CC BY
66
УДК 801.73
О.Ю.ОСЬМУХИНА
Мордовский государственный университет
им. Н.П. Огарева
СПЕЦИФИКА ПОВЕСТВОВАНИЯ В «КНИГЕ БЕСЕД»
ПРОТОПОПА АВВАКУМА_
В статье впервые осмысливается функционирование авторской маски, порожденной саморефлексией, как важнейшего повествовательного приема, наряду с ведением воображаемых диалогов, включением чужой речи в авторское повествование, сочетанием назидательного тона с иронией и самоиронией, фамильяризацией текстовой реальности посредством ругательств и различных «снижений».
Как известно, к XVII столетию в России намечается постепенное освобождение человеческой личности, осознание собственной индивидуальности, появляется интерес к личной жизни и человеческой судьбе, что способствует возникновению индивидуального творчества и углублению личностного начала. Показательно, что открытие ценности человеческой личности как таковой не замыкалось лишь осознанием своеобразия человека, но авторское начало не просто обозначается достаточно отчетливо, но «стремится к самовыявлению» [1: 179], можно, говорить о сугубо личной, авторской точке зрения, что, естественно, стимулировало усиление автобиографической тенденции и авторефлексивного начала. Наиболее отчетливо эта тенденция проявляется в сочинениях протопопа Аввакума, причем нетолько в «Житии», но и в представляющих с ним единый контекст «челобитных», «записках», «учительских» текстах, из которых достаточно показательной в контексте заявленной темы оказывается «Книга бесед» (1669-1675) включает самые различные произведения: помимо собственно «бесед» как условного наименования религиозно-назидательных рассуждений повествователя и его толкования тех или иных богослужебных текстов с целью воспитания христианской нравственности, ее составляют письма и послания протопопа к разным лицам, в связи с чем исследователи традиционно не рассматривают «Книгу бесед» в качестве единого произведения [2,3,4]; основное же ее содержание представлено десятью беседами. Примечательно, что, наряду с вполне традиционным зачином сборника, указывающим на несамостоятельный характер творчества самого автора, на цели, побудившие повествователя взяться за перо, этикетным самоуничижением, сопровождавшим автохарактеристику, Аввакум вкрапляет и автобиографический элемент («<...> я и сам сижу в роне, душею и телом обнажився, сам пят, с нагими же» [5: 124]), используя сугубо авторские сравнения1: «Книгу святую собрал от святого писания протопоп Аввакум на крестоборную ересь никониянскую и на протчая их коби. Беседа человека грешна, человека безобразна и бесславна, человека не имуща видения, ни доброты, ниже подобия господня. Поистине реще, яко несть и человек. Но гад есмь или свиния; якоже и она питается рожцы, так и я грехами <...>» [5: 123; выделено нами. - О.О.]. Как явственно следует из приведенного нами отрывка, уже в первых строках «Книги бесед» Аввакум, несколько преувеличенно самоуничижаясь, обвиняет никониан, про-
тивоборство с которыми — центральная тема всех его сочинений (отчелобитных и писем до «Жития»). Помимо этого Аввакум, на наш взгляд, во введении не случайно вспоминает библейских праведников, причем именно тех, чья участь так или иначе соотносима с судьбой самого Аввакума, — Иова, подвергшегося тяжким испытаниям; Моисея, как наиболее благочестивого и в соответствии с этим призванного исполнить особую миссию, и др.: «Человек бысгь Иов, праведен, непорочен, беззлобив; человек божий Моисей, боговидец; <...> человек бысть пророк Аввакум, его же принесе ангел от Иеросалима с пищею в Вавилон, в ров, к Даниилу. Но не я, окаянный Аввакум: я и сам сижу в рове, душою и телом обнажився, сам пят, с нагими же» (5: 124]. Хотя повествователь и пытае тся противопоставить их самому себе и собственному положению, все-таки это не просто прием самоуничижения, это самоуничижение нарочито преувеличенное — очевидно, что Аввакум предпринимает попытку выстраивания авторской маски такого же праведника, не заслуженно терпящего мытарства, и пророка, возвещающего пришествие антихриста, чья речь обретает пафосность и назидательную интонацию: «Понеже антихристприиде ко врагом двора и народилось выблятков его полна поднебесная. И в нашей русской земли обретеся черт большой <...>. Внимайте и разумейте вси послушавший, даст бо вам Господь разум о всем» [5: 124]. Это подтверждается к дальнейшим ходом повествования, когда Аввакум, подробно рассказывая о притеснениях со стороны никониан, сравнивает (равно, кстати, как и Грозный, переосмысливая библейские тексты и сюжеты из «Деяний апостолов» в соответствии с собственными целями и «прилагая» к автобиографии) своих соратников с апостолами, которые после кончины «первомучеиика» Стефана, разошлись по разным странам и там проповедовали «слово божие»: «Он же нас, муча много, и разослал в ссылки всех. И рассеяны быша, яко от скорби, бывшая при Стефане алостоли. Тако, отец и братию мою, епископа Павла Коломенскаго, муча, и в Новгородских пределех огнем сожег; Даниила, костром-скаго протопопа, муча много, и в Астрахани в земляной тюрьме заморил; <...> а меня в Даурскую землю сослал <...>, и волоча впередь и взад 12 лет, паки к Москве вытощили, яко непогребенново мертвеца. Зело там употшивали палками по бокам и кнутом по спине 72 удара. А о прочих муках потонку неколи говорить, — всяко на хребте моем делаша грешницы» [5:125]. Показательно, что тема праведных муче-
ний сподвижников протопопа, приравненных им к I «великомученикам», а нередко и возводимых в ранг ! святых (равно как и тема противоборства с никонианами), становится одной из важнейшей и в других его сочинениях '.
Заметим, что, конструируя собственно авторскую маску праведника, Аввакум ведет повествование не только от первого лица, но и меняет «угол видения», говоря о себе самом, как бы наблюдает себя и со стороны, «извне»: «Видите, видите, яко аз есмь, наг Аввакум протопоп, в землю посажен» [5: 126; выделено нами. — О.О.]. Примечательно, что маска пророка конструируется на протяжении всего повествования «Книги бесед» и соответственно носит устойчивый характер, чему способствует постоянное соотнесения Аввакумом самого себя с изгнанниками-праведниками древности — прежде всего с Иоанном Златоустом, отправленным в заточение разгневанной на него царицей Евдоксией, а также московским митрополитом Филиппом, низложенном при Иване IV и сосланном в Отрочь монастырь: «Златоуст Иван и лутче нас был, а как время пришло, так спрятали так же, как и нас. И Филипп митрополит па Москве» [5: 136|. Справедливости ради отметим, что при создании авторской маски изгнанника и праведника, пострадавшего за веру, протопоп еще более настойчиво уподобляет себя Иоанну Златоусту и в эпистолярном наследии, например, в письмах к Симеону, он даже проводит параллель между судьбой Златоуста и своей собственной: «При духовнике протопопе Стефане Алексеюшко-то с Марьюшкой добры до нас были и гараздо, яко Аркадий и Евдоксия ко Иоанну. Егда же огорчило житие святое <...>, — возьми да понеси, россылай в ссылки, стриги, проклинай! Новый Феофил, александрийский епископ <...> — Никон: Златоуста - в Куксы арменския, потом в Каманы; Аввакума протопопа - в Сибирь, в Тоболеск, потом в Дауры!» ¡5: 233; выделено нами. — O.O.j
Кроме того, присутствует в тексте и прямое соотнесение злоключений автора «Книги бесед» с муками Христа и библейских пророков: «Хощу от вас ныне терпеть. Якоже образ нам даде Христос, терпя от жидов: тако и мы от вас не стужаем, - терпим о Христедосмертнагочаса. <...> Не лгу ветьи, — сердиты были и жиды те, якоже и вы: Исайю пророка пилою претерли; Иеремию в кол ввергли, Науфея камением побили; Захарии главу отрезали в церкве, якоже и вы меня, стригшее в церкви, браду отрезали <...>» [5: 142; выделено нами. — О.О.). С этой же целью создания авторской маски пророка и праведника протопоп Аввакум вкрапляет в повествование апокалиптическую фантастику, рассказывая о «чудесах», им виденных: «Некогда мне печальну бывшу н помышляющу, как придет антихрист, врагпослед-¡ пей, и коим образом, да сидя молитвы говоря, и за-I былся, понеже не могу стоять на ногах, — сидя молю-| ся, окаянный. <...> Я подперся посохом двоерогим ! своим, протопоповским, стал бодро: ано ведут ко мне i два в ризах белых нагова человека, — плоть та у него : вся смрад и зело дурна, огнем дышит, изо рта, из i ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит. <...> я на него закричал и посохом хощу его бить. Он же мне отвещпл: «что ты, протопоп, на меня кричишь? Я нехотящих не могу обладать <...>». Да изговоря, пал предо мною, поклонился на землю. Я плюнул на него, да и очутился, а сам вздрогнул и поклонился господеви» [5: 143-144; выделено нами. - О.О.]. Пространная цитата понадобилась нам, дабы указать на весьма примечательную деталь: само «видение»,
включенное протопопом в текст «Книги бесед» не столь показательно (религиозная фантастика, как известно, была неогьемлемой составляющей многих богословских и назидательных произведений Древней Руси), как финальная часть сюжета — падение антихриста пред Аввакумом, подчеркивающее его праведность и «богоизбранность».
Помимо этого, Аввакум, выявляя собственно авторское начало и конструируя авторскую маску, широко использует иронию и самоиронию, снижая тон повествования, меняя интонацию от молитвенной к задушевно-разговорной: «<...> «упокой, Господи, душа раб своих, всех пострадавших от никониян на всяком месте, и учини ихидеже присещает светлица твоего <...>». Рабом божиим побиенным вечная память трижды ж. Почивайте, миленькие, до общаго воскресения и о нас молитеся, да же и мы ту чашу исиием о господе, которую вы испили и уснули вечным сном. Пряно вино: хорошо умели никонияне употшивать» [5: 126]. В повествование о собственных бедах и массовых казнях и заточениях своих соратников Аввакум вкрапляет и рассказ о своей «духовной дочери» боярыне Морозовой, сопровождая его «внутренним» диалогом с самим собой о суетности мирских интересов: «Душе моя, душе моя, восстании, что спиши! <...> Душе, я же зде — временно, а я же тамо — вечно. Потщися, окаянная, иубудися: уснула сном погибельным, задремала еси в пищах и питии нерадения. Виждь, мотылолюбная, и то при тебе: боярыня Феодосья Прокопьевна Морозова <...> осмь тысящ хрестиян имела, домова заводу тысящ больши двух сот было <...>. А ныне вместо позлащенных одров в земле закопана сидит за старое православие. Аты, душе, много ли имеешь при них? <...> Безумная, ну-тко опрянися, исповеждь Христа, сына божия, явственнее, полно укрыватисятого. <...> Аты откладываешь, говоря: дети малы, жена молода, разориться на хощется <...>. Аты — мужик, да безумнее баб, не имеешь цела ума <...>» [5: 127]. Как явственно видно и из приведенного отрывка и из всего текста «Бесед», все повествование пронизано личностно-авторским началом, Аввакум все произошедшее с ним и его сподвижниками не просто анализирует, но и субъективизирует, благодаря саморефлексии, при этом его мир как героя повествования разомкнут — он не ограничивается только внутренними переживаниями, «событиями» его внутреннего мира, в связи с обильным фактографическим материалом, точной хронологией событий личной биографии, развертывающейся в исторической реальности XVII столетия (и в этом несомненное сходство текстов Аввакума с «Хождением за три моря» Афанасия Никитина). В отличие от предшественников, Аввакум конструирует авторскую маску с ярко выраженным рефлективным началом, все происходящее и в нем самом, и «вовне» он подвергает пристальному самоанализу. Кроме того, авторефлективное начало проявляется и в постоянных обращениях протопопа к предполагаемому собеседнику, ведении воображаемых диалогов, («Али не правду говорю? Отвещай ми! Что задумался? <...> Ох, ох, затмение ума! А все-то блюдолизы римские устроили с Никоном врагом гонение сие на христиан. Да воздаст им господь по делам их! <...> Почти себе пророка Софония 3 главу: он тебе повестит, что случается от бога изменяющим ризы не токмо священныя, но и простыя на себе» [5: 133-134]), атакже вовведении в собственное повествование чужой речи: «<...> пред патриархами теми вселенскими, говорите мне, Илларион и Павел: «Аввакум милой, не упрямься, что ты на русских святых
указываешь, глупы наши святые были и грамоте не умели, чему им верить!» Помните, чаю, не забыли, -как я бранить стал, а вы меня бить стали. Разумный!» [5: 139; выделено нами. - 0.0.|. При этом снова в сугубо назидательный контекст вкрапляются эпизоды собственной биографии, выражается ироничное отношение протопопа к своим мучителям (справедливости ради заметим, что процитированный выше автобиографический фрагмент практически дословно повторяется в «Житии», что свидетельствует о едином автобиографическом контексте всех сочинений Аввакума, писавшего прежде всего о себе самом и творившего собственную биографию, вкрапляя ее элементы даже в учительские сочинения11) .
Заметим, что сочетание назидательного тона с иронией, юмором, торжественной церковнославянской риторики с «простословием», введением элементов ритмизированной прозы и использование при этом ругательств, бранных слов и выражений в целом характерно для повествовательной манеры Аввакума (равно, кстати, каки Ивана Грозного), причем не только в «Книге бесед», но и в остальном его наследии (от «Книги толкований», писем и челобитных до «Жития»): «<.. .> Подобает истинному иноку делы Христу подобиться, а не словесы глуными, и так творить, якоже святи. <... > А ты что чреватая жон-ка, не извредить бы в брюхе робенка, подпоясываесе по титькам! <... >И в твоем брюхе там не меньше робенка бабья накладено беды той, — ягод миндальных, и ренсково, и романеи, и водок различных с вином процеженных налил: каки подпоясать.<...> Бедные, бедные! Так-то Христос приказал жить и святи на-учиша? <...> Ну-су полно браниться — тово нам» [5: 134). Наиболее же активно Аввакум использует просторечия, брань и ругательства, обличая никониан: «Да нечева у вас и послушать доброму человеку: все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить, как робят в олтаре за афедрон хватать. А иное мне и молвить тово сором, что вы делаете: знаю все ваше злохитрство, собаки, бляди, митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прела-гатаи, другия немцы русския» [5: 139-140], —заметим, что протопоп, ставя в единый семантический ряд разные понятия, не только осмеивает-посрамляет Никона и его сподвижников, но и фамильяри-зует как мир (противопоставление старообрядцев никонианам у Аввакума достигает гротескных размеров, равно как и в целом снижается и профанируется образ и роль «традиционной» церкви), так и саму текстовую реальность «Книги бесед», носящую принципиально иной (не сатирико-смеховой, но бо-гословско-учительский) характер. Нередко автор-повествователь фамильяризует, посредством снижения, даже библейские образы4, делая их обозримыми, приземленно-понятными, опрощенными, причем в первую очередь тогда, когда речь идет о неприемлемых для него явлениях и традициях современности, не только религиозных, но и эстетических, например, живописных, прибегая подчас к самым неожиданным сравнениям: «А Христа на кресте раздутова: толстехунек миленькой стоит, и ноги те у него, что стульчики. Ох, ох бедныя!» [5: 136].
Кроме того, особого внимания, на наш взгляд, в связи с ярко выраженным собственно авторским началом в текстах протопопа, заслуживает осмысление специфики авторского времени: в отличии от средневековых книжников и своих современников (например, старца Епифания). Аввакум уже в «Книге бесед» совершенно особо организует «внутреннее
время» (оговоримся, что предположение о своеобразной организации временного пространства «Жития» Аввакума было впервые выдвинуто Д.С. Лихачевым [6: 86-93], который при этом оставил без внимания другие сочинения протопопа, где, как мы полагаем, отчетливо прослеживается та же тенденция). Время в «Книге бесед» не однонаправленное, оно выражает не только внешнюю последовательность событий, но и внутреннюю, как раз подчиняющую себе ход повествования и заставляющую рассказчика возвращаться назад, «ломат;>» четкую повествовательную канву, оценивать все события — как исторические, так и автобиографические — с позиции настоящего, современности. Нарушая жанровый и повествовательный канон, подразумевающий создание сугубо богословского произведения дидактической напрарленпости со спокойной, нейтральной манерой и?. >ожения (каждая из «бесед» имеет подзаголовок, задающий тему повествования — «Об иноческом чине», «О внешней мудрости» и т.д., соответственно и рассказ в них должен быть абстрагированным от современности, вестись, как того требовал канон, исключительно в назидание читателям с привлечением показательных примеров и аналогий из авторитетной церковной литературы), Аввакум переосмысливает святоотеческие и библейские тексты, как мы уже отмечали, снижает библейские образы и «приземляет» ветхозаветных персонажей не только с поучительной, но и с сатирической целью (как правило, это «развенчание» никониан и оправдание собственной правоты и праведности). Так, вспоминая события ветхозаветной истории и опираясь при этом не только на Библию, но и на апокрифические сказания о крестном древе, Аввакум обличает никониан, используя бранные слова и ругательства (Никону и его союзникам присваиваются одни и те же эпитеты и названия — «враги божия», «враг», «кобель борзой» в противовес самому себе - «праведному»), и пытается доказать превосходство восьмиконечного креста над четырехконечным: «Что блядословят никонияна научением сатаны, — говорят: Соломону-де царю бес принес со главы Адамовы от Едема срасленное древо на связи церкви, и оттого-де древа и крест Христов делан четвероконечный: и се блядь, нечему веры пять, в еретических кобях писано. Ин остатнее тово я читал: не бес принес одное срасленное древо, ноТирской князьпривезе Соломону три древа в связи, - кипариса, и певга, и кедра» ]5: 128-129]. Примечательно, что, высмеивая Никона и его сподвижников, Аввакум не только соотносит его с «любодеями» прошлого, подчеркивая прежде всего их сходные безнравственность и «безбожие» (например, сопоставляет патриарха с папессой Иоанной), но и пародийно изображает его внешний вид. Давая собственно авторское толкование тем или иным евангельским сюжетам и комментируя разнообразные отрывки из библейских текстов (например, девятая беседа посвящена непосредственно «разъяснению» послания апостола Павла к римлянам), Аввакум также иллюстрирует их примерами и проводит параллели с современными ему историко-ре-лигиозными событиями, расширяет текстовое пространство вставными новеллами (в текст девятой беседы, к примеру, добавлена новелла из «Духовного Цветника», десятой — притча о богатом и Лазаре [5: 146; 147-148]) с одной и той же назидательно-полемической целью обвинения «безбожников-нико-ниян» («Сами же соблудили над церковию с Никоном с носатым и с брюхатым, с борзым кобелем, отступником и еретиком, да бросайся на тех, кои прав-
ду говорят» [5: 145]), соответственно и временная перспектива «Книги бесед» эгоцентрична, сосредоточена и подчинена собственно авторскому началу, поскольку, выражая отношение к прошлому, автор осмысливает и оценивает его с позиций настоящего, являя самого себя и в автобиографических моментах, ив саморефлексии. Не вызывает сомнений тот факт, протопоп Аввакум опирался в «Книге бесед» на традицию учительной и полемической литературы, о чем свидетельствует его знание произведений Иосифа Волоцкого, Иоанна Златоуста (которого, как мы показали, он не только активно цитирует, но и отождествляет себя с ним). Однако Аввакум не просто воспринимает известные образцы, — в своих сочинениях он, посредством рефлексии и саморефлексии, включенной в повествовательную ткань того или иного произведения, усиления автобиографического начала, нередко подчинения ему всего хода повествования, синтезирует традицию предшественников. Уже в «Книге бесед» явственно намечаются не только важнейшие черты стиля писателя. В первую очередь, в ней отчетливо проступают автобиографические элементы, хотя и разрозненные (как иллюстрация тех или иных религиозных сюжетов или положений христианства или же в качестве параллелей библейским событиям), но дающие возможность проследить этапы жизненного пути Аввакума, и проявляется тенденция к саморефлексии в пределах текстового пространства, сочетающаяся со стремлением фамильяризовать некоторые аспекты реальности (как исторической, так и текстовой) и способствующие в конечном итоге выстраиванию авторской маски, причем не только речевой (как слияние изображаемой речи с изображающей или же стилизация сугубо авторской речи под речевую манеру изображаемого персонажа), но и под-разумеиающей авторское оформление себя самого в тексте как самообъективацию «во вне», сознатель-I ное конструирование определенного образа возможного «другого».
Примечания
1 Сугубо авторские сравнения, используются и б «Житие»: «Я бы и Никона отступника простил, как бы он покаялся и блудне своей ко Христу; ино лиха не та птица: залетела в пустым дебри непроходимый, воэвратитися не хощет; питается червьмм и змиями и на селах рожцы идше со свиньями, а ко отцу воэвратитися не хощет <...>» [5: 85].
2Так, в «Письме к боярыне Ф.П. Морозовой, княгине Е.П. Урусовой и М.Г.Даниловой» (1673) Аввакум сравнивает своих сподвижниц, терпящих «за веру» и не отрекающихся, несмотря на потерю семей, общественного положения, от «отеческих заветов» не только со «святыми отцами» (Василием Великим, Афанасием Александрийским, Иоанном Злато! устом|, но и с «образом Святой Троицы»: «<...> тричисленная ! единица трнсоставного божества, раби верни- Феодора в
Нвдокее, Евдокее в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокее! Чюдный состав — по образу святыя троицы, яко вселенскии учителие: Василий, и Григорий, Иоанн Златоустый!» [5: 210]. Или в «Письме к боярыне Ф.П. Морозовой и княгине Е.П. Урусовой» (1674) протопоп, используя лирическую интонацию, соответствующие эпитеты и акафистные восклицания, подчеркивает их душевную стойкость, мужество, праведность, уподобляя сестер библейскому патриарху Еноху и пророку Илие, прославившимся своей святостью: «Увы, Фео-досья! Увы, Евдокея! Два супруга нераспряженная, две ластовицы сладкоглаголивыя, две маслицы и два свещника, пред Богом на земле стояще! Воистину подобии есте Еноху и Илии. Женскую немощь отложше, мужескую мудрость восприяв-шее, диявола победиша и мучителей посрамиша <...>» (5: 215).
J «<,..> а наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: «глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные-де люди были, - чему им верить? Они-де грамоте не умели!» [5: 102; выделено нами. -О.О.).
J Ср., например, сходную тенденцию фамильяризации ветхозаветных персонажей и проводимых параллелей между библейскими событиями и ситуациями и современностью в «Списании и собрании о божестве и о твари и како создал бог человека»: «Бытие паки: «и вкусиста Адам и Ева от древа, от него те бог заповеда, и обнажистася». О миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и с двора спехнул. Пьяной валяется на.улице, ограблен, а никто не помилует. Увы! Безумия тогдашнева и нынешнева!» (5: 183].
Библиографический список
1. Лихачев Д.С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев Д.С. Избр. раб.: В 3 т. - Д., 1987. - Т. 3. - 520 с.
2. Гудзий Н.К. История древней русской литературы / Н.К. Гудзий. - М.: Аспект-Пресс, 2002. - 592 с.
3. Гусев U.E. Протопоп Аввакум Петров — выдающийся русский писатель XVII в. / В.Е. Гусев // Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения / Под общей ред Н.К. Гудзия. М.: Гослитиздат, 1960. — С.5-51.
4. Демкова Н.С. Житие протопопа Аввакума (творческая история произведения) / Н.С. Демкова, - Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1974. - 168 с.
5. Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения / Под общей ред Н.К. Гудзия. М.: Гослитиздат, 1960. — 480 с.
6. Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение и другие работы /Д.С. Лихачев. -СПб.: Алетейя, 2001.
ОСЬМУХИНА Ольга Юрьевна, кандидат культурологии, доцент кафедры русской и зарубежной литературы филологического факультета.
Статья поступила в редакцию 10.11.06. © Осьмухина О. Ю.
