CC BY
202
2009/10
УДК 821.161.1.0
ББК 83.3 (2 Рос=Рус)5
О.А. Колмакова
Сказовый элемент в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина» А.С. Пушкина
В статье утверждается, что «Повести Белкина» А.С. Пушкина явились для русской литературы лабораторией новых повествовательных форм, образцом уникальных взаимоотношений между автором и рассказчиками, во многом предвосхитивших гоголевские открытия в области сказа.
Ключевые слова: сказ, Ich-Erzahlung, повествование, повествователь, рассказчик, речевой жест.
OA. Kolmakova
Element of skaz in «The stories of dead Ivan Petrovich Belkin» of A.S. Pushkin
«Belkin's stories» of A.S. Pushkin were laboratory of new narrative forms for the Russian literature. Pushkin had created unique mutual relations between the author and story-tellers, in many respects having anticipated N.V. Gogol's openings in area of skaz.
Key words: skaz, Ich-Erzahlung, narration, narrator, story-teller, speech gesture.
Как известно, сказ встречается в прозе А.С. Пушкина лишь эпизодически, «характеристическими мазками», по выражению А. Лежнева [1, с.135]. Однако анализ «спорадических» сказовых вторжений в «Повестях Белкина» представляется небезынтересным, поскольку раскрывает некоторые специфические черты пушкинской характерологии. Исследователи определяют сказ как двуголосое повествование, соотносящее автора и «демократического» рассказчика, стилизованное под устно произносимый, театрально импровизированный монолог человека, предполагающего сочувственно настроенную аудиторию. В качестве определяющих выделяются такие дефиниции сказового повествования, как нарраториальность, ограниченность умственного горизонта рассказчика, двуголосость, устность, спонтанность (неподготовленность речи), разговорность и диалогичность. Соотношение перечисленных атрибутов сказа в повествовании «Повестей Белкина» А.С. Пушкина является предметом нашего рассмотрения.
Исследователи белкинского цикла В.Е. Хализев и С.В. Шешунова отмечали, что в них Пушкин «вводит в обиход художественной прозы культурную традицию домашнего рассказывания» [2, с.37]. Действительно, уже в эпиграфе к циклу Пушкин намеренно акцентирует внимание читателя на моменте рассказывания (а не изложения готового сюжета), приводя диалог из комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль». В этом диалоге ключевой является реплика госпожи Простаковой: «Он, мой батюшка, еще сызмальства к историям охотник». Сказ - это именно рассказываемая, разворачивающаяся на наших глазах история.
«Повести Белкина» включают в свой состав целую систему рассказчиков. Наряду с Иваном Петровичем Белкиным действует Издатель (в первом издании это аноним, во втором - «А.П.»), ненарадовский помещик - сосед Ивана Петровича, и, наконец, те, кто устно сообщил Белкину различные истории, составившие весь цикл. Отметим, что созданный Пушкиным рассказчик близок сказовому, так как не является писателем-профессионалом и предстает прежде всего обывателем. Часто Пушкин позволяет читателю, что называется, «заглянуть через плечо» своему рассказчику. Поэтому можно говорить о таком сказовом свойстве повествования в «Повестях Белкина», как двуголосие, т. е. расподобление точек зрения автора и рассказчика.
Двуголосие повествования обнаруживается уже в предисловии, а именно в письме соседа Белкина, адресованном издателю А. П. Поскольку издатель не был лично знаком с Белкиным, он обратился к соседу покойного автора за биографическими сведениями о нем. Письмо соседа, некоего ненарадовского помещика, полностью приводится в предисловии. Из письма можно узнать о том, что Иван Петрович служил в армии, потом вернулся в свое имение, помещиком был неумелым, много писал, умер в 1828 г. от простуды в возрасте тридцати лет, «был росту среднего, глаза имел серые, волосы русые, нос прямой; лицом был бел и худощав». Ненарадовский помещик, по его мнению, исчерпывающе полно представил Белкина. Однако на самом деле все эти подробности не только не раскрыли личность Белкина для читателя, но, напротив, заслонили ее.
В своем письме сосед Белкина предстает как носитель делового стиля письменной речи в духе конца XVIII - начала XIX в. Он сообщает, что Белкин «получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности». Здесь очевидно несовпадение точек зрения автора и рассказчика («соседа»): вряд ли уровень образованности деревенского дьячка позволяет считать его «почтенным мужем»; такую репутацию он имеет, по-видимому, только в пределах села Ненарадово.
Ирония автора проглядывает и в случае описания уездного лекаря, помогавшего тяжело заболев-
шему Белкину. «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей и тому подобного». Все эти подробности -дьячок, приохотивший Белкина к занятиям словесностью, уездный лекарь, специалист по мозолям, вызвавшийся лечить тяжелобольного, - создают двойное освещение.
Нетрудно заметить, что издатель А.П., так же как и сосед Белкина, использует официальноканцелярскую стилистику. «Взявшись хлопотать об издании Повестей И.П. Белкина, предлагаемых ныне публике, мы желали к оным присовокупить хотя краткое жизнеописание покойного автора и тем отчасти удовлетворить справедливому любопытству любителей отечественной словесности...». Как видим, издатель подчеркнуто официален и серьезен. На это рассчитаны господствующие в приведенном отрывке сугубо письменные словоупотребления («последовали сему совету», «нижеследующий желаемый ответ», «весьма достаточное биографическое известие»), использование множественного числа вместо единственного («нам», «наше», «помещаем»).
И А.П., и сосед Белкина, таким образом, пользуются официально-деловым стилем, но его функция в раскрытии этих образов разная. Если сосед пытается «спрятаться» за официальными штампами, считая, как он пишет, «неприличным в свои лета вступить в звание сочинителей», то А. П. именно играет со штампами делового стиля, обессмысливая их. Называя скудное и по стилю, и по содержанию письмо ненарадовского помещика «драгоценным памятником благородного образа мыслей и трогательного дружества», А.П. разрушает смысл обоих штампов: мы не увидим никакого благородства мыслей у приземленного соседа, увлеченного только «льготами, выпрашиваемыми крестьянами», «заменой барщины на оброк» и «недоимками». Не проявлял сосед и особого дружества по отношению к Белкину.
Еще ярче двуголосие повествования проявляется в повести «Станционный смотритель». Рассказчиками в ней являются чиновник А.Г.Н. и Самсон Вырин. Вырин излагает историю побега своей дочери так, чтобы вызвать сочувствие у чиновника. Естественно, что А.Г.Н. будет на стороне своего «собрата», такого же мелкого чиновника, как и он сам. Однако Пушкин позволяет читателю увидеть культурный уровень и степень проницательности А.Г.Н. в эпизоде описания чиновником лубочных картинок, «украшавших смиренную, но опрятную обитель» Вырина. Примитивное, снижающее уровень библейской притчи искусство лубка кажется чиновнику А.Г.Н. «приличным», что выдает в нем почти единый с Вы-риным культурный уровень. Следовательно, Пушкин предлагает две идеи повести: с одной стороны, осудить Дуню и посочувствовать ее брошенному отцу, а с другой - отнестись к оценкам А.Г.Н. и Вырина настороженно и принять позицию Дуни. Двуголосие повествования позволяет Пушкину воздержаться от прямых авторских оценок и предоставить это право читателю.
В монологе Самсона Вырина можно наблюдать последовательное воспроизведение сказовой ситуации. Вот этот монолог. «Так вы не знали мою Дуню? - начал он. - Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка-то была! Бывало, кто не проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы пообедать, аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подоле поглядеть. Бывало, барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мной разговаривает. Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать».
В приведенном монологе рассмотрим сказовую корреляцию «демократический рассказчик - разговорное слово - слушатель “своего” круга». В образе рассказчика, созданном в данном монологе, актуализируются и индивидуальное содержание героя, и его социальная принадлежность к общественному «низу». По словам А. Лежнева, пушкинский сказ «весь направлен на индивидуально-общественную характеристику рассказчика» [1, с. 144]. В монологе Вырина изображается не столько история Дуни, сколько личность самого рассказчика. Система ценностей Вырина, его понятие о красоте и благопристойности выражаются такими речевыми оборотами, которыми, как замечает А. Лежнев, «выразиться мог бы только станционный смотритель» [1, с. 145]. Так, красота Дуни соотносима с «милостью» «сердитого барина» и получасом драгоценного времени вечно спешащих курьеров. Заметим, что в черновиках А.С. Пушкина фраза «милостиво со мной разговаривает» первоначально имела вид «дружески со мной разговаривает». Как видим, Пушкин отвергает вариант «дружески», поскольку тот не обеспечивает полноты образа Вырина - «маленького человека», до которого «барин» мог только «милостиво» снизойти.
Речевой строй монолога Вырина включает в себя фольклорные обороты: «от беды не отбожишь-ся», «что суждено, тому не миновать». Реплика «уж я ли не любил моей Дуни» вводит монолог Вырина в стихию фольклорных причитаний. Очевидно, что фольклор маркирует героя как принадлежащего к социальным низам. Однако и другой речевой пласт монолога Вырина, разговорно-просторечный, имеет, по выражению В.В. Виноградова, «не-дворянскую социальную окраску» [3]: «аль», конструкция «уж. ли», «дитятя», «господа», «барин», «за всем успевала».
В процитированном монологе Самсона Вырина обращает на себя внимание театральность слова
2009/10
рассказчика, обилие слов и речевых оборотов, которые в литературоведении носят название «словесного жеста», позволяющего представить себе зрительную мимику и движения говорящего. В.П. Скобелев указывает на употребление в монологе повторяющихся синтаксических структур, создающих симметричность построения: «.кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит»; «.дарили ее, та платочком, та сережками»; «.какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мной разговаривает»; «.что прибрать, что приготовить, за всем успевала»; «.не нагляжусь. не нарадуюсь.»; «уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житье?» [4, с.45]. Характер словесного жеста приобретают и риторические вопросы, и трижды употребленное «бывало».
Демократический монолог Самсона Вырина окончательно характеризуется как сказовый вследствие наличия в нем адресата речи, которым является титулярный советник А.Г.Н. Именно присутствием слушателя мотивированы и общий экспрессивный характер изложения, и театральность всего монолога Вырина. В повести «Выстрел» монолог подполковника И. Л.П. также характеризуется приемами сказового построения: «.пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки <.> ... бывало, увидит он, села на стену муха. Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: Кузька, пистолет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену!». Ясно, что в отличие от Самсона Вырина, подполковника И. Л.П. нельзя назвать представителем социальных низов. Однако «обширный графский кабинет, убранный со всевозможной роскошью», заставляет И. Л.П. чувствовать себя в графском доме не равным среди равных, а чужим. Поэтому И. Л. П. легче выступать от имени хоть и дворянского, но значительно демократизированного военного сообщества. Статусом рассказчика объясняется и специфический, «военный» предмет разговора, и разговорно-фамильярные обороты речи: «у тебя, брат.»; «. как рюмка водки».
Импровизационное начало монолога И. Л. П. так же, как и в монологе Вырина, реализуется через словесный жест. Жест сопровождает «чужое» слово персонажей, которых цитирует И. Л.П.: это фраза «остряка, забавника» ротмистра и диалоговая реплика Сильвио. Очевидным словесным жестом является и звукоподражательное восклицание «хлоп!».
Как и в «Станционном смотрителе», сказовый монолог в «Выстреле» ориентирован не на абстрактного читателя, а на конкретного слушателя. Рассказчик обращается не к обоим супругам сразу, а именно к графу. Выбор адресата обусловлен не только тем, что граф более осведомлен в искусстве стрельбы, чем его жена, но и обыкновенной «мужской солидарностью». Интересно, что двуголосие пушкинского повествования в «Выстреле» проявляется как в расподоблении сказового рассказчика и автора, так и в авторской игре. Например, в финальном монологе графа трижды повторяется глагол «шутить»: «Милая. разве ты не видишь, что мы шутим? - Правда ли, что вы оба шутите? - Он всегда шутит, графиня». При этом за «шуткой» стоит реальная дуэль между Сильвио и графом. Пушкин обращается к читателю с каламбуром «шутить - to shoot»: английский глагол to shoot означает «стрелять».
Таким образом, экспериментируя с повествовательной формой в «Повестях Белкина», А. С. Пушкин намечает пути развития русской повествовательной традиции и, в частности, традиции сказа. Двуго-лосие повествования, проявившееся в создании отличного от автора рассказчика и в авторской игре с языком и стилем, позволило Пушкину расширить проблематику каждой повести, вывести ее на уровень философских противоречий. Непосредственный сказовый монолог, созданный в повестях «Станционный смотритель» и «Выстрел», выявил уникальные возможности сказа в изображении мировоззрения демократического героя.
Литература
1. Лежнев А. Проза Пушкина: опыт стилевого исследования. - М.: Художественная литература, 1937.
2. Хализев В.Е., Шешунова С.В. Цикл А.С. Пушкина «Повести Белкина». - М.: Высшая школа, 1989.
3. Скобелев В.П. Пушкинские «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» как пример зарождения сказа на фоне персонифицированного повествования // Мущенко Е.Г., Скобелев В.П., Кройчик Л.Е. Поэтика сказа. - Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1978.
4. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. - М.: Наука, 1999.
Literature
1. Lezhnev A. Pushkin's prose: experience of style research. Мoscow: Khudozhestvennaya Literatura, 1937.
2. Halizev V.E., Sheshunova S.V. A.S. Pushkin’s cycle «The stories of Belkin». Мoscow: Visshaya shkola, 1989.
3. Skobelev V.P. Pushkin’s «The stories of dead Ivan Petrovich Belkin» as an origin example of skaz against the personified narration // Mushchenko E.G., Skobelev V. P, Krojchik L.E. Poetics of skaz. Voronezh: Publishing house of the Voronezh university, 1978.
4. Vinogradov V.V. Pushkin's Style. Мoscow: Nauka, 1999.
Колмакова Оксана Анатольевна, канд. филол. наук, старший преподаватель кафедры русской литературы Бурятского госуниверситета
Kolmakova Oksana Anatolevna, senior lector of the Russian Literature Department of Buryat State University, candid. of philol. sci.
Tel.: (3012)459789; е-mail: [email protected]
УДК 821.161.1.0
ББК 83.3(2=Рос)5
Ю.Ю. Сальникова О драматическом начале в романе И.А. Гончарова «Обыкновенная история»
Исследуется ярко выраженное драматическое начало в одном из первых социально-психологических романов в русской литературе - «Обыкновенная история» И. А. Гончарова. Утверждается, что обилие диалогов, ремарковость авторских замечаний, сужение художественного пространства, мизансценичность, внимание к позо-жестовому поведению героев - свидетельства поисков писателя в создании новой модели романа.
Ключевые слова: родовое начало, жанровое начало, эпическое, драматическое, роман, портрет героя.
Yu. Yu. Salnikova Dramatic beginning of I.A. Goncharov’s novel “A common story”
The article deals with the style of I.A. Goncharov’s novel “A common story”. To begin with, it is necessary to say, that “A common story” is one of the first classical works in Russian literature, which is considered to be a socio-psychological one.
The dramatic contents of the events is brightly expressed in the novel. The novel is rich in dialogues, small scenes, the author’s remarks. He reduces the space of his narration, pays much attention to the gestures and positions in his heroes’ behaviour. And at last, the narration itself is very objective. All these features were very specific for the new developing genre in the 1840-s and 1950-s and for the Russian literature of the XIX century on the whole. They underline the synthetic character of the new genre of Russian literature and reflect the historical process of its development, which is very characteristic for I. Goncharov’s works.
Key words: genus content, epic content, dramatic contents, novel, portrait of heroes.
Узнаваемость литературного произведения по нескольким фразам - свидетельство его уникальности и своеобразия.
- Повторите, успокойте меня.
- Нет, нет, нет.
- Мне всё не верится; докажите, дядюшка...
- Чем прикажешь?
- Обнимите меня.
- Извини, не мог.
В форме диалогов героев с редким авторским комментарием построены ключевые сцены первого романа И. А. Гончарова «Обыкновенная история» (1847). При всем богатстве содержания романа бросается в глаза повторяемость, частотность подобных сцен, их схематично-однотипное, невариативное построение. Такая организация повествования в принципе не была свойственна догончаровской прозе как этапу становления и развития нового для русской литературы жанра - романа. Что это - следствие неопытности начинающего писателя или поиски новых изобразительных возможностей повествования? Очевидно, более полно представить ситуацию можно, обратившись к жанровой природе «Обыкновенной истории».
Анализируя первый роман Гончарова, исследователи (В.Б. Бродская, Н.С. Поспелов) нередко говорили об ученической манере писателя в «Обыкновенной истории», чем, по их мнению, объяснялось и схематичное построение романа, и повторяемость сцен, картин и эпизодов. Современное литературоведение (В.А. Недзвецкий, М.В. Отрадин, О.Г. Постнов и др.) признает глубину и самоценность данного романа, называя Гончарова «уже сложившимся художником» (В. А. Недзвецкий) и рассматривая «Обыкновенную историю» как «завязь, из которой развилась вся романистика, как сгусток творческой энергии, что придал импульс всему творчеству Гончарова» [1, с.19]. Тем не менее отсутствие специального анализа содержательно-композиционного своеобразия «Обыкновенной истории» в связи с отдельными жанровыми особенностями оставляет открытым вопрос о принципах писательской манеры Г ончарова 1840-х гг.
Думается, что более продуктивно рассмотрение «Обыкновенной истории» как этапа становления романа, тем более что исследователи настойчиво подчеркивают «романоцентричность» (В. А. Недзвецкий) творчества Гончарова. О. Г. Постнов называет Гончарова «первым русским писателем-
