CC BY
12
Л. Н. Будагова (Москва)
Сопоставляя Челаковского с Пушкиным (К 200-летию со дня рождения Челаковского)
Задумываясь о причинах расцвета французской литературы в конце XVII столетия, А. С. Пушкин, называя среди них и «политическую щедрость кардинала Ришелье», и «тщеславное покровительство Людовика XIV», т.е. заботы государственных мужей о родной словесности, вдруг задает вопрос: «...или каждому народу судьбою предназначена эпоха, в которой созвездие гениев вдруг является, блестит и исчезает?..» (Пушкин А. С. «О ничтожестве литературы русской», 1834). Эпохой, благоприятствующей культуре многих славянских народов, когда как бы само расположение звезд на небе способствовало рождению литературных светил, была, бесспорно, эпоха самого Пушкина. В России звучат имена Вяземского, Баратынского, Дельвига, Веневитинова, Кюхельбекера, Грибоедова, Одоевского — целая плеяда пушкинских ровесников, соратников, друзей; в Польше — Мицкевича, Словацкого, Фредро; в Чехии — Палацкого, Коллара, Челаковского, Махи; в Словакии — Шафарика, Штура; в Словении — Прешерна... Список замечательных имен в славянских литературах пушкинской поры этим не исчерпывается. И носитель каждого из них внес свой неповторимый вклад в отечественную и европейскую культуру, своеобразие которого всегда легче почувствовать в сопоставлении — хотя бы с «гением русской словесности». Особенно плодотворны для славистов сопоставления с творчеством русского классика поэтов пушкинской поры, живших за пределами России. Они позволяют на конкретном анализе прочувствовать, оживить, подтвердить и скорректировать расхожий тезис о неравномерности развития разных славянских литератур и выделить связующие их черты.
В данной статье объектом некоторых сопоставлений с Пушкиным станет Франтишек Ладислав Челаковский, из перечисленных людей наиболее ему близкий по возрасту и тоже справивший в минувшем 1999 г. свое двухсотлетие. Челаковский прожил чуть более долгую жизнь — он родился 7 марта 1799 г. и умер 5 августа 1852 г. Он появился на свет в Страконицах, в семье плотника, что лишний раз подтверждает отнюдь не дворянские, а плебейско-демократические корни чешской литературы, создававшейся сыновьями мелких ремесленников, лавочников, мельников, сельских учителей, крестьян, рабочих.
Как и Пушкин, Челаковский не раз впадал в мондршую немилость, вступив на путь закононепослушания много раньше русского собрата. Если Пушкин вполне счастливо прожил свой лицейский период, на всю
жизнь сохранив светлые воспоминания о поре ученичества, то Челаковский уже в студенческие годы пострадал за чтение запрещенной литературы («Постилы» Яна Гуса). Начав изучать философию в Праге, а затем в Ческих Будейовицах, он был исключен из студенческих рядов и смог завершить свое образование только в Австрии, так как был лишен права поступать в чешские учебные заведения. Вернувшись в 1820 г. в Прагу, он вынужден зарабатывать на жизнь, занимаясь переводами, журнальной корректурой, службой домашним учителем. Челаковский страстно мечтает о России, стремится уехать туда, хлопочет о получении паспорта в русском посольстве в Вене, но безрезультатно. Челаковский был близок к осуществлению своей мечты в начале 30-х годов, когда получил приглашение от Петербургской академии наук занять место библиотекаря в Славянской библиотеке, но и эта поездка сорвалась (как гласит молва, из-за козней В. Ганки). Тем не менее, жизнь его постепенно вошла в размеренную колею, стала более обеспеченной. Он редактировал «Пражские новины», «Ческу вчелу» (1833). В 1834 г., еще позже, чем Пушкин, женился по любви на своей землячке Марии Вентовой. Осенью 1835 г. его пригласили в Пражский университет преподавать чешский язык и литературу. 21 октября 1835 г. студент университета Карел Гинек Маха записал в дневнике: «Утром Кёлер представил Челаковского, были я, Ярославек, Франта, Гансгирг, Малый, Филипек, Сабина, Хмеленский, Гавлик и др.». Иозеф Антонин Кёлер руководил курсом философии в Пражском университете, речь, вероятно, шла о вступительной лекции Челаковского, ученики которого (среди них сам Маха, крупнейший поэт чешского романтизма) были достойны своего учителя.
Но случилось непредвиденное. Уже в декабре того же 1835 г. Челаковский лишился места и университетского преподавателя, и редактора за неодобрительный отклик в «Пражских новинах» на раздраженную речь Николая I перед поляками, направившими к царю своих представителей. Австрия не желала портить отношений с Россией, а проблемы подавления непокорных народов были для обоих государств одинаково актуальными. В том же дневнике Махи есть запись о совместном визите австрийского императора и русского царя в Прагу после встречи европейских монархов в Теплицах. Подробно описывает Маха, как была украшена Прага в день визита высочайший особ и как все перебегали с места на место, чтобы лучше разглядеть царский выезд: «...Видели проезжавших императора и царя со своими женами... Царь объезжал полки и остановился прямо напротив нас, на нем был гусарский мундир... Видели еще графа Чемберлена, русских, прусских, австрийских принцесс, принца Карла, эрцгерцога Яна, сыновей Карла, принца Франца Карла, великого князя Михаила, множество русских придворных и казачьих гетманов» (запись от 6 октября 1835 г.).
Тут же Маха, сочувствовавший польскому восстанию, с презрением пишет о молодом поэте Шульце, готовом сочинить оду в честь русского
царя, хотя он только что «ругал его, не переставая... проклинал за польский народ...». Для Шульца это прошло без последствий, в кругу его друзей, вероятно, не нашлось доносчиков. О декабрьской же публикации Че-лаковского последовал донос из Праги в Вену; затем — протест русского посла со всеми вытекающими для Челаковского последствиями.
После этого Челаковский перебивался случайными заработками, пока не получил в 1838 г. место библиотекаря у графов Кинских, и раньше поддерживавших писателя, а в 1842 г. по рекомендации Шафарика— должность преподавателя славянских языков и литератур во Вратиславльском (Вроцпавском) университете в тогдашней Пруссии. В это время происходят большие перемены и в личной жизни Челаковского. Оставшись в 1844 г. вдовцом с четырьмя детьми, старшему из которых, сыну Ладиславу, было всего девять лет, Челаковский через год женится на молоденькой Антонии Райсовой (литературный псевдоним — Богуслава Райска). Она была младше его на восемнадцать лет и, подобно Н. Н. Гончаровой, выходила замуж за человека с именем, которого глубоко чтила как поэта.
В Прагу Челаковский возвращается в 1849 г., получив звание профессора славистики Пражского университета. 2 мая 1852 г. умирает его молодая жена, подарившая ему двух сыновей, а вскоре и он сам.
Последний период жизни Челаковского во Вроцлаве и в Праге воссоздан в романе-элегии Владимира Мацуры «Гувернантка» (1997). Как и Пушкин, Челаковский стал героем художественной литературы. Юрия Тынянова привлекали детство и юность поэта (неоконченный роман «Пушкин», 1935-1943), В. Мацуру— период зрелых лет. Для обоих авторов их герой, его эпоха и творчество были сначала объектом научного анализа, в процессе которого произошло такое глубокое проникновение в их мир, что ученые, дабы выразить накопившееся, превратились в художников, прибегнув к средствам искусства, чтобы воскресить поблекший, затасканный исследователями образ, вернуть его в жизнь.
Заметим, что судьба В. Мацуры странным образом перекликается с судьбой его героя-. Последнее выступление В. Мацуры состоялось в марте 1999 г. на Ольшанском кладбище в Праге, где похоронен Ф. Л. Челаковский и куда собрались люди, чтобы почтить его в связи с 200-летием. Спустя чуть более месяца состоялось прощание с самим В. Мацурой, блестя- | щим ученым, талантливым писателем, директором Института чешской ли- I тературы. Ф. Л. Челаковский прожил 53 года, 5 месяцев, 2 дня. Владимир Мацура — почти ровно столько же — 53 года, 5 месяцев, 10 дней. |
Несмотря на активную преподавательскую деятельность, которую вел | Челаковский, его аудитория не ограничивалась университетскими стенами. I Главное воздействие на современников он осуществлял через свои труды, отражавшие широту и целеустремленность интересов, * многогранность и цельность личности Челаковского — поэта и ученого, филолога и фолькло-
риста. Получившего философское образование Челаковского интересовала не столько философия, сколько славистика. Еще в студенческие годы он стал собирать образцы народного творчества, издав трехтомник «Славянских народных песен» (1822-1827), куда, помимо чешских, словацких, моравских, вошли тексты и переводы русских, украинских, сербских, болгарских, словенских песен. Он выпустил сборник «Литовские народные песни» (1827), переводил и публиковал в журналах хорватские, нижнелужицкие, английские, греческие, армянские, молдавские, бурятские, китайские песни. Практически всю жизнь составлял он объемную книгу «Мудрость славянских народов в пословицах» (1851), распределяя 15 ООО изречений по темам и приводя их на разных языках. К оригинальным творениям Челаковского относится ранний сборник «Смешанные стихи» (1822), где-оды сочетаются с сонетами и песнями, а п ре романтическая многословная торжественность с лаконизмом эпиграмм. Его талант сатирика реализовался в прозе «Литература крконошская» (1824) и в «Примечательных письмах непримечательных особ» (1830), высмеивающих многие черты современного общества и литературы. В последнем стихотворном сборнике «Роза столистая. Поэзия и правда» (1840) нашли отражение его нравственно-философская позиция, любовные и патриотические мотивы. Вершины поэтического творчества Челаковского — сборники «Эхо русских песен» (1829), созданный под впечатлением победы русского оружия над турками и любви к России, и «Эхо чешских песен» (1839), написанный как бы самой жизнью человека, связанного кровными узами со своим народом, его философией, мироощущением, верой и поверьями1. Собиратель и ценитель русского и чешского фольклора, Челаковский присоединился к его творцам, заговорил на его языке, показал его возможности. В первом сборнике, используя жанр былины и особенности русской эпической поэзии, автор создает колоритный образ России, ее былинных героев, обращается к легендарным и реальным страницам ее истории, приближает соотечественникам образ страны, чьи беспредельные просторы, широкие реки, дремучие леса будто предопределили сам героико-эпический характер ее поэзии. Стихи второго сборника носили по преимуществу лирический характер. Они вобрали в себя краски чешской земли, ее полей и лугов, «где очи лишь с мелким кустарником или веселыми лесочками встречаются, а слух наполняется журчанием ручьев или пением жаворонков». Так писал автор в предисловии ко второму сборнику, придавая большое значение «географическому фактору» в искусстве. Но в легкой форме «чешских» стихов автор выражал очень разное содержание, использовал лирические и сатирические интонации, воплощал социальные мотивы, философское отношение к превратностям судьбы, к жизни и к смерти, которую он по-крестьянски мудро и просто сравнивал с придорожной корчмой, где рано или поздно сходятся на ночлег усталые путники, независимо от своих чинов и положений:
Ходишь, ходишь, нет у мира Ни конца, ни края, -Перевалишь через гору, Глядь - стоит другая.
Господа — они в карете, Что им дождь и слякоть! А бедняк плетется сзади, Топит в луже лапоть.
Что ж! и паны, и холопы -Поскитавшись в мире. На ночлег в конце сойдемся Все в одном трактире.
(«Странник», перевод М. Павловой)
Назвав оба сборника «эхом» (отголосками) русских и чешских песен, Челаковский как бы подчеркнул их подражательный, вторичный характер. Но по существу он выступил в них не как имитатор, а как большой оригинальный поэт, свободно чувствующий себя в стихии народной поэзии и показывающий неисчерпанность и перспективность ее жанров и форм. В чешском литературоведении всегда подчеркивается введение Че-лаковским в оборот баллады («Томан и лесная панна» и др.), ставшей популярным жанром чешской поэзии ХЕХ-ХХвв.
О гении русской словесности (которого хорошо знал и высоко ценил Челаковский, став одним из первых его переводчиков на чешский язык) в России говорят: «Пушкин — наше все». О Челаковском так в Чехии не скажут. Но если он для своей культуры и не «все», то, по крайней мере, очень многое. Пушкин стоит у истоков современной русской литературы, впрочем, олицетворяя в то же время одну из ее непревзойденных вершин. Челаковский стоит у истоков чешской литературы. Это их сближает, хотя функции каждого по отношению к родной словесности были разными, как разнилась сама литературная ситуация первой трети XIX в. в России и в Чехии.
Русская литература в то время переживала просто очередной этап своего развития, чешская— эпоху национального возрождения, буквально восставая из пепла побелогорского периода. В России шел процесс демократизации литературного языка, перехода от высокого штиля к естественным и живым формам поэтической речи, чью виртуозную легкость и грациозную простоту воплощает пушкинский стих. В Чехии литературный язык только складывался, а сама литература делала первые шаги. Если для русской поэзии начало пушкинской эпохи было временем преодоления литературных канонов, то для чешской — периодом их активного, начавшегося еще в конце XVIII в., освоения, а вместе с тем — освоения
уроков и опыта западноевропейской литературы. Порой искусственно, через явные подражания галантной, пасторальной поэзии, через варьирование анакреонтических мотивов, мало отвечавших мироощущению самих авторов, чешская поэзия (прежде всего усилиями В. Тамма, А. Пухмайера и их учеников) подтягивалась до того уровня, которого уже достигли более свободно развивавшиеся литературы, не знавшие столь изнурительного иноземного гнета, как чешская. Одновременно происходил и интенсивный процесс овладения богатствами устного народного творчества, куда, как в резервацию, был загнан и сам чешский язык, вытеснявшийся в по-белогорский период из образованных слоев общества в простонародную среду. Именно на этой задаче национального возрождения и сосредоточил свои усилия Челаковский. В качестве собирателя чешских, русских и других славянских песен и в качестве поэта, использовавшего их поэтику для оригинального творчества, он как бы вплотную приблизил плодоносный пласт народной культуры к своим современникам, приобщил его к литературному творчеству как первооснову и неиссякаемый источник вдохновения. Он будто внушал, что овладеть формой народной песни или баллады не менее важно для современного литератора, чем сонетом или одой, крепко связав национальную поэзию с фольклором, присутствие которого так или иначе в ней будет ощущаться и впредь.
Интерес к фольклору (и не только славянскому) был вообще знамением эпохи. Он был присущ и Пушкину. Сильными вспышками интереса к нему отмечен весь его путь. Пушкин не только стихийно впитал в себя вместе с русской природой, бытом городских и сельских усадеб, где он рос, сказками Арины Родионовны, дружбой с дворовыми людьми истинно народное мироощущение, сказывавшееся в мотивах, образах, жанрах его творчества. Один из образованнейших людей своего времени, он вполне сознательно углублялся, совсем как его современники — чешские будители, в недра народной культуры, ради русской словесности и просто для души. Он тоже собирал в Михайловском, в Болдине и во время путешествий в пугачевские края «простонародные» песни и сказки с перспективой их издания2. Что-то из собранного вошло в «Русалку», что-то использовалось в сказках «О царе Салтане», «О попе и его работнике Балде», «О мертвой царевне и семи богатырях», в подражаниях народным песням. Деревенские песни и фольклорные мотивы звучат и в «Евгении Онегине», и в «Капитанской дочке», да и в других произведениях на русские темы, помогая воссоздать колорит жизни пушкинских героев. Интерес Пушкина к фольклору^ других славянских народов воплотился, как известно, в его цикле «Песни западных славян» (1834), являющем собой характерные и для Челаковского формы творческого общения с народной поэзией — от переводов до создания собственных произведений по ее мотивам. Символично, что и в начале творческого пути поэт сочиняет волшебную сказку
с чудесами и лешими, добрыми и злыми волшебниками («Руслан и Людмила» начата в 1817 г., а окончена в 1820 г.), и последний этап — 30-е годы — ознаменован целым каскадом сказочных поэм. Фольклорная линия не только пронизывает, но как бы и окаймляет пушкинское творчество.
Интерес к фольклору сближает творчество Пушкина и Челаковского, русскую и чешскую литературу. Но они переживали разные стадии развития, что определяло неоднозначную функцию народного творчества в этих литературах. Если чешской литературе фольклор помогал возродиться из пепла, воссоздать себя, обрести уверенность в творческих силах нации, набраться вдохновения и опыта, то в России, как можно предположить, он расширял писательский кругозор, сближал литературу с жизнью, вносил в словесное искусство, накопившее к началу века солидный опыт, традиции и штампы — свежую струю. Он противостоял книжным влияниям и всевластию французского языка в русском культуротворческом слое. А в этом Пушкин видел одну из причин «отставаний русской литературы»: «Причинами, замедлившими ход нашей словесности, обыкновенно почитаются: 1) общее употребление французского языка и пренебрежение русского. Исключая тех, которые занимаются стихами, русский язык ни для кого не может быть довольно привлекателен. У нас еще нет ни словесности, ни книг, знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке... проза наша еще так мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных...» (Пушкин А. С. «О причинах, замедливших ход нашей словесности», 1824).
Если чешской литературе фольклор помогал справляться с трудностями, возникшими под воздействием внешних обстоятельств (иноземного гнета, политики германизации и рекатолизации народа), создавал основу и стимул для ее становления, то русской литературе он помогал преодолевать трудности внутреннего характера (книжные штампы и каноны, пренебрежение родным языком образованных слоев общества).
Пушкин осознавал, впрочем, не только обновительную, но и основополагающую роль фольклора в развитии изящной словесности, ставил ее состояние в прямую зависимость от него. Он рассматривал народную поэзию как естественную питательную среду для индивидуального творчества, подчеркивая, к примеру, те трудности, которые испытывала французская поэзия из-за недостаточно развитой народной культуры: «У других европейских народов поэзия существовала прежде появления бессмертных гениев, одаривших человечество своими великими созданиями. Сии гении шли по дороге уже проложенной. Но у французов возвышенные умы XVI столетия застали народную поэзию в пеленках, презрели ее бессилие и обратились к образцам классической древности». Отсюда и неудачи: «Романтическая поэзия пышно и величественно расцветала по всей
Европе, Германия давно имела свои Нибелунги, Италия — свою тройственную поэму, Португалия — Лузиаду, Испания — Лопе де Вега, Кальдеро-на и Сервантеса, Англия — Шекспира, а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитался первым народным поэтом!» {Пушкин A.C. «О ничтожестве литературы русской», 1834). Примечательно, что в пушкинских «планах истории русской литературы» она начинается с истоков, с устного народного творчества.
В чешском литературоведении первой половины XX в. была тенденция несколько умалять значение деятельности Челаковского. Излагая лекцию Ф. Кс. Шальды на юбилейном вечере Ярослава Врхлицкого в Национальном театре 18 февраля 1924 г., В. Незвал приводит мнение авторитетнейшего критика о разных чешских поэтах, предшественниках юбиляра. Че-лаковский удостаивается следующей аттестации: «Челаковский — это, скорее, песенная традиция народа, чем поэтическое открытие»3. Но одно не противоречит другому и не нуждается в противопоставлении. Олицетворение этой традиции Челаковским, ее возрождение для формирующейся литературы, способность сделать ее, благодаря своей деятельности и таланту, живой и притягательной — это настоящее поэтическое открытие Челаковского. Пушкин считал народные песни «дорогой, проложенной для гениев». Челаковский открыл эту дорогу, извлек из глубин устной культуры, вывел в современность, сам вступил на нее. А все значение этого шага помогает понять не кто иной, как Пушкин, его отношение к народному творчеству.
Примечания
1 Глубокий анализ этих произведений и всей деятельности Ф. Л. Челаковского содержится в работах С. В. Никольского. См. главу о Челаковском в «Очерках истории чешской литературы Х1Х-ХХвв.» (М., 1963) и книгу: Никольский С. В. Две эпохи чешской литературы. М., 1981.
2 Песни и сказки, записанные Пушкиным в 1824-1826, 1833 гг./ Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В Ют. М.;Л„ 1949. Т. III. С. 417-463.
3 Nezval V. Dilo XXIV. Praha, 1967. S. 450.
