CC BY
25
С. В. Никольский (Москва)
Пушкин как источник оптимизма для славянских литератур (А. С. Пушкин и Ф. Л. Челаковский)
В год двухсотлетнего юбилея А. С. Пушкина исполняется 200 лет со дня рождения еще одного замечательного славянского поэта - Франтишека Ладислава Челаковского (1799-1852). Фигура Челаковского достаточно типична почти для всех литератур западных и южных славян, чтобы попытаться показать на его примере некоторые существенные черты восприятия творчества Пушкина в славянских странах на первом этапе знакомства с ним, совпавшим здесь с эпохой национального возрождения.
Всего три месяца разделяют даты рождения Пушкина и Челаковского. И вместе с тем так разнятся обстоятельства их жизни, само положение в мире Российской империи и Чехии того времени, стадии развития литератур, которые они представляют. Пушкин принадлежал к известному и старинному дворянскому роду, генеалогическое древо которого уходит своими корнями в эпоху, воспетую в русских былинах, которыми так восхищался Челаковский. И даже экзотический прадед Пушкина (из далекого Камеруна, как это выяснилось в последнее время) был приближенным великого царя, «державца полумира», говоря словами самого поэта. Челаковский происходил из самых низших сословий провинциального чешского городка Страконице. Когда он с благодарностью писал, что «лучшей частые своей личности» обязан «твердым мозолям» своего отца \ то это был не только образ. Ему приходилось видеть на руках отца настоящие мозоли - отец его был плотником. Пушкин воспитывался в привилегированном лицее, рос в среде, приобщенной ко всем богатствам отечественной и общеевропейской культуры. Челаковский был отделен от них и социальным происхождением, и национальным неравноправием. Тем не менее ценой трудов и лишений ему удалось получить образование. Он стал одним из самых крупных чешских поэтов XIX в., одним из лучших славянских фольклористов, видным языковедом-славистом 2. И его духовному миру суждено было соприкасаться и с творчеством Пушкина. Он выступил и
как первый переводчик его поэзии в Чехии, если не считать прозаического перевода «Цыган», появившегося в 1831 г., за несколько лет до публикации журнальных подборок стихотворений Пушкина в поэтических переводах Челаковского в 1833, 1837 гг. О месте и роли Челаковского в истории чешской литературы дают представление слова Яна Неруды: «Челаковский и Коллар по праву считаются двумя вершинами старшей чешской поэзии... это две могучие глыбы, на которых зиждется современная литература» 8.
Глубоко переживавший подневольное положение своей родины, Челаковский с юности многие надежды для нее связывал с Россией. Он восхищался тем, что русский народ «без посторонней помощи» сумел освободиться от иноплеменного ига, а позднее смог сокрушить непобедимую до того армию Наполеона. Этому событию он посвятил и одно из своих стихотворений, которое назвал «Великой панихидой» - панихидой по воинам, павшим в сражении при Бородино. А в хрестоматии русской литературы, изданной им в 1852 г., где приводятся и образцы разных типов повествования — эпистолярного жанра, путевых заметок и т. п., Челаковский поместил и описание Бородинской битвы (автор - Бутурлин). В письмах он отмечал, что «пожар Москвы осветил всю Россию и все славянство» 4. Все это было для него, как и для многих других представителей западных и южных славян, свидетельством исторической жизнеспособности славянских народов. Известно, что Запад тогда отказывал славянам, особенно малочисленным славянским племенам, в праве считаться историческими народами, что, к слову сказать, проскальзывает и в воззрениях Маркса и Энгельса.
В том же ключе воспринимался Челаковским и подъем духовной жизни в России, который укреплял веру славянских народов, пытавшихся возродить свою угнетенную и ослабленную культуру, в их собственные культуротворческие способности и возможности, их собственный культурообразующий потенциал. Во вступительной статье к упомянутой хрестоматии русской литературы он не без гордости отмечал «прекрасное величие русской литературы, которого она достигла в течение всего лишь одного столетия» Суть, таким образом, не только в том, что Пушкин мог давать и давал те или иные творческие импульсы (к восприятию некоторых из них большая часть литератур западных и южных славян не всегда еще была и готова), но уже и в самом факте появления такого ослепительно яркого и
самобытного славянского поэта. (В этом смысле сходной была и общеславянская миссия Адама Мицкевича, высокую оценку творчества которого мы также находим у Челаковского, издавшего, кстати говоря, хрестоматию и по польской литературе.)
Оптимизм вызывал уже сам уровень, до которого в лице Пушкина так стремительно возвысилась русская литература, недавно еще совсем безвестная в Европе. Это вселяло надежду на быстрое и плодотворное развитие и других славянских языков и литератур. В 1849 г. в своей вступительной лекции в Пражском университете, где Челаковский получил профессуру, говоря о перспективах развития славянских литератур, он заявил: «С Пушкиным вступила в жизнь новая, национальная русская литература, которая развивается год от году и поднимается ко все более и более высоким вершинам. Самоосознание своего бытия и своего призвания уже пробудилось в этой самой выразительной ветви славянства (т. е. в русском народе. -С. Н.), и созревающий к самостоятельности русский дух несомненно будет все больше проявляться и в изящных искусствах и в науках, что в отдельных областях, как, например, в исторической науке, он уже и подтвердил (явно имелся в виду Карамзин. - С. Н.)»
В пору интенсивного процесса национального самоутверждения, естественно, с особой остротой стоял вопрос о национальном характере набирающей дыхание литературы. В этой связи чрезвычайно симптоматично, что в свою хрестоматию Челаковский включил значительную часть статьи Гоголя «Несколько заметок о Пушкине», где автор размышляет о нем как о национальном поэте. Эта та самая статья, которой восхищался Белинский и по поводу которой он писал: «Я не знаю лучшей и определеннейшей характеристики национальности в поэзии, как ту, которую сделал Гоголь в этих коротких словах, врезавшихся в моей памяти: „Истинная национальность состоит не в описании сарафана, а в самом духе народа"» 7.
Мысли Гоголя о национальном начале как величайшей ценности литературы чешские писатели, разумеется, воспринимали с восторгом и примеряли на себя. А Гоголь писал: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он
более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его богатство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.
Сама его жизнь совершенно русская... Он при самом начале своем уже был национален... Поэт может даже быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами» 8.
Актуальность статьи Гоголя для чешской патриотической общественности станет особенно понятной, если учесть обстановку, в которой создавалась и увидела свет хрестоматия Челаковского. Она вышла из печати в 1852 г., в пору самой глухой реакции, через три года после поражения революции 1848 г., когда рухнули надежды славянских, да и других народов Австрийской империи на автономию и демократические преобра-зоания, когда чешские писатели подвергались репрессиям (К. Гавличек-Боровский находился в ссылке, Сабина и Фрич в тюрьме), когда в Праге еще сохранялось военное положение (оно будет снято только в 1853 г., уже после смерти Челаковского), когда были закрыты практически все чешские журналы, снова урезаны права чешского языка. Прага вновь запестрела вывесками на немецком языке и, по воспоминаниям современников, опять стала напоминать германский город 9. Плацдарм для развития чешской национальной культуры и литературы, отвоеванный за три четверти века, вновь резко сузился. Тем более показательно появление такой хрестоматии, насквозь проникнутой идеей национального самоутверждения. Выход этой книги в первой половине 50-х годов, по сути, относится к событиям того же рода, что и публикация в 1853 г. знаменитого сборника стихотворений К. Я. Эрбена «Букет народных преданий», а также фундаментального собрания славянских пословиц самого Челаковского «Мудрость славянских народов в пословицах» (1851).
В русскую хрестоматию Челаковского включены десятки писателей, десятки и десятки текстов и вместе с тем она как
бы вся овеяна духом Пушкина. В разных материалах и разных разделах он шесть раз обращается к нему. Челаковский интересовался Пушкиным, начиная еще с 20-х годов, он стремился раздобывать его сочинения, ловил слухи о нем. Среди первых были упоминания в его письмах о поэмах «Руслан и Людмила» и «Бахчисарайский фонтан» (который он собирался и переводить). Он выражал озабоченность судьбой русского поэта в связи со слухами о его участии в заговоре декабристов. В 1826 г. в одном из писем своему другу Й. В. Камариту он упрекал его, что тот недостаточно внимательно прочел томик Пушкина, и добавлял: «Я хоть и второй раз читал, но до тех пор его из рук не выпустил, пока целиком не пробежал. А если у тебя на самом деле времени не было, мог бы и еще его у себя подержать» 10. В начале 40-х годов в письме С. Тумановскому он сообщал, что у него есть восемь томов «новейшего издания» Пушкина 1838 г. и спрашивал, правда ли, что «прибавились» еще два тома и нельзя ли «получить их из Варшавы» 11.
Чешский поэт был хорошо знаком с творчеством Пушкина. В то же время его интерес к нему характеризовался определенными акцентами. Как писатель и филолог Челаковский весьма высоко ценил, в частности, огромную роль Пушкина в формировании русского литературного языка. Ряд уже приводившихся его высказываний о русском поэте также сделан в контексте размышлений не только о литературе, но и о процессе развития русского национального языка, об освоении этим языком различных сфер национальной жизни и отраслей знаний и т. д. Да и в хрестоматию, наряду с художественными произведениями, Челаковский включил образцы эпистолярного стиля Пушкина (письмо П. А. Плетневу - о смерти Дельвига), его этнографических заметок - описание русской избы, нравов и характера русского крестьянина (пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург»), его путевых очерков. Все это теснейшим образом было связано с осмыслением пути развития и чешского языка.
Определяющей для собственного литературного творчества Челаковского являлась ориентация на народную поэзию. Жадный интерес к ней вообще охватил тогда все литературы западных и южных славян. В народной поэтической стихии увидели незаменимый источник национально самобытного искусства. Вся Европа восхищалась сербскими эпическими песнями, открытыми Караджичем. Ян Коллар назвал народные песни «ключа-
ми от святыни национальности». Челаковский писал: «Нет ничего выше народной песни. Только в ней мы видим в живом поэтическом воплощении дух человеческий, только в ней наглядно выражен характер национальности» 12. Всю свою жизнь Челаковский посвятил тому, чтобы сознательно и целенаправленно способствовать развитию национальной литературы через освоение форм и поэтики народной поэзии. Созданию его основных произведений предшествовала огромная работа по собиранию и переводу народных песен, в результате чего появилось единственное в своем роде (и не только в Чехии) трехтомное собрание «Славянских национальных песен» (1822-1827), представленных в оригиналах и в параллельных, «зеркальных» поэтических переводах Челаковского на чешский язык. Он замышлял также издать отдельными книгами переводы русских былин (из собрания Кирши Данилова) и сербских героических песен, но это намерение не было осуществлено. Он составил и издал, как уже говорилось, обширное сопоставительное собрание славянских пословиц.
Самое ценное в собственной поэзии Челаковского - сборники «Отголоски русских песен» (1829) и «Отголоски чешских песен» (1839), по поводу которых литературовед безукоризненного вкуса Ян Мукаржовский сказал, что Челаковский чеканил их «с искусством рафинированного ювелира» 13. Стихотворения этих сборников типологически родственны «Песням западных славян» А. С. Пушкина, «Песне о купце Калашникове» М. Ю. Лермонтова, поэзии А. Кольцова. И из Пушкина для переводов на чешский язык Челаковский также выбирал по большей части стихотворения с фольклорными мотивами -«Гусар», «Два ворона», «Утопленник», «Зимний вечер» и т. п. Особенно высоко он ценил «Сказку о рыбаке и рыбке». Правда, она не была переведена им, но зато в своей хрестоматии он удостоил эту сказку „особой чести, поместив ее за подписью Пушкина, но не в разделе, специально посвященном ему, а в разделе русской народной поэзии, рядом со своей любимой русской песней «Уж как пал туман на сине море». Тем самым как бы акцентировалась сама плодотворность творчества в духе народной поэзии, а гений Пушкина ставился вровень с коллективным гением народа.
Однако чешский поэт высоко ценил творчество Пушкина и в целом. В его хрестоматии мы найдем и поэму «Братья разбойники», и стихотворение «Клеветникам России», и отрывок
из «Капитанской дочки», и фрагмент «Путешествия в Арзрум». Правда, недооцененным остался «Евгений Онегин», отсутствующий в хрестоматии. (Надо сказать, что и в других литературах западных и южных славян пушкинский роман в стихах был освоен главным образом позднее.) Тем не менее, во многом именно деятельностью Челаковского был подготовлен буквально «взрыв» увлечения поэзией Пушкина в 50-е годы, когда в Чехии определилось и стремление к переводу и освоению всего его художественного наследия?
Как мы видим, интерес Челаковского к Пушкину был теснейшим образом связан с целым комплексом коренных вопросов развития чешской национальной литературы - с вопросом о национальной миссии писателя, о воплощении национального ми-рочувствования в литературе, о синтезе национального литературного языка, о национальной оригинальности художественных форм и поэтики и о тех возможностях, которые на этом пути открывало обращение к сокровищнице народной поэзии.
Но это общие тенденции. Между тем можно было бы и более крупным планом, на конкретном материале показать, как близко порой сходились и даже соприкасались творческие поиски Челаковского и Пушкина. Не лишено, например, интереса, что среди русских песен, особенно понравившихся Чела-ковскому, по крайней мере, две вызывали повышенное внимание и Пушкина. Одна из них - песня «Ты проходишь, дорогая, мимо кельи» - о монахе, тоскующем в келье по воле и по любви. Пражский цензор даже изъял текст этой песни из состава «Славянских национальных песен», и лишь позднее Че-лаковский сумел напечатать ее перевод в журнале. У Пушкина в черновых вариантах «Бориса Годунова» эту песню поют в корчме на литовской границе беглые монахи. Особенно ценил Челаковский песню «Уж как пал туман на сине море» - о гибели русского воина. Любил ее и Пушкин. Из его стихотворных отрывков видно, что он пытался даже использовать народный размер этой песни, разрабатывая сюжет о Вадиме новгородском. Он сделал и запись ее первой строки с разметкой ударений 14. Но все же это частности. Существуют схождения и более широкого плана.
С точки зрения демократических веяний эпохи, затронувших в начале XIX в. славянские литературы, обращает на себя внимание, например, интерес и Пушкина, и 'Челаковского к периодам представительного правления у славян и его очагам.
Челаковский в этом отношении выделял, в частности, польскую шляхетскую демократию (с правом вето на решение короля) и еще больше (совпадая в этом отношении с Пушкиным) древний Новгород, а также систему самоуправления у казаков 1л. «Вольный Новгород» привлекал обоих поэтов своим вечевым строем, казацкое самоуправление выборностью атаманов и военачальников и войсковыми кругами, которые и Пушкин, и Челаковский уподобляли своего рода «народным собраниям». Русского поэта история казачества волновала и в связи с его работой над «Историей Пугачева» и «Капитанской дочкой». Даже одну из причин пугачевского бунта он склонен был видеть в упразднении некоторых казачвйх свобод. В сознании Челаковского представление о казацкой воле («Воля, воля - казацкая доля» - воспроизводит он русское народное изречение в своем собрании славянских пословиц) стало составным элементом романтизированной картины патриархальной Руси. Он вообще настолько увлекся казацкой стариной, что сделал даже героем одного из стихотворения в «Отголосках русских песен» вольнолюбивого казака, «атамана круга казацкого», который, будучи ранен в сражении и оказавшись в турецкой темнице, предпочитает смерть неволе и срывает повязки со своих ран. (Некоторыми моментами стихотворение напоминает уже называвшуюся русскую народную песню «Уж как пал туман на сине море».) Слова «атаман круга казацкого» автор сопроводил примечанием, в котором разъясняется смысл термина и суть этого типа правления. Текст примечания гласит: «Главное народное собрание, коему принадлежала вся власть управления и суда, называлось войсковым кругом, без сомнения по наружному виду, какой имели сии общественные сходбища, проходившие обычно на открытой площадке, где казаки действительно составляли из себя круг в знак почтения месту и случаю. Всякий казак имел здесь свободный голос» 1в. Самое поразительное, что очень близкий вариант этого текста мы встречаем и в «Истории Пугачева» Пушкина, написанной несколькими годами позднее. Совпадение объясняется тем, что оба автора шли от одного и того же источника. Им была статья русского историка В. Д. Сухорукова о казачьей старине, напечатанная еще в 1824 г. в журнале «Соревнователь просвещения» 17.
Василий Дмитриевич Сухоруков (1795-1841) происходил из казаков, служил чиновником в Петербурге, был связан с декабристами и даже оказался посвященным в существование
тайного общества. Статья Сухорукова - не просто экскурс в историческое прошлое. Рассказывая историю казачества, вольно или невольно идеализируя ее и создавая своего рода ретроспективную патриархальную утопию, автор сознательно пропагандировал представительный образ правления с выборными органами власти, выражал заветную мечту об идеальном государственном устройстве. Изложение ведется таким образом, что читателю достаточно было заменить слова «казак» и «казацкий» на «гражданин» и «гражданский»®, и он получал программу демократического устройства общества во главе с «народным собранием, коему принадлежала вся власть управления и суда» 18. Из центральной части статьи Сухорукова и взяли цитаты и Челаковский, и Пушкин (оба они ссылаются на этот источник). Впрочем, Пушкин мог опираться не только на статью, но и на воспоминания о своих личных беседах с Сухо-руковым, с которым он познакомился во время путешествия в Арзрум. В очерке об этом путешествии он сообщил: «Вечера я проводил с умным и любезным Сухоруковым; сходство наших занятий сближало нас. Он говорил мне о своих литературных предположениях, о своих исторических изысканиях, некогда начатых им с такой ревностию и удачей. Ограниченность его желаний и требований поистине трогательна. Жаль, если он« не будут исполнены» 1Э. (Последние строки намекают на судьбу Сухорукова, которая после восстания декабристов сложилась очень непросто - он оказался в опале и лишился возможности заниматься историей. Пушкин даже пытался помочь ему, направив соответствующее прошение в III отделение царской канцелярии, но оно не увенчалось успехом.) Позднее, в 1836 г., Пушкин написал теплое письмо Сухорукову, в котором, вспоминая встречу с ним в «арзрумском дворце», приглашал его к участию в своем журнале «Современник»: «Пришлите-ка мне что-нибудь из ваших дельных, добросовестных, любопытных произведений» 20.
Встречи Пушкина с Сухоруковым в Арзруме происходили в середине лета 1829 г. - по воле случая как раз в то время, когда в Праге вышел из печати поэтический сборник Челаковского «Отголоски русских песен» со стихотворением «Узник», навеянным статьей Сухорукова. Но ни Сухорукову, ни Пушкину не довелось узнать об этом стихотворении. Что касается Челаковского, то, перечитывая впоследствии «Путешествие в Арзрум», чтобы выбрать из него отрывок для своей хрестоматии, и встретив упо-
минание о Сухорукове, он, возможно, и задумался, не тот ли это Сухоруков, что писал о казачьей вольнице.
Интерес Пушкина и Челаковского к представительным формам правления на Руси, хотя и развивался у каждого из них самостоятельно, вырастал на общей почве русской литературной традиции.
Попутно отметим, что Челаковский был не единственным чешским автором эпохи национального возрождения, приобщившимся к этой традиции и к той же тематике. Как установил Юлиус Доланский, среди источников знаменитых поэтических мистификаций Вацлава Ганки и Йозефа Линды, появившихся под названием Краледворской и Зеленогорской" рукописи (1817, 1818) и выданных авторами за древнечешские памятники, была в частности, повесть Н. М. Карамзина «Марфа Посадница», действие которой происходит в Новгороде. Описания новгородского веча послужили одним из стимулов и образцов авторам «Рукописей» для создания картины древнечешского государства с развитыми правовыми нормами и представительным сеймом.
В Зеленогорской рукописи создан также яркий образмуд-рой правительницы княжны Либуше, восседающей «в белоб-лещущей ризе» на «отчем престоле»; около нее — две «вещие девы», «в руках у одной правовые доски, у другой - меч, карающий кривду». В данном случае, как показал Доланский, налицо и прямая реминисценция из Карамзина - из его статьи «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств» 21. Говоря о Ярославе Мудром, Карамзин подсказывал: «Вот мысль для картины: Ярослав одной рукой развертывает свиток законов, другой держит меч, готовый наказать преступника» 22. Этим советом и воспользовались чешские авторы. Во всем этом очевидна та же направленность интереса, что и у Челаковского. Образ Либуше, кстати говоря, - один из наиболее ярких поэтических образов, созданных в чешской литературе национального возрождения до Коллара и Челаковского. «Знаковый» характер этого образа сознания эпохи чешского национального возрождения в наши дни исследован В. Мацурой 23.
Примечания
1 Цит. по: Vladyka J. Celakovsky-cesky mily svate Rusi. Praha, 1949. S. 6.
2
О славистических интересах Ф. Л. Челаковского см. подробнее: Slavistick^ odkaz F. L. Celakovského (Práce z dejin slavistiky XI) / Ved. red. J. Petr, Z. Urban. Univerzita Karlova. Praha, 1988. 263 s.
3 Neruda J. Podobizny. Praha, 1951. S. 353-354.
4 CelakovskyF. L. Korespondence a zápisky I. Praha, 1907. S. 418.
5 Celakovsky F. L. Vseslovanské pocatecní. Ö. II. Z pisemnictví rus-kého. V Praze. 1852. S. 111.
8 Hysek M. Vstupní prednáska F. L. Celakovského na Prazské uni-verzite / Listy filologické. 1923. S. 259-260. »
7 Белинский В. Г. Собр. соч. В 3-х т. М., 1948. Т. II. С. 160.
8 Гоголь Н. В. Собр. соч. М., 1986. Т. 6. С. 56-57.
й См., например: Stasek A. Vzpomínky. Praha, 1952. S. 156.
10 Celakovsky F. L. Korespondence a zápisky. Praha, 1935. D. IV. С. II. S. 587.
11 Ibid. Praha, 1933. D. IV. С. II. S. 171.
12 CelakovskyF. L. Slovanské národní písné. Praha, 1946. S. 12. 18 MukarovskyJ. Príklad poesie. Praha, 1991. S. 13.
14 Пушкин А С. Полн. собр. соч. В 10-ти т. М., 1956. Т. II. С. 408-409.
15 См.: Никольский С. В. О знакомстве Ф. Л. Челаковского с декабристским журналом / Ученые записки Института славяноведения. М., 1954. Т. VIII. С. 338-341.
ie CelakovskyF. L. Básnické spisy. Praha, 1950. Sv. 3. S. 75.
17 Сухорукое В. Д. О внутреннем состоянии донских казаков в конце XVI столетия / Соревнователь просвещения. 1824. Ч. XXIV. С. 183-200.
18 См. подробнее: Никольский С. В. Две эпохи чешской литературы. М., 1981. С. 82-101; Nikolskij S. Dvé epochy ceské literatury. Praha, 1986. S. 70-90.
19 Пушкин Полн. собр. соч. M., 1957. Т. VI. С. 695.
20 Там же. 1958. Т. X. С. 567.
21 См. подробнее: Bolansk? J. Ohlas clvou ruskych lásníkú v Ruko-hisech krqlovédvorském a zelenogorekém. Prahe, 1969. S. 34 u passim.
22 Сочинения Карамзина. M., 1814. Т. VII. С. 333.
23 Macura V. Cesky sen. Praha, 1998. S. 88-96.
