CC BY
66
DOI: 10.24411/2470-1262-2018-10019
УДК(UDC) 82.02/09
Kuralay B. Urazayeva, L.N. Gumilyov Eurasian National University,
Zhanargul Azkenova, L.N. Gumilyov Eurasian National University,
Astana, Kazakhstan
For citation: Urazaeva K.B., Azkenova Zh., (2018). Reading of Literary characters as an element of a non-event in "Belkin's Tales" by A.S. Pushkin Cross-Cultural Studies: Education and Science.
Vol.3, Issue II, pp. 70-79 (in USA) Manuscript received: 04/18/2018 Accepted for publication: 06/13/2018
CC BY 4.0
ЧТЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНЫХ ГЕРОЕВ КАК ЭЛЕМЕНТ НЕ-СОБЫТИЯ В ЦИКЛЕ «ПОВЕСТИ БЕЛКИНА» А.С. ПУШКИНА
READING OF LITERARY CHARACTERS AS AN ELEMENT OF A NON-EVENT IN "BELKIN'S TALES" BY A.S. PUSHKIN
Abstract
The discourse (non-rhetorical) approach was anticipated in science by the notions of genre (M.M. Bakhtin), the communicative nature of the text (Iu.M. Lotman), the literary notion of "discourse " (V. Rudnev), and the methods of applying the discourse approach (V.I. Tiupa). The rationale for reading a literary character as a non-event (M. Stroganov) creates the prospect of studying "literary reading" as a way of creating text from the aspect of a rhetorical model.
The research hypothesis is to identify the role of reading as a non-event in the story system. The study of "Belkin's Tales" by A.S. Pushkin in the unity of three competencies of the text is justified as the basis for the syntagmatic andparadigmatic unity of the whole. The correspondence of discourse with the concepts of the object, purpose and situation of the utterance convinces one of the advantages of the discourse approach. Furthermore, the new view on the narrative nature of the text becomes obvious.
The methodology of the study is based on a discourse approach. The technique of analyzing a work of art from the aspect of three competences characterizes the rhetorical model of the text.
Analysis of "literary reading as a non-event" revealed differences of rhetorical behavior and rhetorical role of author and character, communicative interaction of a rhetoric person and his/her audience as active and passive subjects of reading.
The results obtained can be used in history and theory of literature, and in special courses on the use of modern techniques of text analysis.
Directions offuture research are related to the classification of non-events forms in Pushkin's poetics from the standpoint of a communicative event, which makes it justified to clarify the genre nature of the works in the collection of tales.
Keywords: discourse analysis, Puskhin, "Belkin's Tales", non-event, reading
Введение
Опыт дискурсного прочтения цикла «Повести Белкина» А.С. Пушкина предпринят в аспекте проблемы «чтение литературного героя» и выявления роли чтения как не-события в системе сюжета. Изучение чтения героя как не-события предполагает рассмотрение произведения и цикла в целом в единстве трех компетенций текста (референтной, креативной и рецептивной), организующих системность синтагматического и парадигматического целого. В свою очередь современное толкование дискурса соотносимо с понятиями предмета, цели и ситуации высказывания. Преимущества дискурсного подхода заключаются и в обосновании нового взгляда на нарративную природу текста.
Теория
Дискурсный (неориторический) подход основан на представлении о коммуникативной природе текста, явившейся почвой для разработки одной из определяющих идей Ю.М. Лотмана. Описанный им акт взаимодействия в системе «читатель-текст» подразумевал активную роль адресата (или культуры-реципиента) в раскрытии семантического потенциала текста и роли текста в формировании читателя (культуры) [1, с. 219].
Понятие «дискурс», по наблюдениям В. Руднева, соответствует понятию жанра, применявшемуся М.М. Бахтиным в металингвистическом контексте. В. Руднев выделяет три составляющие жанра «как композиционно определенного целого»: тему, композицию, стиль - корреллирующими с предметом, целью и ситуацией высказывания как характеристиками дискурса [2].
Идея о сущности дискурсного (неориторического) анализа, разработанная В.И. Тюпой, основана на концепции художественного произведения как единого высказывания, или дискурса, иначе - «коммуникативного события между креативным (производящим) и рецептивным (воспринимающим) сознаниями [3, с. 273]. Изучение текста в синтезе трех его компетенций - референтной, креативной и рецептивной - очерчивает границы
дискурса. Исследователь обращает внимание на отличие неориторического (дискурсного) анализа от традиционного [3, с. 274].
Обоснование чтения литературного героя как не-события является предметом научных интересов М. Строганова. На примере драматургии Н.В. Гоголя ученый разработал концепцию не-события, классификацию и представление о феномене пустоты [4, с. 12]. Вместе с тем терминологические истоки понятия «не-событие» были предвосхищены Ю.М. Лотманом. Так, определение события включает известная теория искусства как вторичной моделирующей системы: «Событием в тексте является перемещение персонажа через границу семантического поля. Из этого вытекает, что ни одно описание некоторого факта или действия в их отношении к реальному денотату или семантической системе естественного языка не может быть определено как событие или несобытие до того, как не решен вопрос о месте его во вторичном структурном семантическом поле, определяемом типом культуры» [5, с. 147]. Значимо и уточнение о трансформации события в несобытие и наоборот [5, с. 147].
Новую перспективу дискурсного изучения художественного текста создает проблема «литературного чтения» как способа создания хронотопа, не линейной, а пространственной организации текста, о чем писал Ц. Тодоров: «... чтение - это своего рода путешествие в пространстве текста, - путешествие, маршрут которого не ограничивается последовательным перебором букв - слева направо и сверху вниз ., но, напротив, разъединяет соседние и объединяет далекие друг от друга отрезки текста» [6, с. 39-40].
В практике дискурсного подхода понятия традиционной поэтики: автор и повествователь сменяются понятиями ритора и читателя - аудиторией. Если в традиционной поэтике роль автора и повествователя авторитетна и, условно говоря, внедискурсивна, то в роли ритора может выступать литературный герой как субъект чтения, а его партнером (Тодоров упоминает термин narrataire - «адресат повествования»), «аудиторией», или подразумеваемым субъектом чтения (пассивным, в отличие от литературного героя) становится имплицитный читатель. Интересно соотнести с мнением Р. Фаулера о полифонической структуре, когда «the polyphonie structure, the multiplicity of voices, needs to be interpreted in terms of the author's ideology. A plurality of voices does not in itself mean a non-authoritarian narrative stance» (множественность голосов, должны интерпретироваться относительно авторской идеологии. Множество голосов само по себе не означает неавторитарное начало в нарративной позиции) [7, с. 77].
Если «адресат повествования» (Тодоров), согласно Принсу, «представляет собой промежуточное звено между рассказчиком и читателем; помогает более четко прочертить рамку повествования и охарактеризовать рассказчика; способствует подчеркиванию некоторых элементов темы и развитию сюжета; может играть роль рупора морали, утверждаемой в произведении» [6, с. 78], то с позиций дискурсного подхода очевидна замена пассивного «адресата повествования» на активного литературного героя, принимающего на себя в акте чтения роль ритора. Важно заметить, что риторическую целостность повествователя создается «the unity of the narrator's voice is safeguarded by the
heterogeneous, but highly individual style of the narrator» (гетерогенным, но вместе с тем индивидуальным стилем рассказчика), о чем пишет Е.А. Хаард [8, с.100].
Важно обратить внимание на то, что попытки прочтения гоголевского текста в риторической перспективе предпринимались в 90-е годы - в связи с открывшимися возможностями изучения влияния религии на литературу - В.А. Недзвецким, охарактеризовавшим поэму Гоголя «Мёртвые души» как художественную проповедь [9, с. 149-157]. Развивая мысль ученого, можно допустить, что не-событие в гоголевской драме расширяет гомилетическую (проповедническую) природу слова Гоголя-ритора и персонифицирует мораль как одну из форм не-события.
Чтение литературных героев - А.С. Пушкина и Н.В. Гоголя - характеризуется определенными традициями изучения. Так, чтение пушкинских героев стало предметом работ Т. Алпатовой [10, с. 2-4]. В круге чтения героев повести «Барышня-крестьянка» ученым рассмотрена повесть Н. Карамзина «Наталья, боярская дочь». Причину исследователь видит в принадлежности к сентиментализму. Отсюда расширение сентименталистского ряда в «Станционном смотрителе» (судьба Дуни, «заблудшей овечки», коррелирует с судьбой карамзинской героини). Отмечает ученый доминирование этой же повести Карамзина в повести «Метель» при явном влиянии на поведение и идею побега Марьи Гавриловны французских романов. Такой подход позволяет Алпатовой обратить внимание на линии полемики и согласия Пушкина со стратегией Карамзина-сентименталиста. Оправданность такой позиции подтверждается толкованием дискурса как скрепляющего звена культуры, о котором пишет Джеймс Пауль Джи: «Discourses, through our words and deeds, carry on conversations with each other through history, and, in doing so, form human history» (Дискурсы, через наши слова и дела, ведут беседы друг с другом через историю, и при этом формируют человеческую историю) [11, с. 18].
Основание для диалога Пушкина с Карамзиным Алпатова находит во введении Пушкиным повести «Наталья, боярская дочь» как способа автора «говорить со своим читателем по-иному, может быть, попытка понять, что же всё-таки есть в этом открытии -"чувствительном повествовании"» [10, с. 2]. К такому художественному решению ученый применяет бахтинское представление о сущности текста как повествования о событии и способа рассказывания о событии [10, с. 3].
Один из актуальных контекстов прочтения гоголевского текста - человек читающий. Д. Чавдарова рассмотрела «чтение» с его коннотациями «познание», «духовность», имеющими особую ценность, определила знаковым для мира Гоголя отсутствие этой ценности, или ее травестирование, уточняемой как знаковость минуса [12].
Анализ литературного чтения гоголевского героя содержится в работах К.Б. Уразаевой. Ученым обоснован взгляд на гоголевский текст как источник культурологической концепции [13, с. 199-206]. Исследования типов имплицитного читателя и эксплицитных форм выражения стал основанием для оценки акта чтения как мифологического ключа к прочтению текста. Мифологема чтения рассмотрена как концепт, синтезирующий
типологию чтения и типологию читателя. Изучение доминирующих коннотаций гоголевского чтения способствовало анализу особенностей воспринимающего сознания. Полифония стиля, структурируемого смеховой поэтикой, отсылками и аллюзиями, отношением к литературной традиции и фольклорной поэтике, отражают разные виды текстовых стратегий и модификации имплицитного читателя в поэтике Гоголя.
Отмеченные подходы охватываются понятием дискурса, который используется, по мнению Т. Ван Дейка, «to refer to the accomplished or ongoing 'product' of the communicative act, namely, its written or auditory result as it is made socially available for recipients to interpret» (для обозначения завершенного «продукта» или того, который в процессе коммуникативного акта делает его социально доступным для интерпретирования реципиентами) [14, с. 194].
Данные и методы
Исследование повестей цикла в системе синтагматического и парадигматического целого позволяет разграничить бахтинское понимание высказывания как рассказа о событии и способ рассказывания и дифференцировать событие и не-событие как коммуникативные стратегии автора. Если референтная компетенция текста определяется событием, то креативная и рецептивная компетенции реализуются в зоне не-события, актуализированного эпиграфами и литературным чтением героев.
Референтное поле повести «Выстрел» (предмет высказывания как признак дискурса) определяется синтагматическим целым, включающим событие отложенной мести и жажды возмездия. Креативная компетенция позволяет установить связь между эпиграфом и литературным чтением героев, иллюстрируя способ повествования, подразумевающий тип адресата, сформированного беллетристическим кругом чтения. Пародирование романических и романтических клише - наиболее исследованный объект в пушкиноведении. Между тем взгляд на эпиграф как пассивное чтение и скрытый риторический аргумент, выполняющий функцию энтимемы реализует связь между событием и не-событием. «Стрелялись мы» Е. Баратынского и реплика из разговора на бивуаке создает событийный контекст института дуэли как компенсации оскорбленной чести и олитературенный образ жизни военных в провинциальных городках.
Трижды локализованы в повести образы пассивного чтения. Во-первых, у Сильвио «водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; за то никогда не возвращал хозяину книги, им занятой» [15, с. 65]. Ироническая коннотация снижает статус чтения как недостойного внимания повествователя события. Чтение рассказчика, отставного полковника: «Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить клюшница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску» [15, с. 71] - служит завязкой новой истории, знакомства повествователя с новыми соседями.
Описание кабинета графа, который «был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами» [15, с. 72] - переводит чтение в разряд детали интерьера и показателя имущественного положения героев. Оценка чтения как сигнала сюжетного механизма выявляет не только креативную компетенцию текста (цель высказывания как признак дискурса), но обусловливает рецептивную компетенцию как ситуацию высказывания, придавая чтению роль фона события.
Эпиграф к «Метели» вводит в референтное поле повести святочный сюжет о мертвом женихе, отрефлектированный литературной балладой В.А. Жуковского и реализует вместе с тем креативную компетенцию как импульс к иронической полемике Пушкина с романтической традицией. Круг чтения Марьи Гавриловны может быть осмыслен как источник пародирования, реализующий основные элементы сюжета в событийном развитии. Приемы формирования художественного образа в его амбивалентности: конфликте романического и православного сознания героини, определяет роль чтения как не-события, определяющего финал ее судьбы. Формируя рецепцию читателя, Пушкин реализует полемику мистики романтической баллады и святочного сюжета для проповеди ценностей православия и патриархальных ценностей. Письма героини как вид пассивного чтения также вписаны в концепцию не-события и формируют культуру рецептивной компетенции.
Эпиграф к «Гробовщику»: «Не зрим ли каждый день гробов, / Седин дряхлеющей вселенной?» Г.Р. Державина становится способом перевода референтной компетенции (реминисценции с «веселыми гробовщиками» В. Шекспира и В. Скотта) в креативную, подготавливая фантасмагорию и поэтику сна Адриана Прохорова как не-событие, вытесняющее событие в контексте идеи повести и оттого обладающее большей силой воздействия на читателя. Рецептивная природа компетенции обусловлена жанровой сентименталистской сентенцией духовного преображения мизантропа в «веселого» гробовщика после его пробуждения.
Роль чтения в повести принимает на себя вывеска над воротами мастерской гробовщика [15, с. 89]: здесь стилистический контраст высокого (Амур) и просторечного («починяются») становится голосом повествователя в литературном диалоге автора с просвещенным читателем. «Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру, и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу. Адриан Прохоров обыкновенно был угрюм и задумчив» [15, с. 90] - такое признание повествователя в экспозиции повести определяет рецептивную компетенцию, характеризующую роль вывески как не-события и обособляющей место героя среди немецких ремесленников слободы.
Присутствие разговорного дискурса как прагматического индикатора реализует «результат, действие, ответ, а не «сообщения» в пропозициональном смысле», о чем пишет Уолтер Нэш: «a result, an action, a response, rather than a 'message' in the propositional sense» [16, с. 29].
Интересную роль выполняет эпиграф к повести «Станционный смотритель» в качестве литературного пассивного чтения. В период создания «Станционного смотрителя» Пушкиным были написаны стихотворение «Герой», посвященное Наполеону, и «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы». Их можно рассматривать в одном ряду с повестью «Станционный смотритель» с позиций переосмысления отношения к человеку.
Одним из важных контекстов прочтения повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель» является проблема реминисценций, среди которых следует выделить литературные и библейские.
Анализ повести выявляет в роли не-события литературные реминисценции, или внетекстовый источник, который становится оценочным критерием, тезисом, сопровождающим антитезис, трансформируя его в иронический парафраз. Так, эпиграф кн. Вяземского как тезис опровергается антитезисом Пушкина: «Сущий мученик четырнадцатого класса», «люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые». Иронический ряд оценок иерархичен и социально парадоксален, объединяя «изверга», «разбойника», «диктатора».
Притча о блудном сыне соединяет событие и не-событие в качестве внесюжетного элемента повести «Станционный смотритель». Вместе с тем Притча о блудном сыне для Пушкина и активный субъект сюжета. Убедиться в этом помогает анализ «картинок» и создаваемый Пушкиным контекст, например, описание жилища Самсона Вырина. Анонимная концепция правды как креативная компетенция, с ее ветхозаветными истоками, - аллюзия на историю Дуняши, но исключительно в отцовском понимании. При второй встрече титулярного советника А.Г.Н. со станционным смотрителем покосившиеся «картинки» становятся сигналом к новому повороту сюжета.
Три встречи титулярного советника А.Г.Н. с Выриным образуют события внешнего конфликта. Внесюжетные же элементы: история блудного сына, слухи о похищении Дуни, рассказ смотрителя - становятся субъектами сюжета и образуют внутренний конфликт повести. Внешний сюжет повести организован историей Дуняши, внутренний - драмой Самсона Вырина. Два ряда повествования вскрывают систему антропологических представлений Пушкина через постоянные переклички, создающие языковые коннотации как проявление рецептивной компетенции.
Способом формирования рецептивной компетенции становится онтология личности: это судьба-злодейка в жизни Вырина и условно счастливый жребий для девушки с затерянной на российских просторах почтовой станции, рок в судьбе отца и случай в жизни дочери. В онтологии вещности - аскетизм обители Вырина и роскошь петербургского 76
жилища Дуняши. Экзистенциальная логика, конструирующая мир ценностей в концептах православного сознания: кладбище без единого деревца, «груда песка, в которую врыт был черный крест с медным образом» Вырина, с другой стороны - социального благополучия: барчата, кормилица и моська, карета в шесть лошадей - определяет композиционное кольцо как воплощение истории примирения.
Эпиграф к повести «Барышня-крестьянка»: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша» И.Ф. Богдановича также объединяет событие и не-событие, подразумевая намек на маскарадные роли Лизы Муромцевой, карнавальную атмосферу, решающую роль маски, травестирования в сюжетном исходе повести. Литературное чтение героев в данной повести представляет более разветвленную картину, в сравнении с другими произведениями цикла. Референтное поле повести определяется событием карнавала, в то время как креативная и рецептивная компетенции создают парадигматически расширенный контекст возможностью приравнивания каждого упоминания о литературном чтении как очередной разновидности не-события. Так, реплика: «... (Иван Петрович Берестов) ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей» [15, с. 109] выявляет роль газеты как авторитетного текста. Другой модификацией авторитетного слова является пословица, оценочная по отношению к событиям (способу ведения хозяйства Муромцевым): «Поля свои обрабатывал он по английской методе: Но на чужой манер хлеб русский не родится» [15, с. 110]. Письмо в его эпистолярной сущности как романический штамп отличается от «Метели» внесением пародийной аллюзии на тайну: «В самом деле, ходил по рукам список с адреса одного из его писем» [15, с. 110]. Упоминание модных литературных имен (Жан-Поля, Памелы, реплика молодого помещика Берестова «tout beau, Sbogar, ici...») как способов спасения от скуки «в этой варварской России» (реплика агличанки-гувернтантки) объясняет модели модного книжного поведения молодых дворян. Так, неслучайность того, что «Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии» [15, с. 111] продолжает ряд мотивов клишированного поведения. Вопрос Лизы о молодом Берестове: «Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?» [15, с. 112] воспроизводит моду на романтического героя. Примеры старшего Муромцева человеческого долголетия, «почерпнутые из английских журналов», формирует оценку литературного чтения героев как авторитетного слова.
Галломании («фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава à l'imbécile торчали как фижмы у Madame de Pompadour » [15, с. 120] противопоставлена активная роль русского исторического чтения: «.на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам «Наталью боярскую дочь», прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и круглый лист измарала афоризмами, выбранными из той же
повести» как показателя органического в человеке.
Полученные результаты
Итак, анализ «литературного чтения как не-события» с позиций изучения трех компетенций текста позволил решить следующие задачи. Во-первых, исследование
референтного и креативного поля взаимодействия выявило особенности риторического поведения и риторической роли автора и героя. Во-вторых, исследование коммуникативного взаимодействия ритора и его аудитории позволило дифференцировать активного и пассивного субъектов чтения, или установить креативную и рецептивную стратегии взаимодействия. В-третьих, выявление форм соотношения между формами пародирования сентименталистских штампов уточняет процесс реконструкции жанра, преобразующего жанр «веселой беседы» в повесть русского реализма.
Заключение
Проведение дискурсного анализа на материале пушкинского цикла позволяет расширить понятие культуры-реципиента в аспекте «литературного чтения» героев, показать его влияние на языковое поведение как тип «культурной» репрезентации личности. Предпринятый опыт классификации форм не-события в пушкинской поэтике с позиций коммуникативного события констатирует в жанровой природе цикла новые модификации.
References:
1. Lotman IU.M. (2000) Semiosfera [Semiosfera]. SPb.: Iskusstvo, 560.
2. Rudnev V.P. (2000) Proch' ot realnosti: Issledovaniia po filosofii teksta [Away from reality: Research in Texst Philosophy]. М.: Izdatelstvo «Agraf», 432.
3. Tiupa V.I. (2009) Analiz khudozhestvennogo teksta [Analysis of artistic text]. М., 336.
4. Stroganov M. (2010) Sobytie ne-sobytiia v dramaturgii Gogolia [The event of a non-event in Gogol's dramaturgy] // Vechniiat Gogol. Sbornik s dokladi ot Iubileinata mezhdunarodna nauchna conferentsiia, provedena v Shumen na 6-7 oktomvri, 2009 g. Sofiia: Faber, 5-12.
5. Lotman Iu.M. (1998) Struktura khudozhesnvennogo teksta [Struktura of artistic text] // Ob iskusstve. SPb., 14-288.
6. Todorov Ts.(1975) Poetika [Poetika] // Strukturalizm: <«а» i «protiv» (Sb. statei) Izd. «Progress». М. [Online]. Available: http://zar literature.ucoz.ru/magistratura/todorov_c-poehtika.pdf (January, 2018)
7. Fowler R. (2005) Polyphonic in hard times. // Language, Discourse and Literature: An Introductory Reader in Discourse Stylistics edited by Ronald Carter and Paul Simpson. -London: Taylor & Francis, 305.
8. Haard, Eric A. de (2006) On narration in «Voina i mir». — Russ. lit. — Amsterdam International Electronic Journal for Cultural Narratology. Vol. 7. N 11, 95-120. [Online] Available: http://cf.hum.uva.nl/narratology/a05 haard.html (April, 2018)
9. Nedzvedskii V.A. (1997) «Mertvye dushi» N.V. Gogolia kak khudozhestvennaia propoved' [«Mertvye dushi» N.V. Gogolia as an artistic preaching ] // Russkaia literatura XIX vеkа i khristianstvo. M.: izd-во MGU im. M.V. Lomonosova, 149-158.
10. Alpatova T. (2001) Chto chitaiut geroi «Povestei Belkina» [What the Heroes of «Belkin's tales» read] // Pervoe sentiabria. Literatura, № 7, 2-4.
11. Gee J.P. (1999) An Introduction to Discourse Analysis: theory and method. 2nd edition. London: Routledge, 176.
12. Chavdarova D. (1997) Antimir Gogolia i «chitaiushchii chelovek» [Gogol's antimir and the "reading person"] // Homo legens v russkoi literature XIX veka. Shumen: Aksios, 142.
13. Urazaeva K.B. (2009) Kul'turologiia zapada i vostoka kak tip modal'nosti v poetike N.V. Gogolia [Culturology of the West and the East as a type of modality in poetics Gogolya] // Sbornik materialov mezhdunarodnoi conferentsii «Vostok-Zapad v russkoi literature XI-XXI vekov». Stambul, 2009: Fatikh universitet, 199-206.
14. Teun A.van Dijk (1998) Ideology: A Multidisciplinary Approach. London: Sage, 366.
15. Pushkin A.S. Povesti Belkina [Belkin's tales]. [Online]. Available:: http://fb2bookdownload.ru/classic/900-povesti-belkina.html (October, 2017)
16. Nash W (2005) Changing the Guard at Elsinore. // Language, Discourse and Literature: An Introductory Reader in Discourse Stylistics edited by Ronald Carter and Paul Simpson. -London: Taylor & Francis, 2005, 305.
Information about the authors:
Kuralay Urazayeva (Astana, Kazakhstan) - Doctor of Philology, Associate Professor, Professor, L.N. Gumilyov Eurasian National University, e-mail:kuralay uraz a mail.ru Address:2, Satpaev street, Astana, Kazakhstan)
Zhanargul Azkenova ((Astana, Kazakhstan) - PhD student, Master of Philology, L.N. Gumilyov Eurasian National University, e-mail:[email protected] Address:2, Satpaev street, Astana, Kazakhstan)
