CC BY
16
ФШМШШЕ ИНУ ки
СИНТЕЗ РОМАНТИЧЕСКИХ И РЕАЛИСТИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЙ В ТВОРЧЕСТВЕ АДИЛЬ-ГИРЕЯ КЕШЕВА
(КАЛАМБИЯ)
Ф. А. Кубова
THE SYNTHESIS OF ROMANTIC AND REALISTIC TRADITIONS IN THE CREATIVE WORK
OF ADIL- GIREI KESHEV (CULUMBIA) Kubova F. A.
The article is dedicated to the revealing of romantic and realistic tendencies in the creative works of the Adygian educational writer of the nineteenth century, Culumbia. Due to some examples of his works, the means and methods of actual realization of these two art principles are analyzed here.
Key words: realism, romanticism, critical representation of reality, typical traits.
Статья посвящена выявлению романтических и реалистических тенденций в произведениях адыгского писателя-просветителя XIX века Каламбия. Анализируются средства и методыы воплощения этих двух художественных принципов на примере нескольких произведений писателя.
Ключевы/е слова: реализм, романтизм, критическое изображение действительности, типические чертыi.
УДК 82.09(470.621)
При анализе творческого метода Адиль-Гирея Кешева трудно сказать однозначно, какой именно принцип положен в основу его произведений - реализма или романтизма: доводы, представленные апологетами обеих позиций основательны и заслуживают повышенно внимательного отношения к себе. Думается, более последовательны те исследователи, которые видят в литературных трудах Каламбия сложнейший сплав романтических и реалистических тенденций. Целью данной статьи является аргументация тезиса о синтезе романтизма и реализма в творчестве адыгского писателя-просветителя. Эта точка зрения выглядит наиболее основательной, в первую очередь, потому, что является ещё и своеобразной иллюстрацией диалектического закона развития по спирали, который применим и к литературе: на стыке угасания романтизма и зарождения реализма неизбежно появляются пограничные, диффузные, переходные произведения, прокладывающие мост от одного литературного направления к другому, одновременно вбирающие в себя традиции уходящего и нарождающегося художественных методов. Следует отметить, что литературные направления не только сменяют друг друга, действуя в хронологической последовательности, но и существуют одновременно, параллельно. В русской литературе, например, романтизм как доминирующее направление утрачивает свое тотальное влияние в 40-е годы, уступая ведущую позицию реализму. Вместе с тем он не прекращает свое сущест-
вование окончательно и продолжается в произведениях ряда писателей, творящих уже во второй половине XIX столетия даже после кристаллизации критического реализма. С момента зарождения адыгского просветительства именно русская литература стала тем самым ярким «маяком», который освещал и направлял его творческий путь навстречу новым литературным творениям и открывал новые идейно-эстетические горизонты для начинающих художников слова, определял законы его развития и идейно-эстетический вектор их произведений. А значит, курс развития русской литературы неизбежно проецировался и на ведущие тенденции литературного процесса в адыгских русскоязычных литературах.
Определенной данью романтизму, на наш взгляд, является рассказ Каламбия «Ученик джиннов». Романтизм «Ученика джиннов» выразился в выборе темы - это история необыкновенного аульского врачевателя Хаджимета, окруженная всевозможными слухами, в которых немало таинственности и даже элементов фантастики, ведущих атрибутов романтической школы. Фигура самого аульского лекаря, за его неординарность прозванного учеником джиннов, также дана писателем с преобладанием черт загадочности и исключительности. Вот как описывает писатель Хаджимета, обладающего «подозрительным взглядом кошачьих глазок»: «Во весь вечер он не произнес ни слова, но мне все казалось, что он деятельно участвует в разговоре - его глазки то и дело перебегали с одного гостя к другому. Никто, даже краснощекий сатирик, не выдерживал долгого их взгляда.
По всему было видно, что ученик джиннов - лицо значительное, заслуживающее, бог весть почему, особенное уважение почетных представителей аула. Это высказывалось в его взоре и движениях, исполненных достоинства и какого-то притязания на господство. Личности, подобные ему, не исчезают в толпе»(1, с. 83). Интрига романтической таинственности, созданная писателем в начале рассказа, получает в дальнейшем несколько прозаичное и приземленное разрешение, все на самом деле очень прак-
тично и материально, правда, не без некоторых загадок: так и остался нераскрытым секрет с так называемым «воззванием к джинам», результатом которого стал необъяснимый с рациональной точки зрения приворот болтливой служанки. Оказывается, Хаджимет превосходно овладел знаниями народной медицины и использует свой потенциал целителя для личного обогащения и сведения счетов с неугодными. По его вине, при поддержке фанатично верящих ему аульчан гибнут пожилая женщина и молодая вдова, которых он сознательно оговорил, обвинив в колдовстве, и неизвестно, сколько бы еще пострадало людей от козней лихого целителя, если бы в дело не вмешался местный кадий, усмотревший в его действиях признаки расшатывания собственной абсолютной власти над суеверными жителями аула. В этом рассказе, где наблюдается внешнее доминирование романтических средств художественного воплощения, продолжается начатое в рассказе «Два месяца в ауле» критическое изображение невежественности народа, его безграничной веры в любые небылицы и россказни, готовности с большей охотой довериться мистификациям, предрассудкам и бытующим суевериям, нежели рациональному объяснению окружающих явлений. Темнотой необразованных жителей аула может воспользоваться и непорядочный человек, склонный к манипулированию, как это и случилось в рассказе: в результате без доказательств, лишь по одному слову целителя, временного фаворита аульской молвы, в жестоких мучениях погибают ни в чем не повинные женщины. Ка-ламбий-гуманист именно на этом событии заострил внимание читателя, сделав его кульминацией рассказа, отметив, что гибель женщин послужила точкой отсчета несчастий, впоследствии свалившихся на Хад-жимета, и чуть было не стоивших ему жизни, то есть против него могли применить его же оружие - невежество и фанатизм земляков.
Таким образом, в рассказе «Ученик джиннов» Каламбий вновь обращается к главной теме своего творчества - живучести большинства поверий и предрассудков, идущих из глубины веков. Вместе с тем, пи-
сатель в своем стремлении к правдивой фиксации важнейших обстоятельств общественной жизни адыгов задел и тему постепенных сдвигов и перемен, происходящих в мировоззрении некоторых типичных представителей горских племен, что явилось неизбежным следствием присоединения Кавказа к России. Таков дядя героя-повествователя, «питомец старого поколения», который немало удивил своего племянника тем, что его ум и энергия уже направлены не в русло военных подвигов и джигитского удальства, при этом писатель подчеркивает, что у адыгов неизменно превыше всего ценились именно личная храбрость и отвага мужчины, к тому же дядя «в деле военном нисколько не отставал от других», даже «отличился в двух кровопролитных стычках, имея в душе глубокое религиозное чувство»(1, с. 81), тем более его преображение, состоящее в переключении интересов с ратных на мирные практические хозяйственные вопросы земледелия, скотоводства не могло остаться незамеченным. Таким образом, Каламбий в рассказе о необыкновенном аульском целителе попутно пунктирно обозначил весомую правдивую примету своего времени - тенденцию начавшегося под действием новых исторических реалий постепенного обновления центральных ценностных ориентиров горцев, признававших главным мерилом достоинств мужчины его боеспособность и воинственный дух. Каламбий, давно мечтавший об этой эволюции взглядов, видит ее истоки в русском присутствии на Кавказе, благотворное влияние которого уже начинает признаваться даже непримиримыми представителями старшего поколения, приверженцами фанатичной идеологии прошлых десятилетий. Этот объективный взгляд на небезупречный союз с Россией, придающий определенный положительный импульс многим направлениям национальной жизни адыгов, взгляд, лишенный неоправданных восторгов, но получивший, пусть молчаливую, но справедливую оценку солидных представителей адыгского общества, нравится писателю, поскольку в этой взвешенной позиции он видит неплохую перспективу завтрашнего дня для адыгов. И хотя «ум -
ный, проницательный» дядя все еще не готов отдать одного из своих сыновей на службу к русским, он уже не враждебен к ним. В этой части рассказа есть доля оправданного реальностью оптимизма: если начинает меняться психология старших поколений, появляется надежда на лучшее будущее грядущих поколений. И реализм Каламбия здесь в том, что маленькая история дяди его героя-повествователя типична, она есть свойственное реализму пересечение общего и частного, причем общее - это не поверхностное сходство и не нечто часто встречающееся, а сущность ситуации, ее углубленное познание с вскрытием ее родовых характеристик и закономерностей развития.
Произведением, в котором фактически продолжают сосуществовать романтические и реалистические тенденции Каламбия стала его повесть «Абреки», в центре которой правдивая трагическая история семьи Тадж, ставшей жертвой древнего обычая кровной мести. О романтизме повести «Абреки» говорят следующие ее признаки, которые выявила и обосновала И. Н. Хаткова. Это «противопоставление прошлого настоящему», выражающееся «в тоске по минувшим дням - дням славы и бурной свободы», а также тот факт, что «обоснование отчуждения героя повести «Абреки» происходит через введение традиционной для романтизма темы разбойничества»(2, с. 15). Кроме этого, о присутствии в повести романтических традиций говорит, на наш взгляд, и использование такого средства раскрытия внутренних переживаний главного героя, как испо-ведальность, обращенность к случайному слушателю для возможности высказывания самых сокровенных, затаенных мыслей своего героя, которые нередко служат откровенным рупором мировоззрения самого писателя и озвучивают его субъективные, овеянные грустью мысли о неприглядном настоящем адыгского народа в сравнении с его героическим прошлым. Вместе с тем, излюбленная для романтиков тема разбойничества в повести Каламбия получает несколько иное, на наш взгляд, новое звучание. Для романтизма традиционно характерно стремление к необычному, культ избран-
ной исключительной личности, раскрывающейся в исключительных, экстремальных обстоятельствах, в том числе в разбойничьей среде. В повести «Абреки» кровная месть, послужившая основой развития сюжета и инструментом раскрытия внутреннего мира Маты может служить лишь внешним признаком романтического метода. Поскольку Каламбий представил здесь кровную месть не как нечто неординарное и из ряда вон выходящее, отчасти искусственно смоделированное обстоятельство, в которое помещается герой, как это было свойственно романтикам, в целях глубокого исследования его характера, выявления бури страстей, сотрясающих его натуру, а как будничную повседневность, жестокую, но естественную и неотъемлемую часть национальной жизни горцев, не предполагающую никакого иного альтернативного варианта кроме неукоснительного соблюдения этого обычая, иной путь - это путь позора и отвержения соплеменниками; отсюда детерминированность формирования характеров и их поведения окружающей средой, а это уже признак реализма. К. М. Шиков пишет: «Она, эта история, настолько типична для адыгского общества, насколько невероятна и неправдоподобна для цивилизованного европейца 19 столетия»(3, с. 122).
Душа Маты, главного героя повести, ставшего заложником дикого обычая и общественного мнения - это место сражения его природного и социального начал: первое отчаянно сопротивляется жестокости и бессмысленности действий, предпринимаемых им в угоду обычаю кровной мести, но его социальное «Я» жаждет крови, ведь иначе его ждет презрение, бесчестие и несмываемое клеймо труса, не сумевшего отомстить за нанесенное его роду оскорбление. Р. Х. Хашхожева пишет: «Мата добр и мягкосердечен по натуре, но ложные понятия о чести и господствующие у адыгов предрассудки превращают его в одержимого местью фанатика. Вместе с тем эта пагубная страсть не сделала его жестоким и холдным убийцей, не знающим раскаяния и не чувствующим жалости. Он полон сострадания к хан-цовцам и мучительно переживает каждое
нападение на враждебный аул. Картины содеянного им и его товарищами зла неотступно преследуют его, и перед ними меркнет, становится малозначительной причина вражды с ханцовцами. Он постоянно испытывает чувство огромной вины перед теми, кто в прошлом так радушно принял и приютил их семью в своем обществе» (1, с. 2021). Здесь мы видим закономерность, которую утвердил в романе «Герой нашего времени» Лермонтов: равно так же как эгоизм и жестокость Печорина, так и суровость Маты - это, безусловно, привнесенные извне качества, это неоспоримое следствие пагубного влияния на них окружающей социальной среды, и как следствие, это их вынужденный, адаптированный ответ на состояние и запросы общества и времени, а также подтверждение того, что характеры Печорина и Маты - это типичные духовно-личностные продукты конкретных социально-исторических эпох России и Черкесии, иными словами, это подтверждение зависимости типических характеров от типических обстоятельств, что необходимо считать проявлением реалистического метода в творчестве русского и адыгского писателей. Таким образом, Каламбий в образе Маты дал не единичный портрет конкретного человека, а обобщенный художественный тип, соединяющий в себе типические черты целого поколения горцев начала века, в котором можно отчетливо увидеть главные черты эпохи.
Главные черты эпохи, в которой живет Каламбий, можно увидеть и в образах его рассказа «Чучело». В центре писательского внимания - типичная, современная история несчастливого замужества красавицы Нази-ки. Повинуясь воле отца, практически продающего дочь старому князю Айтеку, который является ровесником деда Назики, она становится жертвой существующих у адыгов брачных традиций, согласно которым отец девушки сам выбирает ей жениха, руководствуясь исключительно соображениями материального и сословного характера, не учитывая ни ее сердечных склонностей, ни ее предпочтений; девушка же, воспитанная в духе почтения и уважения к родителю,
обязана подчиняться его воле, что, собственно, и происходит в рассказе. Вскоре судьба наносит Назике второй удар - молодой юноша, которого она полюбила всем сердцем, живя еще в отцовском доме, оказывается сыном ее мужа. Между молодыми вспыхивает любовь, муж Назики, узнав о преступном чувстве, жестоко расправляется с сыном и женой. Но если Джераслану посчастливилось умереть сразу, то Назику ожидала более изощренная месть, от которой она впоследствии сошла с ума. Этот рассказ продолжает кешевскую традицию раскрытия событий через восприятие их героем-повествователем: так, автор оставляет за собой право комментировать происходящее, делать некоторые обобщения и заметки, затрагивая детали, не имеющие конкретного отношения к предмету повествования, но существенно характеризующие свою эпоху. «Записки черкеса» - это своеобразное отражение действительно имеющего место быть в жизни адыгов сочетания изменчивости и постоянства. От рассказа к рассказу можно видеть, как Каламбий фиксирует детальные изменения, происходящие в жизни адыгов на фоне устоявшихся и неподвижных ее основ, последнее он отбирает для сюжетной канвы, а первое - это своеобразный антураж идейного содержания произведения, что также по-своему отражает действительность. Причем, если сюжетная линия - это критическое изображение древних традиций и обычаев (абречество, брачные отношения), которые нуждаются в серьезном пересмотре и даже искоренении, но по-прежнему неизменно живучи и константны, то сопутствующий основной фабуле материал, как правило, представляет собой то самое начинающееся, на первый взгляд кажущееся незначительным обновление в самых разных сферах жизни горского общества, являющихся следствием появления на Кавказе иной культуры. Но эти, казалось бы, малозаметные, несильно бросающиеся обывателю в глаза маленькие перемены и детали, могут стать предтечей чего-то большого и основательного, началом глобальной по своей значимости тенденции, которую Ка-ламбий с присущим ему тонким писатель-
ским чутьем, диагностирует еще на ранних стадиях, в период их зарождения. Как справедливо замечает сам автор, «самые ничтожные вещи рождают великие последствия» и предугадать их - это задача писателя, которому суждено быть еще и своего рода пророком. Рассказ «Чучело» написан все тем же почерком: в основе сюжета бескомпромиссная критика существующих у адыгов брачных традиций, а вокруг этой темы сосредоточен весомый внешний, независимый от персонажей материал, щедро сдобренный этнографическими деталями, а также размышления писателя о нежелательных переменах, которые происходят в жизни адыгов. Так, Каламбий решает задачу многоаспект-ности проблематики рассказа «Чучело», используя как романтические, так и реалистические средства художественного изображения. В частности, в рассказе отчетливо звучит свойственный романтизму мотив противопоставления прошлого и настоящего, даже с некоторыми элементами идеализации и воспевания минувших эпох, а современность в понимании автора весьма несовершенна и сильно уступает в своем качестве «давно минувшим дням». Осознавая, что кубанские аулы, будучи буферной зоной, аккумулируют в себе особенности двух культур и находятся в авангарде перемен, происходящих в национальной жизни горцев, об ауле возле реки Уарп, весьма удаленном от Кубани, он пишет: «Да, здешние черкесы невольно переносят мысль к давно минувшим дням, - славы и бурной свободы. Наездничество у них еще в полной силе. Народ беднее, чем у нас на Кубани, но несравненно чище нравственностью и пристойнее. У нас число почитателей Бахуса возрастает с каждым базаром в станицах. А здесь, в целом ауле, не найдется и пустой бутылки. Женщины прячутся от мужчин. Как я ни старался, однако, во все время моего пребывания здесь, мне не удалось увидеть ни одной женской фигуры. Даже из-за плетневой ограды не мелькнуло ни разу белое покрывало. А на улицах кубанских аулов я очень часто натыкался на самые бесстыдные женские лица и на сцены не очень благовид-ные»(1, с. 121). Далее Каламбий сетует на
то, что в кубанских аулах предаются забвению традиции, связанные с содержанием кунацких, а кунацкая - это символ «общественной жизни черкеса»(1, с. 121), где веками находили себе приют многочисленные гости, где обсуждались поистине мужские дела и принимались самые важные решения, и их исчезновение - тоже печальная примета современности, которая с горечью констатируется автором. Надо отметить, что проблема пристрастия к алкоголю, которую заметил автор еще в самом ее зародыше через какие-то несколько десятков лет станет актуальной, даже примет характер поистине национального бедствия и выльется на страницы рассказа «Аркъ» («Водка») и ряда других произведений первого адыгейского писателя советской эпохи Тембота Керашева, что свидетельствует о подлинной писательской чуткости и зоркости Каламбия, умении видеть реальность в ее развитии и перспективе. В целом складывается впечатление, что автор удручен тем, что происходит на его родине: самые реакционные обычаи и традиции все еще живы и ломают судьбы его соотечественников, а такие положительные черты национального характера адыгов, как женская скромность, категорическое неприятие алкоголя, щедрость гостеприимства, во многом сосредоточенного в культовом отношении мужчины к кунацкой, постепенно угасают, вымываются и выветриваются современными условиями существования горцев. И хотя автор преподносит эти истинно реалистичные и типические особенности национальной жизни адыгов в свойственной романтикам несколько декларативной, даже дидактической форме, главная заслуга реалистического взгляда Каламбия на свой народ в том, что по едва пробивающимся первым признакам он сумел безошибочно разглядеть и вскрыть всю губительность зарождающихся общественных тенденций, то есть он выявил те типические обстоятельства, которые составят жизненный фон его соотечественников в грядущей исторической перспективе.
О реализме рассказа «Чучело» говорят и такие его черты, как логически верно выстроенные характеры с убедительным по
своей правдивости рисунком поведения, который напрямую обусловлен социальным фоном, полностью отражает нравы, классовое самосознание и менталитет адыгов, то есть типическое явление в общих чертах дано правильно. Так, Назика, воспитанная в духе почтительного уважения к родителям, не могла поступить никак иначе, как покорно принять решение отца; Теперуко, будучи насквозь пропитанным сословной гордостью, не отдал бы ее замуж за менее родовитого, прославленного и состоятельного жениха, чем годящийся ей в дедушки Айтек, притом, что подобные мезальянсы были нередки у горцев; Айтек «поступил, как поступил бы на его месте всякий другой черкес: любовник жены был убит кинжалом, а отрезанный нос остался вечным клеймом преступной жены» (1, с. 123). Таким образом, алгоритм действий каждого персонажа практически предрешен, поскольку он априори подчинен своду законов и правил жизни адыгов и детерминирован им, а это и делает их поведение типическим. Надо сказать, что этнокультурные реалии и общественный уклад жизни адыгов, на фоне которых разворачиваются события и раскрываются характеры рассказов «Чучело» и «Абреки», даны писателем очень грамотно и взвешенно. В отличие от Хан-Гирея, создававшего свои произведения в традициях романтизма, и также использовавшего богатейший этнокультурный материал, но подававшего его несколько декларативно, от-страненно от характеров, с весьма существенными отступлениями, проливающими свет на горскую экзотику, но носившему характер «внешнего», независимого от персонажей материала, Каламбий очень искусно вплел национальные особенности жизни адыгов в ткань произведений, подчинив им динамику сюжета и эволюцию характеров в рассказах. Вместе с тем, реализму Каламбия иногда не достает конкретности, полноты, многоаспектности: в частности у писателя очень пунктирно, нередко схематично даны портретные характеристики героев, их внутренний мир зачастую представлен весьма поверхностно, в общих чертах, даже несколько одномерно, тенденциозно, усечен-
но, без мелких, но весомых деталей, которые значительно обогатили бы впечатление читателя новыми сведениями и придали бы образам большую рельефность и убедительность; хотелось бы видеть больше психологизма, внутренней борьбы, противоречивости, сомнений, колебаний героев, столь естественных в таких драматических обстоятельствах, в которых они живут и раскрываются. Кроме этого, для глубины и многогранности образов в рассказе, на наш взгляд, не хватает диалогов, которые индивидуализировали бы каждого героя, представляли бы их как с позиций уникальности, так и типичности одновременно, объективно отражая социальную среду, представителями которой они являются; диалоги способствовали бы персонификации языковых средств, используемых автором, что также служило бы задаче воплощения художественной правды в конкретных образах, в дифференциации их характеристик. Все это вело бы к совершенствованию реализма, когда при изображении общего через частное, сохраняется индивидуальный облик героя, его конкретность, поскольку обратное ведет к
оголению и обеднению образа к показу общего без частного. Вместе с тем рассказ «Чучело» является одной из самых наглядных и достоверных художественных иллюстраций национальной жизни адыгов второй половины XIX века и в этом великая заслуга и сила Адиль-Гирея Кешева, поскольку его творчество - это увековеченный слепок целой эпохи.
Таким образом, анализ ряда произведений Адиль-Гирея Кешева позволяет сделать вывод о том, что все еще романтические по форме произведения Каламбия фактически начинают жить по законам реализма, поскольку служат цели изобличения и критики реакционных общественных порядков и воспроизведения типичных случаев из национальной жизни адыгов на реалистических принципах «верности действительности». И хотя в творчестве Каламбия продолжают пульсировать традиции романтической школы, на наш взгляд, свой выбор художественного метода он уже сделал в пользу реализма.
ЛИТЕРАТУРА
1. Каламбий. Записки черкеса. Повести, рассказы, очерки, статьи, письма. Нальчик, 1988 — 271с.
2. Хаткова И. Н. Идейно-эстетические искания в русской литературе 1830-60-х годов и художественное творчество адыгских писателей-просветителей середины XIX века. Автореферат на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Майкоп, 1996 — 18с.
3. Шиков К. М.. Закономерности развития русскоязычной адыгской литературы XIX — XX веков. (Этнокультурная специфика творческой индивидуальности писателя и
литературный процесс). Майкоп, 2005 — 377с.
4. Лермонтов М. Ю.. Герой нашего времени. Сочинения в 2 томах. т. 2 М. 1990 — 702с.
Об авторе
Кубова Фатима Азмедчериевна, старший преподаватель кафедры общих гуманитарных и социально-экономических дисциплин Филиала Майкопского государственного технологического университета в п. Яблоновский. Соискатель кафедры русской филологии Адыгейского государственного университета. Сфера научных интересов - литература народов Российской Федерации.
КиЪ£а@ rambler.ru
