CC BY
41
щенных явлений в письменных источниках (а также вообще при отсутствии древнейших памятников письменности каких-либо территорий) может быть поставлен вопрос о реальном существовании его в реконструируемой системе, так как сам характер языковой структуры определяет необходимость наличия в ней того или иного элемента.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Горшкова, К. В. Историческая грамматика русского языка / К. В. Горшкова, Г. А. Хабургаев. - М.: Высшая школа, 1981. - 357 c.
2. Горшкова, К. В. Историческая диалектология русского языка / К. В. Горшкова. - М.: Просвещение, 1972. -158 c.
3. Кузнецов, П. С. Очерки исторической морфологии русского языка / П. С. Кузнецов. - М.: Академия наук СССР, 1959. - 275 c.
УДК 372.016:51 ББК 74.262.21
А. В. Лыков
СИНТАГМАТИЧЕСКАЯ ДИФФУЗИЯ ЧАСТЕЙ РЕЧИ
Аннотация. Предметом анализа в статье являются системные отношения между морфологическими единицами. На примере процесса адъективации причастий показано, что части речи одного семантико-деривационного звена могут быть не только омонимичными, но и полисемантичными. Доказательством является их возможность употребляться в диффузном значении.
Ключевые слова: часть речи, диффузия, полисемия, омонимия, синтагматика, парадигматика, дериват, адъективация.
A. V. Likov
SYNTAGMATIC DIFFUSION OF PARTS OF SPEECH
Abstract. Subjects under analysis in the article are system relations between morphological units. By way of example of process of adjectivisation of participles it is shown that parts of speech of one semantic-derivational link can be not only homonymous, but also polysemous. The proof is their possibility to be used in a diffusion meaning.
Key words: a part of speech, a diffusion, polysemy, homonymy, syntagmatics, paradigmatics, a derivative, an adjectivisation.
Термин часть речи достаточно условный: в его «способе представления объекта» отсутствуют «способ <...> оценки и акт конкретного воздействия на получателя соответствующей терминологической информации» [2, 163]. Его вербальный состав имеет более выраженную связь с синтаксисом, чем член предложения: часть актуализирует максимальную зависимость от целого -речи, являющейся понятием самого высокого синтаксического уровня. Поэтому логически объяснимо смешение этих терминов в школе, тем более что часть речи может употребляться не только в лексически связанном, но и в свободном значении - фрагмент речи, что блестяще обыгрывается Иосифом Бродским в реализации нетерминологической, сакраментальной сущности словосочетания: «От всего человека вам остается часть речи. Часть речи вообще. Часть речи».
Мотивация понятийной сущности термина часть речи оказывается убедительной лишь в тех звеньях частеречной системы, где проявляется особый, определяющий перспективы ее внутреннего развития динамизм, обеспечивающий прагматический эффект текста, в котором морфологическая идентификация слов действительно зависит от их функции в речи. Результатом подчинения части речи предложению являются процессы переходности, детерминирующие такие ее позиции, которые приходится считать трудно определимыми, диффузными, подтверждающими наличие между производящей и производной частями речи отношений полисемии. В таких случаях приходится говорить не только о традиционных степенях процесса перехода, но и о принципиальной невозможности его завершения. Примером могут служить некоторые случаи адъективации причастий: Народ всё распущенный, непослушный... (Чехов). Переход причастия в прилагательное обеспечивается синтагмой с синонимом непослушный и подтверждается лексико-грамматической парадигмой непослушный, упрямый, вольнолюбивый, свободолюбивый, легкомысленный, ветреный, в которую входит дериват. При этом он сохраняет значение процессуальности, обусловленное двойственностью деривационных отношений: мотивация причастием не исключает словообразовательной связи с производной семемой глагола распускать: «ослаблять требовательность, разрешать свободу действий; давать волю кому-либо». Словарь кодирует это значение глагола приме-
ром: «Не нужно распускать себя и нервничать» [1, 12, 761]. Словосочетание распущенный народ можно передать чрез предикацию с производящим глаголом: народ, который распустился. Несколько иное, но тоже качественное значение у рассматриваемого адъективированного причастия в следующем примере: «Такие люди, как Иванов, не решают вопросов, а падают под их тяжестью. Они теряются, разводят руками, нервничают, жалуются, делают глупости и, в конце концов, дав волю своим рыхлым, распущенным нервам, теряют под ногами почву и поступают в разряд "надломленных" и "непонятых"» (Чехов А. С. Суворину. 30 декабря 1888 г. Москва). И хотя слово распущенный в синтагме обретает новую парадигму (нездоровый, больной), оно имеет семантическую связь с фразеологически связанным значением глагола, закодированным в словаре: «Что ты нюни-то распустил?» [1, 7, 1462]. Двойственность деривационных отношений прилагательного, мотивированного причастием и переносным значением глагола, формирует между производным и производящим отглагольным словом ту семантическую зону, в которой неизбежно наличие диффузных частеречных значений. Так, если в синтагме цветущий белым букетами кустарник можно уверенно констатировать причастие, реализующее процессуальную валентность, которая теряется при переходе его в прилагательное (невозможна синтагма цветущий ярким румянцем ребенок при обычности словосочетания цветущий ребенок), то более сложным представляется категориальное определение этого слова в предложении Цветущий край! Я всегда вспоминаю его среди этих бесконечных песчаных равнин. В семном составе цветущий органично сочетаются как процессуальные, так и статичные признаки, характеризующие край. Соответственно этому оно включается в две семантические парадигмы: 1) яркий, красивый, прекрасный, волшебный, обильный, богатый; 2) когда цветет, во время цветения. Выявить доминирование тех или иных признаков в приведенной синтагме не удается. Это делает возможным три интерпретационных варианта категориально-семантической реализации слова: 1) красота края во все времена года (прилагательное); 2) цветение края весной (причастие); 3) совмещение красоты края во все времена года с его цветением весной (прилагательное и причастие). Такие случаи употребления атрибутивно-отглагольных слов затрудняют однозначное решение вопроса об их частеречной принадлежности. Приведем пример из воспоминаний Куприна об оценке Чеховым своего ялтинского сада:
- Послушайте, при мне здесь посажено каждое дерево, и, конечно, мне это дорого. Но и не это важно. Ведь здесь же до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и в чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место. Знаете ли? - прибавлял он вдруг с серьезным лицом, тоном глубокой веры. - Знаете ли, через триста - четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна.
Эта мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних произведениях, была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей. (Куприн).
Констатация диффузного значения слова цветущий в приведенном тексте неизбежна. Об этом свидетельствуют минимальные семантические элементы слова, актуализируемые контекстом, - семы, которые обнаруживают сложность его категориальной семантики. Процессуальная сема поддержана в атрибуте на фоне частотности его сочетаемости с определяемым словом сад. Качественно-оценочная сема актуализируется в контексте, где речь идет о красивом месте, о красоте грядущей жизни, о мечте писателя, чтобы вся земля обратилась в цветущий сад.
Определение категориальной семантики части речи зависит не только от лексического характера контекста, но и от типа синтаксического построения, в котором она употреблена. Так, компаративная конструкция, предполагающая сравнение какого-то явления с цветущим садом, нейтрализует любые условия для перехода причастия в прилагательное. Например:
Нет ничего поразительнее той перемены, которую испытываешь, переходя от Гоголя к какому-нибудь из новых писателей: как будто от кладбища мертвецов переходишь в цветущий сад, где все полно звуков и красок, сияния солнца и жизни природы (В. В. Розанов).
Цветущий сад в приведенном тексте приобретает статус символа, дающего представление о живом, светлом, ярком, радостном уголке земли, где, как пишет далее автор, все «живет <...>, дышит и шевелится, наслаждается и любит». Но процессуальная сема остается в адъективном слове главной, являясь той семантической основой, которая детерминирует всю множественность образных ассоциаций.
Сложность процесса перехода причастия в прилагательное предполагает некоторую долю субъективизма в его интерпретации. Например:
1. Вечереющий сумрак над нами Обратился в желанный обман (Блок).
2. ...Игде теперь туманными очами, При свете вечереющего дня,
Мой детский возраст смотрит на меня (Тютчев).
3. ...Люблю, забывши все кругом, Следить за ласточкой стрельчатой Над вечереющим прудом (Фет).
Эти строки приводит Л. П. Калакуцкая [3, 72-73], чтобы показать спорность частеречной характеристики выделенных слов. Основываясь на том, какой член предложения ими поясняется и какое временное отношение с глаголом у них складывается, И. А. Краснов и Н. Н. Прокопович заключают, что во втором и третьем примерах «создаются большие возможности для адъективации причастия; значение времени "абсолютное" и причастие определяет не подлежащее». Л. П. Калакуцкая, не признавая факта адъективации ни в одном из примеров, замечает, что «вряд ли есть основание говорить» о большей близости причастий к прилагательным во втором и третьем предложениях в сравнении с первым. В этом научном споре принципиально важной является сама постановка вопроса о степени адъективации причастия, хотя заключение И. А. Краснова и Н. Н. Прокоповича по поводу различия в результатах трансформации в каждом из трех случаев для нас, как и для Л. П. Калакуцкой, осталось «непонятно» [3, 73]. Сомнительно, что к условиям реализации процессуального признака относится синтаксическая функция определяемого, а не его семантика. Если такое мнение основано на том, что причастие, относящееся к подлежащему, становится полупредикативным, то этот аргумент не относится к числу убедительных, поскольку в границе функций сопоставляемых частей речи нет демаркационной черты: прилагательные, как и причастия, в русском языке могут быть и полупредикативными, и предикативными членами предложения. Что касается времени, то полагаем, что у атрибутивного причастия оно всегда имеет относительный характер, устанавливая связь с предикатом, а не с моментом речи. Именно это обстоятельство делает форму причастия с немаркированным значением времени, вида, залога склонной к адъективации, степень которой зависит от лексических значений определяемых слов сумрак, день, пруд, устанавливающих те или иные семантические отношения с процессом-признаком вечереющий. Сумрак (неполная темнота) и пруд выражают предметы, не являющиеся отрезками времени, поэтому в отношениях с ними слово вечереющий входит в две парадигмы: 1) темный и 2) вечерний. Первая из них актуализирует значение цвета, вторая - темпоральная - дает представление об интенсификации этого признака во времени. В словосочетании вечереющий день атрибут включен в парадигму уходящий, клонящийся к вечеру, угасающий, темнеющий, чернеющий. Определяемое день не сочетается ни с одним из возможных по семантическому составу прилагательных: образование вечерний день парадоксально и не имеет перспективы кодификации, а темный, черный день получает совершенно иной смысл, чем вечереющий день. Таким образом, в сочетании вечереющий день актуализируется процессуальное значение (день вечереет, заканчивается), а сема цвета является его естественным следствием. Анализ степени адъективации в трех примерах свидетельствует о том, что она больше выражена в словосочетаниях вечереющий сумрак, вечереющий пруд, нежели вечереющий день. Что касается завершенности процесса адъективации причастия вечереющий, то, видимо, нет таких контекстов, которые могли бы ее иллюстрировать. Это объясняется устойчивостью в слове семы процесса, которая, судя по рассмотренным примерам, может занимать различные позиции в иерархии его семантической структуры, но не исчезает абсолютно и даже в качестве второстепенной выражает изменение статического признака во времени (вечереющий лес, дорога, небо, город, жизнь и т.п.).
Разграничение причастия и прилагательного не относится к числу проблем, связанных с раритетными фактами. Сдвиг в сторону статичного признака происходит в адъективной по своим согласовательным способностям словоформе, которая является в то же время регулярным отглагольным дериватом с суффиксально точно выраженным значением залога и времени.
Особенно характерны диффузные словоупотребления для поэтического стиля, в котором актуализируется емкость слова, его максимальная обобщенность, символичность: ...Иполны темноты, и полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою. ...Все было лишь шуршание ветвей, ни хвоя, ни листва их не видна, зима для них была соблюдена, но ель средь них, по-моему, была, венчала их блестящая игла.
В стихотворных текстах И. Бродского признак существительных река и игла, выраженный отглагольным словом блестящий, имеет семы процессуальные и статичные. Их совмещение может проявляться и у мотивирующего эти лексемы глагола, который ни в одной из синтагм не изменит своей категориальной сущности, четко закрепленной морфологически: Река, игла блестели красотой. Столь же устойчив в частеречной системе морфологический статус существительного, которое тоже может быть диффузным на уровне семантики, совмещая значение состояния (блестит от света) и оценки (блестит красотой):
Ей [смерти - А. Л.] не нужны поля и перелески, моря во всем великолепном блеске, она щедра, на небольшом отрезке себе позволив накоплять сердца (Бродский).
Поэтический контекст субстантивной словоформы в блеске позволяет воспринимать ее в диффузном значении, совмещающем сему состояния (блестеть от света) и сему качественной оценки (блестеть красотой). Существительное в этом случае реализует оба значения мотивирующего его глагола, не меняя своего частеречного статуса. Иные последствия имеет процесс семантических изменений для причастия, категориальное значение которого синкретично вне контекста и поэтому отличается особой подвижностью. В связи с этим понятно утверждение, что «развитие у причастий адъективных значений не выводит их за пределы глагольных форм, не переводит их в класс прилагательных» [6, 666]. Оно подчеркивает наличие постоянной семантико-деривационной связи между причастием и мотивированным им прилагательным. Заметим, что даже в тех случаях, когда термин омонимичные (омонимические) употребляется исследователями для обозначения отношений причастия и прилагательного (абсолютно адъективированного причастия), то он все же оказывается условным, не вскрывающим сущности тех отношений, которые выражает явление омонимии. Континуальность процесса адъективации, иллюстрированная примерами Отец, утомленный работой - В комнату вошел утомленный, уставший отец - У вас сегодня утомленный вид дает основание О. И. Цареву сделать вывод о том, что «полная утрата глагольных признаков наблюдается только в третьем случае». «Процесс лексикализации причастия при опосредованной метонимии, - подчеркивает исследователь, - вряд ли можно признать диа-хронным явлением. Тем не менее, формирование омонимической пары "причастие - прилагательное" осуществляется здесь не сразу, требует дополнительной ступени. Это более длительный переход, имеющий динамическую протяженность во времени» [10, 546]. Но справедливое утверждение ученого о наличии у процесса адъективации причастий «дополнительных ступеней», длительности и «динамической протяженности» плохо совмещается с определением омонимичных отношений в деривационной паре "причастие-прилагательное".
Л. Д. Чеснокова подчеркивает: «Переходя в другую часть речи, слова сохраняют и признаки исходной части речи» [11, 6]. Заслуживает внимания замечание М. В. Панова о возможности существования «в составе форм одной части речи. другой части речи», если рассматривать лек-сико-грамматические классы «как совокупность отношений», а не как «какие-то куски, разбросанные в пространстве языка» [5, 56].
В морфологии, где классы слов имеют более четкие границы, чем в лексике, может показаться странным утверждение, что между частями речи существуют не только омонимичные, но и живые семантико-деривационные отношения. Языковой материал, однако, заставляет признать их там, где какие-то группы или отдельные их единицы обнаруживают устойчивые семантико-грамматические связи. Единственным условием разграничения частеречной полисемии и омонимии, как и в лексике, следует признать контекст. Термин полисемия применительно к отношениям морфологических единиц, конечно, определяет не столь универсальное явление в сравнении с лексикой: многозначность частей речи - это свойство периферии системы (собственно, как и омонимия). И все же при всей разнице проявления рассматриваемых отношений между единицами языковых подсистем принципиальным является разграничение давно устоявшихся в науке понятий многозначности и омонимии. Не кажется в связи с этим корректным термин омонимия (даже в сочетании с определением функциональная) для наименования отношений, сохраняющих деривационные отношения. В этом случае утверждается, что явление функционально-категориальной полисемии можно именовать термином омонимия, включающим, правда, атрибут функциональная. Составной термин функциональная омонимия не обеспечен содержанием названного им явления. Во-первых, атрибут функциональная в его составе не может изменить устоявшегося представления об омонимии как парадигме совпадающих по форме, абсолютно потерявших семантическую связь единиц: такова омонимия лексем и словоформ. Во-вторых, адъективная часть термина кажется надуманной, избыточной, ибо любые изменения в системе частей речи так или иначе обусловлены функциональным аспектом языка. В-третьих, разграничение многозначности и омонимии дает возможность для более глубокого анализа отношений между лексическими и лексико-грамматическими (категориальными) значениями, между отдельными морфологическими единицами и классами в целом, позволяет, по крайней мере, понять, почему в одних, а не других частях классификационной системы имеют место «вечные» спорные проблемы частеречных границ. В этой связи важным представляется определение И. А. Мельчуком терминологии как «строгой системы терминов», точно отражающей «строгую систему понятий» и исключающей «разработку терминологии <...> просто как поиска удобных наименований» [4, 17]. Ученый приводит поучительный анекдот, предостерегая от вольного обращения со словом. Врач вынужден оперировать
мужчину, который с ножом в руке потребовал, чтобы его кастрировали. После операции выясняется мотив странного желания пациента: условием брака со стороны невесты-еврейки было обрезание жениха. Врач в отчаянии, поскольку сделал совсем не ту операцию, которая действительно нужна была пациенту. Однако неискушенный в разнице значений слов жених, который, вероятно, так и не станет мужем, наивно замечает: «Да, кажется, она сказала именно обрезание. Ах, доктор, да в терминах ли дело?» [4, 28]. Полагаем, что лингвистике как науке, одним из разделов которой является терминология, следует быть образцом в использовании слова в качестве термина, особенно в тех случаях, когда он имеет долгую традицию употребления. Явления полисемии и омонимии успешно, хотя и не всегда бесспорно дифференцируются в лексике, определяя перспективу развития лексической системы. Методология любого лингвистического исследования требует разграничения многозначности и омонимии, каким бы сложным оно ни было. Взаимодействие этих явлений, отражая процесс превращения тождества в противопоставление, относится к одному из мощных внутренних рычагов развития языковой системы в целом.
Отношения многозначности между частями речи, отдельными их группами или даже единицами - объективное языковое явление, демонстрирующее универсальность отношений независимо от характера языковой подсистемы. Если сопоставить лексические и лексико-грамматические единицы, то аналогия отношений внутри единиц каждого из этих языковых уровней определяется уже тем, что категориальное значение морфологической единицы включает в себя и его общее лексическое значение, что неизбежно детерминирует трансформацию семантических отношений между лексемами в морфологию. Разграничение полисемии и омонимии важно и для системы морфологических единиц, поскольку определяет тенденции ее развития, учитывается в толковых словарях, кодифицирующих слова в единстве их лексических и морфологических значений.
Трактовка отношений между частями речи как исключительно омонимичных упрощает сложную лексико-грамматическую систему, лишает её серьезной теоретической основы, не позволяет адекватно описать взаимодействие лексического и лексико-грамматического (категориального) значений и поэтому является малопродуктивной.
Процессы переходности между частями речи подтверждают системность языка в целом. Изоморфизм между его уровнями заставляет признать между единицами морфологии, как бы они ни именовались, те же отношения, что и между лексическими единицами. Исследуя проблему разграничения многозначности и омонимии в лексике, Д. Н. Шмелев обращает внимание и на проблему границ морфологических классов. Ученый, в частности, предостерегает от того, чтобы процессы «отрыва», синтаксического закрепления контекстных «смещений» трактовались как завершенный «переход» одной части речи в другую [12, 498-505]. Установление отношений между морфологическими единицами вполне решается посредством методики разграничения многозначности и омонимии в лексике, предложенной ученым: «Принцип диффузности значений многозначного слова является решающим фактором, определяющим его семантику». Важно замечание Д. Н. Шмелева по поводу отражения в словарях диффузных явлений: «То, что лексикографические описания не отражают этого (более того, именно стремятся освободить словарные статьи от «неопределенных примеров»), существенно искажает представление о семантической структуре описываемых слов. При столкновении же слов-омонимов такая «неопределенность» принципиально невозможна» [13, 95].
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Володина, М. Н. Термины медиатор, медиум, медиа в современном русском языке // Русский язык: исторические судьбы и современность: труды и мат-лы Международ. конгресса исследователей русского языка / под общ. ред. М. Л. Рёмневой и А. А. Поликарпова. - М.: Изд-во Москов. гос. ун-та, 2001.
2. Калакуцкая, Л. П. Адъективация причастий в современном русском литературном языке / Л. П. Калакуцкая. - М.: Наука, 1971. - 227 с.
3. Мельчук, И. А. Курс общей морфологии / И. А. Мельчук. - М.; Вена: Прогресс, 1997. - Т. 1. - 314 с.
4. Ожегов, С. И., Шведова, Н. Ю. Толковый словарь русского языка / С. И. Ожегов, Н. Ю. Шведова. - 2-е изд. - М.: АЗЪ, 1994. - 907 с.
5. Панов, М. В. Отношение частей речи к слову // Традиционное и новое в русской грамматике: сб. ст. В. А. Белошапковой. - М.: Индрик, 2001.
6. Русская грамматика: в 2 т. - М.: Наука, 1982. - Т. I. - 783 с.
7. Словарь современного русского литературного языка: в 17 т. / под ред. В. И. Чернышева. - М.; Л.: АН СССР, 1950-1965.
8. Тихонов, А. Н. Морфология // Шанский Н. М., Тихонов А. Н. Современный русский язык. - М: Просвещение, 1981. - Ч. II. - 270 с.
9. Тихонов, А. Н. Словарь-справочник по русскому языку / А. Н. Тихонов, Е. Н. Тихонова, С. А. Тихонов. -М.: Цитадель, 1996. - 703 с.
10. Царев, О. И. Лексические значения русских причастий // Предложение и Слово: межвуз. сб. науч. тр. -Саратов: Изд-во Саратов. ун-та, 2002.
11. Чеснокова, Л. Д. Русский язык. Трудные случаи морфологического разбора Л. Д. Чеснокова. - М.: Высшая школа, 1991. - 192 с.
12. Шмелев, Д. Н. К вопросу о «производных» служебных частях речи и междометиях // Известия АН СССР, Отделение литературы и языка. - 1961. - Т. ХХ. - Вып. 6.
13. Шмелев, Д. Н. Проблемы семантического анализа лексики / Д. Н. Шмелев. - М.: Наука, 1973. - 280 с.
УДК 81-26 ББК 81.411.2-3
Е. Н. Мушникова ОСОБЕННОСТИ ДЕРИВАЦИОННЫХ ОТНОШЕНИЙ ЗООНИМОВ
Аннотация. Статья посвящена исследованию деривационных отношений в тематической группе анималистической лексики. Рассматривается несколько зоонимов, демонстрирующих многообразие путей переноса их значений на оценочные антропонимы и особый динамизм лексической системы в той части аксиологии, которая мотивирована анимализмами.
Ключевые слова: зооним, антропоним, деривационные отношения, анималистическая метафора, метонимия, антропоморфизм, антропонимическая аксиология.
E. N. Mushnikova PECULIARITIES OF DERIVATIONAL RELATIONS OF ZOONYMS
Abstract. This article is dedicated to the analysis of the derivational relations in the thematic group of animal vocabulary. Some zoonyms are analyzed here, they demonstrate a great variety of interference ways of their meanings on attitudinal anthroponyms and a special dynamism of the system in that part of axiology, which is motivated by animalisms.
Key words: zoonym, anthroponym, derivational relations, animalistic metaphor, metonymy, anthropomorphism, axiology of anthropomorphisms.
Анализ деривационных отношений зоометафоры позволяет выявить закодированные и потенциальные смыслы производящего ее значения, которые отражают всю полноту мотивирующей базы переноса с опорой на систему синхронических и диахронических связей многозначной лексемы. «Неологический бум», имеющий универсальный характер [5, 187], особенно заметен в группе зоонимов. Резервные возможности переноса в этом семантическом блоке бесконечны, о чем свидетельствует разнообразие толкования анималистических имен, что, в свою очередь, объясняется доминированием в кодификации тех или иных понятийных аспектов этих слов. На это обращает внимание Ю. С. Степанов, подчеркивающий относительность формы лексической единицы в словарной таксономии. Ученый приводит пример зоонима лев, который «может быть определен как: 1) хищник, 2) очень крупный, 3) с желтой гривой и т.д., или как: 1) млекопитающее, 2) хищное, 3) очень крупное и т.д., или как 1) животное, 2) хищное и т.д.» [11, 100].
Следует признать, что лексикографические работы во всей своей совокупности не могут исчерпать все потенциальные признаки анимализма. Это множество всегда оставляет возможность использования дополнительных представлений о денотате, позволяющих иначе распределить объем его свойств в новом толковании значения.
На варьирование толкования одного и того же значения зоонима наслаивается еще и тот очевидный факт, что анималистическая метафора, представленная одушевленными именами, отражает в языке непрерывное, постоянно меняющееся, во многом противоречивое взаимодействие двух миров живых существ. На фоне этого сосуществования зоометафора является не только способом экспрессивной номинации человека, но и методом его познания. Изучение анималистической аксиологии позволило сделать выводы о высокой частотности отрицательной характеристики в русском языке, о влиянии оценки на синтаксис и прагматику предложения (общеоценочная и частнооценочная предикации), о зависимости зоометафоры от социальных условий и норм, принятых в обществе, об интуитивном характере метафорической оценки [1, 2, 3, 4, 6, 7]. В последние годы была установлена особая причастность зоонимов к средствам построения и членения познающей личностью языковой картины мира, написанной «под разным углом зрения» [1, 199]. Изучение зоометафоры позволило сделать значительные выводы о многих психологических и социальных явлениях, касающихся того, какие человеческие качества порицаются и какие одобряются, какие явления находятся в центре внимания человека и какие находятся в стороне, какие
