Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть 2. Какой он?) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Т. И. Вендина (Москва)

Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть 2. Какой он?)

Настоящая статья является логическим продолжением предшествующей нашей работы, посвященной реконструкции переживающего я-сознания средневекового человека, но отвечающей т вопрос «Кто он?» (Вендина 2000: 322). В основе ее лежат те же теоретические принципы и тот же источник исследования — словарь старославянского языка (далее СС), что и в первой статье.

Тексты, лексикографически препарированные в этом словаре (напомню, что словарь дает исчерпывающее описание 18 древнейших памятников славянской письменности, среди которых евангелия-апракосы - Ма-риинское четвероевангелие, Зографское четвероевангелие, Ассеманиево евангелие, Саввина книга, Боянское евангелие, — Киевские листки, Хи-ландарские листки, Рыльские листки, Зографские листки, Супрасльская рукопись, Енинский апостол, Синайская псалтырь и др.), довольно разнообразны в жанровом отношении [это и история жизни Иисуса Христа, представленная в евангелиях-апракосах, и жития святых (ср. Супрасльская рукопись), и всевозможные поучения (ср., например, Хиландарские листки с поучениями Кирилла Иерусалимского), наставления (ср. Рыльские листки с наставлениями Ефрема Сирина), и заповеди святых отцов (ср. Евхологий Синайский), и монашеские правила (ср. Зографские листки с монашескими правилами Василия Великого)], но вместе с тем они отличаются единством своего идейно-тематического содержания. И эта тематическая однородность старославянских текстов в известном смысле предопределяет и определенным образом организует ментально-куль-турное пространство старославянского языка, накладывая свой отпечаток на портрет средневекового человека.

Вместе с тем следует признать, что лексико-семантический анализ материалов словаря вносит коррективы в это представление: если мы подойдем к лексике, содержащейся в словаре, как к своеобразному культурному тексту, в котором зашифрована социальная и культурологическая информация, то мы обнаружим, что содержательно-тематическая ограниченность этих памятников носит в известной степени условный характер, так как мы имеем дело не просто с текстами, а с языком, с пространством смыслов, в котором живет человек, а законы смыслообра-зования (в том числе и номинации) не зависят от памятника письменности. Пребывание человека в мире смыслов обрекает его на языкотворчество, механизм которого включается всегда избирательно, когда в субъект-

но-объектных отношениях присутствует элемент необходимости. Эта необходимость и дает возможность понять, что было важным для языкового сознания средневекового человека, ибо чем важнее для человека понятие, тем шире и глубже языковое пространство, раскрывающее его.

Сам термин «средневековый человек» является условным и в известном смысле абстрактным, так как автор вполне отдает себе отчет в том, что средневековое общество было социально неоднородным, часто полярным не только по социальному статусу его членов, но и по их мировоззрению и ценностным ориентациям. И в этом смысле мы полностью солидарны с А. Я.Гуревичем, который, задавая вопрос, допустима ли подобная абстракция (так как «люди всегда разные, а Средневековье — почти тысячелетняя эпоха»), отвечает, что вполне допустима, так как «мы изучаем не конкретные типы человеческой личности и не процессы изменения этих типов в огромный по длительности период, а пытаемся выявить характерные черты средневековой культуры» (Гуревич 1999: 233), которые отразились в старославянском языке.

Следует отметить также, что уже предварительный лексический анализ материалов словаря говорит о том, что образ человека, предстающего в памятниках старославянской письменности, так сказать, амбивалентен, ибо, с одной стороны, это представитель духовной, элитарной культуры (святой, праведник, который учит трудному искусству жизни во Христе, являя собой образец такой жизни), а с другой — представитель народной культуры (мирянин, со всеми его житейскими радостями и невзгодами, погрязший в своих грехах и пороках, переживающий, однако, радость их прощения и искупления). Таким образом, даже в старославянском языке, языке сакральном и сугубо книжном, отражается страто-вое расслоение культуры Средневековья.

В центре внимания автора были по-прежнему мотивационные признаки производных имен (в данном случае прилагательных), ибо актуализация их в языкотворческом акте является не случайной, а определенным образом мотивированной, обусловленной социально-психологическими особенностями восприятия мира человеком, уровнем его знаний, нравственной и идеологической ориентацией, характером потребностей и проч. Поэтому во внутренней форме этих производных имен сохранились «следы культурной практики», корни того коллективного бессознательного, которое лежит в основе архетипа языка любой культуры. Однако проникнуть в эти глубины языка культуры возможно лишь в том случае, когда изучаются не единичные, произвольно выбранные слова (логично укладывающиеся в концепцию исследователя), а весь массив производных слов, представленных в словаре, что позволяет избежать субъективности в оценке материала и обеспечивает достоверность и надежность выводов.

Автор полагает, что культурная информация, существующая в языке большей частью в непроявленном, латентном состоянии, при систем-нофункциональном подходе к описанию производного имени (при котором производное слово рассматривается в ментально-культурном языковом контексте и анализ его сродни герменевтическому анализу, позволяющему извлечь из производного слова разнотипную информацию) неминуемо должна проявиться, т. к. словообразование является одним из средств языковой концептуализации картины мира, ибо избирательность мотиваци-онных признаков, актуализируемых в номинативном акте, и есть тот ключ, который позволяет открыть тайну «сокрытых смыслов» языка культуры.

Как уже отмечалось ранее, первые наши наблюдения над языком памятников старославянской письменности выявили интересную особенность: центральное место в них занимает образ человека как личности, а не как тварного существа (хотя слова личность и нет в старославянском языке первых памятников письменности, как не было его и в классическом греческом языке, переводы с которого осуществляли просветители Кирилл и Мефодий, однако именно личность средневекового человека раскрывается в его взглядах на жизнь, его представлениях о собственной жизни, ее ценностных императивах), причем эта закономерность отчетливо прослеживается как в имени существительном, так и прилагательном. Вместе с тем следует особо отметить, что имя прилагательное, в отличие от существительного, более подробно описывает человека, то, каким видел и как он воспринимал себя, ибо сама признаковая природа прилагательного позволяет более детально ответить на этот вопрос.

Итак, имя прилагательное так же, как и существительное, определяет человека прежде всего как личность, личность социальную и духовную. Вместе с тем, в отличие от существительного, оно позволяет составить более полное представление и о человеке как существе физическом.

Прилагательные говорят нам прежде всего о том, что человек воспринимал себя как существо плотское (ср. плътьныи прил. в знач. сущ. 'человек' СС: 451), а потому смертное (ср. съмрьтьнъ 'смертный' // 'подверженный смерти' СС: 618; тьл'Ьньнт» 'тленный, смертный' СС: 713), в отличие от Бога, БЕСплътьнгаго сыноу вышьнгаго, которому единомсу животт» весъмрътенъ есть.

Интересно, что так же, как и в существительных, среди прилагательных, рисующих физический облик человека, самую большую группу имен образуют прилагательные, указывающие на физическую ущербность человека и его возраст. Однако, в отличие от существительных, они дают не только общее название больного человека (ср. кольн-ь 'больной' СС: 99; вол'Ьзньнъ 1) 'больной', 2) 'болезненный' СС: 99; неджжыгь 'больной' СС: 364; трждовитъ 'больной' СС: 707; мъногобол'Ьзньиъ 'страдающий многими болезнями' СС: 335; несъдрав'ь 'нездоровый' СС: 376; не-

мофьнъ 'бессильный, немощный, больной' СС: 367), но и конкретизируют его через различные признаки, указывающие на недуги человека (ср. кодьнотрждовитъ 'больной водянкой' СС: 120; гноннъ 'покрытый язвами, гнойный' СС: 171; кр-ьвоточивъ 'страдающий кровотечением' СС: 295; прокдженъ 'прокаженный' СС: 521; ггЬготивт. 'прокаженный' (< rrfcro-ты 'проказа') СС: 560; стрдоупнвъ 'прокаженный' СС: 630; менц'Ьлим'ъ 'неизлечимый, неисцелимый' СС: 366; рдслдБлкнъ 1)'ослабевший, слабый от болезни', 2) 'парализованный' СС: 575; соухоногъ 'сухоногий, хромой' СС: 634; соух°РЛКЪ 'сухорукий' СС: 63,4; овоукн-ъ 'помешанный, сумасшедший' СС: 399; бНкьнъ 'неистовый, бешеный, одержимый злыми духами' СС: 107; въсточивъ 'неистовый, бешеный' СС: 155). Приведенный материал является прекрасной иллюстрацией тонкого наблюдения С. С. Аверинцева в отношении телесности портрета библейского человека, которое с полным основанием можно отнести и к нашему герою: «...выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые „потаенности недр", это тело не созерцаемо извне, но восчувствовано изнутри, и его образ слагается не из впечатлений глаз, а из вибраций человеческого нутра» (Аверинцев 1997: 62). Все эти имена говорят о физическом нездоровье средневекового человека1. В этом контексте следует напомнить, что христианство рассматривало болезнь и безумие как искупительное страдание, как средство очищения от греховности: в больных падучей, умалишенных видели Божьих людей, а их бормотанью придавали высший смысл.

На этом фоне признак 'здоровый' кажется как будто совершенно несущественным для языкового сознания средневекового человека (ср. единичное ц^лъ 'здоровый, исцеленный' СС: 773, являющееся производным от глагола ц'Ьлити), тогда как более существенным оказывается признак 'бодрыйг: кроме непроизводного въдръ 'бодрый' СС: 102, в старославянском языке представлены прилагательные е-ьдрлнкт. 'бодрый' СС: 103; въждрь 'бодрый' СС: 103 и пооустьнъ 'бодрый' СС: 491 < пооустм-ти - 'побудить, понудить').

Что касается возраста, то здесь так же, как и в существительных, наблюдается интерес к фиксации одного определенного признака, а именно 'детский', ибо младенец — это своеобразная персонификация невинности (ср. д'Ьтьсгь 'детский' СС: 205; млддыгь 'младенческий, детский' СС: 329; отрочни 'отроческий' СС: 424), тогда как другие возрастные признаки встречаются как единичные, причем только в непроизводных прилагательных (ср. старт» 'старый (по возрасту)' СС: 623; юнъ 'юный' СС: 792), производные же стлрьчь 'старческий, свойственный старому, зрелому человеку' (ср. стлрчь оум-ъ илскжштъ) СС: 623; и юнотьнъ 'юноше-

ский' СС: 792 (ср. юнот1гк доушн есть) имеют к человеку физическому лишь опосредованное отношение.

Прилагательные более выразительно, чем существительные, рисуют и внешность средневекового человека, который мог быть высоким (ср. высот. 'высокий' СС: 160) и маленьким (ср. малъ 'маленький' СС: 321; Хоудъ перен. 'маленький, небольшой' СС: 767), сгорбленным и дряхлым (ср. сьлжкъ 'сгорбленный' СС: 656; пр'Ьстлр'Ьвын 'дряхлый' СС: 551), седым (ср. гЬдиндвъ'седой'СС: 678), непричесанным (ср. просто-влдсъ 'непричесанный, с распущенными волосами в знак траура' СС: 527). Однако нельзя не признать, что круг этих имен довольно узок, среди них, пожалуй, наиболее заметными являются прилагательные со значением 'красивый', раскрывающие особенности восприятия красоты в Средневековье.

Прежде всего следует отметить, что признак 'красивый' нашел реализацию только в прилагательных (ср. елдгол'Ьпьнъ 'красивый, прекрасный' СС: 88; довролнчьнъ 'красивый' СС: 191; красыгь 'красивый' СС: 293, ср. также непроизводные довръ 'красивый' СС: 192; л*кпъ 'красивый' СС: 314). Интересен и другой факт: все эти прилагательные в прямом своем значении не имеют антонимов, и это обстоятельство для старославянского языка является чрезвычайно значимым, оно наталкивает на мысль, что средневековый человек не мог и не смел отрицательно оценивать творение рук Божьих2.

Прилагательные говорят нам и о том, что понятие красоты в сознании средневекового человека было наполнено высшим, духовным смыслом, а не только эстетическим. Красота для средневекового человека — это прежде всего понятие нравственное, соотносящееся с категориями добра и блага, поэтому красивый человек — это человек добрый (ср. доврт. 'красивый' СС: 192). И довролнчьнъ ('красивый' СС: 191) — это не просто красивый лицом, а подобный Божественному образу, о чем говорят лексемы блдгол'Ьпыгь ('красивый, прекрасный' СС: 88) и л-fenora (1) 'красота, великолепие', 2) 'прилично, надлежащим образом' СС: 314), отсылающие нас к корням еллг- (ср. бллгъ 'добрый, хороший' СС: 90) и леп- (ср. л-Ьп-ь 1)'красивый', 2)'приличный, надлежащий, уместный' СС: 314), ибо Добро и Благо — это атрибуты Бога, ср. также оуподовнтн 'украсить' СС: 742), т. е. сделать(ся) подобным Богу.

Однако этим понятие красоты для средневекового человека не исчерпывалось. Красота для него — это и наслаждение в жизни (ср. красота 1) 'красота', 2) 'наслаждение' СС: 293), краснтн са 'наслаждаться чем-либо' СС: 293; красоватн са 'наслаждаться чем-либо' СС: 293), так как она украшает жизнь (ср. краснтн 'украшать' СС: 293), благоустраивает ее и тем самым приносит радость (ср. оукраснтн 1) 'украсить', 2) 'благоустроить, привести в порядок', 3) 'доставить радость, обрадовать' СС: 733; красить 'красивый' II 'приятный' СС: 293).

Эти глаголы и имена говорят, таким образом, о том, что красота в сознании средневекового человека была тварным понятием (ср. оутвдрати 1) 'украшать', 2) 'устраивать' СС: 751), поэтому мир (и человек) как творения Божьи не могли быть некрасивыми, безобразными или уродливыми (отсюда и отсутствие антонимов у прилагательных со значением 'красивый').

Из других, также довольно выразительных признаков, причем актуализируемых только прилагательными, можно отметить признак 'сильный' (ср. снльн-ъ 'сильный, крепкий' СС: 603). Этот признак имел, по-ви-димому, особое значение для средневекового человека, так как в силе он видел не только физическую мощь, но и мощь духовную и социальную.

Сила как витальное понятие соотносилась со здоровьем человека, поэтому сильный человек — это человек крепкий, могучий (ср. кр'кп-ъкъ 'крепкий, сильный' СС: 298; кр'кп'ыгы.и прил. в знач. сущ. 'силач' СС: 298; м-ьногосильн-ь 'очень сильный, могучий' СС: 336; оковднын 'стойкий, крепкий' СС: 409).

Интересно, что в представлениях Средневековья сильным и здоровым человек может быть лишь тогда, когда он носит («принимает») в душе своей Бога (ср. довропринмлти 'быть здоровым, сильным' СС: 191, напомню, что Бог есть Добро). Таким образом, понятие силы попадало в сферу сакрального (ср. сила 'перен. о Боге' СС: 602: оузьрмте сына члов-Ьчьскддго сЬдаштл о деснлж силы СС: 602). Самым сильным и крепким, с точки зрения средневекового человека, был, конечно, Бог (ср. выждььдд доушд мо-к кт» вогоу кр'Ьп'ъкоумоу СС: 298). Он укрепляет душу человека (ср. оукр-Ьпнти 'сделать стойким, сильным, укрепить' СС: 734), утверждает и возвышает его (ср. оутврьднтн 'усилить, утвердить // сделать великим, возвысить' СС: 751) и делает неуязвимым к страданиям (ср. господь крепость люде«т. свошъ ддстъ кже пльтнт пов-Ьжденн въите крепостник доушън/кк покадите СС: 298). Вот почему понятие силы соотносилось в сознании человека с небесными силами (ср. силд 'силы небесные' СС: 602: внд'к внд'кннк днвьно сил*ы »гЬкыа сь невест» съходашта СС; 602), которые могли быть персонифицированы в виде ангелов или демонов (ср. силд 'один из ангельских чинов' // 'демоны' СС: 602). Эта сакральность силы проявлялась и в том, что она была связана с чудом (ср. силд 'чудо' СС: 602).

Сила как ментальное понятие в сознании средневекового человека являлась реализацией его воли, его внутренней способности противостоять злу, совершать благие деяния (ср. сила 'способность' СС: 602; посп-кх-ъ способность, сила' СС: 484). И эту способность опять же давал человеку Бог (сила ддет-ь родоу члов-Ьчьскоу плодт» творнтн СС: 602). Тот, кто обладал этой способностью, являлся не только сильным и могущественным человеком (ср. овлдсть 'мощь, сила' СС: 393: нм-Ьтн область ц-Ьлнтн недлгы I изгонитн в-ксы СС: 393), но даже великим (ср. великт. 'сильный' // 'великий, выдающийся' СС: 110).

Сила как социальное понятие соотносилась с властью, с идеей могущественности (ср. снльнъ 'могущественный, сильный, мощный, крепкий' СС: 603), державности (ср. дрьждвьнъ 'сильный, могущественный' СС: 197; моц1н 'быть сильным, могущественным, иметь власть' СС: 333). Сила давала не только власть, но и право сильного на принуждение и насилие (ср. ндснлнк 'насилие' СС: 353; 384; ндсилнти 'совершить насилие' // 'изнасиловать' СС: 353; нлсилгати 'совершать насилие, мучить' СС: 353; нжждд 'насилие, принуждение' СС: 384). Поэтому она рождала в человеке чувство страха (ср. лютъ 'сильный' // 'жестокий, страшный' СС: 318) и неуверенности в себе, ощущение бессилия перед силой в любом ее проявлении, будь то силы природы, Бог или власть (ср. хоудосил-ь 'слабосильный' СС: 767; хоудоснльнъ 'слабосильный' СС: 767; немогы прил.-прич. 'немощный, бессильный' СС: 367; немофьнъ 'бессильный, немощный' СС: 367, ср. также следующий текст: еже ти бтЬхом'ь длт.ж'ънн сътворнти с-ьтворнхомъ за немофь ндциж и зд оумножеине гр'Ьх'ъ нлшнх'ь; попекса о немошти.члвв'ЪчьстЬ СС: 367).

Все остальные витальные прилагательные — это довольно ограниченный круг имен, связанных с физиологическим состоянием человека, который довольно часто был голодным (ср. глдднвъ 'голодный' СС: 170), а потому жадным и ненасытным (ср. нендсыфЕнъ прил.-прич. 'ненасытный' СС: 368; несытыгь 'жадный, ненасытный' СС: 376), испытывающим жажду (ср. жлдьнъ 'испытывающий жажду' СС: 222) или напивающимся допьяна (ср. пиганъ 'пьяный' СС: 448; шоумыть перен. 'пьяный' СС: 790), усталым и утомленным (ср. таготьнъ перен. 'утомленный' СС: 717; троудыгъ 'усталый, утомленный, изнуренный' СС: 703). Интересно, что для средневекового человека был чрезвычайно важен признак 'имеющий крепкие ноги' (ср. вллгогол-Ьньн-ь 'имеющий крепкие ноги' СС: 86). Этот странный для современного человека признак становится понятным, когда мы обратимся к глаголу, в котором «глаголы движения» (большая часть которых обозначала передвижение пешком) занимают одно из центральных мест. Важным, по-видимому, был и признак, указывающий на неспособность человека к продолжению рода, что нашло отражение в прилагательных, обозначающих бездетного, бесплодного человека (ср. вефлдьнъ 'бесплодный, бездетный' СС: 84; бесплодыгь 'бесплодный' СС: 82).

Прилагательные значительно лучше, чем существительные, определяют человека и в плане его речевой деятельности (ср. везмлъвьн'ь 'безмолвный, молчаливый' СС: 80; мльчдлнвъ 'молчаливый, тихий' СС: 330; еладьнъ 'болтливый' СС: 93; ььзычьн'ъ 'болтливый' СС: 807), маркируя прежде всего различные особенности или отклонения в его произношении (ср. лопотивъ 'косноязычный' СС: 310; ндн<£мь 'косноязычный' СС: 350; н^моглдгола прил.-прич. 'заикающийся, говорящий косноязыч-

но' СС: 382; громъглдсъ 'громоголосый' СС: 178; гжгъинвъ 'гнусавый' СС: 181).

Несмотря на то что прилагательные значительно лучше, чем существительные, рисуют нам средневекового человека как существо физическое, однако в целом круг этих имен довольно ограниченный. И здесь проявляется не только книжный характер старославянского языка, но и общая установка средневекового мышления, которое носило по преимуществу дидактический характер, а также установка самой культуры Средневековья, характеризовавшейся отсутствием интереса к человеку физическому. Человек из объекта художественного наблюдения в античности в Средневековье превращается в субъект морального выбора. Поэтому акцент в портрете средневекового человека делается на личность — личность духовную и социальную, а не физическую.

Зеркальным отражением этой ситуации является и средневековая живопись, в которой портрет, пейзаж или ландшафт как таковые отсутствуют. «Художники почти вовсе обходят вниманием реальную природу, не воспроизводят пейзажа, не замечают особенностей отдельных людей, не обращают внимания на то, что в разных странах и в разные эпохи люди одевались по-разному, жили в иных жилищах, имели другое оружие. Индивидуализации они предпочитают типизацию, вместо проникновения в многообразие жизненных явлений исходят из непримиримой противоположности возвышенного и низменного, располагая на полюсах абсолютное добро и абсолютное зло» (Гуревич 1984: 22). Не случайно Средневековье часто! называют «незнакомое с портретом тысячелетие» и первым портретом Средневековья становится портрет Христа.

Итак, материалы старославянского языка оказываются созвучными общей установке культуры Средневековья. Они свидетельствуют о том, что чувственная, физическая природа человека не вызывала особого интереса. Значительно важнее было атрибутировать человека как личность, личность социальную и «интеллигибельную». И здесь мы имеем в принципе картину ту же, что рисуют нам существительные. Этот факт является чрезвычайно значимым для языковой концептуализации средневекового человека, ибо картина, представленная существительными, не является чем-то случайным, напротив, она отражает отношения, реально существовавшие в средневековом обществе. Прилагательные так же, как и существительные, говорят о том, что в социальном отношении средневековое общество делилось на «властвующих и управляющих», «молящихся», «сражающихся» и «трудящихся». Особенность имен прилагательных в том, что в них, в отличие от существительных, более выразительно представлены две группы имен — «властвующих» и «молящихся».

Группа nomina politicus репрезентируется притяжательными прилагательными, которые, в отличие от существительных, передают не столько

саму идею власти, сколько атрибутируют признак ее принадлежности конкретному государственному лицу (ср. амемоурмннн 'халифов' СС: 69; владычьскь 'владыки, правителя' СС: 117; нгемоновъ 'правителя' СС: 246; Блдстельыгь 'властелина' СС: 118; вокводтгь 'правителя, владыки' СС: 122; врьховьнь 'верховного, высшего, главного' СС: 124; волгарьскъ 'вельможи' СС: 99; доуЗовъ 'воеводы' СС: 200; епдрьшьскъ 'наместнический' СС: 209; кънажь 'правителя, властителя' СС: 301; сановит-ъ 'сановный' СС: 592; стдр'Ьншнньск-ь 'относящийся к вождю, старейшине' СС: 624; фдраоновъ 'фараонов' СС: 757; ц<Ьсдрьск-ъ 1) 'принадлежащий владыке', 2) 'императорский' СС: 775; ц'Ьсдркв'ь 1) 'принадлежащий владыке', 2) 'императорский' СС: 776; съпр'Ьстольнъ 'соцарствующий, разделяющий с кем-либо престол' СС: 667; сжднискъ 'судей' СС: 682).

Столь же многочисленна и группа nomina sacrum, которую формируют три блока посессивов:

первый (самый большой) связан с атрибутацией духовных званий (ср. архиереискъ 'архиерейский' СС: 74; дрхнсундгоговъ 'принадлежащий архисинагогу' СС: 74; влъшьск-ь 'верховного жреца' СС: 119; жрьчьскъ 'жреческий' СС: 221; епнскоупьскъ 'епископский' СС: 210; нгоумень 'игумена' СС: 246; нкренскъ 'иерейский' СС: 278; патрнарховъ 'патриарший' СС: 443; пдтрндршьскъ 'патриарший' СС: 443; пискоупль 'епископский' СС: 447; сундгоговъ 'принадлежащий архисинагогу' СС: 685);

второй — с общим названием священнослужителей (ср. презвутерьскъ 'священнический' СС: 498; свАтнтельскъ 'священнический' СС: 597; иночьскъ 'иноческий, монашеский' СС: 261; мънншьскъ 'монашеский' СС: 335; старчь 'монашеский' СС: 623; чрьнорнзьскъ 'монашеский' СС: 783; чрьньчьскъ 'монашеский' СС: 783; кднначьн-ъ 'монашеский' СС: 799); новопристжпивъ прил.-прич. 'недавно поступивший, послушник' СС: 382;

третий (самый незначительный) - с названиями отшельников (ср. охо-дьи*ь 'отшельнический' СС: 438): это и понятно, поскольку они уходят от мира, в котором им уже ничего не принадлежит.

Как единичные встречаются посессивы, относящиеся к названиям язычников (ср. мьзычьскъ 'языческий, чужеземный' СС: 807) и нехристи-ан (ср. некрьстьнъ 'нехристианский' СС: 367).

Таким образом, образование посессивов в старославянском языке было связано не только с собственно лингвистическими факторами, но и с экстралингвистическими: эти имена давали чаще всего названия лиц, наделенных властью (светской или церковной), лица же, лишенные этой власти, довольно редко атрибутировались с этой точки зрения.

Группа «сражающихся» менее выразительна по сравнению с группами «властвующих» или «молящихся»: ее представляют всего лишь несколько прилагательных (ср. онмьось 'воинский' (< оими 'воины') СС: 408; повраньскъ 'военный' СС: 454), однако значение ее возрастет, если

мы примем во внимание признаки, так или иначе связанные с темой «войны». Среди них выделяются прежде всего такие, которые определяют врага (ср. врджнн 'вражеский' СС: 122; врджьскы 'вражеский' СС: 122; сжпостдтьнт» 'неприятельский, вражеский' СС: 684; рдтьннчьскъ 'вражеский, неприятельский' СС: 579; протнвьннчь 'противника, врага' СС: 529), а также характеризуют человека по его поведению в бою, причем акцент в них делается на проявлении храбрости и мужества (ср. пр-йд-ъпл-ъчьн-ъ 'сражающийся на переднем крае' СС: 539; доель 'мужественный' СС: 190; довлкстьн-ъ 'доблестный, храбрый' СС: 190; пр'йдовръ 'доблестный' СС: 537; непоБ-Ьдьи-ъ 'непобедимый' СС: 369; непр-Ьворкм-ъ прил.-прич. 'непобедимый, неодолимый' СС: 372; довропов'кдьн-ъ 'победоносный' СС: 191; поб^дьлнвъ 'победоносный, победный' СС: 455; пов-Ьдьнт» 'победоносный, победный' СС: 455).

Группа «трудящихся», в отличие от «сражающихся», представлена более разнообразно, однако и она имеет свои особенности. Они связаны с тем, что в ней отчетливо выделяется целый блок имен, атрибутирующих врача (что становится вполне понятным, если вспомнить о многочисленных названиях больных и увечных, ср. врдчевъ СС: 123; врдчевьнъ СС: 123; врдчевьскъ СС: 123; врдчьЕьнъ 'лечащий, врачующий' СС: 123).

Другая особенность этой группы имен связана с тем, что практически вся остальная атрибутация связана с именами лиц, занимающихся традиционной трудовой деятельностью сельского населения (ср. ловьчь 'охотничий' СС: 310; пдстоуховъ 'пастушеский' СС: 443; тектоновъ 'плотников' СС: 693; < тектонт» 'плотник' СС: 693), и лишь как единичные встречаются признаки, атрибутирующие nomina professionalia, относящиеся к государственной службе (ср. нзАфьннчьскъ 'мытарей' СС: 258; повнньнъ 'подчиненный, подданный' СС: 456), торговой (ср. коупльнъ 'купеческий'), к религиозной (ср. еогословьнъ 'богословский' СС: 97), просветительской (ср. оучнтелквъ 'учительский' СС: 756) и др. сферам.

Так выглядит-социальная структура средневекового общества в зеркале старославянского языка. Однако представления о ней будут неполными, если не учесть еще одного блока прилагательных, характеризующих человека с точки зрения его социального происхождения: акцент в этой группе имен делается в основном на благородном происхождении человека (ср. Елдгокореньн'ь 'благородного происхождения' СС: 88; благороден!. 'благородный' СС: 88; доврородьнъ 'знатный, благородный' СС: 191) и лишь как единичное отмечено везродьнъ 'незнатный' СС: 79. Эти прилагательные, сама их словообразовательная структура, связанная с корнями елаг- и довр-, наводят на мысль, что понятие «добра» в средневековом обществе было социологизировано, ибо с добром связывалось социальное происхождение человека, а также его имущество (ср. довро имущество' СС: 192), поэтому знатный человек по определению должен

быть добрым, способным творить добро (ср. доврод'Ь'гЬльн'ь 'добродетельный' СС: 191; доврод-Ьгаиъ 'добродетельный' СС: 191).

Прилагательные использовались и для характеристики человека с точки зрения его имущественного положения (заметим, что, как и в существительных, маркировалась прежде всего сема 'бедный, убогий' (ср. в-Ьдьнъ 'бедный, убогий' СС: 106; хоудч» перен. 'бедный' СС: 767; оувог-ъ 'очень бедный, нищий' СС: 722; окданъ, окданьнъ 'бедный, обездоленный' СС: 408; окръвенын 'живущий под открытым небом, тот, у кого нет пристанища' СС: 410) и значительно реже — сема 'богатый' (ср. вогдтъ 'богатый' СС: 95; нм*Ьньнъ 'имущественный' СС: 259). Словообразовательная структура этих имен говорит нам о том, что и понятие «богатства», и понятие «нищеты» в языковом сознании средневековой человека было связано с одним и тем же корнем — бог-/бож-, т. е. оба понятия осознавались скорее как религиозные, нежели как экономические, при этом именно в бедности видели состояние, угодное Богу, а потому избранничества. «Бедняки Христовы» были людьми, отказавшимися от земных благ, для того чтобы вернее достичь царства небесного» (Гуревич 1999: 33). А богатый человек (богатство которого — это дар Бога) по определению должен быть щедрым (ср. вогдт*ь 'щедрый, богатый' СС: 95). Это понимание богатства находилось в полном соответствии с проповедями Василия Великого, главная мысль которых сводилась к следующему: «Богач — это служитель Бога, приказчик, которого всеобщий Хозяин поставил для того, чтобы он заботился о своих товарищах-рабах. И так как управляющий должен лишь трудиться для Хозяина и не имеет права приберегать что-нибудь для себя, то можно сказать, что он украл все то, что не отдал. Тот хлеб, — говорит епископ, — который вы не едите, принадлежит голодным, одежда, которую не носите, принадлежит нагим, золото, которое вы копите, есть достояние нуждающихся» (Гиро 2000: 487).

Социально значимым, по-видимому, для средневекового человека был и признак, указывающий на его отношение к свободе, причем что интересно — маркировался в основном признак «несвободный, рабский» (ср. рАвнн 'рабский' СС: 563; рлвьскь 'рабский' СС: 564; ровннскъ 'относящийся к рабам, слугам' СС: 582; рдвотьн-ь 1)'рабский', 2)'подвластный' СС: 564; рдвынинъ 'принадлежащий рабыне' СС: 564; ~ своводь 1) 'свободный', 2) 'избавленный отчего-либо' СС: 594; своводьнт» 'свободный, вольный' СС: 594).

В этом смещении интереса к признаку «рабский» также проявляется своеобразие языкового сознания средневекового человека, для которого понятия «свободы» и «рабства», помимо социальной, имели еще и религиозную окраску (ср. в связи с этим следующие примеры: посьлднъ высть своводь от гр-Ьхл; тъ во ддръ... воговн приносить сд отъ СВОВОДЪНЫА доушА СС: 594). Рабство рассматривалось как форма отношений между

Богом и человеком, как форма служения Богу. Не случайно одно из значений слова члов'Ькъ в старославянском языке было значение 'слуга' (ср. чло-в-Ьгь 1) 'человек', 2) 'служитель, слуга': i вы подовьнн члов'ккомъ чажштЕмъ господа своего СС: 451). Это «служение Богу оказывалось высшей формой свободы, а свобода от этого служения отдавала человека во власть греха и дьявола» (Каждан 2000: 76). Поэтому человек ощущал себя «рабом Божьим» на земле. И это подчинение человека воле Бога расценивалось выше свободы.

Чтобы завершить тему государственности, репрезентируемую прилагательными, следует упомянуть небольшую группу имен, характеризующих человека с точки зрения правовых отношений, и в частности с точки зрения его отношения к закону (ср. везаконьнъ 'нарушающий законы' СС: 78; законопр'кстАпьнъ 'нарушающий законы' СС: 228; пр-Ьстжпьнъ 'преступный, противозаконный' СС: 552; внновыгь 'виновный' СС: 115; внньнъ 1) 'повинный', 2) 'виновный' СС: 116; невнныгь 'невиновный' СС: 360; неповнньнъ 'невиновный' СС: 370). Материалы старославянских памятников письменности говорят о том, что закон в сознании средневекового человека был понятием не только социальным, но и религиозным. Как понятие социальное закон определялся обычаями предков (ср. за-конт. 1) 'закон', 2) 'обычай' СС: 228), поэтому вся жизнь средневекового человека протекала по законоу мрьтвыимъ. Закон устанавливался правителями (ср. законоддннк 'установление законов, законодательство' СС: 227; здконоположеннк 'установление законов, законодательство' СС: 227) и издавался в виде их приказов (ср. поуститн законъ 'издать приказ, закон' СС: 556; възаконнтн 'сделать законом' СС: 130). Поэтому закон имел такую же силу, как и власть (ср. подъзаконьнъ 'подвластный закону' СС: 464).

Вместе с тем средневековый человек отчетливо осознавал, что, помимо социальных законов, существует Вечный Закон, имя которому Бог. Эта соотнесенность закона с Богом, пожалуй, ярче всего выражена в названиях Ветхого-и Нового Заветов (ср. ветъхын законъ и новын законъ), а также священника, который для средневекового человека был хранителем этого Высшего Закона, вот почему законьникъ 'священник' СС 228. Об этом же говорит и определение греха, данное Иоанном Богословом: «Грех есть беззаконие». Таким образом, и в понятии «закон» отразилось знакомое нам уже противопоставление божественного и земного.

Признавая силу и власть закона в своей жизни, средневековый человек тем не менее часто его преступал, о чем говорят, с одной стороны, многочисленные лексемы с этим значением (ср. пр'Ьвр'кдитн 'преступить, нарушить закон, провиниться' СС: 534; пр*кстжпатн 'переступать, нарушать закон' СС: 552; везаконкннк 'беззаконие, проступок' СС 78; ее-законнк 1) 'нарушение закона', 2) 'беззаконие, произвол' СС 78; ЕЕзаконьнъ 'нарушающий законы' СС: 78; законопр'Ьстжплкннк 'нарушение закона'

СС: 227; законопр'Ьстжпьнъ 'нарушающий законы' СС: 228), а с другой -отсутствие дериватов с противоположным значением, несмотря на то что описательные конструкции со значением 'соблюдать закон' в старославянском языке существовали (ср. поконтн законъ 'исполнить закон' СС: 470; ходнтн въ законе 'соблюдать закон' СС: 762).

Преступая закон, средневековый человек осознавал это, ибо в душе его рождалось чувство вины, греховности. Причем эти чувства по-разному соотносились с божественным и земным законами. И в этом тоже проявлялось своеобразное разделение божественного и земного. Понятие «вины» было связано, по-видимому, в его сознании с нарушением земных законов, с прегрешениями социального порядка (ср. вннд 'вина, провинность' СС 115: дзъ ннеднноь* вины не ОБр&гдек вь немь СС: 115), не случайно прилагательное внныгь, кроме значения 'виновный', имеет еще значение 'повинный' (ср. бнньнъ 1)'повинный', 2)'виновный' СС: 116, а внньнд сьтворитн 'обязать кого-либо к чему-либо', ср. также повнныгь 'подчиненный, подданный' СС: 456: повнныгь вытн 'подлежать суду' СС: 456, а неповнныгь 1) 'невиновный', 2) 'неподвластный, неподчиненный' СС: 370).

Понятие же «греха» соотносилось с прегрешениями перед Богом (ср. гр*Ьхопдддннк 'грех, прегрешение' СС 179; съгр"Ьшенмк 'прегрешение, грех' СС: 647: кдахж сд славдште бога н Гспов-Ьдаикште гр*Ьхы СК0А бышд крьстипнн СС 179), с нарушением божественного закона (ср. везлконе-ннк 'беззаконие, проступок' СС 78: помнлоуг mía воже по ввлщНи милос-п.

TBOEL L ПО МНОГЫНМЪ фбДрОТДЛГЬ ТБОЬМЪ 0Ц*ЪСТ1 Е63ДК0ННЬ*{» M0*fc СС: 78).

Интересно, что понятие «согрешить» в языковом сознании средневекового человека оказывалось производным от глаголов движения (попутно заметим, что сама жизнь человека - это его движение по пути, предначертанному Богом, ср. х<>А«т« 'поступать, жить' СС: 762; походитн 'пребывать, жить' СС: 492). Праведная жизнь человека идет в соответствии с законами нравственности. В неправедной жизни божественный закон является препятствием на пути грешника, он вынужден его переступать, поэтому согрешить — это преступить закон Божий (ср. прНЬ-стжпнти 'согрешить' СС: -552). Однако, нарушая этот закон, человек лишался опоры в своей жизни, поддержки Бога в своих грешных деяниях, поэтому, преступая закон, он (в)падал в грех (ср. въпдддти 'впадать в грех' СС: 148; въпдстн са 'впасть в грех' СС: 148; отъпдсти 'лишиться // ошибиться I/ пасть // впасть в грех' СС: 432; грехопадении 'грех, прегрешение' СС 179).

Думается, что об этом же разделении божественного и земного закона в языковом сознании средневекового человека косвенно говорят и глаголы со значением 'обвинять'. Обращает на себя внимание обилие этих глаголов (ср. вдднтн 'обвинять' СС: 108; възглдголдтн 'обвинить кого-либо' СС: 133; оелнчнтн 1)'уличить, разоблачить, обвинить', 2)'пуб-

лично показать, засвидетельствовать' СС: 394; понмоклтн 'обвинять, упрекать' СС: 467; прнноситн 'обвинять' СС: 508; хоулнтн 1) 'оскорблять, ругать злословить// богохульствовать', 2)'обвинять' СС: 768 и т.д.), которое объясняется, по-видимому, существовавшим в Средневековье обычаем доноса, следствием которого было имущественное обогащение доносителя. «Доносы и клевета, — по наблюдениям историков-медиевистов, — были будничным явлением и даже получали теоретическое оправдание: считалось, что порицание, пусть и несправедливое, способствует улучшению человеческой природы» (Каждан 2000: 169). Все эти глаголы обозначают действие, направленное на другого субъекта, уличаемого в нарушении закона. Все они как бы социологизированы в своей семантике, так как имеют семы, указывающие на публичное действие, рассчитанное на свидетелей (ср. облнчдтн 1)'уличать, разоблачать, обвинять', 2) 'публично показывать' СС: 393; обдднти 'оклеветать, обвинить' СС: 390; облыгдтн 'ложно обвинять, бесчестить, клеветать' СС: 394; оклеветд-вдти 'клеветать, оговаривать' СС: 408), тогда как глаголы со значением «согрешить» обозначают действие, направленное на самого субъекта, преступившего закон Божий (ср. с-ьгр^шити 'согрешить' // 'провиниться в чем-либо' СС: 647; пр'кгр'кшити 'провиниться, согрешить' СС: 535) и кающегося в своих прегрешениях перед Богом (ср. исц-Ьли доушж мовк ■Ько cbrp-fcimxT» Tee*fc СС: 647).

Человек как личность социальная предстает перед нами и в семейных отношениях. Среди прилагательных, актуализирующих сему родства, выделяется небольшой блок имен, атрибутирующих прежде всего родителей (ср. родительск-ъ 'родительский' СС: 583; родителккъ 'прародительский' СС: 583; мдтерьнь 'материнский' СС: 324; отьчь 'отцовский' СС: 437), затем брата, но не сестру (ср. вратрьнь 'братский' СС: 101; врдтьнь 'братский' СС: 101), женщину — незамужнюю (ср. веспосдгдн 'незамужний' СС: 82; не посагъшнга 'незамужняя' СС: 482) или потерявшую мужа (ср. вьдовнчь 'вдовий' СС: 161), беременную (ср. непрдздьнд 'беременная' СС: 372) или бесплодную (весплодьнд 'бесплодная' СС: 82), а также ребенка (ср. нночддь 'единственный (о ребенке)' СС: 262; новорожден^ прил.-прич. 'новорожденный' СС: 382).

Завершает группу лексики, характеризующей человека как личность социальную, огромный блок имен, представляющих собой посессивы к различным антропонимам (в словаре их более 150). Интересно, что все эти притяжательные прилагательные образованы в основном от имен мужчин (ср. Албксдндровъ прил. к мужскому имени Александр СС: 68; Аньдрбовъ прил. к мужскому имени Андрей СС: 71; бфремовъ прил. к мужскому имени Ефрем СС: 211; Иоднов-ь прил. к мужскому имени Иоанн СС: 262; Константина прил. к мужскому имени Константин СС: 289; Павьловт, прил. к мужскому имени Павел СС: 439; Петрова прил. к

мужскому имени Петр СС: 444; Феодоровъ прил. к мужскому имени Фео-дор СС: 809 и т.д.) и как единичное среди них встретилось прилагательное Мдрнннъ прил. к женскому имени Мария СС: 322). В связи с этим небезынтересно отметить, что в старославянском языке, помимо этого антропонимического прилагательного, существовало еще лишь два притяжательных имени, имеющих отношение к женщине, мдтерьнь 'материнский' СС: 324 и кьдовнчь 'вдовий' СС: 161. Это, как представляется, говорит не только о своеобразной «мужскоцентричности» старославянского языка, но и о том, что старославянский язык отказывал женщине в ее «самости», что в общем находилось в соответствии с доктриной православного христианства.

Следует отметить также, что группа притяжательных антропонимов является исключительной особенностью прилагательных, что касается nomina nationalia et regionalia, широко фиксируемых существительными, то они здесь встречаются очень редко (ср. амор-Ьиск-ъ. прил. к названию племени Аморреяне СС: 69). Такое множество антропонимических по-сессивов говорит о ярко выраженном стремлении средневекового человека четко обозначить себя и свою собственность, что было связано с актуальностью для его сознания все той же древней оппозиции свой ~ чужой: атрибутация через антропоним позволяла ему социально самоопределиться, идентифицировать себя с «мы», что являлось, по-видимому, чрезвычайно для него важным, тогда как через нарицательные имена он маркировал чаще всего противоположный член оппозиции (ср. ино-мьзычьнъ 'чужестранный' СС: 262; страньнъ 1)'чужой', 2)'отлученный' СС: 628; цюуждь 'чужой' СС: 770; ыьзычьнъ 'чужеземный' СС: 807; Мкзычьыгь 'чужеземный' СС: 807).

В целом следует сказать, что в прилагательных детерминация человека как существа социального представлена значительно лучше, чем в существительных, однако и здесь она почти в полтора раза уступает названиям, определяющим человека как существо духовное, мыслящее, страдающее, имеющее свои склонности, влечения, прегрешения, желания и интересы (не случайно адъективные основы в качестве мотивирующих при образовании имен существительных со значением лица используются прежде всего там, где речь идет о человеке как личности духовной, «интеллигибельной»). Более того, прилагательные в силу своей природы значительно полнее, чем другие части речи, говорят нам о том, каким видел себя средневековый человек в нравственно-этическом плане и каким он хотел себя видеть.

В прилагательных эта семантическая сфера так же, как и в существительных, строится по принципу оппозитарности, т.е. и здесь описание человека ведется как бы «сверху вниз» — от заданной божественно предопределенной сущности к ее греховным нарушениям.

Об этом ярче всего говорит довольно значительная группа имен, главной составляющей которых является идея Бога. В одних именах эта идея выражается эксплицитно:

либо самой словообразовательной структурой слова, в частности его основой (заметим, что эта группа имен представлена более разнообраз-но, чем в существительных, ср. боголюбнвъ 'любящий бога, набожный' СС: 96; Богооу-годьнъ 'богоугодный, приятный богу' СС: 97; воговесельнъ 'радующийся богу' СС: 95; вогодъхновенъ 'боговдохновенный' СС: 96; богозъвднъ 'избранный богом' СС: 96; когол'Ьпь.н'ь 'богоугодный' СС: 96; Богомждростьнъ 'мудрый как бог' СС: 96; еогомждръ 'божественно мудрый' СС: 96; Богондоученъ 'внушенный богом' СС: 96; богоноснвъ 'носящий в себе бога' СС: 96; богоносьнъ 'носящий в себе бога' СС: 96; Богооврдзьнъ 'богоподобный' СС: 96; когочьстнвъ 'чтущий бога' СС: 97; Безвожыгь 'безбожный' СС: 78; воговорьнъ 'борющийся против бога' СС: 95; вогокоторьнъ 'борющийся против бога' СС: 96; вогосвдрьнъ 'борющийся против бога' СС: 97; вогомрьз-ыгь 'враждебный богу' СС: 96; хрьстолюБъвыгъ 'христолюбивый' СС: 767; хрьстонендвидьнъ 'ненавидящий Христа' СС: 767);

либо через систему его значений (ср. влдгов1рьнъ 'набожный, благочестивый' СС: 85; блдгочьстнвъ 'набожный, благочестивый, богобоязненный' СС: 90; блдгочьстьнъ 'набожный, благочестивый' СС: 90; в'крьнъ 'набожный' СС: 165; гов'кннъ 'набожный, богобоязненный' СС: 172; доврогов'Ьннъ 'набожный, благочестивый' СС: 191; доврочьстнвъ 'благочестивый, набожный' СС: 192; доврочьстьнъ 'благочестивый, набожный' СС: 192; чьстив-ъ 'благочестивый, набожный' СС: 786; чьстыгь 'благочестивый, набожный'; СС: 787; мнлостнвъ 'набожный' СС: 326; зълочьстьнъ 'безбожный человек' СС: 241; неподовьнъ 'безбожный, бесчестный, развратный' СС: 370; нелр'ЬлодоБып. 'безбожный' СС: 373; нечьстнвъ 'безбожный, нечестивый' СС: 378; нечьстьнъ 'безбожный, нечестивый' СС: 378; хоульнъ 'богохульный, богохульствующий' СС: 768; блдзныгь 'богохульный' СС: 92).

В других именах эта идея выражается имплицитно, через атрибута-цию тех признаков и символов, которые являются сопутствующими идее Христа (ср. влдженъ 'блаженный (в наименовании святых)' СС: 91; блджьнъ 'блаженный' СС: 91; овлдженъ 'блаженный' СС: 392; трьБлджагь 'блаженный' СС: 704; кротость нъ 'исполненный кротости' СС: 295; везгр'Ьшьнъ 'безгрешный' СС: 79; везпгЬвьн-ь 'беззлобный' СС: 79; БезълоБнвъ 'беззлобный, кроткий, беспорочный' СС: 81; безълобьн-ъ, 'беззлобный, кроткий, беспорочный' СС: 81; подовьнострдстьмъ 'страдающий, как и...' СС: 462; «ъноготроудьнъ 'многострадальный, многотрудный' СС: 336; пр'ЬсвАТЪ 'пресвятой, святейший' СС: 550; трьскАт-ъ 'трижды святой' СС: 705; чло-в-йколювьствьнъ 'человеколюбивый' СС: 781; члов'Ьколюбивъ 'человеколюбивый' СС: 781; лювоннфь 'любящий бедных' СС: 316; мнлосрьдъ 'милосердный' СС: 326; мнлосрьдьнъ 'милосердный, участливый' СС: 326;

пр-Ьмилостивъ 'в высшей степени милосердный' СС: 545; влагодлтьнъ 'милостивый' СС: 87; влдгосгьн-ъ. 'добрый, милостивый' СС: 90; вескврьныгь 'непорочный' СС: 81; необнньнъ 'непогрешимый, справедливый' СС: 368; прдвьднкъ 'справедливый' СС: 496; дл-ъготрыгклнв'ъ 'снисходительный, терпеливый' СС: 189; скр-ъвыгь 'печальный, скорбящий' СС: 607; страстьнъ 'мученический' СС: 628).

В-третьих — оппозитарно, через противопоставление божественного и греховного в человеке. Причем прилагательные, в отличие от существительного, главный акцент в прегрешениях человека делают на отступлении от Бога, от веры в него, именно этим, по-видимому, объясняется обилие имен, актуализирующих признак «отношение к Богу, к вере в него» и тем самым формирующих оппозицию безбожный - верующий (ср. безбожьнъ 'безбожный' СС: 78; НЕв*Ьрьнъ 'неверующий' СС: 361; малов-Ьр-ь 'маловерный' СС: 321; х°УА°в'Ьрьн'ь 'недостаточно глубоко верующий' СС: 767; имов-Ьрьнъ 'иноверный, еретический' СС: 261; вогомрьз-ьггъ 'враждебный богу' СС: 96; богоборьнъ 'борющийся против бога' СС: 95; вогокоторьнъ 'борющийся против бога' СС: 96; вогосвдрьнъ 'борющийся против бога' СС: 97; хрьстоненавидьнъ 'ненавидящий Христа' СС: 767; ср. также прилагательные, в которых этот признак выступает как положительный: в^рьнъ 'набожный' СС: 165; Елдгов-Ьрьнъ 'набожный, благочестивый' СС: 85; еоголюбнвъ 'любящий бога, набожный' СС: 96; богочьстивъ 'чтущий бога' СС: 97; прАвоверып» 'правоверный' СС: 495; хрьстолювъвьмъ 'христолюбивый' СС: 767; хрьстолювьн-ъ 'христолюбивый' СС: 767).

Понятие «веры» в языковом сознании средневекового человека было связано с глобальной оппозицией истинной, правой веры (ср. правда в^рд СС: 495; прдвов'Ьрьнъ 'правоверный' СС: 495) и веры ложной, еретической (ср. зт»лдга в^рд 'ложная вера' СС: 165; зълов'Ьрнк 'безбожие' СС: 240; ннов'Ьрьнъ 'иноверный, еретический' СС: 261).

Истинная вера в понимании средневекового человека — это не только правильная вера, составляющая основу набожности человека (ср. влдгдга в^рд 'набожность' СС 165), но и справедливая, мудрая вера (ср. в^рд пр-Ьмждростн 'истинная вера' СС: 547). Само прилагательное прдвъ в сочетании прдвдга в^рд имеет значение 'правильный, справедливый'. Не случайно именно этот корень содержится в производных именах, обозначающих 'справедливость' (ср. прдвость СС: 496; прдвотд СС: 496; прдвынн СС: 496; прдвьдд СС: 496).

Наличие этих имен в старославянском языке является еще одним свидетельством огромного влияния религии на нравственную жизнь человека, на страсти и характеры людей. Вера из чисто религиозного понятия переводилась в этическое, характеризующее отношения между людьми в обществе, которые строились на доверии или недоверии. Об этом говорят и дериваты, словообразовательная структура которых указывает

на то, что высокие этические ценности человека соотносились именно с его верой в кого или во что-либо (ср. в-Ьрьнъ 1) 'верный, преданный', 2)'набожный' СС: 165; достоинов'Ьрьн'ъ'заслуживающий доверия'СС: 196; нбверьнъ 1) 'неверующий', 2) 'неверный, вероломный' СС: 361; лъжьнъ 'ложный, неверный' СС: 312; в-кровати 'верить, уверовать' СС: 165; Суворова™ 'вверить, доверить' СС: 724).

Таким образом, вера мыслилась как категория не только религиозная, но и этическая, апеллирующая к нравственности человека и прежде всего к понятиям добра и зла. Само прилагательное зълъ (СС: 241) имело значение 'плохой, дурной', а субстантивируясь, обозначало 'зло, злое дело' или 'плохого человека' (ср. также з-ълочьстьнъ 'безбожный человек' СС: 241; зълоиравьнъ 'дурного нрава, безнравственный человек' СС: 240), причем не просто плохого, а такого, который заслуживает наказания (ср. зъло-съмрьтьнъ 'заслуживающий смерти человек' СС: 240). Дериваты с корнем зъл- говорят нам о том, что зло в представлениях средневекового человека — это прежде всего безверие или неправедная вера, ересь (ср. з^ов-крик 'безбожие' СС: 240; зълов-крьство 'ложная вера, ересь' СС: 240), тогда как с добром, напротив, связывались набожность и благочестие человека (ср. доврочьстнк 'благочестие, набожность' СС 192; доврочьстивт» 'благочестивый, набожный' СС: 192; доврочьстьиъ 'благочестивый, набожный' СС: 192).

Духовно-этические воззрения средневекового человека на самого себя были освещены светом Евангельских заповедей. Вместе с тем вся сфера ментальности Средневековья была пронизана идеей греховности человека, поскольку человек уже рождается грешником, с печатью первородного греха.

Как же понимал средневековый человек грех? Что вкладывал он в это понятие? Интересно, что в старославянском языке есть только общее название греха (rp"fcxT> 'грех' СС 179) и понятия «грешный» (ср. гр^ховь^ь 'грешный' СС: 179; гр-Ьшьнъ 'грешный' СС: 180). Тогда как понятие «безгрешный» лексически и словообразовательно хорошо «проработано». Оно и дает возможность понять, что же такое грех в языковом сознании средневекового человека.

Грех — это прежде всего порок, т.к. безгрешный (везгр-кшьм'ъ 'безгрешный' СС: 79) — это непорочный человек (ср. мепорочьн-ъ 'непорочный, безгрешный' СС: 371).

Грех — это грязь, которой человек оскверняет свою душу, поэтому безгрешный — это человек, душа которого чиста перед Богом (ср. чисть 'незапятнанный, невиновный' // 'безгрешный' // 'непорочный, девственный' СС: 780; Бескврьньнь 'непорочный' СС: 81 < скврьиа 'нечистоты, грязь' II перен. 'мерзость, скверна' СС: 605: скврьнж отъ с-ьвОсти их1» очисти; нескврьньнъ 'неоскверненный, непорочный' СС: 375).

Грех — это позор, бесстыдство, поэтому безгрешный — это человек, которому в своей жизни нечего стыдиться, ибо он безупречен (ср. непо-стыдьнъ 'непосрамленный, безупречный' СС: 371).

Грех — это подозрение, упрек, т. к. безгрешный человек — это человек, не сделавший в своей жизни ничего предосудительного, в чем можно было бы его упрекнуть (ср. нездзорьнъ 'безупречный, безукоризненный' СС: 364 < здзорьнъ 'предосудительный, подозрительный' СС: 364; з&зьр'Ь-тн 'упрекать, укорять' СС: 364).

Осознание человеком своей греховности отразилось в прилагательных БЕсромьнъ 'бесстыдный' СС: 82; вестоудьн'ъ 'бесстыдный' СС: 82, говорящих о том, что стыд, его причина, с точки зрения средневековой ментальное™, — это позор и бесчестье в глазах окружающих-людей (ср. стоудъ 'стыд, позор, бесчестье, срам' СС: 632; сромъ 'позор' СС: 620). Он возникает в душе человека, когда им попираются божественные (нравственные) или социальные нормы (ср. стоудьнъ 1) 'постыдный, омерзительный', 2) 'непристойный, бесстыдный' СС: 632; стоудъкт, 'непристойный, бесстыдный' СС: 632), следствием чего является общественное презрение человека (ср. оукорьнъ 'позорный, постыдный, бесчестный' СС: 733 < оукоръ 'оскорбление, поношение, унижение' СС: 733; оукорити 1)'оскорбить, опозорить, унизить', 2) 'отвернуться, отшатнуться от кого-либо с презрением, отвращением' СС: 732).

Эти общие представления о грехе конкретизируются в старославянском языке в многочисленных прилагательных, детерминирующих различные прегрешения человека, среди которых: ложь (лъжнвъ 'лживый' СС: 312), лукавство (лжкдвьнъ 'очень плохой, коварный, лукавый'СС: 319), клевета (клеветыть 'клеветнический' СС: 285), несправедливость (ср. веспрдвьдьнъ 'несправедливый' СС: 82), разврат (блждьн'ъ 'развратный' СС: 94), прелюбодеяние (пр'Ьлювод'Ьнствьнъ'прелюбодейный' СС: 545), алчность и корыстолюбие (любонм'Ьньнъ 'корыстолюбивый, алчный' СС: 316), злоба (зъловнвъ 'причиняющийзло' СС: 240) и гнев (гн^вьнъ 'гневный, злобный' СС: 172), злонравие (зълонрдвьнъ 'дурного нрава, безнравственный человек' СС: 240), враждебность (протнвьнъ 'враждебный' СС: 529), изобретательность на зло (зълок'ъзньиъ 'злокозненный' СС: 240), злодейство (зъло-д'Ьмн'ь 'злодейский' СС: 240), сварливость (которичь 'сварливый' СС: 292); зависть (здвметьлмвъ 'завистливый' СС: 225), идолослуже-ние (ндоложрьтвьнъ 'принесенный в жертву идолам' СС: 246) и кол-довстово (влъшьбьнъ 'колдовской' СС: 119), богоненавистниче-ство (хрьстоненлвмдьнъ'ненавидящий Христа' СС: 767), хвастовство (вельр'Ьчнвъ'хвастливый'СС: 112), гордыня (величавъ 'надменный, заносчивый' СС: 110), непослушание (ослоушьливъ'своевольный, не подчиняющийся кому-либо' СС: 418), безрассудность (кезоумль 'без-

рассудный'СС: 81), вероломоство (нев-Ьрьн-ъ'вероломный'СС: 361), немилосердие (немнлостнвъ 'немилосердный' СС: 367), лень (лО-нивъ 'ленивый, нерадивый' СС: 314), пьянство (пншгь 'пьяный' СС: 448) и обжорство (нендсыцють 'ненасытный' СС: 368), неблагодарность (невъзЕлдгоддтыгь 'неблагодарный' СС: 360), нечестивость (нечьстнв-ъ 'нечестивый' СС: 378), жестокость (жестосрьдъ 'жестокосердный' СС: 216), отсутствие стыда (Еесрдмьн-ь'бесстыдный'СС: 82) и др.

Список этих прегрешений практически полностью совпадает с теми, которые многократно повторяются в святоотеческой литературе или в книгах Нового Завета3. Вместе с тем нельзя не отметить, что чаще всего и лексически разнообразнее в этом списке словообразовательно маркируются такие пороки, как:

нечестивость и безбожие (ср. ибчьстивъ 'безбожный, нечестивый' СС: 378; нечьстьн-ъ 'безбожный, нечестивый' СС: 378; зъло-чьстыгъ 'безбожный человек' СС: 241; везвожьнъ 'безбожный' СС: 78; неподобьн'ъ 'безбожный' СС: 370; непр'ЬподоЕьнъ 'безбожный' СС: 373; Хрьстоненлвндьнъ 'ненавидящий Христа' СС: 767; вогомрьзъкъ 'враждебный богу' СС: 96); приверженность ересям, язычеству (ср. ере-тнчьскъ 'еретический' СС: 210; инов'Ьрьнъ 'иноверный, еретический' СС: 261; идольскъ 'идолопоклоннический' СС: 247; ыьзычьнъ 'языческий, чужеземный' СС: 807; погдньскъ 'языческий' СС: 458; влъхвовьнъ 'колдовской' СС: 118; влъшьбьнъ 'колдовской' СС: 119);

ложь, клевета, предательство, обман (ср. лъжнвъ'лживый' СС: 312; клеветьнъ 'клеветнический' СС: 285; лжкавъ 'коварный, лукавый' СС: 319; лжклвьнъ 'коварный, лукавый' СС: 319; льстнвъ 'льстивый, хитрый' СС: 313; прокдзнвъ 'лукавый, коварный' СС: 521; пр-Ьлжкдвъ 'в высшей степени коварный, лукавый' СС: 545; пр'Ьдоднтблкв'ь 'предательский' СС: 535; рдалжчбггь 'коварный, лукавый' СС: 571; стръпътнвъ 'извращенный, лукавый' СС: 630; пронырнвъ 'коварный, мерзкий' СС: 523; нев'Ьрьн'ъ 'неверйЬш, вероломный' СС: 361; вефьствьнъ 'бесчестный' СС: 84; неподоБьнъ 'бесчестный' СС: 370; оукорьнъ 'бесчестный' СС: 733);

злоба, злонравие, злодейство, злоречивость (ср. пгйвлнвъ 'злобный' СС: 172; гн-Ьвьнъ 'злобный' СС: 172; зълонрдвьнъ 'безнравственный человек' СС: 240; зълод-Ьннъ 'злодейский' СС: 240; зълод'Ьнскъ 'злодейский' СС: 240; зълокъзньнъ 'злокозненный' СС: 240; зъловнвъ причиняющий зло' СС: 240; ржжьнъ 'злобный' СС: 588; непрнпзнннъ 'злой' СС: 372; непригазньскъ 'злого духа' СС: 372; пронырнвъ 'злой, коварный, мерзкий' СС: 523; хоульнъ 'богохульствующий' СС: 768;

неразумность, безрассудство, глупость (ср. везоумли 'неумный, неразумный' СС: 80; ЕЕЗоумль 'неразумный, безрассудный' СС: 81; везоумьнъ 'неразумный, безрассудный' СС: 81; вбсловесьнъ перен. неразумный' СС: 81; весловьн-ъ 'неразумный' СС: 81; воун 'неразумный,

неумный' СС: 102; неразоумивъ 'неразумный' СС: 374; нердзоумнчьиъ 'непонятливый, невосприимчивый' СС: 374; нерАзоумьлнвъ 'непонимающий, непонятливый' СС: 374; нерозоумьннчьнъ 'непонятливый, неразумный' СС: 374; нердзоумыгь 'непонятливый, неразумный' СС: 374; несловесьиъ 'неразумный' СС: 375; несъмысльнъ 'неразумный' СС: 376; x^YAооумъ 'неразумный' СС: 767; хоудооумьнъ 'неразумный' СС: 767; жроднвъ 'глупый, неразумный' СС: 805; жродьнъ 'глупый, неразумный' СС: 805);

жестокость (ср. горыгъ перен. 'жестокий' СС: 175; жестосрьдивъ 'жестокосердный' СС: 216; жестосрьдъ 'жестокосердный' СС: 216; тажь-косрьдъ 'бессердечный' СС: 717; везмнлостнвъ 'немилосердный' СС: 80; немнлостнвъ 'немилосердный' СС: 367; нечлов'Ьчьнъ 'бесчеловечный' СС: 378; нечлов'Ьчьск'ъ 'бесчеловечный' СС: 378);

похоть, разврат, прелюбодеяние (ср. елждьнъ 'развратный' СС: 94; неподовьнъ 'развратный' СС: 370; поустошьнъ 'распутный' СС: 556; похотьнъ 'похотливый' СС: 493; пр^лювод-Ьи 'прелюбодейный' СС: 545; пр'Ьлювод'Ьмствьнъ 'прелюбодейный' СС: 545; плътолювивъ 'сластолюбивый' СС: 450);

отсутствие стыда (ср. весрдмьнъ 'бесстыдный' СС: 82; весто-удьнъ 'бесстыдный' СС: 82; стоудыгъ 'непристойный, бесстыдный' СС: 632; стоудъкъ 'непристойный, бесстыдный' СС: 632; оукорьнъ 'позорный, постыдный, бесчестный' СС: 733);

несправедливость (ср. веспрлвьдьнъ 'несправедливый' СС: 82; нелровьднвъ 'несправедливый' СС: 371; нелрдвьдыгь 'несправедливый, неправедный' СС: 371; овндьлнвъ 'несправедливый, причиняющий вред' СС: 391);

алчность (ср. любонм'Ьньнъ 'корыстолюбивый, алчный' СС: 316; ллкомъ 'жадный' СС: 304; несыть 'жадный' СС: 376; несытьнъ 'жадный' СС: 376);

сварливость (которичь 'сварливый' СС: 292; которьнъ 'сварливый' СС: 292; лювопьрнвъ 'сварливый' СС: 317; рьвьннвъ 'сварливый' СС: 586; рдспьрьнъ 'вызывающий ссоры' СС: 576);

неблагодарность (вездарьствьнъ 'неблагодарный' СС: 79; невъзвлд-годлтьнъ 'неблагодарный! СС: 360; невъзвлдгод'Ьтьнъ 'неблагодарный' СС: 360);

гордыня (ср. велнчавъ 'надменный, заносчивый' СС: 110; гръдъ 'возгордившийся, надменный' СС: 178; вельр-Ьчнвъ 'хвастливый' СС: 112);

непокорность и непослушание (ср. непокорьнъ 'непокорный, непослушный' СС: 370; непослоушьлнвъ 'непослушный' СС: 371; ослоушь-лнвъ 'своевольный, не подчиняющийся кому-либо' СС: 418);

гнев (ср. пгЬвьнъ 'гневный, злобный' СС: 172; гн-Ьвлнвъ 'гневающийся, злобный' СС: 172 )

обжорство (ср. нендсыфенъ 'ненасытный' СС: 368) и пьянство (ср. пнганъ 'пьяный' СС: 448; шоумьнъ перен. 'пьяный' СС: 790);

зависть (ср. злвидьливъ 'завистливый' СС: 224; злвистьливъ 'завистливый' СС: 225).

Интересно, что в старославянском языке отсутствовали понятия «бессовестный» и «бездушный» (прилагательное вездоушьнъ имеет витальное значение 'неживой' СС: 79), так как в представлениях Средневековья совесть, как и душа, есть у каждого человека. Это тот невидимый, внутренний орган, который оценивает его жизнь, мысли и чувства с позиций соответствия их Высшему Закону, имя которому Бог. На эту связь совести с божественным законом указывает и словообразовательная структура слова совесть (съе-Ьдь 'совесть' СС: 643; сьв-Ьсть 'совесть' СС: 644), в котором приставка съ- передает идею «совместности» (ср. сыюжнтн 'пожить совместно с кем-либо' СС: 666; сьпогрети 'похоронить вместе с кем-либо' СС: 666; сърд-довдтн CA 'радоваться вместе с кем-либо' СС: 675), а корень вОд- — идею истинного «знания», носителем которого является Бог, т. е. совесть - это со-знание или совместное знание, совместное с Богом (о)со-знание своей жизни, способность отдавать себе отчет в своих деяних и поступках, на что указывают глаголы в-Ьд-Ьти са 'знать, отдавать себе отчет' СС, 164; с-ьв-fe-д-Ьти 'знать, понимать' СС: 643, а также наречие съезды 'сознательно' (ср. дзъ съв'Ьды сыр-Ьшихт» СС: 644). Совесть, как и душа, связывала человека с Богом, поэтому совесть и душа у человека должны быть чистыми (ср. скврънж отъ сьб-Ьсти ихъ очисти СС: 644).-

Это обилие прилагательных, отрицательно характеризующих человека с нравственной точки зрения, говорит о том, что старославянский язык как бы «обвинял» средневекового человека в его прегрешениях перед Богом, ближним и перед самим собой, более того, оно свидетельствует о своеобразной языковой иерархии этих пороков в сознании человека, который воспринимал себя, несомненно, как существо греховное и слабое, погрязшее в своих пороках. Вспомним знаменитое изречение Григория Богослова: «Человек тварь, но он имеет повеление стать богом»4. Это изречение отсылает нас к другим именам, позволяющим взглянуть на средневекового человека с иной точки зрения и увидеть его устремление к идеалу и прежде всего к добродетели.

Что же понимал средневековый человек под добродетелью? Кто, с его точки зрения, был истинно добродетельным, безгрешным человеком?

Ответ на этот вопрос дают прилагательные, маркирующие самые разнообразные добродетели человека, среди которых: набожность (воголювивъ'любящий бога, набожный' С С: 96), благочестивость (вллг-чьстивт. 'набожный, благочестивый, богобоязненный' СС: 90), доброта (доврод-tiaHT. добродетельный' СС: 191; влдгостьнъ 'добрый, милостивый'СС: 90), милосердие (мнлосрьдьнт» 'милосердный, участливый' СС: 326), честность (чьстьнт, 'честный' СС: 787), любовь к людям (чловеколюБьствыгъ 'человеколюбивый' СС: 781), гостеприимство (лю-

Бострдньнт.'гостеприимный'СС: 317), отсутствие зависти (незавидь-лнвъ 'независтаивый' СС: 364), правдивость (нелъжыгь 'правдивый' СС: 367), кротость (кротостьнъ 'исполненный кротости' СС: 295) и смирение (оумдлкнъ 'смиренный' СС: 735), долготерпение (длъготрь-(гклнвъ 'снисходительный, терпеливый' СС: 189), спокойствие (мнрыгъ 'мирный, спокойный' СС: 328; вескръБьнъ 'спокойный, мирный, безмятежный' СС: 81), справедливость (прдвьднвъ 'справедливый' СС: 496; прдвьдьнъ 'справедливый' СС: 497), воздержание и целомудрие (въздрьждньнъ 'воздержанный' СС: 136; цЕломждрьнъ 'целомудренный, воздержанный'СС: 773), благоразумие (ц'Ьломждрьнъ'здравомыслящий, благоразумный' СС: 773) и др.

Список этих добродетелей созвучен евангельским заповедям5. Вместе с тем разная лексическая и словообразовательная «проработанность» этих нравственных понятий, так сказать глубина их языкового пространства, также позволяет говорить об их своеобразной иерархии в языковом сознании средневекового человека, ср.:

доброта и милосердие (ср. влдготворнвъ'делающий добро'СС: 90; блдгостьнъ 'добрый, милостивый' СС: 90; прЕвлдгъ 'очень добрый' СС: 533; добродетельнъ 'добродетельный' СС: 191; довродЕганъ 'добродетельный' СС: 191; довродЕл прил.-прич. 'добродетельный' СС: 191); влдготворнвъ 'делающий добро' СС: 90; мнлосрьдъ 'милосердный' СС: 326; мнлосрьдьмъ 'милосердный, участливый' СС: 326; мнлостнвъ 'милосердный, ласковый' СС: 326; прЕмнлостнвъ 'в высшей степени милосердный' СС: 545; прЕфедръ 'в высшей степени милосердный, премилостивый' СС: 554);

набожность, благочестивость (ср. воголювнвъ'любящий бога, набожный' СС: 96; хрьстолювъвьнъ 'христолюбивый' СС: 767; влдгочьстьнъ 'набожный, благочестивый' СС: 90; блдгчьстивъ 'набожный, благочестивый, богобоязненный' СС: 90);

любовь к людям (ср. члоб'Ьколюбьстбьнъ 'человеколюбивый' СС: 781; чловЕколюбнбъ 'человеколюбивый' СС: 781; лювоннфь 'любящий бедных' СС: 316; чадолюбнкъ 'любящий детей' СС: 788; чадолюбъ 'любящий детей' СС: 788У,

честность, правдивость (ср. чьстьнъ 'честный' СС: 787; пр-Ь-простъ 'прямодушный, чистосердечный' СС: 549; нелъжьнъ 'правдивый' СС: 367; нстовъ 'правдивый' СС: 271; нстнньнъ 'правдивый' СС: 271);

душевное спокойствие (ср. мнрьнъ 'мирный, спокойный' СС: 328; БЕскръвьнъ 'спокойный, мирный, безмятежный' СС: 81; веспечдльнъ 'беззаботный, спокойный' СС: 82; мльчдльн'ь 'тихий, спокойный' СС: 330; поконнъ 'спокойный, покойный' СС: 470), кротость и смирение (ср. кротостьнъ 'исполненный кротости' СС: 295; безълобнвъ 'беззлобный, кроткий, беспорочный' СС: 81; везълоБьнъ 'беззлобный, кроткий, беспорочный' СС: 81; оумдлкнъ 'смиренный' СС: 735);

старательность и усердие (ср. прнлежыгь 'усердный, прилежный' СС: 505; Блдгопрнлежыгъ 'усердный' СС: 88; опасней, 'усердный, старательный' СС: 411); въстаннв'ь 'ревностный' СС: 155; рьвьннвъ 'ревностный, усердный' СС: 586);

воздержание (ср. въздрьждньнъ 'воздержанный' СС: 136; ц-кло-оумыгь 'целомудренный, воздержанный' СС: 773; ц<Ьлоликдрыгь 'целомудренный, воздержанный' СС: 773; тр-Ьзвъ 'воздержанный' СС: 707);

справедливость (ср. прдвьднвъ 'справедливый' СС: 496; прАВьдьнъ 'справедливый' СС: 497; нстнньнъ 'справедливый' СС: 271; неовнньнъ 'справедливый' СС: 368);

долготерпение (ср. дл-ьготрытелив!. 'снисходительный, терпеливый' СС: 189; длъготрьпА 'снисходительный, терпеливый' СС: 189; трыгклнвъ 'терпеливый' СС: 704);

отсутствие зависти (ср. незлвндьлнв*ь 'независтливый' СС: 364; незлвнстьн'ь 'независтливый' СС: 364).

Если мы обратим внимание на количественную представленность имен, характеризующих добродетели человека, то сможем нарисовать себе своеобразный портрет идеального человека. Он несомненно должен быть: безгрешным (ср. Безгр^шить 'безгрешный' СС: 79; чисть 'безгрешный'// 'непорочный' СС: 780), набожным, благочестивым человеком (ср. еоголюенвъ 'любящий бога, набожный' СС: 96; блдго-чьстьнъ 'набожный, благочестивый' СС: 90; благчьстикъ 'набожный, благочестивый, богобоязненный' СС: 90), добрым (ср. блдгостьнъ 'добрый, милостивый' СС: 90; прислать 'очень добрый' СС: 533; добродетельнъ 'добродетельный' СС: 191; довродешгь 'добродетельный' СС: 191; довродеА прил.-прич. 'добродетельный' СС: 191) и справедливым (ср. правьднвъ 'справедливый' СС: 496; прАвьдьнъ 'справедливый' СС: 497; нстиньнъ 'справедливый' СС: 271; неовиньнъ 'справедливый' СС: 368), любящим людей (ср. чловеколюБьствьнъ 'человеколюбивый' СС: 781; члове~ колювнвъ 'человеколюбивый' СС: 781; лювоннфь 'любящий бедных' СС: 316; чадолюбив!» 'любящий детей' СС: 788; чадолмбъ 'любящий детей' СС: 788), милосердным (ср. мнлосрьдъ 'милосердный' СС: 326; мн-лосрьдьнъ 'милосердный, участливый' СС: 326; ллилостивт. 'милосердный, ласковый' СС: 326; премилостнвъ 'в высшей степени милосердный' СС: 545; прОфедр-ь 'в высшей степени милосердный, премилостивый' СС: 554), кротким, тихим и смиренным (ср. вбскръБьнъ 'спокойный, мирный, безмятежный' СС: 81; Беспечальна, 'беззаботный, спокойный' СС: 82; мирьнъ 'мирный, спокойный' СС: 328; лиьчольнъ 'тихий, спокойный' СС: 330; покоинъ 'спокойный, покойный' СС: 470; вбзгневьнъ 'беззлобный' СС: 79; Безъловивт, 'беззлобный, кроткий, беспорочный' СС: 81; вбз*ьловьн*ь 'беззлобный, кроткий, беспорочный' СС: 81; незъловив'ь 'беззлобный' СС: 364; оумалкн'ь 'смиренный' СС: 735), покорным и

послушным (ср. съсЕркнъ 'смиренный, покорный' СС: 658, послоушь-ливъ 'послушный' СС: 483), старател ьным и усердным в рабо-т е (ср. опдснвъ 'усердный, старательный' СС: 411; подкижьнъ 'старательный, усердный' СС: 461).

Прилагательные говорят нам и о том, что в своем движении к идеалу средневековый человек стремился следовать принятым в обществе нормам, образцам, правилам поведения (ср. доврооЕрлзьнъ 'добропорядочный' СС: 191 < оврдзъ 'пример, образец' СС: 396: иепосдгыиига во пе-четъ сд о господи на доврооврдзьнок и влдгоприлежьнок СС: 191). Корневая морфема оврдз- отсылает нас и к этическим нормам средневекового общества, образу жизни и поведения человека (ср. оврдзъ 'образ жизни, поведения' СС: 396; подовдтн 1)'следует, подобает," надо', 2)'подобать, соответствовать, приличествовать' СС: 462).

Идея подобия, похожести органически входила в языковое сознание средневекового человека. Быть похожим в своих деяниях на Бога (ср. во-гооврдзьнъ 'богоподобный' СС: 96), уподобиться ему в страданиях и мучениях (ср. подовьнострдстьнъ 'страдающий, как и...' СС: 462) — вот что составляло смысл нравственного развития средневековой личности (ср. вогомждростьнъ 'мудрый как бог' СС: 96). Любая личность измерялась и оценивалась в ее отношении к Богу, божественным заповедям и вероучению, поскольку единственным образцом и примером для подражания, уподобления в христианском сознании был Бог. Ведь именно Бог сотворен чловЕкд по оврдзоу своемоу I по подовествью. Лексемы вогооврдзьнъ 'богоподобный' (СС: 96), съоврдзьнъ 'похожий, подобный' (СС: 663) отсылают нас не просто к понятию «образа», «подобия», но и указывают на то, какое содержание вкладывал средневековый человек в это понятие.

«Образ» в языковом сознании средневекового человека — это прежде всего Бог, являющий собой прообраз всех тварных образов на земле (ср. оврдзъ 'прообраз, образец': воже вьседръжителю ськдздвы ковьчегомь оврдзъ цръкъвьни. СС: 396), поэтому «подражание» Богу — это норма поведения человека в средневековом обществе, отсюда вогооврдзьнъ — это 'богоподобный' СС* 96, ср. также съоврдзьнъ 'похожий, подобный' СС: 663: съоврдзьнъ высть подобию съмрътн самого съпдсд СС: 663. Этот образ являл собой пример для уподобления (ср. оврдзъ 'пример' СС: 396: оврдзъ длхъ вдмъ дд -Ькоже дзъ творись вдмъ I вы творите СС: 396). Поэтому святой - это человек, уподобившийся в своей жизни Богу (ср. прЕподовьнъ 'преподобный' СС: 548; прЕподовьнъш прил. в знач. сущ. 'святой, преподобный' СС: 548; оуподовитн са 'уподобиться, стать подобным' СС: 742).

Эта идея уподобления, подражания Богу или святым мученикам имела своим следствием то, что мысль средневекового человека ориентировалась не на творчество, а на преклонение, следование образцу, идеалу. Ярким примером тому может служить жизнь Климента Охридского, ко-

торый «образцом своей жизни сделал великого Мефодия... Взяв за основу собственного поведения его жизнь и деяния, словно некую картину, написанную живописцем, сведущим в искусстве, он усердно рисовал самого себя по его образцу» (Флоря 2000: 200).

«Архетип Бога» лежит и в основе имен, отсылающих к ментальности средневекового человека, и прежде всего к его способности мыслить, постигать и понимать окружающий мир. Он может выражаться либо эксплицитно (ср. вогомждръ 'божественно мудрый' СС: 96; вогомлдростьнъ 'мудрый как бог' СС: 96), либо имплицитно, через символические атрибуты Бога (ср. словесьнъ 'обладающий разумом' СС: 611; довроразоумивъ 'очень сведущий, знающий' СС: 191; мыслить 1)'мыслящий, разумный, 2) духовный' СС: 337). Наличие же лексемы вогордзоумик 'познание бога' (СС: 96) говорит о том, что истинный смысл познания средневековый человек видел в богопознании. Поэтому разумный человек (а средневековый человек оперировал, по-видимому, чаще всего именно этим понятием, так как лексема оумьнъ 'умственный, умный' СС: 740 характеризует больше способности ума, нежели человека, ср.: еликж ми подлей силж оумьнлик тклеенжвк СС: 740) — это не просто человек, обладающий разумом (ср. розоум'квАьь прил.-прич. 'разумный, обладающий разумом' СС: 573), но стремящийся к познанию, познающий (ср. рдзоумьнъ 1) 'разумный', 2)'познающий' СС: 573; лювовыча прил.-прич. 'любознательный' СС: 316), способный мыслить (ср. мысльнъ 'мыслящий, разумный' СС: 337), а потому — это человек духовный (ср. съмысльнъ 1)'наделенный разумом', 2)'духовный' СС: 659), прикоснувшийся к тайнам богопознания (ср. словесьнъ 'обладающий разумом' СС: 611; слово 1) 'Священное писание', 2) 'заповедь, поучение' СС: 611).

Соответственно неразумный человек — это не только человек, лишенный ума (ср. везоумдн 'неумный, неразумный' СС: 80; везоул*ль 'неразумный, безрассудный' СС: 81; везоумьнъ 'неразумный, безрассудный' СС: 81; хоудооумъ 'неразумный' СС: 767; хоудооумьнъ 'неразумный' СС: 767; или лишившийся рассудка (ср. жродити са 'лишиться рассудка' СС: 805; жродивъ 'глупый, неразумный' СС: 805; кродьнъ 'глупый, неразумный' СС: 805), но и непонятливый, невосприимчивый к божественной мудрости (ср. нердзоумнчьнъ 'непонятливый, невосприимчивый' СС: 374; нерд-зоумьлнвъ 'непонимающий, непонятливый' СС: 374; нердзоумьннчьнъ 'непонятливый, неразумный' СС: 374; неразоумьнъ 'непонятливый, неразумный' СС: 374; весловесыть 'неразумный' СС: 81; весловыть 'неразумный' СС: 81; несловесьнъ 'неразумный' СС: 375), необразованный, ни в чем не сведущий (ср. гржвъ 'несведущий, необразованный' СС: 180; нев-Ьглдсъ 'незнающий, несведущий' СС: 360; ненскоусьнъ 'несведущий' СС: 365), не способный мыслить (ср. несъмысльнъ 'неразумный, не одаренный умом' СС: 376) и сдерживать свои эмоции (ср. воун 'неразумный, неумный' СС: 102; воуиство 'неразумность' СС 102).

Судя по языковому пространству, в котором особенно глубоко и детально проработана отрицательная ментальная характеристика человека, старославянский язык оценивал средневекового человека в целом как существо неразумное, безрассудное, не способное к познанию высших истин, ибо мждрость ко чловЕчьскд жродьство otf бога кстъ СС: 342.

Яркое своеобразие средневековой ментальности проявляется и в лексике, связанной с чувствами человека. И здесь особо следует выделить имена, характеризующие состояние духа, настроения средневекового человека, который, утратив надежду (ср. везнАдЕждыть 'утративший надежду' СС: 80), нередко впадал в уныние (ср. оуиывдь* прил.-прич. 'унылый, удрученный, подавленный' СС: 741; оунылъ 'слабовольный, малодушный, равнодушный, вялый' СС: 741), печалился (ср. гржстогк 'печальный' СС: 180; дрАселъ 'печальный' СС: 199; дрлхлъ 'печальный, скорбный' СС: 199; печдльнъ 'печальный' СС: 446; прискръвьнъ 'опечаленный' СС: 510; мъногоплдчьнъ 'исполненный печали' СС: 336; сЬтьнъ 'скорбный, печальный' СС: 680; скръвьнъ 'печальный, скорбящий' СС: 607; оумнлкнъ 'печальный, грустный' СС: 735) и страдал (ср. мъноготроудьнъ 'многострадальный' СС: 336; подовьнострдстыгь 'страдающий, как и...' СС: 462). Эта группа имен особенно заметно выделяется на фоне единичных прилагательных, актуализирующих признак 'радостный' (ср. рддостьнъ 'радостный' СС: 565). Интересно, что радость и веселье в языковом сознании средневекового человека тоже преломлялись через отношение к Богу (ср. во-говесельнъ 'радующийся богу' СС: 95). Об этом же говорит и единственное прилагательное со значением счастливый' (ср. влдженъ 1) 'счастливый, блаженный', 2) 'блаженный (в наименовании святых)' СС: 91), которое, как представляется, особенно характерно, поскольку оно косвенно указывает на то, что человек в своей земной жизни не может быть счастливым, это состояние известно лишь святым, блаженным людям, ибо блаженство в христианском понимании «незыблемо покоится в центре души, и переживание блаженства несет в себе сознание собственной непоколебимости и недосягаемости со стороны внешних воздействий» (Ше-лер 1999: 82), а средневековый человек, судя по материалам старославянского языка, этим сознанием непоколебимости не обладал, наоборот, он был открыт и уязвим для страданий, которые вызывали в его душе чувство страха и неуверенности в себе (ср. прнстрдшьнъ 'испуганный' СС: 511; стрдшнвъ 'боящийся' СС: 629; сьмлирен-ъ 'испуганный, подавленный' СС: 660).

Такова картина, которую рисуют нам прилагательные, эксплицирующие различные признаки человека. Нетрудно заметить, что здесь, как и в существительном, структурация семантической сферы «лица» происходит под влиянием все того же регулятивного принципа Средневековья, который определялся Богом. Все признаки, атрибутирующие человека как существо духовное, так или иначе оказываются связанными с все-

ленским конфликтом добра и зла, с вечной и всеобъемлющей реальностью — Богом. Именно этот личностный идеал лежал в основании духовно-этических норм средневекового общества, ценностных ориентации его культуры. Он активно присутствовал в жизни средневекового человека, ибо человек обитал не только в реальном, предметном мире, но и в мире идеальном, который сам же и создавал в процессе своей языкотворческой деятельности. Вот почему слово в языковом сознании средневекового человека было понятием персонифицированным, соотносящимся с идеей Бога (ср. слово 'о Христе' СС: 611: икони в^дше слово i слово б^дше от*ъ Богд i Богъ в-Ьдше слово). На соотнесенность слова с божественной идеей указывает и тот факт, что слово в старославянском языке - это и Священное писание, и божественные заповеди, и проповедь, и поучение (ср. слово 1)'проповедь// Священное писание', 2)'поучение' СС: 611; словесьиъ 'относящийся к проповедям' СС: 611). Окормляя словом, этим истинным хлебом, Бог укреплял в человеке разум и веру (ср. слово 'разум' СС: 611; словесьнъ 'обладающий разумом' СС: 611; весловесьнъ перен. 'неразумный' СС: 81; еесаовыгь 'неразумный' СС: 81; несловЕСьн-ъ 'неразумный' СС: 375). Таким образом, божественный принцип Средневековья оказался реализованным даже в понятии «слово».

Устойчивая повторяемость этого главного регулятивного принципа Средневековья не только в существительных, но и прилагательных свидетельствует о том, что механизмы этой устойчивости оказываются включенными в культурные механизмы и являются, по сути дела, одной из форм коллективной культурной памяти.

Думается, что сам материал говорит уже о том, что в языковом сознании средневекового человека слово «обладало той же мерой реальности, как и предметный мир» (Гуревич 1999: 28), ибо оно определяло всему свое место в системе бытия человека. Благодаря уникальности языка, а именно его способности концентрировать все многообразие человеческого опыта, слово позволяйт проникнуть в тайны повседневной жизни средневекового человека и услышать голоса людей той далекой от нас эпохи. А поскольку каждая культура, по определению Ф. Ницше, это самореализация человека, то, постигая человека, и в частности его язык как средство воплощения его творческой мысли, мы можем, погружаясь на разную глубину его истории, понять общие тенденции развития его культуры.

Примечания

1 На это обстоятельство обратили внимание и историки, ср., например, следующее замечание А. П. Каждана: «Византийцы много болели: жалобы на дурное самочувствие, на долгую прикованность к постели постоянно встречаются в переписке» (Каждан 2000: 172).

2 Корни этой евангельской традиции восходят, по наблюдениям С. С. Аверин-цева, к притчам назидательной иудейской литературы, ср., например, следующую притчу (машал) из Талмуда: «Случилось, что рабби Елеазар, сын рабби Шимона... ехал на осле вдоль берега реки и радовался великой радостью, и душа его наполнялась гордостью, что он так много выучил из Торы. И встретился ему человек, и был он безобразен, и сказал ему: „Мир тебе, рабби!" А тот сказал ему: «Глупец, до чего же ты безобразен! Верно, все в твоем городе такие же безобразные?" А тот сказал ему: „Не знаю, а ты лучше пойди и скажи мастеру, сотворившему меня: „Как безобразно твое изделие". И тогда рабби понял, что согрешил...» (Аверинцев 1983: 508).

3 Ср., например, отрывок из Послания к римлянам святого апостола Павла: «И как они ни заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму -делать непотребства, так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы»; или из I Послания к Коринфянам святого апостола Павла: «Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники Царства Божия не наследуют»; или из Послания к Галатам: «Дела плоти известны, они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссора, зависть, гнев, распри, разногласия, ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное. Предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царства Божия не наследуют».

4 Ср. также и слова Иоанна Златоуста: «Невозможно человеческому естеству не согрешить, нет также на земле и безгрешных. Но можно от согрешения обратиться к покаянию, и не собирать злого к злому... И тогда избавит нас Господь Своею благодатию».

5 Ср., например, отрывок из Послания апостола Павла к Галатам: «Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание».

Литература

Аверинцев 1983 - Аверинцев С. С. Истоки и развитие раннехристианской литературы // История всемирной литературы. М., 1983. Т. 1.

Аверинцев 1997 — Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997.

Вендина 2000 — Вендина Т. И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть I. Кто он?) // Славянский альманах 1999. М., 2000.

Гиро 2000 - Гиро П. Быт и нравы древних римлян. Смоленск, 2000.

Гуревич 1999— Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры// Избранные

труды. М., 1999. Т. 2. Каждая 2000 - Каждан А. П. Византийская культура. СПб., 2000. СС - Старославянский словарь (по рукописям Х-Х1 веков) / Под редакцией

Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки, Э. Благовой. М„ 1984. Флоря 2000 — Флоря Б. И., Турилов А. А., Иванов С. А. Судьбы кирилло-мефодиев-

ской традиции после Кирилла и Мефодия. СПб., 2000. Шелер 1999 - Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. СПб., 1999.