CC BY
24
УДК 94(47).084.6-21 ГОНЧАРОВА И.В.
доктор исторических наук, профессор, кафедра истории России, Орловский государственный университет имени И.С. Тургенева E-mail: [email protected]
UDC 94(47).084.6-21 GONCHAROVA I.V.
Doctor of historical sciences, professor department of history
of Russia, Orel State University E-mail: [email protected]
ПРАКТИКИ СОЦИАЛЬНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ В ЧЕРНОЗЕМНОЙ ДЕРЕВНЕ НАЧАЛА 1930-Х ГГ. PRACTICES OF SOCIAL INTERACTION IN THE "BLACK EARTH" VILLAGE OF THE EARLY 1930 S.
В статье на основе архивных материалов рассматриваются взаимоотношения внутри сельского социума после проведенной коллективизации. Анализируются проблемы социальным практик внутри самого колхоза, между рядовыми колхозниками и руководителями, а также между колхозниками и единоличниками. На примере черноземной деревни рассматривается влияние дефицитной экономики на модели поведения крестьян.
Ключевые слова: колхоз, коллективизация, Центральное Черноземье, деревня, единоличник.
The article on the basis of archival materials examines the relationship within the rural society after collectivization. The problems of social practices within the collective farm, between ordinary farmers and managers, as well as between farmers and sole traders are analyzed. On the example of the "Black Earth" village the influence of the deficit economy on the behavior of peasants is considered.
Keywords: collective farm, collectivization, Central "Black Earth" region, village, individual.
После проведенной в начале 1930-х гг. коллективизации изменилась структура деревни и все практики социального взаимодействия крестьян. С созданием колхозов возникла новая социальная категория - колхозники, а колхоз фактически стал ассоциацией сельских землепользователей. Но этот институт не мог быстро покончить с общинным прошлым. Колхоз был преемником общины в административно-организационном отношении, включая общность территории и посреднические функции во взаимоотношениях между крестьянами и государством [1, с. 19].
В процессе проведения форсированной коллективизации в Центральном Черноземье в 1930 г. местные руководители, в погоне за высокими процентами, записывали в колхозы целые земельные общества. Колхозники унаследовали от общины привычку работать по трудодням и скопом. Традиции эгалитаризма сказались на стремлении колхозников уравнивать доход в зависимости от размера семей, а не личного производственного вклада.
Но вместе с тем было много кардинальных отличий. Община владела землей, а ее участники были собственниками произведенной продукции. При колхозном строе земля находилась в собственности государства, колхозники не имели права распоряжаться результатами своего труда. В управлении общины было больше демократических традиций: мирской сход решал вопросы местной жизни, в колхозе это оказывалось в компетенции районных партийных органов.
Современник-эмигрант эсер С.С. Маслова сравнивал колхоз с податной единицей [2, с. 263]. Современный российский исследователь В. А. Бондарев называет колхозников бесправными «подданными» советского государства
[3, с. 54]. На примере черноземных колхозов видно, что колхозники стремились сократить пребывание на государственных работах, как на барщине. В колхозах «Красная артель», «Свобода» и «Труд» Добринского района ЦЧО невыходы на работу колхозников составляли 60% [4, с. 235236]. В Воронцовском районе, по данным инструктора Колхозцентра от 3 мая 1931 г., рабочих рук в колхозах по скромным подсчетам имеется 2477, из них на лесоразработках в пределах района задействовано 210 человек, в зерносовхозах - 70 человек, в промышленности - 56 человек, «а остальные "на своих работах", т.е., попросту говоря, отбивают хлеб у женщин» [5;Ф.П-48. Оп. 1. Ед. хр. 281.л. 36].
Но при этом, права Ш. Фицпатрик, которая считает, что нельзя отождествлять колхозников с крепостными: «статус крепостного по сути всегда означал минус, а вот статус колхозника мог быть и плюсом...» [1, с. 129]. Государство в коллективизированной деревне активно реализовывало различные социальные проекты: ликвидация неграмотности, включение колхозников в новую бюрократическую пирамиду и т.д. Создание этих лестниц социальной мобильности власть использовала в качестве аргумента для поддержки нового устройства. На местах была развернута сеть курсов для подготовки полеводов, животноводов, бригадиров, учетчиков, трактористов и т.д. Для подготовки управленческих и специализированных колхозных кадров существовали постоянные школы трех уровней. В 1931 г. в ЦЧО было подготовлено 6500 председателей колхозов, 6000 руководителей бригад зерновых и технических культур, 3780 бригадиров-животноводов, 2300 ветеринарных санитаров, 7600 счетоводов, 5850 культработников. Подготовка колхозных кадров проходила в
© Гончарова И.В. © Goncharova I.V.
сжатые сроки и одновременно с процессом коллективизации. На курсах обучения длительностью от одного до шести месяцев прошли подготовку 81 тыс. человек. На краткосрочных курсах-конференциях (5 - 15-дневных) побывало еще 72480 человек [4, с. 261].
Начиная с 1930 г, власть устанавливала промышленные принципы организации труда в деревне, в том числе нормированный рабочий день, жесткую дисциплину, соцсоревнования и др. Колхозники в основном отвергали нововведения и презирали тех, кто им следовал, особенно ударников. Во-первых, ударники выделялись из массы и противопоставляли себя всем остальным. Во-вторых, их инициатива использовалась властьюдля увеличения норм производительности труда. Правление колхоза «Дружная артель» в 1931 г оштрафовало ударницу Акимову на пять трудодней за перевыполнение норм выработки, при этом председатель колхоза и счетовод заявили ей: «Если ты будешь работать по-ударному, мы не будем допускать тебя на работу» [4, с. 229]. Женщины-активистки подвергались особому порицанию: они нарушали законы деревни, выходя за рамки социальной гендерной роли.
Ударничество противоречило уравнительному принципу распределения прибыли. В 1931 г. в колхозе «им. Буденного», Горшеченского района хлеб распределяли по едокам, в результате ударник Сидоров, выработавший 287 трудодней, получил 20 пудов, а колхозник Быков, на счету которого было 36 трудодней, получил 23 пуда хлеба, вместо причитавшихся ему 2-3 пудов [6, с. 34]. При этом само понятие «ударничество» на местах трактовалось различным образом. Иногда так называлась обычная трудовая практика: в колхозе им. Дзержинского Подгоренского района в начале 1932 г. все колхозницы объявили себя ударницами и привели в порядок свинарники и коровники [7, с. 2].
Основанная на насилии политика, не могла создать в деревне кадры высококвалифицированных специалистов. В результате наблюдались такие негативные явления, как апатичное отношение колхозников к труду и отток сельских жителей на работу в города.
Колхозники жили в условиях дефицитной экономики. Ее характерными чертами являлись игнорирование вопросов пропитания крестьян, высокие налоги, произвол и бесхозяйственность. Необходимость постоянной отправки зерна на экспорт на фоне низкой урожайности и падения производительности труда, а также катастрофическое сокращение поголовья скота в результате коллективизации привели к обнищанию села. Систематическое недоедание, местами переходящее в голод, сыграло большую роль в обострении межличностных противоречий и роста конфликтности.
С разрушением общины исчезла и присущая ей роль регулятора в разрешении конфликтных ситуаций. Предполагалось, что с «ликвидацией кулака как класса» исчезнут социально-экономические причины классовой борьбы. Но дефицитная экономика стала прологом жестокой конкуренции за средства существования. В условиях нехватки ресурсов социум болезненно реагировал на всех, чей образ жизни казался чуждым. Западные исследователи считают дефицитную экономику одним из факторов формирования «моральной экономики», под которой понимаются представлений вчерашних крестьян о легитимности и экономической справедливости, если исходить из традици-
онных «социальных норм и обязательств» [8, с. 256].
Один из важных аспектов «моральной экономики» крестьянства были скрытые формы обыденного пассивного сопротивления давлению сверху. Власти называли это «тихой сапой». Оно превратилось в главный способ защиты, к которому крестьян принуждала необходимость выживания в условиях голода, отчаяния и затаенной злобы. Участившееся воровство свидетельствовало о том, что общественную собственность колхозники не воспринимали как свою.
По мере того как деревню покидали городские кол-лективизаторы, крестьяне стали бороться не только с государством, но и друг с другом. Коллективизационная волна, сопряженная с насилием, грабежом и раскулачиванием, в котором участвовали и деревенские жители, задела каждого. Процесс раскулачивания тоже провоцировал обиды и затаенную злобу. В сложной ситуации находились родственники сосланных крестьян. Наиболее активные собирали подписи за возвращение пострадавших. В спецсводке ОГПУ от 30 июня 1930 г был зафиксирован такой случай: общее собрание колхозников вынесло постановление о возвращении высланных кулаков. В той же сводке отмечается самовольное возвращение кулаков из ссылки: «Возвращающиеся кулаки в отдельных случаях занимают свои дома, разбирают имущество, находящееся в пользовании колхозов и бедняков (Россошанский окр.) При вторичном отборе у них имущества возвратившиеся организуют массовые выступления» [9, с. 500]. Эти прецеденты летом 1930 г., когда схлынула первая волна раскулачивания, свидетельствуют о социальном хаосе в деревне в процессе передела собственности. В сельхозартели колхоза «им. Молотова» Россошанского района колхозное руководство принимало кулаков на работу. Председатель объяснял это тем, что «в страдную пору нужны рабочие руки». Один из двадцатипятитысячников, председатель колхоза Соловьев, получив твердое задание «строй колхоз на 100%», предупредил о будущем социальном составе колхоза: «половина будет раскулаченных и бывшие штрафные» [5, Ф. 48. Оп.1. Д.282.л. 161].
Незначительная часть раскулаченных, но не сосланных крестьян искала способы выживания в новых условиях. Местная власть пыталась выгодно это использовать, поэтому «разоблачение» бывших кулаков стало привычным ритуалом и одним из способов держать в напряжении деревенских жителей. Категория раскулаченных была опасна не только своими возможными претензиями к тем, кто незаконно экспроприировал имущество, но и асоциальным поведением. Лишенные средств производства и жилья, фактически поставленные вне закона бывшие кулаки вынуждены были его постоянно нарушать. Правда, криминальные действия с их стороны встречались гораздо реже, чем незаконный захват государственной земли или аренда колхозной.
Советская власть позиционировала колхозников как социально однородную общность. Но реальная жизнь деревни была далека от этих проекций. Важной проблемой колхозов были сложные внутренние отношения. Катализатором конфликтов выступали неясность в распределении доходов, не устоявшиеся производственные отношения, груз межличностных противоречий общинного прошлого, или, как определила его инструк-
тор Колхозцентра Томаш -Польская, - «исторически сложившееся экономическое неравенство» [5; Ф. 48. Оп. 1. Д.282.Л. 236].
Середняки вели себя высокомерно по отношению к беднякам, считая их неспособными трудиться в полной мере. Бедняков возмущало сохраняющееся имущественное неравенство. Проводившаяся накануне политика фа-воритизации бедноты внушала надежду, что социально значимый статус «бедняка» даст некие преимущества перед остальными в колхозной работе. Но теперь колхозное крестьянство трактовалось как единая социальная группа. На начальном этапе становления коллективных хозяйств бедняки столкнулись со многими проблемами. Они получали менее ответственные участки работы, редко назначались на руководящие должности, их упрекали в меньшем объеме материального вклада в общий фонд и т. д. Если же по инерции колхозное руководство опиралось на представителей беднейших слоев, то это воскрешало противоречия деревни 1920-х гг.
Отдельным вопросом трудовой дисциплины было женское участие в работе. Местные руководители считали мужской труд более эффективным и лучше его оплачивали, несмотря на государственную политику максимального включения женщин в колхозное производство. Эти проблемы усугублялись падением уровня жизни в колхозах, изменением гендерных ролей в производственном процессе и выработкой новых стратегий адаптации колхозников к сложившейся ситуации. К.Р. Браунинг и Л.Х. Сигельбаум обращают внимание на формировавшийся образ колхозников в советском обществе: «Тот факт, что колхозники часто были представлены иконографически в образе женщин, ... предполагает не только сохранение фольклорных связей с плодовитостью, но и, возможно, наличие трудностей для мужской части общества видеть в женщине полноправного члена социалистического государства» [10, с. 317].
Крестьяне противились основному принципу колхозной жизни - коллективизму, порождая внутреннюю напряженность колхозного существования. О том, что принципы коллективизма и равенства были всего-навсего идеологической ширмой, свидетельствует сохранение наемного труда и батрачества. Предметами разногласий в колхозе становились вопросы справедливости, экономического самосохранения и др. Когда споры выходили из-под контроля, колхозники жаловались в вышестоящие органы. Исключенный из колхоза «Красный Октябрь» Козловского района ЦЧО Н.П.Третьяков писал в Колхозцентр, что «во главе колхоза стоят зажиточные элементы, злоупотребляющие властью и разлагающие колхоз», а районные и окружные власти не принимают мер и не реагируют на заявления колхозников [5;Ф. 48. Оп. 1. Д.278.л. 130].
Крестьяне жаловались на местных руководителей, унижавших и оскорблявших их. Например, из Владимирского сельсовета Задонского района сообщали: «Председатель Боинов беспробудно пьянствует, принимает от кулаков взятки. Член сельсовета Киселев - сын кулака, под угрозой раскулачивания, установил для граждан оброк в виде вина, яичницы, терроризировал все население» [11; Ф. 7446. Оп. 2. Ед. хр. 504 «а».л. 19]. По мнению Ш. Фицпатрик, эти жалобы были составной частью сформировавшейся культуры взаимоотношений между местной властью и крестьянством [1, с. 208]. В этом плане удобной для колхозников
оказалась «тень кулака». Они быстро поняли, что обвинение начальника в пособничестве кулакам для власти эффективнее всех остальных. Поэтому наиболее популярным сюжетом информаторов являлось проникновение в колхоз кулацких элементов. Районный печатный орган «Заря коммуны» сыпал обвинения в адрес Россошанских управленцев: «Поплелись в хвосте кулака, стали на путь сожаления к кулаку» и т.д. [11; Ф. 7446. Оп. 2. Ед. хр. 504 «а».л. 87]
Газетные заметки местной печати пестрели фактами проникновения в колхоз «вредных элементов», разваливающих его изнутри. Как правило, эти заметки строились по одному принципу: на одном полюсе находились члены правления, разваливающие колхоз в сговоре с кулаками, на другом - образцовые колхозники-ударники, выполнявшие план с опережением. По аналогии с ситуацией в партии, такой подход к колхозам провоцировал многочисленные чистки. 30 июня 1930 г. газета «Колхозник» сообщала: «Чистка началась. Сору еще много» [12, с. 4].
Итак, мы видим, что обвинения во «вредительстве» со стороны проникших в колхозы кулаков было актуально и после завершения коллективизации. Прав В. А. Бондарев, считающий, что проблема заключалась не только в большевистской демагогии, а скорее в социальной психологии крестьянства 1930-х гг, для которой было характерно «упрощенное, манихейское восприятие реальности, усиленное временами гражданской войны» [3, с. 94]. На это восприятие успешно накладывалось старание ОГПУ в поиске «козлов отпущения» в лице рядовых колхозников и их начальства.
Исследователи отмечают падение нравов после коллективизации. Отток молодых мужчин создал ситуацию преобладания женского населения в деревне. После коллективизации в деревне оказалось много распавшихся и неполных семей, и как следствие, много сирот. По аналогии с 1920-ми гг. их называли беспризорниками. Отдельную категорию составляли в начале 30-х гг. дети из раскулаченных семей, родители которых бежали или были сосланы. Для сельского социума это была не только материальная, но и моральная проблема. Официально поощрялось враждебное отношение к «кулацким детям». Но многие из них оказались приемными детьми или воспитанниками-батраками в качестве пастухов и нянек. Дело в том, что во второй половине 1920-х гг. государство старалось разгрузить детские дома и стимулировало усыновление детей деревенскими жителями. Усыновленные дети, выполнявшие определенную работу, не считались наемной силой. А после раскулачивания они первыми оказались социальными изгоями.
После проведенной коллективизации, деревня разделилась на колхозников и единоличников. Как и во время общинной революции 1917-1918 гг., главным поводом для конфликтов между ними было качество и количество отводимой земли. В спецсводке ОГПУ от 30 июня 1930 г сообщалось: «На почве отвода лучших земель колхозам взаимоотношения единоличников с колхозниками в отдельных местах обостряются» [9, с. 499]. Единоличники, не принимавшие коллективизацию, бросали свою землю и уезжали в города. «Раскрестьянивание» бедняков и середняков в 1931 г. происходило по тому же принципу, что и самораскулачивание, широко распространенное среди зажиточных крестьян в период «борьбы за хлеб».
Политика в отношении единоличников носила наступательный и дискриминационный характер. Так, закон о сельхозналоге, принятый осенью 1930 г., предоставлял коллективным хозяйствам значительные привилегии. Единоличники платили сельхозналог, самообложение, культсбор (введенный в 1931 г.), страхплатежи, займы, паи, вклады и т.д. Для колхозников, пользующихся налоговыми льготами, существовали в основном два вида платежа: сельхозналог и страхплатежи. Двойные стандарты налогообложения выявлялись и в принципах построения сельхозналога. Для единоличников доходность хозяйства определялась на основе установленных в законе норм доходности, а размер дохода колхоза определялся на основе годового отчета за окладной год. Таким образом, сельскохозяйственный налог с колхозов превратился уже в 1931 г. в настоящий подоходный налог, но без прогрессивности обложения [13, с. 316].
Год от года налоговая система становилась все более подвижной и изменчивой. Например, в 1930/1931 сельскохозяйственном году обязательные сборы, которыми облагались единоличные хозяйства, на 74% превышали сборы, взимаемые с колхозников. Зато «добровольные» выплаты, включая государственный заем, были значительно выше у колхозников. В итоге два типа хозяйств в 1930/1931 г. платили практически равные суммы [14, с. 27]. Но ситуация очень быстро изменилась для них в худшую сторону, о чем свидетельствуют данные Народного комиссариата финансов от 31 декабря 1932 г. Колхозники заплатили 5475628 руб., а единоличники - 22248007 руб. [14, с. 389-399] В колхозах к этому моменту состояло 67,9% всех хозяйств и 57,89% населения области [15, с. 33]. Таким образом, 32,1% единоличных хозяйств выплатили 80,2% общей налоговой суммы.
Одним из болезненных моментов новоявленных колхозов были взаимоотношения с единоличниками, «неизжитый антагонизм», по определению инструктора Колхозцентра Ф.И. Романовича. В деревне Гончаровке Подгоренского района в колхозе «Ленинский путь» формировались колхозные бригады из единоличников. Они убирали хлеб вместе с колхозниками, но, в отличие от колхозников, им не предоставили общественного питания на полевой кухне, а их детей не принимали в ясли. Помимо неуважения, колхозники проявляли настороженность по отношению к единоличникам: «В поле можно наблюдать, как с мешками ходят женщины единоличники и собирают колос, ножницами остригают в копнах хлеб, их колхозники
гоняют, боясь, что они будут вредить поджогами» [5;Ф. 48. Оп. 1. Д. 278. л. 214].
Представители власти признавали, что «отношение колхозников к неколхозникам самое отвратительное» [5; Ф. 48. Оп. 1. Д. 278. л. 214]. Одну из причин этого инструктор Колхозцентра Юдина видела в формировавшемся «колхозном патриотизме». Местные руководители смотрели на вышедших из колхоза «как на людей плохо исправимых». Москва расценивала такое поведение колхозников как политически вредное настроение. Дух нового колхозного самосознания подкреплялся и экономическими мотивами: колхозники не желали расширять свой круг за счет тех, кто приходил в колхоз с пустыми руками.
Ситуация в деревне после коллективизации была очень сложной и неоднозначной. Сущность сопротивления в колхозах можно оценивать по-разному. С.С. Маслов в 1937 г писал: «теперь деревня, разбитая в боях 1929-1930 г.г и короткой схватке 1932 г., может пользоваться только оружием слабых - пассивным сопротивлением» [2, с. 281]. По мнению Ш. Фицпатрик, представлять деревню как разгромленное поле битвы, где выиграла власть, а крестьянство было подавлено, слишком поверхностно. Одновременно со стратегией пассивного сопротивления крестьяне использовали стратегию пассивного приспособления. В деревне шел сложный процесс адаптации к новым условиям на фоне снижения уровня жизни основной массы населения [1, с. 18-19].
Итак, на конструирование новой социальной идентичности колхозников влияли следующие факторы: историческая память о крепостном прошлом, разрушение общинных традиций, конфликтная обстановка в сельском социуме, разрушение горизонтальных и формирование вертикальных общественных связей, появление лифтов социальной мобильности (образование, вступление в партию, советская работа). Деревня условно разделилась на колхозную и единоличную. Однако и колхозники, и единоличники оказались заложниками дефицитной экономики, игнорирующей непосредственные нужды населения ради государства. Полуголодное существование обостряло межличностные противоречия на селе. Принципы раскулачивания и коллективизации заложили саморазрушительные тенденции в деревне. Это касалось как самих колхозников, так и взаимодействия с единоличниками. Дискриминационная политика государства в их адрес была характерна и для новоиспеченных колхозников.
Библиографический список
1. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2008.
2. Маслов С.С. Колхозная Россия. М., 2007.
3. Бондарев В.А. Фрагментарная модернизация постоктябрьской деревни: История преобразований в сельском хозяйстве и эволюция крестьянства в конце 20-х - начале 50-х годов ХХ века на примере зерновых районов Дона, Кубани и Ставрополья. Ростов-на-Дону, 2005.
4. ШароваП.Н. Коллективизация сельского хозяйства в Центрально-черноземной области. 1928-1932 гг. М., 1963.
5. Государственный архив Орловской области (ГАОО).
6. Ленинский путь. 1931. № 21-22.
7. Коммуна. 9 января 1932 г.
8. Виола Л. Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления. М., 2010.
9. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927-1939. документы и материалы. Т.2. М., 2000.
10. Браунинг К.Р., Сигельбаум Л.Х. Социальная инженерия. Сталинский план создания «нового человека» и нацистское «народное сообщество» // За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и фашизма. М., 2011.
11. Российский государственный архив экономики (РГАЭ).
12. Колхозник 30 июня 1930 г.
13. «Тянут с мужика последние жилы...». Налоговая политика в деревне 1928-1937. М., 2007.
14. Дэвис Р., Уиткрофт С. Годы голода: Сельское хозяйство СССР, 1931-1933. М., 2011.
15. Грелюк С.А. Сельское хозяйство ЦЧО в 1-м пятилетии // Социалистическое строительство. 1932. № 6-7.
References
1. FitzpatrickS. Stalin's peasants. A social history of Soviet Russia in the 30th years: village. M., 2008.
2. MaslovS.S. Collective Farm Russia. M., 2007.
3. Bondarev V.A. Fragmentary modernization of the post-October village: the history of changes in agriculture and the evolution of the peasantry in the late 20s-early 50s of the twentieth century on the example of grain areas of the don, Kuban and Stavropol. Rostov-on-don, 2005.
4. SharovP.N. The collectivization of agriculture in the Central black earth region.1928-1932 gg.M., 1963.
5. State archive of the Orel region (GAOO).
6. Lenin's way. 1931. № 21-22.
7. Commune. 9 January 1932.
8. ViolaL. Peasant revolt in the era of Stalin: Collectivization and the culture of peasant resistance. M., 2010.
9. The tragedy of the Soviet village. Collectivization and dispossession.1927-1939. documents and materials.Vol.2. M., 2000.
10. BrowningK. R., Siegelbaum L. H. Social engineering. Stalin's plan to create a "new man" and the Nazi "people's community" // Beyond totalitarianism. Comparative studies of Stalinism and fascism.M., 2011.
11. Russian state archive of economy (RGAE).
12. Collective farmer June 30, 1930
13. "The last veins pull from the man...".Tax policy in the village 1928-1937.M., 2007.
14. DavisR.S. Witcraft the Years of hunger: Soviet Agriculture, 1931-1933. M., 2011.
15. Greluc S.A. Agriculture of the Central black earth region in the 1st five years // of Socialist construction. 1932. №.6-7.
