CC BY
59
(ФЕНОМЕНОЛОГИЯ! СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА
Н.Г. Кедров
СТАЛИНИЗМ И КРЕСТЬЯНСТВО:
СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ АСПЕКТ
Кедров Николай Геннадиевич - аспирант
Санкт-Петербургского института истории РАН.
Сегодня в историографии советского крестьянства 1930-х годов, несмотря на ряд предпринятых в последние годы попыток коренного изменения историографического поля, доминирующим остается подход направлений на осмысление истории российского села посредством изучения отношений в системе государство - крестьянство. Наибольшие споры в рамках этой проблематики вызывает вопрос о характере, движущих силах и последствиях коллективизации. Дискуссии по этому поводу продолжаются вплоть до сегодняшнего дня. В частности, содержащие противоположные оценки коллективизации доклады известных российских историков аграрников Э.М. Щагина и Н.Л. Рогалиной не так давно были включены в программу XXXI сессии Симпозиума по аграрной истории Восточной Европы (19; 24). Эти же вопросы активно обсуждаются на страницах российских научных журналов. Тем не менее, несмотря на продолжение дискуссий, историографическое пространство вопроса о взаимоотношениях советского государства с крестьянством сегодня определяют концепции, более десятилетия назад изложенные в трудах известного российского историка-аграрника В.П. Данилова и американской исследовательницы Ш. Фицпатрик. В.П. Данилов, доказывая «антисоциальность сталинизма», писал о том, что советское крестьянство стало объектом и как следствие жертвой многоаспектного, насильственного по формам своего осуществления государственного вмешательства. Цели последнего лежали вне мира деревни и задавались амбициями И.В. Сталина и условиями внутриполитической борьбы в рядах ВКП (б) (10). Ш. Фицпатрик, напротив, подчеркивала наличие раздиравших деревню социальных, культурных и возрастных противоречий. Трагические страницы жизни российского села 1930-х годов, по ее мнению, были обусловлены скорее этим внут-
ренним конфликтом, в котором государственная власть стремилась принять на себя роль внешнего арбитра (22). Таким образом, к сегодняшнему дню в историографии российского крестьянства 1930-х годов сложились два противоположных подхода, один из которых акцентирует исследовательское внимание на государстве, другой на общественных группах как на факторах развития советской деревни. Эти подходы во многом задают общий круг обсуждаемых историками вопросов.
Вместе с тем в современных дискуссиях о характере взаимоотношений государства и крестьянства в 1930-е годы не всегда учитывается последующее движение историографии. В этом отношении важным для нашей работы представляется отметить две тенденции такого движения. В отечественной историографии в последние годы все чаще поднимается вопрос об эволюции социальной природы жителей российского села в период колхозной деревни. В частности, можно отметить исследования новосибирского историка В.А. Ильиных, в которых было рассмотрено влияние налогово-податного пресса на трансформацию социальных и демографических характеристик различных групп сибирского крестьянства (13; 14). Интересен предпринятый М.Н. Глумной на материалах деревни Европейского Севера России анализ колхозов как специфического социального института. По справедливому мнению исслледовательницы, массовое появление последних на рубеже 1920-1930-х годов в жизни деревни вело к возникновению новых социальных статусов и ролей. Адаптация крестьянства к этой новой социальной реальности вела к изменениям в социальной структуре и критериях внутренней дифференциации сельского социума (6; 8). В работах М.А. Безнина и Т.М. Димони была рассмотрена логика социально-экономических процессов в колхозно-совхозной деревне. Социально-политические факторы развития аграрной подсистемы российского общества в их системе взглядов уходят на второй план. Историки доказывают, что российская деревня в период 1930-1980-х годов стала ареной масштабных процессов капитализации (первоначального накопления, в исходной марксисткой коннотации этого понятия) и раскрестьянивания (3; 4). В целом исследователи отмечают распадение основных норм крестьянской повседневности и институтов общественной организации жителей села в 1930-е годы, изменение типа социальной стратификации, появление внутри сельского социума новых социальных общностей и субобщностей с характерными для них чертами сознания. В обобщающем виде эти сюжеты можно обозначить как тему выхода крестьянина из крестьянского состояния, утраты им прежних сословных по своей природе характеристик.
Другая тенденция присутствовала, главным образом, в зарубежной историографии. В центре внимания зарубежных историков осталась проблематика советского политического режима, отталкивающаяся от ревизионистско-тоталитаристских дискуссий второй половины 1980-х годов. Однако вслед за
работами С. Коткина, которому удалось на уровне глубочайшего синтеза, применить достижения и того и другого направлений, она приобрела иное звучание (26; 15). Центральным местом в исследованиях многих зарубежных историков стала тема взаимодействия человека и режима в Советском Союзе посредством языка и других коммуникативных практик. Возможно, это покажется парадоксальным, но современные зарубежные исследователи, не без оснований доказывают, что «маленький человек» сотрудничал с властью, даже находясь на скамье подсудимых. В целом во главу угла такого рода исследований было поставлено явление, которое российский историк С.В. Яров очень точно определил как конформизм (25). При всех очевидных отличиях в аналитическом инструментарии, спектре тематики конкретных сюжетов, терминологической системе этих различных историографических тенденций у них есть точки соприкосновения. Так, исследователи социальной стратификации, исследуя изменение социальных статусов и ролей в колхозной деревне, так или иначе были вынуждены обратиться к анализу представлений самих сельских жителей о своем месте в структуре сельского социума и общественной жизни деревни. С другой стороны, в работах историков школы «советской субъективности» идентификация индивида с советским политическим режимом и его отдельными проявлениями, выступает чуть ли не одним из основных факторов, обусловивших устойчивость сталинского политического строя. В конечном итоге оба подхода позволяют увидеть новые социокультурные грани взаимоотношений советского политического режима с крестьянством (основной категорией населения в Советском Союзе 1930-х годов). И это дает надежду на обновление отмеченной выше традиционной парадигмы дискуссий в российском крестьяноведении. В контекст этих научных проблем очень логично укладывается осуществленный нами на материалах деревни Русского Севера анализ политического сознания российского крестьянства.
Хорошо известно то колоссальное значение, которое американский историк М. Левин придавал крестьянской культуре в эволюции российского общества. Огромные массы крестьян, покинувшие деревню в ходе коллективизации и после ее завершения, наводнили советские города. Они принесли с собой упрощенное понимание общественной жизни, что способствовало стиранию моральных норм и этических границ в повседневном поведении людей, росту насилия и преступности. В этих условиях формирование сильной центральной власти было естественным поскольку, с одной стороны, оно, дисциплинируя общественную жизнь, отвечало внутренним потребностям развития общества, с другой - жестко складывающаяся политическая и социальная иерархия в целом соответствовала примитивным представлениям крестьянской массы об организации власти. Рурализа-ция общественной жизни - как назвал это явление М. Левин - в итоге, по
мнению исследователя, стала одной из причин, предопределивших формирование сталинского политического режима в России (27).
Рассматривая советский общественно-политический строй, правда, стоит учитывать обратную сторону этого процесса - советская власть также влияла на эволюцию социокультурного облика крестьянства. В частности, немецкий исследователь Й. Баберовски в стремлении политической элиты СССР к культурной гегемонии в стране видел одну из основных предпосылок коллективизации (1, с. 57-64)\ Само крестьянство по своей природе было последним, выжившим в огне революции и Гражданской войны сословием Российской империи. Его интеграция в социокультурное пространство власти и социальную модель советского общества объективно были не менее сложными задачами, чем использование ресурсов деревни для форсированной индустриализации страны. Этим целям во многом служили усилия советской политической пропаганды, которая в 1930-е годы играла важнейшую роль в политической коммуникации власти и крестьянства. Значение пропаганды в замкнутом медийном пространстве деревни сложно переоценить. Прежде всего, она сообщала крестьянину доступную для его понимания информацию о событиях, происходящих в стране и мире. В этом отношении роль пропаганды на протяжении 1930-х годов возрастала, поскольку под воздействием репрессивной политики сокращалось число носителей альтернативных версий, рассматриваемых в агитматериалах событий. К концу десятилетия исключение в этом отношении составлял, пожалуй, лишь загнанный в подполье околоцерковный микромир, где порой проскальзывали религиозно-эсхатологические образы политической и социальной действительности. Пропаганда также предоставляла жителю села возможные стратегии поведения в незнакомой, непривычной для него ситуации. Этот аспект особенно важен, если учесть масштабность и необратимость перемен, происходящих в жизни села в 1930-е годы. Чувство неуверенности в завтрашнем дне и неустойчивости жизненных планов на рубеже 1920-1930-х годов было весьма распространено среди жителей северной деревни2. Пропаганда же подсказывала человеку
1. В частности, немецкий ученый писал: «Нигде бессилие коммунистической власти не проявлялось так ярко как в деревне». Это обстоятельство в конечном итоге «побудило большевиков прибегнуть к языку террора(1, с. 57-64).
2. Это чувство неуверенности отразилось в крестьянских письмах и дневниках. В частности, материалы перлюстрации в 1930 г. зафиксировали следующие характерные для крестьян Севера суждения: «У нас жизнь идет неспокойная, у зажиточных все отбирают, народ весь ревет, жизнь невеселая»; «В настоящий момент все не в спокое, ничто не интересует, только и жди, что вы кулаки»; «жизнь такая неопределенная, кругом нас везде стали коллективы. У нас в деревне стали щупать кулаков, а нас потащать в колхоз» (Государственный архив Архангельской области (ГААО). Отдел документов социально-политической истории (Отдел ДСПИ). Ф. 290. Оп. 1. Д. 378. Л. 58-62 (Сводка ОГПУ по выпискам из документов 1930 г.)). Такую же мысль можно обнаружить в дневнике пижемского
возможный путь бегства от неизвестности. Еще одно важное значение пропаганды заключалось в том, что, формируя яркие образы тех или иных социальных общностей, будь то «кулаки» или «сталинские ударники», в сознании людей, пропаганда тем самым конструировала социальную реальность села, становилась фактором общественной эволюции. Наконец, политическая пропаганда давала «в руки» крестьянину грозное оружие для решения своих повседневных проблем, сведения «личных счетов» и борьбы за свое существование в непростой перенасыщенной злобой и конфликтами жизни деревни 1930-х годов (22, с. 61-292). В конечном итоге пропаганда предоставляла индивиду определенный «символ веры», оставляя человеку возможность в определенных границах формировать отношение к последнему.
Тем самым власть ставила крестьянина в ситуацию сложного жизненного выбора. Этот выбор не был одномоментным, крестьянину приходилось осуществлять его практически ежедневно. Сталинское государство, в свою очередь, словно подталкивая индивида по ступенькам этой невидимой, состоящей из череды повседневных решений лестницы, способствовало тому, чтобы крестьянин дал приемлемый для власти ответ. Представляется возможным отметить несколько граней такового индивидуального выбора. Во-первых, крестьянин был волен принимать или отвергать информацию, предлагаемую пропагандой. Однако последнее служило индикатором явной нелояльности советской общественно-политической системе. В таком случае человек рисковал стать жертвой карательной политики государства, быть насильственно удаленным из мира деревни, поставить под угрозу свою жизнь и благополучие своих близких. Другая грань выбора заключалась в том, что выбирать из идей, звучавших в агитационных материалах. В этом отношении крестьянство Русского Севера продемонстрировало изрядную избирательность. Так, на рубеже 1920-1930-х годов из двух составляющих пропагандистского концепта коллективизации: хозяйственной (разъяснение коллективизации как качественного скачка в развитии хозяйства) и классовой (репрезентация коллективизации, как непримиримой классовой битвы с кулачеством), большей поддержкой пользовалась «классовая» составляющая, поскольку она позволяла крестьянам бороться за свою жизнь и благосостояние среди хаоса будней «великого перелома». Порою единственным средством избежать раскулачивания было обвинение своих оппонентов в деревне в «связи с кулачеством» или искривлении политики партии («уклоны», «загибы», «перегибы» в терминологии того времени). И крестьяне активно пользовались этой возможностью. В середине 1930-х годов востребованы оказались идеи
крестьянина Ивана Глотова. Запись в нем от 20 (7) июня 1930 года гласит: «К вечеру положение жизни обострилось: пришла весть, что опять вводят в кулаки, выселение неизбежно. Вся энергия к работе пропала, и жизнь уже стала не радостной» (1, с. 223-224). 128
ударничества, в силу того, что они служили средством социальной мобильности крестьянства. Репрессивная пропаганда также находила свою аудиторию среди жителей села, поскольку могла выступать в качестве инструмента регулирования внутренних конфликтов в деревне. Разумеется, крестьянин прежде всего поддерживал те пропагандистские концепты, которые в той или иной степени соответствовали его потребностям. Все дело в том, что власть создавала условия, подкреплявшие пропагандистские лозунги и соответствующие этим потребностям индивида, тем самым мотивируя выбор крестьянина. Тому нужно было лишь принять ожидаемое решение. Наконец, еще одна грань выбора заключалась в том, как использовать полученную информацию. Крестьянин мог инвертировать ее, пересказав как похабный анекдот своему собрату по деревне, тем самым подвергаясь риску отмеченному выше. Мог пассивно поднимать руку на каком-нибудь деревенском собрании, тем самым демонстрируя свою формальную лояльность власти. Мог он и проявить активность, например, приняв обязательства в соцсоревновании или написав «письмо во власть» о «вредительстве» в своем колхозе. Выбор как поступать оставался за индивидом, но вообще-то власть поощряла активность индивида, направленную на соучастие в инспирированных самой же акциях. Таким образом, шаг за шагом создавались условия для участия крестьянина в деятельности власти. Характер политической коммуникации в 1930-е годы в целом служил подобного рода интеграции индивида и власти.
Здесь уместно задуматься над вопросом о том, как подобная коммуникация меняла личность самого крестьянина? Соучастие в деятельности государства не происходило для индивида бесследно. Становясь частью сообщества колхозников, трудясь в сфере общественного производства, принимая участие в стахановском движении, поддерживая различные акции государства (выборы в советы, соцсоревнование, репрессии), крестьянин начинал по-иному осознавать свое место в обществе. В силу этого постепенно распадались нормы крестьянской идентичности. К началу 1930-х годов жители села в понятие крестьянство вкладывали широкий набор признаков, важнейшими среди которых были: проживание в сельской местности (крестьяне противопоставляли себя горожанам), труд на земле (иногда само слово «крестьянство» означало для жителей села не социальный слой, а род занятий), претензия на хозяйственную самостоятельность (крестьянский двор считался основой благополучия семьи). Эти признаки составляли норму крестьянской идентичности. В 1930-е годы в силу объективных причин переставал быть ценностью сам по себе сельский образ жизни. Обесценивалось значение труда в сельскохозяйственном производстве. В литературе отмечалась распространенность еще в 1920-е годы среди крестьянской молодежи мнения о бесперспективности жизни в деревне (2, с. 163-166). Коллективизация значительно усилила эти настроения и в 1930-е годы в северной деревне они распространились практически повсеместно (12, с. 106-108). Лучшим доказательством
этого может служить массовое бегство крестьян в города, резко возросшие в 1930-е годы темпы урбанизации. Подлинной обузой для крестьянина становилось его стремление к свободе хозяйствования. Единоличники порою, чуть ли не до последней возможности цеплявшиеся за эту установку крестьянской идентичности, становились объектами жесткого налогового и полурепрессивного давления со стороны государства. В. А. Ильиных в одной из своих недавних публикаций убедительно показал, что такое стремление крестьян-единоличников к сохранению их прежнего статуса независимых хозяев вело к утрате ими других экономических и демографических характеристик крестьянского состояния (13). После коллективизации, в материальном отношении значительно нивелировавшей достаток крестьянских хозяйств, теряла значение в сознании селян и прежняя модель внутренней дифференциации жителей деревни, в своей основе исходящая из крестьянских представлений о бедности и богатстве. Дефиниции «бедняк» или «кулак» становились политическими ярлыками, не имеющими в представлениях сельских жителей реального соотношения с какими-либо социальными общностями3.
Взамен уходящим в прошлое социальным группам приходили новые (сталинские ударники, администрация колхозов), с характерными для них признаками профессиональной идентичности. Многочисленные письма сталинских ударников в органы власти позволяют увидеть ряд таких характеристик, соответствовавших, по их собственному мнению, званию «сталинского ударника» (передовика производства): высокая интенсивность трудовых усилий в общественном производстве, политическая активность, стремление к участию в управлении колхозом, стремление к повышению своего уровня профессиональных знаний, критичность в отношении колхозной администрации, забота об общественной собственности колхоза4. В среде представите-
3. В частности, термин «кулак» в 1930-е годы одинаково успешно применялся жителями северной деревни, как в отношении сельских маргиналов. (См., например: ГААО. Отдел ДСПИ. Оп. 2. Д. 289а. Л. 82-83 об. (Письмо членов Двиницкой парторганизации в Севкрай-ком ВКП(б). 14 июня 1935 г.), так и в отношении представителей колхозной верхушки (там же. Д. 1171. Л. 2-3 (Письмо В.П. Шабакова И.В. Сталину. 12 декабря 1935 г.)).
4. См. следующие документы: ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1534. Л. 27-27 об. (Письмо Г.Д. Волова в Северный краевой комитет ВКП( (б). 25 мая 1933 г.); Л. 222-222 об. (Письмо А.В. Мокшева в Северный краевой комитет ВКП( (б). Б/д); Оп. 2. Д. 221. Л. 43-45 об. (Письмо К. Шевдиной в Северный краевой комитет ВКП( (б). 24 ноября 1934 г.); Д. 729. Л. 28-30 (Письмо М.Т. Разгуловой В.И. Иванову. 6 февраля 1935 г.); Д. 731. Л. 141-142 (Письмо К.П. Шевдиной в редакцию газеты «Правда Севера». 10 июня 1935 г.); Д. 732. Л. 198-199 (Письмо А.И. Задориной Д.А. Конторину. 2 ноября 1935 г.); Д. 1179. Л. 6 (Письмо А.И. Резухиной В.И. Иванову. 16 августа 1936 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 417. Л. 5 об - 6 (Письмо У.К. Шумковой в Северный краевой исполнительный комитет. 24 декабря 1936 г.). Обширный комплекс писем сталинских ударников в краевой комитет ВКП( (б) за 1934-1935 гг. сохранился в отделе документов социально-политической истории Государственного архива Архангельской области (ГААО Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 2. Д. 219-221, 729-732).
лей «колхозной верхушки» исследователи также обнаруживают новые черты сознания: чувство связи с подведомственным им хозяйством, претензия на особый статус, связанный с отрывом от постоянного физического труда, деловые навыки (5, с. 48-52; 7, с. 133-147). Постепенно все более значимым для носителей этих идентичностей становились связь с определенным местом в общественном производстве коллективных хозяйств, профессиональные знания (владение техникой, знание агрикультуры, управленческой стратегии), рабочие отношения внутри трудового коллектива. Разумеется, эти процессы в 1930-е годы были далеки от своего завершения, тем не менее взаимодействие с властью в корне изменяло социальную природу сельского жителя.
Вместе с тем мы не можем обнаружить столь динамичных изменений в сфере политических ценностей крестьянства. В большинстве своем жители деревень Русского Севера продолжали оценивать власть исходя из категорий справедливости, законности, порядка в своей основе имеющие нормы крестьянской идентичности. Это дает повод усомниться в одном из выводов В.П. Данилова, полагавшего, что политическая сфера крестьянского сознания наиболее подвержена изменениям (11, с. 37). Этой мысли, как нам представляется, противоречит сам уклад крестьянской жизни. Удаленность от центров политической борьбы, низкий уровень образования, патриархальность общественно-политической жизни в деревне (так, еще в 1920-е годы крестьянская поземельная община продолжала сохранять роль системообразующего института в жизни села) делали крестьянина субъектом, слабо заинтересованным в своем участии в политической жизни страны. В 1930-е годы этот индифферентизм крестьянской массы только углубился. Исключением из этого правила были не столь многочисленные сельские активисты и представители отмеченных выше новых общностей в среде крестьянства. В период коллективизации крестьянин в значительно большей степени был заинтересован в том, чтобы не попасть в число «кулаков», чем разбираться в том, прав ли И. В. Сталин или его оппоненты в споре о путях развития сельского хозяйства. Впоследствии, став колхозником, он стремился сохранить этот статус, нежели пытаться выявить достоверную информацию об эволюции советской политической системы. Крестьянину по большому счету была безразлична судьба бывших «вождей», оказавшихся в конце 1930-х годов на скамье подсудимых (даже если нотки жалости по отношению к ним порою и проскакивали в политическом дискурсе северного крестьянства), гораздо важнее для него было самому неожиданным для себя образом не стать «кулаком», «вредителем» или «врагом народа». Крестьянин действовал исходя из своих конкретных интересов, которые на тот момент были связаны со сферой социальных представлений в гораздо большей степени, чем с политикой. Собственно говоря, такого результата посредством различного рода коммуникативных механизмов от крестьянина добивалось и сталинское государство. Этим оно
решало одновременно две задачи: во-первых, катализируя процессы социальной эволюции крестьянства, оно подчеркивало прогрессивность и социальную ориентированность советского общественно-политического строя; во-вторых, камуфлировало отсутствие политических свобод и реальное бесправие крестьянства, ставшего в 1930-е годы жертвой ускоренной индустриализации и милитаризации государства. Разумеется, все социальные дефиниции в Советском Союзе 1930-х годов имели свой политический подтекст, но само по себе это обстоятельство не девальвирует незначительность эволюции крестьянина как политика. Процессы трансформации социальной части спектра основ крестьянского сознания развивались значительно динамичнее.
Подтверждает это и рудиментарность политических представлений крестьянства Русского Севера в 1930-е годы. В свое время один из участников дискуссии по книгам Т. Шанина «Революция как момент истины» и Д. Филда «Повстанцы во имя царя» на теоретическом семинаре «Современные концепции аграрного развития» высказал мысль о том, что для русского крестьянства были характерны две модели отношений с властью. В том случае если власть оценивалась крестьянами как слабая - крестьяне бунтовали, если же жители села считали власть сильной - то предпочитали повиноваться (21). Крестьяне в большинстве своем не предполагали другой модели участия в функционировании власти. Рассмотренные нами материалы 1930-х годов подтверждают жизненность этой парадигмы крестьянского мышления. Соотношение двух моделей репрезентации власти: критической и конформистской, показывают явное преобладание в 1930-е годы, второй стратегии. Вспышка социального протеста, всколыхнувшая крестьянство на рубеже 1920-1930-х годов, обусловленная грандиозным по своим масштабам и насильственным по формам осуществления государственным вмешательством в жизнь деревни в период сплошной коллективизации, сменилась стагнацией активных форм протеста, апатией крестьянства в отношении политической жизни страны. При помощи различных форм коммуникации власти удалось направить общественную жизнь села в нужное русло. Этому служили, многочисленные кампании, требовавшие от крестьян формального участия, ритуализированные советские праздники, «письма во власть». Последние в историографии, как правило, считались формой социального протеста крестьянства. Однако проведенный анализ содержащихся в них формул обращения, описания институтов власти, механизма критики присущего «письмам во власть» свидетельствует скорее об обратном. Элементы протеста в таких письмах растворялись в стратегии более масштабного конформистского акта, принимали по отношению к нему строго соподчиненные цели. Этому крестьян учила и многовековая практика петиционного движения, столь же древняя, как и само российское крестьянство. Собственно социальный протест в 1930-е годы был вытеснен из сферы общественной в сферу частной жизни 132
крестьянства. Преимущественно в узком кругу своих близких крестьяне ругали власть, рассказывали о вождях политические анекдоты, пели матерные частушки, публично предпочитая славословить партию и правительство. Этому их учили как сама жизнь, так и исторический опыт взаимодействия с государством. Победа советской политической элиты в деревне заключалась не только в умном использовании технологий социальной интеграции, но и в исторически заложенной готовности самого крестьянства принять эту власть.
Этому способствовали крестьянские представления, конституирующие в образе центральной власти всесильность и функциональную нерасчлененность, персонифицированный характер и надсословность. Идей «наивного монархизма» здесь нет. Крестьяне вполне осознавали, что государственная политика осуществляется «сверху», а политические лидеры несут ответственность за все ее возможные зигзаги. Характерными были следующие суждения крестьян: «у власти сидят одни головотяпы, отчего нет продовольствия», «с таким руководством как у нас не стало ничего и чем дальше, тем больше идем к разрухе», «Сталин в вопросах сельского хозяйства ведет неправильную политику, организовал колхозы. Если бы их не было, крестьяне жили бы намного лучше»5. Крестьяне одного из районов Северного края и вовсе придумали образную метафору, весьма точно передававшую их отношение к существующей власти: «Советская власть помойная яма, никак не нагрузишь, только дай да подай, а от них не фигу не получишь»6. Тем не менее если государственная власть соответствовала каноническому образу крестьянских представлений и была способна с помощью манипулятивных и репрессивных мер поддерживать этот образ, т.е. по своей сути демонстрировала «маленькому человеку» свою силу, то, с их точки зрения, такой власти следовало повиноваться. Отчасти поэтому социальный протест крестьянства в 1930-е годы в большинстве своем носил формы, дозволенные самой властью. В умах сталинских крестьян продолжал существовать унаследованный из имперской эпохи стереотип подданного. Собственно ничего иного и не следовало ожидать, поскольку, как показывают наши материалы, процесс социальной трансформации крестьянства, несмотря на все очевидные сдвиги в 1930-е годы еще был далек от своего завершения. В силу этих особенностей своего восприятия власти крестьяне почти не представляли своих возможностей участия в деятельности власти. Слабая заинтересованность в политиче-
5. ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 1195 Л. 104. (Внеочередное донесение ОГПУ. 8 июня 1932 г.); ГААО. Ф. 621. Оп. 3. Д. 16. Л. 38-61. (Оперативно-информационная сводка о более выдающихся преступлениях, зарегистрированных по Северному краю за декабрь 1929 г. 4 февраля 1930 г.).
6. ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 158. Л. 33 (Дополнение к сводке о хлебозаготовках на период с 15 ноября 1929 г.)
ской жизни вела к незнанию ими структурной организации и реального механизма системы власти в СССР. Видимо в силу этой причины для описания институтов центральной власти в Советском Союзе крестьяне Русского Севера иногда использовали перенос представлений о низших звеньях в цепочке государственного управления на более высшие.
Наибольшему динамизму в северной деревне 1930-х годов были подвержены представления о низовом соваппарате и деревенских коммунистах, поскольку они были непосредственно связаны с изменениями в структуре сельского социума. В частности, крестьяне постоянно жаловались на грубость, самоуправство, административные методы работы представителей сельского звена аппарата власти. Отсылки к мнению деревенского сообщества, нередко звучавшие в таких жалобах, дают возможность увидеть нарушение status quo, существовавшего в годы нэпа, когда деятельность сельсоветов во многих вопросах зависела от воли крестьянской общины (9, с. 128-129; 16, с. 115-118; 20, с. 110-117). Интересно, что те же качества руководства со стороны более высоких, заезжих чиновников в 1930-е годы крестьянами зачастую воспринимались как данность7. Все это может служить дополнительным аргументом подтверждающим неравномерность эволюции основ крестьянского общественного сознания, где социальные представления в своем развитии явно опережали политические.
Абстрагируясь от логики субъективных переживаний индивида, которому волею судеб довелось жить в эпоху 1930-х годов, можно сказать, что взаимодействие государства и сельского населения в определенной степени было выгодно обеим сторонам. Сталинское государство, волей или неволей интегрируя крестьянина в свой социальный проект, способствовало обновлению социальной структуры села, вытеснению из крестьянской повседневности и сознания элементов архаики, становилось «лифтом» социальной мобильности крестьян. Крестьянство с его простыми во многом рудиментарными политическими представлениями посредством различного рода коммуникативных практик включалось в деятельность государства, служило своего рода рабочим материалом для социальной инженерии режима, тем самым становясь многочисленной и не особенно притязательной в политическом отношении социальной опорой сталинизма. Последнее особенно важно,
7. В одной из докладных записок описан забавный случай деятельности деревенского «ревизора», когда в деревню прибыл никому не известный человек, от имени власти он проводил собрания, создавал колхозы, применял к крестьянам административные меры воздействия, не назвав при этом даже своей фамилии. На просьбу местных жителей представиться новоявленный Хлестаков, грозно отвечал: «Суши сухари». И надо сказать, крестьяне его слушались. (ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 290. Оп. 1. Д. 389. Л. 27-27 об. (Краткие сведения о работе в районе комплектования 8-й батареи 10 артполка. 9 февраля 1930 г.)). 134
если учесть массовый приток в 1930-е годы крестьян в города и общее окрестьянивание советского общества.
Сказанное позволяет сделать несколько общих выводов. Известно, что политический режим есть сочетание трех необходимых элементов: государства, общества и индивида. Их соотношением в политической жизни страны определяется характер режима. Сталинизм в этом отношении являл собой связь государства и общества. Связующим звеном в этой системе отношений являлся индивид. И государство, и общество с его помощью осуществляли собственные объективные задачи. Сталинское государство посредством интеграции индивида в структуру своей деятельности добивалось общественной поддержки своих целей. Общество при помощи изменений в идентичности субъекта под воздействием государственной политики и пропаганды обновляло свою социальную структуру. Закономерен вопрос: насколько этот механизм взаимодействия соответствовал потребностям самого индивида? Нет сомнения в том, что посредством политической коммуникации «маленький человек» решал свои сиюминутные насущные задачи. Однако насколько сталинский режим способствовал развитию личности? Существует мнение, что сталинский режим благодаря практикам индивидуализации сыграл исключительную роль в формировании таковой (23, с. 287-290). Эта мысль нам представляется весьма спорной. Конформистский акт, который лежал в основе механизма политической коммуникации в эпоху Сталина, предполагал скорее не индивидуализацию а соотнесение себя с какой-либо общностью, обращение к общим местам политического дискурса, участие в постепенно ри-туализирующихся практиках, т. е. по своей сути в каждом конкретном случае предполагал отказ от своей индивидуальности, растворение в коллективе. Испанский мыслитель Х. Ортега-и-Гассет две возможные модели внутреннего отношения человека к обществу назвал самоуглублением и самоотчуждением. Он писал: «Позволяя окружающему повелевать мной, я перестаю быть самим собой и предаюсь самоотчуждению. Человек самоотчужденный существует вне себя, лишается своей подлинности, живет мнимой жизнью» (18, с. 299). Сталинский режим ставил индивида в ситуацию сурового жизненного выбора. Тем самым он лишал человека свободы. Ибо выбор в онтологическом смысле этого понятия - это отсутствие свободы.
В конечном итоге возникшая в 1930-е годы система отношений сталинского государства с основной массой населения страны придавала известную стабильность советскому политическому режиму. Испытание войной подтвердило это хрупкое единство государства и общества. Однако это своеобразное равновесие не могло продолжаться сколько-нибудь долго. Оно уже изначально таило в себе изрядную долю будущих противоречий. Активное воздействие сталинского государства на крестьянство вело к необратимым последствиям: массовому оттоку сельских жителей в города и изменению
социальной природы жителей села. Вслед за социальным перерождением должны были измениться и политические представления сельского жителя, исчезнуть те унаследованные из имперской эпохи и сословные по своей природе формы сознания крестьянина, которые предоставляли сталинскому государству известную «свободу действий» в стране. Другими словами, используя технологии социальной инженерии, сталинский режим сам же планомерно аннигилировал свою собственную социальную опору. Возникающие на селе, на месте «сталинских крестьян» новые социальные общности, организованные по социальному признаку несли в своем корпоративном сознании уже иные чаяния и интересы, чем так верно и безотказно послужившее сталинизму крестьянство.
Литература
1. Баберовски Й. Красный террор. История сталинизма. - М., 2007. - 278 с.
2. Балашов Е. М. Школа в российском обществе. 1917-1927 гг. Становление «нового человека». - СПб., 2003. - 236 с.
3. Безнин М. А., Димони Т. М. Аграрный строй России в 1930-1980-е годы. Тезисы научного доклада. - Вологда, 2003. - 36 с.
4. Безнин М. А., Димони Т. М. Капитализация в российской деревне 1930-1980-х годов. - Вологда, 2005. - 130 с.
5. Безнин М.А., Димони Т.М. Протобуржуазия в сельском хозяйстве России 1930-1980-х годов (новый подход к социальной истории российской деревни). - Вологда, 2008. - 56 с.
6. Глумная М. Н. К вопросу об институциональном подходе при изучении колхозов // Актуальные проблемы Аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. - М., 2008. - С. 127-129.
7. Глумная М.Н. К вопросу об организационной культуре колхозов Европейского Севера России в 1930-е годы // Стратегия и механизм управления: опыт и перспективы. Материалы научно-практической конференции. - Вологда, 2008. - С. 133-147.
8. Глумная М.Н. К характеристике колхозного социума 1930-х годов (на материалах Европейского Севера России) // ХХ век и сельская Россия. Российские и японские исследователи в проекте «История российского крестьянства в ХХ веке». - Токио, 2005. - С. 265-285.
9. Данилов В.П. Об исторических судьбах крестьянской общины в России // Ежегодник по аграрной истории. Вып. 6. - Вологда, 1976. - С. 118-130.
10. Данилов В. П. Сталинизм и крестьянство // Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. - Смоленск, 1999. - С. 153-168.
11. Данилова Л.В., Данилов В.П. Крестьянская ментальность и община // Менталитет и аграрное развитие России (Х1Х-ХХ вв.) Материалы международ. конференции. - М., 1996. - С. 2239.
12. Изюмова Л. В. Колхозный социум 1930-1960-х гг.: социальная трансформация, идентификация, престиж // Известия Уральского гос. университета. - 2008. - № 59. - С. 103-118.
13. Ильиных В. А. Единоличники Западной Сибири: социальные изменения, стратификация // Отечественная история. - 2006. - № 6. - С. 95-105.
14. Ильиных В. А. Налогово-податное обложение сибирской деревни. Конец 1920-х - начало 1950-х гг. - Новосибирск, 2004. - 165 с.
15. Коткин С. Государство - это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика. (Нестор 2007. №11). - СПб., 2007. - С. 97-116.
16. Кудюкина М.М. Органы управления в деревне: сельсовет и сход. 1926-1929 гг. // Историческое значение НЭПа. - М., 1990. - С. 109-128.
17. На разломе жизни. Дневник Ивана Глотова. 1915-1931 годы. - М., 1997.
18. Ортега-и-Гассет Х. Вокруг Галилея (схема кризисов) // Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. - М., 2000. - С. 233-403.
19. Рогалина Н. Л. Коллективизация сельского хозяйства: итоги и перспективы изучения // Актуальные проблемы Аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. - М., 2008. - С. 126-127.
20. Саблин В.А. Земельное общество и сельский совет на Европейском Севере России: характер взаимоотношений // Крестьянство и власть на Европейском Севере России. Материалы научной конференции. - Вологда, 2003. - С. 110-117.
21. Современные концепции аграрного развития. Теоретический семинар // Отечественная история. - 1996. - № 4. - С. 129-153.
22. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 1930-е годы: деревня. - М., 2001. - 421 с.
23. Хархордин О.В. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. - СПб., М., 2002. - 511 с.
24. Щагин Э. М. Проблема альтернатив деревенской «революции сверху» в постсоветской историографии // Актуальные проблемы Аграрной истории Восточной Европы: Историография; методы исследования и методология; опыт и перспективы. XXXI сессия симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. Тезисы докладов и сообщений. - М., 2008. - С. 106 -108.
25. Яров С. В. Конформизм в Советской России. Петроград 1917-1920-х годов. - СПб, 2006. - 570 с.
26. Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. - Berkley, 1995. - 639 р.
27. Lewin M. The social Background of Stalinism // Lewin M. The making of the Soviet system. Essays in the social history of interwar Russia. - Methuem, 1985. - Р. 258-285.
