CC BY
133
УДК 338.2(470.1/.2)(091) «193»(045)
КЕДРОВ Николай Геннадьевич, аспирант отдела современной истории России Санкт-Петербургского института истории РАН. Автор 15 научных публикаций
СТАЛИНСКИЙ «НЕОНЭП» В СЕВЕРНОЙ ДЕРЕВНЕ: ХАРАКТЕР РЕЦЕПЦИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ АГИТАЦИИ
Статья посвящена характеру взаимодействия государства и общества в условиях так называемого сталинского «неонэпа» - кратковременного потепления политического режима в середине 1930-х годов. Автор анализирует структуру советской политической пропаганды и выявляет основные типы реакции на нее северного крестьянства.
Сталинский ««неонэп», крестьянство, северная деревня, политическая агитация
Сталинский (колхозный) «неонэп» - понятие более чем условное. Им, как правило, обозначают легкое потепление советского политического режима по отношению к населению, произошедшее в середине 1930-х годов. Разумеется, о каком-либо возвращении к принципам подлинного нэпа и рыночной экономики в это время говорить не приходится, тем не менее сам термин «неонэп» уже прочно прижился в исторической литературе, прежде всего в работах И.Е. Зеленина1. По мнению этого историка, «неонэп» был основан на четырех политических акциях власти (совещание по вопросам коллективизации в Кремле 2 июля 1934 года; отмена карточной системы; II Всесоюзный съезд колхозников-ударников; принятие нового примерного устава сельхозартели) и стал периодом компромисса между государственной властью и основной массой крестьян-колхозников. Вместе с тем «неонеп» явился временем усиления налогового пресса в отношении единоличников.
В региональной историографии эти идеи были развиты архангельским историком С.И. Шубиным и С.И. Рыжковым2. Они вписывают фено-
мен «неонепа» в широкий ряд событий политической истории 1930-х годов. Смягчение политического курса, по их мнению, было следствием «критического осмысления “штурма социализма”». Однако ростки «неонэповской» политики, направленные на развитие хозяйственного и культурного состояния Северного края, оказались не востребованы в условиях функционирования тоталитарной системы. Поэтому «неонэп» был вскоре свернут, а его подвижники на местах стали жертвами последовавших затем политических репрессий. Таким образом, сталинский «неонэп» в российской и региональной историографии изучался, как правило, «сверху», через призму государственной политики. Такой взгляд неполон, поэтому актуальным представляется посмотреть, доходили ли политические лозунги «неонэпа» до простых колхозников? Как они были восприняты последними? На наш взгляд, ответить на эти вопросы поможет рассмотрение характера рецепции советской политической пропаганды крестьянами. Нашей задачей будет, во-первых, определить структуру политической агитации и, во-вторых, ответить
на вопрос, какие ее элементы были наиболее восприняты крестьянами.
Для ответа на первый вопрос нам необходимо обратиться к протоколам заседаний бюро Северного краевого комитета ВКП(б)3. В этих источниках, как в зеркале политических предпочтений власти, отразились те вопросы общественной жизни Северного края, которые наиболее волновали региональное руководство. На протяжении всего 1935 года в центре внимания руководства Северного края оставались задачи пропаганды успехов и достижений «строительства социализма» и мобилизации населения на выполнение различных производственных планов. Трансляция в массы идей повседневной «классовой битвы», игравшая важную роль в структуре политической пропаганды в годы коллективизации, не фигурирует в числе важнейших задач, вносимых региональной элитой в повестку практической работы агитпропорганов края. В главе угла их деятельности оказывался народнохозяйственный концепт политической пропаганды. В структуре пропаганды присутствовали также: внешнеэкономический, культурный и репрессивный концепты, хотя они пребывали в тени основной доминанты агитационных акций, но тематически были с ней связаны. Внешнеполитический концепт в 1935 году главным образом подчеркивал идею международной солидарности трудящихся в условиях «кризиса капитализма». Культурный актуализировал задачи улучшения быта и сферы общественной жизни масс в условиях успехов соцстроитель-ства. Репрессивный позволял объяснить издержки последнего. Сам же народнохозяйственный концепт, оставаясь центром внимания политической агитации, претерпел в течение 1935 года определенную эволюцию. Если в начале года основной акцент пропаганды делался на проработке общего экономического положения СССР и необходимости выполнения народнохозяйственных планов, то со второй половины он переносится на разъяснение ударничества и стахановского движения.
Реакция на политическую пропаганду у крестьянства Севера не была однозначной. Почти повсеместно в политических сводках, различ-
ного рода резолюциях и периодической печати мы можем обнаружить поддержку советских политических лозунгов. Конечно же, она в значительной мере была инспирирована самой властью (собственно этой цели и служила деятельность пропагандистской машины), а также отчасти являлась знаком лояльности системе со стороны сельских жителей, однако пренебречь этими данными мы тоже не можем. С другой стороны, сохранилось немало свидетельств того, что содержание пропаганды крестьянами отвергалось, воспринималось как явная ложь и надувательство. Наконец, следует иметь в виду, что крестьяне могли запросто использовать язык советской политической агитации в своих целях, например для более убедительного обращения к власти. Именно в соответствии с тремя условно обозначенными нами моделями мы и попытаемся рассмотреть восприятие основной доминанты политического воздействия на массы в 1935 году - народнохозяйственного концепта.
В рамках официозной модели рецепции агитационных материалов на различного рода собраниях нередко звучал мотив улучшения хозяйственного положения колхозов, который соответствовал пропагандистской формуле о «росте зажиточности»4. Однако следует иметь в виду, что в большинстве случаев текущий год сравнивался крестьянами с предшествующими. Вряд ли подобная компаративистская стратегия была абсолютно не искренней. Вероятно, по сравнению с первыми годами коллективизации хозяйственная ситуация действительно несколько улучшилась. В этом отношении безусловно благоприятное впечатление на крестьян Севера произвело разрешение колхозникам в соответствии с новым уставом сельскохозяйственной артели заводить приусадебные хозяйства. Позитивные эмоции среди женщин обычно вызывало и введение по новому уставу отпуска в связи с рождением ребенка5. Конечно, эти позитивные сдвиги были более чем относительны. Например, неподдельное восхищение тех же крестьян, приехавших в 1935 году на второй краевой слет сталинских ударников животноводства, вызывали прилавки городских магазинов.
Помимо повторения пропагандистских клише на различного рода собраниях важным показателем усвоения крестьянами политической агитации считалось принятие ими на себя производственных обязательств. «Мы, ... прочитав речь нашего великого вождя товарища Сталина, даем обещание еще лучше работать на пользу колхозного животноводства и добиться еще лучших результатов, чем теперь!» -писали в своем письме в газету «Правда Севера» ударники животноводческих ферм Емецко-го района6. Такие обязательства могли быть как коллективными, так и индивидуальными, содержать как общие призывы к повышению производительности труда, так и обещания конкретных норм выработки. Вообще принятие на себя обязательств и участие в соцсоревновании открывали перед рядовым колхозником возможность стать сталинским ударником (стахановцем, тысячником), занять место в новой привилегированной и опекаемой властью субобщности внутри колхозного социума. Под воздействием политической агитации, рисующей образ ударника-стахановца, и прочих усилий власти формировался и новый вид идентичности сельского труженика7. Важным представляется отметить, что, видимо, в силу особого внимания к ударникам власти этот образ принимал определенную политическую окраску. Так, на втором краевом слете сталинских ударников животноводства один из делегатов, Н. Табарский заявил: «Разве можно не быть сталинским ударником, это значит быть врагом тов. Стали-ну»8. Подобное понимание ударничества в конечном итоге открывало перед носителями данного статуса широкие возможности для апелляции к лицу власти при разрешении своих личных проблем.
Несмотря на существовавшие практики восхваления колхозов, пятилетний опыт их функционирования часто воспринимался крестьянами крайне отрицательно. «Колхоз ничего не дает, только приводит к нищете и голоду», -говорил об этом колхозник колхоза «Восход» Сенчуков9. Особенно очевидным был контраст, когда крестьяне сравнивали современное хозяйственное состояние не с предшествующими
годами, а более отдаленным временем до коллективизации. Распространенными в крестьянской среде были суждения о том, что «при старом правительстве было очень хорошее житье» или «в колхозах живут хуже, чем жили батраки у кулака»10. Какой бы плохой не казалась колхозная жизнь сама по себе, однако наибольшее неудовольствие крестьян всегда вызывали две вещи: высокие налоги и лесозаготовки.
Налоги и прочие обязательства перед государством в 1930-х годах оставались подлинным бичом крестьянского хозяйства. Особенно сильно ударял налоговый пресс по единоличникам. «Ваши поставки вредительские, единоличников оставляют голодом, и налоги платить не будем, я советской власти не признаю», - безапелляционно высказала свой протест по этому поводу верховажская крестьянка М. Башкарди-на11 . Однако и колхозники отнюдь не чувствовали себя уверенно. Даже, казалось бы, такая прокрестьянская мера, как разрешение держать по новому уставу сельхозартели в личном хозяйстве несколько голов крупного рогатого скота, порою воспринималась крестьянами с настороженностью, как хитроумный государственный план по изъятию еще большей доли произведенного ими продукта. «До того с нас добрали, что голодные остались, сейчас опять хотят заставить держать 2-3 коровы, чтобы больше сорвать масла и мяса», - говорила колхозница колхоза «Вперед» Верховажского района С.К. Гостевская на одном из собраний по обсуждению устава12 .
Лесозаготовки были не менее популярной темой в крестьянской молве. Судя по всему, крестьяне Севера ненавидели их всей душой. Во всяком случае, жалобы крестьян на низкие расценки, плохие бытовые условия и питание, сложность работы и принудительные методы привлечения жителей села к лесозаготовкам стали общим местом политических сводок 1930-х годов. Протест крестьянства против работы в лесу выражался и в различного рода слухах. Например, в Усть-Куломском районе циркулировали слухи о происходящих в стране восстаниях против советской власти13 . По Кич-
Городецкому району и вовсе ходила сказочная история о том, что по лесам бродит восьмиметровая женщина и давит всех, кто попадется ей на пути14. Наконец, стоит отметить, что у противников лесозаготовок появился и еще один важный аргумент для прекращения работы в лесу. Активная пропаганда ударничества делала их в глазах всех прочих крестьян в большей степени ответственными и за выполнение обязательств перед государством. Так, колхозник Севастьянов обращался к членам своей бригады, со следующим призывом: «Тысячники взялись вырубить по тысяче кубометров, нам нечего делать, можно домой идти»15 . Похоже, что обособленность ударников ощутимо осознавали не только они сами, но и их недоброжелатели из числа крестьян.
После коллективизации ситуация на селе вообще оставалась крайне напряженной. Судьбы слишком многих людей задели жернова «великого перелома». В этом отношении принятие нового устава сельхозартели имело важное значение. Известная американская исследовательница Ш. Фицпатрик писала о том, что этот акт ознаменовал поражение на Втором всесоюзном съезде колхозников-ударников тех сил, которые выступали за продолжение испытанных в первые годы коллективизации насильственных методов борьбы за наступление социализма в деревне16. Не могли не заметить эту слабину и на местном уровне. Для кого-то данное обстоятельство стало поводом возвратить ранее утерянные позиции. Показательно в этом отношении заявление в крайисполком крестьянки деревни Палуги Лешуконского района К.С. Хаха-левой17. Во властную инстанцию она обращалась по вопросу о возвращении ей личного имущества (шкафы, самовары, швейная машинка), обобществленного в ходе коллективизации. При этом К.С. Хахалева ссылается, что их «коммуна» перешла на новый устав сельхозартели, по которому предметы личного обихода должны оставаться у колхозников. Написав в Крайисполком, она доказывала, что руководство колхоза и райисполкома действуют «в разрез новому уставу артели», «углубляют перегибы 1929 года». Заявление К.С. Хахалевой яв-
ляется образцом того, как личные обиды ненавязчиво превращаются в политические упреки. Своих оппонентов лешуконская колхозница обвиняет отнюдь не в присвоении чужого имущества, а в нарушении освященного именем И.В. Сталина документа.
Другой точкой напряженности в северной деревне середины 1930-х годов стало развивающееся быстрыми темпами ударничество. Политическая пропаганда помимо всяческой рекламы ударничества и ударников также представляла последних объектами притеснения со стороны как врагов колхозного строя, так и представителей колхозной администрации. Обвинениями в адрес председателей и других представителей управленческого звена коллективных хозяйств наполнены выступления делегатов второго краевого слета сталинских ударников животноводства: «Предсельсовета и предколхоза бывают редкими гостями у меня на скотном дворе. Предколхоза не интересуется, не заботится о развитии животноводства, как этого требуют партия и правительство», -жаловалась ударница Некрасова из колхоза «Стрела» Холмогорского района; «Я должна пожаловаться, что председатель колхоза меня долго не отпускал (на слет - Н.К.)», - говорила доярка колхоза «Озерки» Нюксеницкого района Конищева; «Отношение к сталинским ударникам плохое, особенно со стороны отдельных руководителей колхоза», - заявляла Е. Кулакова, ударница из Пинежского района18. Складывается впечатление, что такая вражда между ударниками и аппаратом колхозов была не лишена некоторых оснований. Чувство избранности властью и растущие вверх характеристики социального статуса приводили к тому, что ударники все чаще вмешивались во внутренние дела колхоза, нарушая тем самым сложившиеся там status quo. Например, колхозница колхоза «Ленинские искры» следующим образом описывала противоречия с односельчанами: «Нас иногда травят в деревне враги советской власти. Был со мной такой случай, когда на 3 съезде колхозников ударников я выступила и говорила о дезертирстве и саботаже отдельных колхозников с лесоэкспортного фронта, то
после, когда я вернулась со слета, меня взяли в деревне в переплет»19. Вряд ли выступление Сибирцевой на слете могло вызвать восторженный отклик среди большинства крестьян, при их отмеченной выше неподдельной «любви» к лесозаготовкам. Вряд ли его позитивно оценивало и руководство родного колхоза, которому в любом случае приходилось отвечать за слабую организацию наступления на лесоэкспортном фронте. Однако у Сибирцевой было завидное преимущество: находясь «на ты» с властью, она обратилась к пропагандистским клише, объявив своих противников врагами советской власти.
Таким образом, проанализированные материалы действительно демонстрируют некоторое потепление политического режима в деревне в середине 1930-х годов. Полувоенная риторика «классовой битвы» и «широкого наступления на кулачество» эпохи коллективизации в пропаганде сменились призывами к выполнению хозяйственных задач и трудовым подвигам. Харак-
тер политической коммуникации между властью и крестьянством теперь способствовал не столько эскалации насилия, сколько конструированию новой социальной реальности в рамках формирующейся колхозной системы. Представления о сталинских ударниках, широко транслируемые пропагандой, оказались востребованы в северной деревне, поскольку давали части крестьян шанс значительно улучшить свой социальный статус и материальное положение, тогда как прочие производственные призывы и лозунги, не подкрепленные возможностями социального роста, вызывали острое неприятие крестьянского социума. Впрочем, рисуемые пропагандой черты новой субобщности сталинских ударников (обособленность от основной массы колхозников, политическая активность, близость к власти, оппозиционность к непосредственному руководству) несли в себе серьезные противоречия, которые могли стать взрывоопасной смесью при новом изменении направленности политического курса.
Примечания
1 Зеленин И.Е. Был ли «колхозный неонэп» // Отечественная история. 1994. № 2. С. 105-121; Он же. Сталинская «революция сверху» после «великого перелома». 1930-1939. Политика, осуществление, результаты. М., 2006.
2 Шубин С.И., Рыжков С.И. Неонэп (1935-1936 гг.) как одна из причин политических репрессий (рукопись, архив автора). Автор благодарит С. И. Шубина, любезно предоставившего возможность познакомиться со своей неопубликованной работой.
3 Государственный архив Архангельской области (далее - ГААО). Отдел документов социально-политической истории (далее - отдел ДСПИ). Ф. 290. Оп. 2. Д. 282-285.
4 См. напр.: Там же. Д. 711. Л. 16; Д. 715. Л. 7.
5 Там же. Д. 715; 716
6 Великий лозунг вождя проведем в жизнь // Правда Севера. 1935. 16 мая.
7 Глумная М.Н. К характеристике колхозного социума 1930-х гг. (на материалах колхозов Европейского Севера России) // ХХ век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в ХХ веке». Токио, 2005. С. 265-285.
8 ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Л. 33.
9 Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338. Л. 16-17.
10 Там же. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 337. Л. 18; Д. 312. Л. 107-110.
11 Там же. Д. 461. Л. 10.
12 Там же. Д. 716. Л. 48.
13 Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 340. Л. 3.
14 Там же. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 462. Л. 7-8.
15 Там же. Ф. 621. Оп. 3. Д. 338. Л. 16-17.
16 ФицпатрикШ. Сталинские крестьяне. Социальная история Советского Союза в 1930-е годы: деревня. М., 2001.
17 ГААО. Ф. 1043. Оп. 1. Д. 211. Л. 215-216.
18 ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 711. Л. 25-31, Л. 37.
19 Там же. Д. 467. Л. 11.
Kedrov Nikolay
STALINIST NEO-NEP IN THE NORTHERN VILLAGE:
THE CHARACTER OF THE POLITICAL AGITATION RECEPTION
The article is devoted to the character of state-society interaction under the conditions of the so-called Stalinist «Neo-NEP» - a short-time warming in the political climate in the mid 1930s. The author analyzed the Soviet political propaganda structure and determined the general types of the northern peasantry reaction towards the agitation.
Контактная информация: 188644, Ленинградская область, г. Всеволжск, ул. Василеозерская, д. 8/6, кв. 44; e-mail: [email protected]
Рецензент - КоротаевВ.И., доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры отечественной истории Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова
