CC BY
17
ЛИТЕРАТУРА
Гончарова Н.В., Усачева Н.Б. Содержание понятия «поэтический фразеологизм» // Фразеологические чтения памяти проф. В.А. Лебединской / отв. ред. Н.Б. Усачева. — Курган: Изд-во Курган. гос. ун-та, 2006. — Вып. 3. — С.8—11.
Тимофеев В.П. Наш опыт поэтической лексикографии // Тимофеев В.П. Избранные статьи / сост. и отв. ред. С.Б. Борисов. — Шадринск: Изд-во Шадрин. гос. пед. ин-та, 2004.
ЧФШ: Челябинская фразеологическая школа: научно-исторический очерк / И.Г. Казачук [и др.]; науч. ред. А.М. Чепасова; отв. за выпуск Л.П. Гашева. — Челябинск: Изд-во Челяб. гос. пед. ун-та, 2002.
PHRASEOGRAPHIC DESCRIPTION OF PERSONAL-MEANING UNITS IN O. MANDELSHTAM'S POETIC WORKS
N.V. Goncharova
The author considers the necessity to compile a dictionary of poetic fixed personal-meaning units in O. Mandelshtam's works. She describes the structure of a vocabulary entry, which makes it possible to characterize grammatical structure, semantic features of the units under study, and their functioning in poetic speech.
© 2009
Ю.Г. Бобкова
СРАВНИТЕЛЬНО-МЕТАФОРИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС В.П. АСТАФЬЕВА И ПРОБЛЕМА ЕГО ЛЕКСИКОГРАФИРОВАНИЯ
Создатель словаря языка писателя сталкивается с рядом сопутствующих лексикографическому описанию проблем, к числу которых относятся определение формальных и смысловых границ лингвистической единицы, выбор основной стратегии словарной фиксации и способа толкования этой единицы, учет нескольких либо всех контекстов словоупотребления, опора на узуальное или контекстуально мотивированное значение и т.д. Эти проблемы обусловлены не только методологической сложностью и практической скрупулезностью работы лексикографа, но и тем, что создатель словаря становится интерпретатором авторского текста.
Проблемы интерпретации художественного текста непосредственно связаны с процессом перевода и последующим существованием исходного текста в других семиотических системах [Бразговская 2001: 96]. Одной из таких семиотиче-
ских систем становится «Словарь языка писателя», в котором метаязыковое перекодирование отражает интерпретирующее описание-понимание текстов, созданных писателем.
Лексикографическая интерпретация исходного текста имеет два аспекта, обусловленные способностью художественного текста к генерации смыслов и к конденсации культурной памяти [Лотман 2000: 162].
Первый аспект заключается в том, что выделение любой дискретной единицы из текстового континуума ведет к разрушению формальных и смысловых связей, существующих в авторском внутритекстовом (и межтекстовом) пространстве и обеспечивающих генерацию смыслов.
Художественный текст может рассматриваться либо как лингвистический текст, либо как текст культуры, существующий в пространстве культуры. В первом случае семантический объем лингвистической единицы может описываться традиционно — как система лексико-семантических вариантов. Во втором случае определение семантического объема слова затрудняется тем фактом, что «культурная информация <...> существует в языке большей частью в латентном, непроявленном состоянии» [Вендина 2002: 62] и зачастую не ограничивается пространством одного слова, поскольку важнейшая для культуры информация получает детальную разработанность в языковом плане ([Вендина 2004: 353—354], [Березович, Леонтьева, 2004]). В этом мы видим второй аспект интер-претативного процесса, когда создание «Словаря.» неизбежно влечет за собой утрату внетекстовых, культурно детерминированных значений авторского текста в целом и его дискретной единицы в частности.
Анализ внутритекстовых связей одной развернутой метафоры В.П. Астафьева, выявление заложенной в ней и в сопряженных словах культурной информации становятся предметом нашего исследования, поскольку любая интерпретация, в том числе лексикографическая, требует предварительного анализа внутритекстовых и внетекстовых значений слова.
В тексте «Деревенское приключение» [Астафьев 2003: 207—214] представлена одна из версий астафьевской идеи половодья как опасной для человека стихии. В отличие от других текстов В.П. Астафьева, «Деревенское приключение» показывает поворот в авторском осмыслении половодья-хаоса — половодья как опасной необходимости для человека.
Половодье как высвобождение хаосной энергии воплощается В.П. Астафьевым через развернутую антропокосмическую метафору (сравнительно-метафорический комплекс) с зыбкими границами перехода от метафоры к прямой номинации:
«Сонная, летом зарастающая водяной чумой и всякой другой водорослью похмельного цвета, речка Валавуриха в короткую весеннюю водополицу дурела и делалась похожа на колхозного овощевода Парасковьина, который зиму и лето до одурения копался в земле. Но раз в месяц, а то и в два он напивался, пластал на себе рубаху и с осиновым колом гонялся за своей бабой. Баба эта, Парасковья, заслонившая в мужике все, вплоть до фамилии, была злая и хитрая. Она поколачивала мужа в день Восьмого марта и по другим новым праздникам. Но в дни запоя мужа она сопротивления не оказывала, а пряталась: зимой в подпол, летом западала на огороде в жалицу и пересиживала смутное время.
Овощевод Парасковьин для порядка и куражу бил колом по окну, выносил полрамы и ложился спать, совершенно удовлетворенный этими действиями».
Инверсия в авторском сравнении Валавуриха <...> делалась похожа на колхозного овощевода Парасковьина позволяет говорить о том, что писатель обращается к традиционному для русской культуры представлению о пьяной речке. В частности, на Урале известны народно-этимологические версии номинации пьяная речка: У нас нонче тут пьяная речка течет, дочиста спился народ-от (см. [Подюков 1996]). Стихийная сила течения реки осмысляется писателем сквозь призму представления о пьянстве как проявлении стихии. Более того, пьяная речка позволяет писателю осмыслить онтологический статус жизни вообще (и жизни человека, и жизни в природе). Жизнь, по В.П. Астафьеву, — это чередование порядка и хаоса. При этом хаос есть временный «выход» из состояния порядка, имеющий в своей основе иррациональную природу. Это такой хаос, который не подлежит внешнему контролю и который преодолевается лишь по мере своей внутренней исчерпанности. Важно, что стихийная природа воды и человека не получает у В.П. Астафьева отрицательной оценки: это необходимый период для установления раз и навсегда порядка — Овощевод Парасковьин для порядка и куражу бил колом по окну, выносил полрамы и ложился спать, совершенно удовлетворенный этими действиями. Именно на фоне кратковременного хаоса (короткая весенняя водополица) повышается значимость порядка.
При анализе словоупотреблений в тексте В.П. Астафьева мы сталкиваемся с тавтологичным дублированием культурной информации. Семантику половодья, кроме указанной выше развернутой метафоры в абсолютном начале текста, имеют слова в прямом значении, при метафорических сдвигах, а также фразеологические единицы: водополица; речка дурела; Валавуриха стала полнеть и пучиться, вода затопила низинные покосы и лес по берегу, после добралась до огородов и бань; Паром пустили по большой воде; служба его не может ждать, когда вода спадет; мутные воды Валавурихи. Избыточность номинаций на единицу смысла, кульминационное стяжение номинаций половодья в текстовом пространстве, актуализация идеи гибельной сущности половодья — это свидетельство как доминирования данного смысла в тексте, так и поворота в смысловом развертывании текста.
По-видимому, для В.П. Астафьева одной из важнейших является идея избирательной разрушительной символики воды: С парома спаслась лишь Шура. Как только паром начал тонуть, она прижала к себе ребеночка и, зажмурившись, бросилась в воду. Остальных накрыло паромом, побило телегой и мешками. Вода предстает такой стихией, которой под силу определить не только жизнь и смерть конкретного человека, но и «сформировать» этические нормы, в том числе в рамках «деревенского приключения». Соотношение идеи воды, несущей гибель или дарующей спасение, и заглавия текста — «Деревенское приключение» — порождает представление о пьяной речке как опасной необходимости для человека. Само заглавие исключает возможность осмысления гибели в воде как трагедии: приключение — это всего лишь 'неожиданный случай, происшествие' [МАС 1984: III: 415]. Более того, в тексте обнаруживаются этимологические связи номинаций пьяная речка и приключение, которые также «снимают» трагичность кульминации сюжета, но «воссоздают» сюжетную
линию деревенского приключения. Так, слово приключение имеет этимологически обусловленные значения 'подходить, приходиться кстати', родственно словам со значениями 'присоединяться, подходить','соединять, связывать' [Фасмер 2003, III: 364]. Слово приключение восходит к слову клюка с семантической и этимологической сферой 'кривая палка', 'предмет кривой формы', 'цепляться', 'препятствие', 'довериться', 'вина', 'обман', 'коварство', 'уловка', 'увертка' [Фасмер 2003, II: 257]. Ассоциации с кривизной имеет и метафора пьяная речка, которая соответствует распространенным русским гидронимам Пьяная речка, получившим название по признаку извилистости русла [Фасмер 2003, III: 422]. И действительно, что такое деревенское приключение? Деревенское приключение — это кривой, извилистый путь людей к своему счастью. На этом пути необходимо пройти следующие «стадии»: стадию женского доверия, мужского обмана и коварства, способов увернуться от ответственности, ощущения вины, преодоления препятствий, случившихся кстати, и цепляния за жизнь — для того, чтобы связаться, соединиться. Таким образом, известный сюжет о том, как парень воспользовался доверием девушки, не хотел признавать себя отцом ее ребенка, но одумался, позволяет говорить о том, что гибель парома в половодье и спасение Шурки с ребенком были необходимы для того, чтобы понять, что является самым важным в жизни Кирьки Степанидина. Именно водный хаос (пьяная речка) становится «регулятором» экзистенциальных, социальных и этических отношений в деревне.
Возвращаясь к двум аспектам лексикографической интерпретации, о которых мы говорили выше, отметим, что любая попытка лексикографической фиксации проанализированного выше сравнительно-метафорического комплекса будет «неудачной». И эта «неудача» имеет объективную природу, поскольку эквивалентность между текстом-оригиналом и его переводом, в том числе на лексикографический метаязык, носит асимметричный характер.
Во-первых, в практике создания «Словаря языка В.П. Астафьева» неизбежным образом будет нарушена формально-смысловая целостность сравнительно-метафорического комплекса с обобщенным смыслом 'пьяная речка'. Целостность комплекса оформляется в двух абзацах авторского текста, при этом взаимопритяжение между отдельными элементами комплекса резко возрастает: смысловая целостность осуществляется не в слове, а посредством слов, посредством композиции смыслов.
Во-вторых, словарная фиксация не сохранит внутритекстовых связей данного комплекса с другими номинациями половодья. Вслед за этим не сохранится и символика воды в целом и половодья в частности, а символ «как семиотизи-рованный знак универсума» [Ziomek 1994: 174] принадлежит не конкретному тексту, не конкретной лингвистической единице, а культурному пространству в целом. Символ существует до конкретного текста, входит в текст, внося в него универсум культурных значений.
В-третьих, не будет очевидной семиотическая природа дублирования культурно значимой информации, на соотношении с которой выявляется астафьев-ский семантический нюанс, заключенный в контаминации двух символических значений номинаций с семантикой половодья — 'опасность' и 'необходимость'. Этот смысловой обертон подтверждается дважды: путем ассоциативного сбли-
жения единиц, находящихся в сильных текстовых позициях (заглавия и абсолютного начала текста) и в позиции семантической аномалии (избыточность номинаций на единицу смысла), и путем соотнесения этимологических сфер сравнительно-метафорического комплекса с семантикой 'пьяная речка' и слова приключение.
Таким образом, если описательно-интерпретативные возможности у астафь-евского слова велики, то лексикографическая интерпретация авторского словоупотребления, направленная на культурное дефинирование слова с учетом осмысления художественного текста как текста культуры, может привести к нежесткой структурированности и размыванию границ словарной статьи.
ЛИТЕРАТУРА
Астафьев В.П. Затеси. — Красноярск: Вся Сибирь: Красноярское книжное изд-во, 2003.
Березович Е.Л, Леонтьева Т.В. Языковой образ дурака: этнолингвистический аспект // Язык культуры: Семантика и грамматика. — М.: Индрик, 2004. — С.368—383.
Бразговская Е.Е. Текст в пространстве культуры («Sny. Ogrody. Sérénité» Ярослава Ивашкевича): моногр. — Пермь: Изд-во Перм. гос. пед. ун-та, 2001.
Вендина Т.И. Истина, Добро, Красота в языке русской традиционной духовной культуры // Язык культуры: Семантика и грамматика. — М.: Индрик, 2004. — С.352—367.
Вендина Т.И. Признак и его культурно-историческая мотивация в старославянском языке (субъектные номинации) // Признаковое пространство культуры. — М.: Индрик, 2002. — С.61—70.
Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб.: Искусство-СПБ, 2000.
МАС: Словарь русского языка: в 4 т. / АН СССР, Ин-т рус. яз. — М.: Рус. яз., 1981-1984.
Подюков И.А. Культурно-семиотические аспекты народной фразеологии: дис. ... д-ра филол. наук. — Пермь, 1996.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т.; пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. — 4-е изд., стер. — М.: Астрель: АСТ, 2003.
Ziomek J. Prase ostatnie. — Warszawa : PWN, 1994.
V.P. ASTAFYEV'S METAPHORIC COMPARISON COMPLEX AND ITS LEXICOGRAPHIC PRESENTATION
Yu.G. Bobkova
The paper is devoted to lexicographic treatment of the author's coinages. The study is concerned with a complex text construction, namely V.P. Astafyev's metaphorical comparison complex characterized by integrity, textual and cultural-semiotic meaning.
