арабов и турок (что наложило заметный отпечаток и на культуру, и на менталитет тунисцев). Однако именно французский протекторат был связан с теми колоссальными сдвигами и процессами, которые определили во многом сам тип современного развития Туниса.
Был один немаловажный для современности момент в истории «Времени французов». Вторая мировая война внезапно прервала его почти абсолютное господство в первой половине ХХ в. Тунисцы увидели на своей земле и немцев, и итальянцев, и американцев. Только в середине 1940-х годов французы, одержав вместе с союзниками победу над фашизмом, снова воцарились в Тунисе. В годы же войны, притом что в рядах французской армии в Европе сражалось немало тунисцев, местному населению (это ярко описано в книгах тунисских писателей) пришлось испытать некоторое смятение, когда на территории страны временно объявились те, кому в самом начале войны фактически сдались французы. Победа немцев над бывшими хозяевами Туниса по-своему возбуждала патриотические чувства народа и в некотором роде способствовала пробуждению национального самосознания тунисцев, что сыграло свою решительную роль несколько лет спустя. Но в сорок пятом французское господство снова набрало силу, и новое воцарение «Времени французов» было очевидно. Правда, в нем, в этом «Времени», была уже трещина, в истории страны надвигались радикальные перемены.
Новый роман М. Тлили, точнее, изложенные в нем события хронологически располагаются в рамках 1947-1992 гг. Завершенное
к 2008 г. произведение Тлили «После полудня в Пустыне» не только охватило вторую половину ХХ в., когда Тунис жил уже в своем собственном «Национальном Времени», добившись в 1956 г. независимости, но и запечатлело плоды доставшейся Свободы, по-своему сравнивая их с плодами «Времени французов». При этом, естественно, не имеется в виду некая попытка оценки или переоценки политических систем периода зависимости или независимости.
В романе, скорее, нашли отражение ростки одной цивилизации, которые проросли не только в почве, но и в духовном мире другой, во многом определив общественное сознание, которое подвигло тунисцев самоопределиться, добившись Независимости. В целом, со временем, продолжился начатый именно «при французах» процесс современного образования, социальной модернизации, а потом и расширения сферы демократических прав и свобод, позволивших и сам ракурс взгляда (запечатленный в романе) на характер исторических перемен.
В романе М. Тлили поэтому так часто обращение памяти через рассказчика именно к событиям 1947-1957 гг., хотя само произведение является логическим завершением (с точки зрения автора, конечно) событий, о которых поведано в «Горе Льва». Старый почтарь теперь (1992 г.) совсем заброшенного, почти занесенного песками селения «где-то в нигде», получив в жаркий, знойный полдень из Центра письма, извещения и денежные переводы для рассылки оставшимся здесь еще в живых людям (некоторые из которых были свидетелями гибели отважной Хорийи, защищавшей свою Гору и свой Источник от попыток вторжения туда индустрии туризма), обнаружил среди конвертов запоздалое (как ему показалось) письмо младшего сына отважной женщины. Он погрузился в воспоминания о событиях почти полувековой давности, определивших судьбу родного селения, припомнив долгие похороны Хорийи (имам отказывался предавать земле ее растерзанное снарядом тело до приезда сыновей); и печаль приезда только на четвертый день после похорон старшего
сына - «американца», давно уехавшего за океан; бесплодные ожидания младшего брата, тоже давно оставившего родной дом, сидевшего в тюрьме за «бунт и смуту» (затеянные против Новых Властей), а потом сбежавшего и ставшего «профессиональным мятежником», - «то ли революционером, то ли террористом». Во всяком случае, почтарь называл его еще и «интегристом», расшифровав пакистанский адрес отправителя и поняв, что младший сын Хорийи теперь как-то связан с «африканскими талибами». В общем, живет теперь «где-то далеко».
Вспомнил почтарь и о том, что с той, уже далекой поры, когда восстали и погибли Хо-рийа и ее верный черный слуга Саад, сражавшийся когда-то с фашизмом и потерявший при Монте-Кассино ногу, увенчанный за свой подвиг французскими орденами, в селении случилась и еще одна катастрофа. Несколько лет спустя где-то неподалеку, в Пустыне, «то ли китайцы, то ли корейцы» («в общем, желтые, - решил почтарь») обнаружили запасы урановой руды и предложили тунисцам совместно участвовать в создании атомной бомбы. Соблазненные призраком планетарного могущества, Власти поддержали безумный замысел и понастроили добывающие и перерабатывающие руду заводики и «строения, залили серым бетоном все вокруг, окончательно превратив некогда цветущий Оазис в безжизненный край земли».
Проект закончился неудачей; сменились Власти, а новые и вовсе забыли о «Горе Льва», где и людей-то почти не осталось: кто уехал на заработки за границу, кто перебрался в города, кто умер, а кто погиб где-то в страшных подвалах, где пытали подозреваемых то ли в государственной измене, то ли в «измене вере в Аллаха». Уцелевшему почтарю казалось теперь, что Пустыня наступает отовсюду, окружает, давит и душит полуденным зноем, царящим в селении запустением, безлюдьем, монотонным однообразием жизни, в которой исчезла цель и ушла радость.
Когда-то любимое дело - разносить письма по домам, видеть в глазах людей
ожидание новостей, волнующих известий, превратилось в почти автоматическое действие в основном по доставке денежных переводов от эмигрантов. Взрослые мужчины и молодежь почти все уехали, остались старики и старухи, доживающие свои дни в ожидании приезда «когда-нибудь» сыновей и внуков. А ведь когда-то и сама его почта, ее белое здание, безупречно содержавшееся в чистоте и порядке французским почтмейстером, было местом почти ежедневных встреч и общения людей. Они приходили сюда позвонить родным и знакомым, послать телеграммы, купить свежие газеты, сообщить друг другу полученные новости, в которых пульсировала жизнь, объединявшая приходивших сюда разных людей невидимой нитью какого-то неведомого, но внутри себя солидарного сообщества.
Теперь обветшалое, полуразрушенное здание пустовало; импозантный кабинет почтмейстера был превращен сельским почтарем в обыкновенную кладовку, где он поставил раскладушку и частенько оставался на ночь и в непогоду или лежал, вот как сейчас, пережидая зной раскаленного полудня и вспоминая прошедшее.
Разгоравшееся пожаром солнце и духота не способствовали безмятежному погружению в былое, а, скорее, рождали тоску и боль в душе пожилого и усталого человека. «Запоздалое» письмо младшего сына Хо-рийи напомнило о детстве, о школе, в которую они ходили вместе на другой, «французский край» селения к местному учителю Берману, а по вечерам, когда задерживались на занятиях, возвращаясь к себе, в свой «арабский край», со страхом пробираясь через ««границу», которой служили два кладбища - европейское и мусульманское, где среди голых камней они боялись повстречать призраков умерших.
Старший сын Хорийи в то время уже готовился к экзаменам в столичный лицей как лучший ученик их школы, которым гордился их общий учитель, надеясь на его успех и дальше. Берман относился ко всем своим ученикам одинаково доброжелательно: и к арабам, и к французам. Сам он был из мест-
ных евреев, которые в Тунисе жили издревле. Родня его погибла в Европе в концлагере (как и у местного врача Миллера); он был недолго женат на какой-то заезжей француженке, но та не выдержала «жизни в Пустыне» и уехала с маленьким сыном во Францию. Все свое время учитель посвящал теперь своей школе и ее ученикам.
Воспоминания «лились рекой», хотя почтарь точно знал, что они каким-то образом должны быть связаны с тем, что было в письме «младшего сына». Вскрывать и читать его он не хотел - оно ведь адресовано было не ему, а давно похороненной матери. Да и вряд ли тунисские власти пропустили бы какую-нибудь «особую информацию» в конверте с таким подозрительным адресом отправителя. Письма теперь вскрывали обязательно, почтарь это точно знал. Проверяли все, что шло из-за границы; порядки ужесточались, угрозы исламистов тоже, а в соседнем Алжире и вовсе уже шла гражданская война. Да и разве мог он что-либо не знать или забыть? Ведь не забыл же о младшем брате, хотя старший, приехав на родину, проплакал несколько дней на могиле матери и просил забыть обо всем, что связано с именем младшего сына Хорийи, «ушедшем в вечное мщение Новому миру за преданную Свободу».
То ли жаркий полдень, то ли безлюдье окружавшей Пустыни и опустелость селения концентрировали память и заставляли роиться воспоминания, но почтарь припоминал все события былого. Он слушал звучавший где-то в глубине памяти голос друга
- тоже теперь старого бедуина, как-то не только рассказавшего почтарю свою необычайную историю и подробности жизни «французского края» селения «Гора Льва», но и поведавшего свою сокровенную тайну («подтвердить которую мог только младший сын Хорийи, уверял он»), что и связало воедино всех действующих лиц романа и означило во многом и само «Время французов», и его «конец», и конец «всех времен» в некогда цветущем Оазисе. Рассказывая обо всем случившемся уже почти полвека назад, бедуин все напоминал почтарю, что тот ко-
гда-нибудь получит письмо от младшего сына Хорийи с подтверждением того, что произошло в Оазисе в те далекие уже «французские времена»...
Сами по себе рассказанные бедуином события - основа сюжета романа, его любовной интриги (хотя роман в целом можно считать и особого рода историко-политической метафорой). Главное, конечно, что в основе произведения - то, что является спецификой самого романного жанра как особого рода прозы, запечатлевающей человека в его отношениях - не всегда согласных, чаще «контроверсных» - с окружающим его миром или тем обществом, которое является его ««типическим» сгущением.
Это общество, размещенное в топосе старинного селения «Гора Льва», было неоднородным. Основанное чужим здесь человеком, пришельцем из далекой Андалусии, отвоеванной у мавров испанцами в ХУ в., потом, столетия спустя, оно было разделено новыми поселенцами-колонистами, французами. С тех пор в селении сосуществовали как бы две его половины, представлявшие две общины (communauté), европейскую и мусульманскую, разделенные двумя их кладбищами (в романе они - метафора напоминания о неизбежном конце обоих ««миров»). И французский край, и арабский, каждый по-своему был и независим, и свободен, живя собственной жизнью, но в то же время они образовывали единое целое, ибо обе «общины» зависели - и весьма тесно - одна от другой.
Так уж было устроено колониальное общество, что «Время французов» не могло идти вперед ни в экономическом, ни даже в обычном, житейском, смысле без «Времени тунисцев». Колонистам нужны были рабочие руки, возделывавшие землю и поддерживающие комфорт их бытия за пределами метрополии, в условиях, «противоестественных» для жизни обычных европейцев. Жара, близкое и порой обжигающее дыхание Пустыни, чужая вокруг среда, где говорили и молились по-своему, сохраняя древние обычаи. «Приручить другого» не всегда было делом безопасным, и не только кнутом или
даже пряником (или «опиумом и дубинкой», как сказал алжирский писатель Мулуд Мам-мери6) определялись условия нечеловеческого существования, но скорее, сосуществования на одной земле угнетателей и угнетенных, а если точнее, - то людей почти свободных (ибо и у колонизаторов разного типа были свои многотрудные задачи не только по захвату чужих земель, но и по обеспечению их новой инфраструктурой, а также сопряженные с политикой ассимиляции либо аккультурации местного населения) и людей почти несвободных. Ведь собственный выбор новой Власти на своей земле решался повсюду местным населением в колониях и зависимых странах в долгом и трудном процессе вызревания национального самосознания и внутреннего сопротивления власти «чужого». Главной задачей было выжить, самосохраниться и только потом -восстать. Кто из писателей-магрибинцев не пытался запечатлеть этот трудный и долгий период - отвоевания у «Времени французов» «Времени своего», национального7?
Как сказано выше, условия этого раздельного сосуществования европейцев и «автохтонов» определялись не только барьером политической, этнической, конфессиональной и социальной разности, но и фактором ставшей для них всех общей земли. Здесь успели пустить свои корни европейцы, жившие тут уже не в одном поколении и, в отличие от своих французских сограждан (именно так, потому что соотечественниками «метропольных» и «колониальных» французов считать не всегда возможно), по-своему любили эту землю. Они имели здесь огромные латифундии, великолепно возделанные поля, сады, виноградники, приносившие немалые доходы и обеспечивающие местным европейцам немыслимые по ту сторону Средиземного моря условия жизни. Роскошные виллы со множеством слуг и подсобных рабочих, которым и платить-то было почти незачем - достаточно было кормить, поить и одевать, а в этом отказа не было. Дружба с аборигенами даже была предметом особой гордости, а те уже сами заботились о содержании своих семей, родни,
жившей на арабском краю земли. Разумеется, патриархальная идиллия Оазиса «Гора Льва», защищаемая Хорийей в одноименном романе М. Тлили, - это лишь мечта об утраченном когда-то Рае - славном андалусском прошлом арабов. Скорее, прав алжирец Ясмина Хадра, описавший реальные и неприглядные условия существования тех, кто жил на «своей территории», за пределами поселков колонистов8. Но я предупреждала читателя, что М. Тлили - прежде всего романтик...
Собственно, из неплохих намерений (или иллюзий?) исходила и вера французов в возможность аккультурации или даже ассимиляции автохтонов. Свою цивилизаторскую миссию колониализм в целом понимал как грандиозную задачу по приобщению подданных всех своих заморских территорий не только к светской западной культуре, но и к христианству, обращая (и обратив) немалое количество североафри-канцев (и других африканцев), особенно берберов, в католичество9.
Все это не исключало, конечно, процесса издавна зревшего противостояния магри-бинцев (и тунисцы - не исключение), мечтавших об отвоевании своей Земли и Свободы, об обретении былого величия, когда арабы и берберы владели почти всей Испанией и Южной Европой. В Марокко до сих пор в некоторых семьях хранятся ключи, доставшиеся от предков, приехавших из Андалусии, от их домов, оставленных в Кордове, Севилье, Гранаде. В Тунисе, где образовалось немало поселений - особенно в северной части страны, - спасшихся от испанской реконкисты в ХУ в. арабов, и по сей день существует литература, фиксирующая особый быт и особый менталитет их потомков, свято берегущих традиции предков.
Веками магрибинцы сохраняли рожденные в прошлом мелодии («андалузская музыка» жива по сей день), легенды и предания, которые так или иначе поддерживали в них дух неутраченной самобытности, а значит, и возможности сохранения и сбережения своего достоинства. Это со временем сыграет свою роль в защите и своей иден-
тичности, своего сопротивления и своего противостояния «чужому». Заметим при этом, что неслучайно в романе Тлили предок отважной Хорийи, аль Гариб, был и сам «чужим», когда основал селение «Гора Льва», где под копытом его лошади забил источник, давший воду Жизни для обосновавшихся здесь людей.
Но все эти хранимые памятью старейшин воспоминания о Прошлом не мешали естественному существованию людей в Настоящем, приобщавшем их так или иначе к параллельно живущему с ними миру «ру-ми» - французов и их цивилизации, уже давно не только пропитанной духом Просвещения, но и отмеченной поступью Современности. Образование, медицина (даже она, исконно арабского происхождения, была у французов уже другая!), больницы, бытовая культура и техника, строительство дорог, соединявших города, поселки и глухие селения, шедшие от Моря до Пустыни и сквозь всю страну (о дорогах, точнее, о той, что дошла и до «Горы Льва» - много страниц в новом романе Тлили), мостов, линий электропередач и пр., и пр., - разве не меняла вся эта инфраструктура новой жизни сам взгляд людей на разные времена, в том числе и на «Время французов»? Ведь все дети арабского края селения, описанного в романе, учились вместе с другими во французской школе, лечились у французского врача, рождались чаще всего во французской районной больнице, а не с помощью местных знахарок. Да и все арабские персонажи романа Тлили «После полудня в Пустыне», так или иначе связанные с жизнью и работой на другом краю селения, в бывшем поместье старого французского генерала, теперь отошедшем к его вдове, хозяйке гостиницы, говорят по-французски без особого труда. Параллельные миры так или иначе пересекались в какой-то «дурной бесконечности» Любви и Ненависти10, и питая друг друга, и готовя неизбежное противостояние, и рождая смешанные союзы и их метисные плоды не только в жизни, но и в культуре, и сегодня все еще накрепко отмеченной и магрибин-
ской «неистовостью страстей и стихий» (это отметил еще А. Камю), и умеренностью французской склонности к анализу, картезианским духом сомнения и поэтическим вдохновением древних арабов, некогда кочевавших в безбрежных песках, вспоминавших Былое и продолжавших свой Путь.
В художественном пространстве романа «После полудня в Пустыне» уместилось все выше отмеченное, так или иначе всплывшее в воспоминаниях героя-повествователя, но главным образом в рассказе бедуина Хафна-уи, который хронологически точно помечает «Время французов», ставшее основным художественным временем нового произведения М. Тлили. Начинает он свою историю с 1947 г., то есть со времени, когда на юге страны царила жуткая засуха и целые племена кочевников вымирали от голода. Хаф-науи, семнадцатилетний юноша, чудом спасается от смерти, не миновавшей ни его отца, ни мать, ни пятерых братьев. Уже буквально ползком, теряя последние силы, в бреду он добрался до первого селения на краю Пустыни, где и был подобран (а потом и спасен от грозившей ему расправы с ним хозяйки) работавшими в поместье старого французского генерала, совсем недавно еще вернувшегося с Войны, арабами. Они выходили, отмыли и откормили бедуина, без устали поглощавшего все, что доставалось ему со стола слуг. Случилось так, что в день прибытия бедуина в селение старый генерал то ли был убит, то ли покончил с собой (он долго болел), и оставшаяся вдовой полная сил и совсем не безутешная Матильда практически сделала хозяином доставшихся ей по наследству гостиницы и располагавшегося в огромном парке имения приглянувшегося ей бедуина.
Он, неграмотный, но понятливый, ладный, зеленоглазый, приветливый, теперь обслуживал, находясь за стойкой бара, с природным изяществом всех европейских постояльцев и гостей, собиравшихся здесь на еженедельные ассамблеи, чтобы отметить какие-то свои праздники, пообщаться друг с другом, пересказать все новости жизни и
«Горы Льва», и страны, где жили, и той, что была далеко за морем и которую называли они своей духовной родиной.
Для европейцев, волею судеб оказавшихся «где-то в нигде», на «краю света», почти в Пустыне, эти совместные посиделки за любимыми здесь напитками и лакомствами обрели теперь с появлением на «французском краю» селения почти в роли хозяина (все знали о «причудах» Матильды) экзотического бедуина какой-то особый привкус некоей сопричастности к аромату вольного дыхания безбрежного пространства песков, принесенного сюда кочевником. Ему ведь неведомы были те «принципы», коими гордились колонисты, «знавшие, как укрощать дикарей» («sauvages»). И вряд ли сцена (завершающая экспозицию той части романа, где начинается рассказ о судьбе бедуина) с занесенным над спиной юноши, привязанного к металлическому столу, под лучами палящего солнца, хлыстом Матильды, проводящей свое «дознание», исчезнет когда-нибудь из памяти Хафнауи. Но в свирепости этого «укрощения дикарей» был и своеобразный элемент последующего «приручения», «окультуривания», даже попытка создать некое с ними сообщество, где «естественное разделение на хозяев и их фактических рабов было бы не столь заметным, как при обычном узаконенном рабстве как таковом».
Именно во французской «колониальной литературе» издавна существовал особый взгляд на «диких людей» и Пустыни, и Гор, на магрибинцев, в частности, природный огонь естества которых вовсе и не нужно было укрощать, но наоборот, даже приручить их, сделать себе, европейцам, необходимыми и послушными в условиях жизни «почти на другой планете».
Романтический флёр «бедуинской страсти», особую «пряность» ее, придававшей привкус «экзотизма» новой жизни «новых людей» (именно так называли себя французские колонисты - первопроходцы африканской земли), совсем не мешал французским художникам слова (да и живописцам -вспомним Э. Делакруа) писать о Северной
Африке, в частности, вполне достоверные картины колониального бытия, запечатлевая его приметы и особенности африканского существования отважных поселенцев родом из Европы (вспомним Пьера Лоти, Луи Бертрана, Изабеллу Эберхард, Андрэ Жида, Анри де Монтерлана.). Правда, Альбер Камю потом разрушит эти вполне «жизненные идиллии» выстрелом в упор в араба, «мешавшего его герою смотреть на Солнце» (в романе «Посторонний»). Но до конца иллюзии возможного сосуществования на одной земле двух разных миров здесь, в романном пространстве М. Тлили, еще далеко, да и цель тунисского писателя не совпадала с ка-мюзианским упорным противостоянием «чуждости» окружающей человеческой реальности или экзистенциальной «посторон-ности» миру «другого».
Речь о противопоставлении двух миров не шла в воспоминаниях ни почтаря, ни бедуина - героев романа «После полудня в Пустыне». Две части, два «края» Оазиса «Горы Льва» соотносятся между собой, скорее, по принципу взаимонеобходимо-сти, взаимодополнительности некоего обусловленного согласия, не омраченного пока ни исторической памятью о захвате французами части исконной территории наследников Великого Предка Аль-Гариба, ни предчувствием какого-то будущего захвата «священной Земли» Хорийи новыми пришельцами, которые на сей раз оказались своими. И даже более жестокими, чем «чужие», «руми».
Французский край селения по-своему уважал «священные пределы» Хорийи и ее арабский край, а ее дети, да и она сама почитали французских и учителя, и лекаря, и многоуважаемого почтмейстера, и даже шефа жандармов, поддерживавшего местный порядок.
Взаимопроникновение миров в романе Тлили выстроено самой осью интриги. Дети Хорийи и их друзья как-то увидели на местном базаре в «их» конце селения француженку, бесстрашно прогуливавшуюся по тесному лабиринту арабских улочек, где роились всякие мелкие лавчонки, «полные
всяческих чудесных вещиц», в поисках знаменитых берберских серебряных украшений, которые позволяла себе здесь, в Горе Льва, носить и сама хозяйка гостиницы, Матильда.
Дети переводили разговоры прекрасной незнакомки с торговцами, помогали выбрать самые красивые и «самые настоящие» драгоценности, и в конце концов привели прекрасную Урсулине - они уже узнали ее имя - в свою школу, где представили любознательную молодую туристку своему учителю. Он был разведен, жил одиноко и отдавал все силы и время чужим детям. Он, конечно, сразу же влюбился в прекрасную девушку, попавшую в эти края «просто из любопытства», но, узнав его историю, она пообещала учителю «вернуться в Оазис еще раз, как-нибудь зимой.». Учитель был невысокого роста, лысоват и полноват, намного старше Урсулины. Рассчитывать ему особо было не на что, но он надеялся.
Она вернется, они поженятся; но в гостинице, в холле которой будет много гостей в их честь, - их соберет Матильда и устроит пышный праздник с фейерверком, - прекрасная Урсулина неожиданно встретится взглядом с зеленооким бедуином, и судьба развернет ее жизнь совсем в другую сторону.
С тех пор - а это была уже середина 50х годов - и началось наступление «Другого Времени». Оно никак не называется в романе, но в жаркий, знойный полдень почтарю (он в произведении как бы воплощает особый тип связи между двумя мирами, как и французский почтмейстер в прошлом, и его почта была центром пересечения двух краев селения) почему-то будут припоминаться другого рода природные стихии - бури и ураганы, ливни и потопы, которые метафорически это Время и обозначат.
Параллельность разных миров, наперекор правилам пересекавшихся в пространстве Настоящего, хотя и разделенного надвое барьером колониализма, но в каком-то «проницаемом» его для жизненных контактов качестве, стала разлаживаться, смещаться в форму противостояния, а потом и состояния войны друг с другом.
Уже давно люди, собиравшиеся в гостинице Матильды, поговаривали о каких-то
«событиях», «волнениях», «смуте», а встречавшиеся на почте пересказывали друг другу тревожные новости. Французские легионеры, посещавшие бар Хафнауи, свидетельствовали, что в стране началось «такое», что придется, видно, прибегнуть к силе, чтобы удержать привычный Порядок вещей.
Все предвещало Бурю. И она случилась. В транспозиции Истории на полотно художественного произведения естественны резкие изменения в судьбах персонажей. И они произошли.
Когда Урсулина вернулась в Оазис и вышла замуж за учителя, то поняла, что, несмотря на твердость своего решения стать женой Бермана, не может сопротивляться страстной любви к бедуину. Тот даже не пытался скрыть от своей хозяйки Матильды измену. Мудрая уже стареющая француженка поняла, что теряет безвозвратно слугу-возлюбленного, но не мешала ему, и даже наоборот, стала чаще приглашать в гости учителя с молодой супругой.
В этом неравном браке своя сложная драматургия, тоже напрямую связанная с Историей и Войной разных народов. При первой встрече с Урсулиной учитель Берман поведал ей о том, как погибла вся его родня в фашистских концлагерях, как бросила его жена, уехав с сыном во Францию, как он одинок и несчастен. А молодая прелестная девушка оказалась аристократкой по рождению, наследницей древнего бретонского рода, представители которого в начале войны Франции с Германией стали открыто сотрудничать с правительством Петэна, сдавшего страну немцам. Этот позорный эпизод в истории своей родины многие французы и по сей день вспоминают со стыдом, спасает их только факт победоносного Сопротивления, со временем охватившего всю страну, а потом освободившего свой народ от фашизма. Урсулина не простила своим родным «измену» и по-своему, со всей энергией молодости, отомстила им. Презрев их правила жизни, вышла замуж именно за еврея, чье личное несчастье было связано с предатель-
ством, в частности, и ее родни, выдавшей, как и некоторые другие французы, своих сограждан «неарийского» происхождения оккупантам.
Внучка бретонского графа оказалась в «глухом краю» наедине с испытаниями. Противиться вспыхнувшей любви к бедуину было бессмысленно. Чувство безраздельно завладело ими обоими. Учитель однажды, ничего не подозревая, как-то попросил Хаф-науи отвезти Урсулину на какое-то мероприятие в городок, расположенный по ту сторону сухого русла реки, отделявшего Оазис с севера от «остального мира». И молодые люди поспешили отправиться в предложенный им Путь.
В дороге случилась гроза, обрушился ливень, и вспенившийся уэд помешал перебраться на другую сторону. Забыв о цели своей поездки, молодые люди бросились друг другу в объятия.
Они особо и не скрывали своей «невозможной любви», но когда, наконец, учитель однажды увидел, что жена изменяет ему, и все понял, то поспешил уехать из селения под предлогом болезни сына. К его, учителя, несчастьям здесь уже попривыкли, да и к успехам бедуина тоже, поэтому особого шума в селении не случилось. К тому же знатная красавица была прекрасно образована и взялась за дело своего отбывшего во Францию мужа с не меньшим усердием и успехом. Местные ребятишки обожали ее.
Время текло быстро, бедуин кочевал между домом Матильды и домом Урсулины, откуда под утро возвращался к себе, на французский край, чтобы арабские дети, приходившие к учительнице, не застали его в объятиях Урсулины. Так случилось однажды, когда в комнату жены неожиданно вошел несчастный учитель в сопровождении младшего сына Хорийи. Тот и останется единственным свидетелем, оказавшимся столь дорогим для Хафнауи, что он, уже состарившись и рассказывая свою историю почтарю, будет просить того обязательно дождаться письма от исчезнувшего «мятежника» с подтверждением его, бедуина, настоящей любви к француженке. Он долго
ждал именно этого свидетельства, ибо оно для него было важным подтверждением его права на родившуюся у них с Урсулиной дочь.
Она ждала ребенка мужественно, не скрывая от любопытных взглядов учеников свою беременность, порядком уже округлившийся живот, и даже хотела, чтобы роды у нее принимала Хорийа, славившаяся на арабском краю селения как отменная акушерка. Младший сын Хорийи ничего никому не сказал, хранил тайну увиденного, спасая честь дорогих ему людей: пусть все думают, что отец будущего ребенка - уехавший во Францию учитель.
Сама Хорийа, обо всем догадываясь, немало удивилась желанию француженки рожать с ее помощью - ведь в селении был настоящий врач. Несмотря на то, что и у доктора Миллера была своя драма гибели родных в фашистских концлагерях, Урсулина хотела, чтобы ребенок ее родился именно здесь, по обычаям того Пространства и Времени, из которых происходил ее бедуин и хранительницей традиций которых была именно Хорийа.
Но все Времена безнадежно уходили в Прошлое, пересекаясь теперь только в нем. Не в срок подоспевший ребенок Урсулины должен был родиться именно с помощью доктора Миллера, который повез ее вместе с Хафнауи в районную больницу, где только и могли сделать ей надлежащую операцию. И снова разыгралась буря, и снова разбушевавшийся уэд, в котором пенилась дождевая вода и громыхали камни, сорвавшиеся с Горы, перекрыл им дорогу. Но на сей раз им запретили необходимый переезд через реку французские военные. Кругом уже бушевали повстанцы, и проезд в районный центр был перекрыт грузовиками, набитыми солдатами. В одной из таких военных машин и пришлось принимать роды сельскому врачу, который не смог спасти жизнь женщины. Но родившаяся досрочно девочка - плод «невозможной Любви» - была им сохранена, у нее были бархатно-зеленые глаза бедуина и атласно-белая кожа, как у ее матери-француженки.
А вокруг уже вместе со сверкавшими молниями разгорался пожар мести одного мира другому за отнятую когда-то у людей этой земли Независимость и право распоряжаться своей судьбой по-своему. Но в романе Тлили именно Граница уже враждебных друг другу миров и стала местом рождения чего-то такого, что неизбежно вобрало в себя черты и того, и другого мира.
Фисташка, как назвал свою дочь ее отец Хафнауи, будет увезена своей бретонской прабабкой во Францию и вырастет там, хотя и будет знать о своих бедуинских корнях и о стране, откуда она родом. Она будет мечтать о том времени, когда сможет увидеть свою родную землю.
Жизнь шла своим чередом. Бедуин состарится в почти уже опустевшем селении. Уедет умирать во Францию старая хозяйка французского края его, завещав гостиницу Хафнауи, - Земля уже была во власти новых Времен.
Почтарь вспомнит рассказанную ему бедуином историю, но так и не вскроет полученное от младшего сына Хорийи письмо, где, как полагал бедуин, могло быть подтверждение того, что именно он будет назван отцом ребенка прекрасной француженки, надеясь, быть может, на возможность Новой жизни в Древнем селении.
Только Пустыня, окружившая почти безлюдное селение, напоминала теперь о себе раскаленным дыханием. И что толку было в свидетельстве «младшего», если все равно в крутом замесе разных народов и разных человеческих судеб, случившемся в Истории одного селения на этой земле, все рухнуло в кошмаре бури? Унеслись в вихре все людские мечты (или иллюзии?) о Мире и Счастье, Любви и Гармонии в пространстве, разграниченном разными кладбищами, где давно покоились люди разной веры, пытавшиеся выжить, не разрушая достоинств традиций жизни друг друга
Видимо, это «Утраченное Время» прошло понапрасну, ибо было Временем иллюзий, а потому и засверкали молнии всеобщей Мести, а когда не свершились ничьи надежды, то восстала сама Хорийа, спокой-
ная хранительница заветов Предков, повелевших сберегать Воду и Землю. Когда же Новые Власти посягнули на ее освященные Традицией пределы, то она не сдержала свой гнев, копившийся с тех пор, когда ее младший сын и верный помощник, черный Саад, попали в страшные тюремные застенки за непослушание Закону, нарушавшему, с их точки зрения, право человека на свободу собственного выбора. Неважно чего - какой-то «Партии», как в романе М. Тлили «Гора Льва», или иной религии, иного языка, культуры, как в других книгах многих современных алжирцев.
Вспоминая и о «Времени французов», и о временах «Больших катастроф», почтарь невольно сравнивает праздные мечты новых правителей о возможности господства над миром с помощью атомной бомбы и исчезнувший в безжизненных песках мираж «невозможной Любви» людей разных миров. Не испытывая уже любопытства к запоздалому письму «мятежника» или даже террориста, почтарь кладет конверт, подписанный рукой младшего брата, в книгу старшего, написанную тем после похорон матери и названную «Охряное и красное» - по основным цветам прошедших времен: песков Пустыни, рождавшей только миражи, и крови реальности, в которой исчез некогда цветущий Оазис.
Почтарь смотрел на бездонную лазурь неба, где сияло раскаленное солнце, и ждал ночи, которая вряд ли даст ему заснуть и погасить в памяти огни Прошлого, рождавшего только сожаление о несостоявшейся Жизни.
Ему вскоре предстояло тоже умереть - от тяжелой болезни, которая не позволяла дышать полной грудью. И автор, завершая свое печальное повествование, опустит занавес над наступавшими песками Забвения лучезарного клада человеческой Души.
Я завершу свой неблагодарный труд по воссозданию нарративного полотна романа, надеясь, что внимательный читатель сам уловит в системе образов книги М. Тлили всю глубину его искусства, а цель его обращения к сегодняшней аудитории я передам
его собственными словами, написанными в эпилоге «После полудня в Пустыне»:
«Да, я просто рассказчик. Но с детства проникшись трепетом и уважением к величию и святости Г л а г о л а , я слишком верю в достоинство слов, в их предназначение, чтобы с легкостью бросаться ими, или чтобы использовать их только для того, чтобы “выразить себя” или рассказать только то, что может быть интересно только мне [.] Мне не хотелось бы заполнять чистый лист какими-то банальностями, рассказывать о тех ничтожных любовных приключениях, которые сегодня в моде в литературе. [.]
Поэтому должно быть понятно, что я выбрал здесь другой путь: стать эхом важных событий. Ведь вот уже полвека, как на наших застывающих от ужаса глазах неизбежно умирает один мир, а другой все никак не родится, а на дворе уже - новое тысячелетие. [.] И торжествует все более и более удручающее наш взгляд, совесть и разум насилие, которому нет конца. И, как и вчера, оно, увы, противопоставляет мусульман и христиан. И вчера, как и сегодня, страдают ни в чем не повинные люди, переживая превратности судьбы, “свои взлеты и свои падения”, как говорила Хорийа.
Она жила памятью о перипетиях судьбы своих славных предков, добравшихся сюда, на Северный край Африки, через все потрясения ХУ века, грозившие им смертельной опасностью. Изгнанные из Испании, они искали спокойную гавань и нашли ее здесь. Обрели свой приют. Но пример неудачи, постигшей и здесь все завещанное ее предками, напомнил лишь о тщете человеческих усилий. Но она, обретшая Пустыню, хранила в себе веру в какой-то Высший Замысел, дающий человеку возможность понимания Другого, какой бы ограниченной она ни представлялась. И когда она, еще тогда живая, рассказывала мне о драме исхода европейцев из оазиса «Гора Льва», случившегося несколько веков спустя после одиссеи ее предков, поведав и о трагическом конце Урсулины Берман, я почувствовал, как Хо-рийа сопереживала им. Ей пришлось по-
том успокаивать бабушку молодой женщины, когда та приехала забирать во Францию новорожденную правнучку - человеческое существо, принесенное в жертву на алтарь Истории.
Хорийа разделила с ней ее горе, вспомнив благодеяния Урсулины. Мать “младшего брата” не раз повторяла мне и почтарю, что “так уже устроен мир”, что течение Времени неумолимо. А мы все - лишь несчастные и беспомощные существа, которые часто оказываются в его разбушевавшихся водах. Но мы имеем право на сострадание, и только Аллаху можно судить о наших ошибках и наших страстях. Поэтому и отмежевалась она от имама селения “Гора Льва”, когда тот позволил Новым Властям вторгнуться в пределы, священные для нее. “Ин-тегристов” же она не признавала никогда. Считала безжалостными тех, кто “терроризирует сегодня нашу планету”».
Хорийа еще не знала тогда о судьбе своего младшего сына. Она погибла, защищая свою землю, когда тот ушел навсегда из родительского дома искать свой Путь. Но неслучайно автор в эпилоге назовет Хорийу именно «матерью младшего брата». Не только потому, что в авторских чертах -биография старшего сына, «американца», но и потому, что в глубине души Матери, как и в душе его младшего брата, дремал огонь мщения тому Миру, который разрушил ее веру в саму возможность понимания Другого, во взаимоуважение и «взаимосочувст-вие» людей, должных искать дорогу от сердца к сердцу.
Она, Мать, восстанет, вооружившись вместе со старым воином каким-то «припрятанным» на чердаке «на всякий случай» старым пулеметом. И погибнет, защищая свои миражи.
А старый почтарь, припомнив эту катастрофу, вспомнит и о будущей, которая опустошила и сам Оазис. Вместе с его смертью исчезнут из текущих событий Истории все миражи некоего равновесия жизни, когда обе половинки одного селения были объединены одной, сквозь них идущей с Севера на Юг дорогой (о ней нередко упоминается в
романе), осуществившей усилия по протяжению Времени Жизни, ее продолжению в стране даже после разрушительной мировой войны.
Новая война - за независимость - перекрыла и эту дорогу, как это сделал бурный поток пенистой воды, отнявшей у путников возможность переправы на другой берег.
Но, может быть, на дне снова высохшего русла остались те самые камешки, в которых сгусток той самой человеческой солидарности, о которой издревле мечтали люди?
Почтарь безжалостно сожжет книгу старшего брата и вложенное в нее письмо младшего. Ведь он жил уже совсем в другое Время - шел 1992 г., когда «реально было лишь наступление Пустыни».
Торжествующая уже глобализация все обезличивала и обездушивала, а набиравший силу «интегризм», ей по-своему сопротивлявшийся, уже заливал кровью соседний Алжир. Немного оставалось и старшему брату за океаном, в Америке, чтобы воочию убедиться в начале наступавшего нового тысячелетия в безграничной возможности человеческого непонимания, надолго обозначившего все еще длящееся противостояние разных по своей конфессии миров.
Как сохранить себя, не утратив свою «са-мосущность», или, как ныне говорят, идентичность, не превратиться в пыль, когда обжигает Пустыня безразличия или леденит душу угроза ненависти к «чужому»?
Все боятся войны и не хотят, чтобы вершилась чья-то безрассудная месть, надеются на Удачу, живут ожиданием Счастья и вспоминают, что, как говорила Хорийа, «Господь обещал простить всех грешников земли». Или продолжают, как другие герои М. Тлили, вспоминать о миражах покоя и мира, рожденных в цветущем Оазисе, который уже неумолимо окружала Пустыня.
Я, наверное, спросила бы писателя, зачем ему, живущему уже почти полвека вдали от своей страны (как и многие магрибинцы-эмигранты) сожалеть о прошлых временах и о том, что унесено ураганом Истории?
Можно было бы, наверное, просто ответить, что реальная повседневность, о кото-
рой пишут живущие в ней, исполнена банальными проблемами. Ведь Тунис сегодня
- довольно благополучная страна.
Но я не задам писателю этот вопрос. Его за меня для всей современной литературы магрибинцев задал алжирец М. Мулессеуль (Ясмина Хадра), написавший почти одновременно с М. Тлили роман «Что должен Ночи День», и ответил на него повествованием, исполненным ностальгией по несосто-явшемуся Миру, оказавшейся невозможной Любви разных людей, живших на одной земле, которые предпочли кровопролитную войну иллюзорному Братству. Войну, отзвуки которой слышны и сегодня по обе стороны одного моря, разделяющего людей, которые помнят о миражах своих Надежд.
Когда в начале 1990-х годов литература магрибинцев преисполнилась печалью мотива наступления песков Пустыни (образ которой поначалу рождался в творчестве се-вероафриканцев именно как пространство Преодоления, Перехода через барьеры судьбы и истории), то это объяснялось во многом тем, что этот образ в творчестве эмигрантов связывался прежде всего с Чужбиной, постепенно закрывавшей горизонты движения Человека навстречу своей Свободе и Независимости. Образ этот демонстрировал неизбежность человеческого удела, некую неотвратимость одиночества, невозможность преодоления тисков человеческой разности, равно обрекающей людей на гибель в безбрежных раскаленных песках отчаяния или в мраморной гробнице холодного равнодушия Запада11.
Но Мустафа Тлили написал свой «Полдень в Пустыне», хотя и в минорной, но другой тональности, где нет отчаяния, но есть, как и у Ясмины Хадры, некое воздаяние Прошлому, рождавшему особые миражи Жизни.
Те, что способны заставить давно уставшие караваны всегда идти вперед и упорно искать на Земле, пусть даже в раскаленных песках, свой Оазис. Пустыня, как написал когда-то Сент-Экзюпери, и прекрасна именно потому, что в ней обязательно отыщется он, этот Оазис.
Примечания
1 Tlili М. La rage aux tripes. P., 1975.
2 Idem. Le bruit dort. P., 1978.
3 Idem. Gloire des sables. P., 1982.
4 Idem. La montagne du Lion. P., 1988. Об этом романе см. подробно в нашей работе «Женский портрет на фоне Востока и Запада». М., 1996; о творчестве писателя в целом: Прожогина С.В. Магриб: франкоязычные писатели 60-70 гг. М., 1980; она же. Для берегов Отчизны дальней... М., 1992.
5 Tlili М. Un après-midi dans le Désert. P., 2008.
6 См. его роман с одноименным названием: Mam-meri М. L’opium et le bâton. P., 1965.
7 См. подробно: История национальных литератур стран Магриба. В 3-х томах. М.: Наука, 1993. Отв. ред. С.В. Прожогина.
8 Hadra Y. Ce que le jour doit à la nuit. P., 2008. Cm.: Прожогина C.B. Разлом миров. М.: ИВ РАН, 2009, гл. о романе «Что должен ночи день».
9 Об этом подробно рассказано в романах алжирки М. Таос-Амруш «Черный гиацинт» (Р., 1947), «Улица тамбуринов» (Р., 1960) и др.
10 Имею в виду французскую поговорку «Cette haine qui ressemble à l’amour». О «кровавой свадьбе» двух миров в трагической схватке их Истории и Культуры см. в романе алжирской писательницы А. Джебар «Любовь, фантазия» (Djebar A. L’amour, la Fantasie. P., 1985). О нем подробно - в нашем предисловии к русскому переводу. (М., 1990).
11 См. романы: Dib М. Neiges de marbre. P., 1990; Le desert sans détour. P., 1993. Подробнее о мотиве Пустыни см. в нашей книге «Между мистралем и сирокко». М.: Наука, 1998, гл. «Пустыня как литературное пространство».
"H<£§g°>s"
