CC BY
224
Стр. 1 из 11 О.В. Павленко
СИМВОЛЫ «СВОБОДЫ» В ПОЛИТИЧЕСКИХ ДВИЖЕНИЯХ НАРОДОВ АВСТРИЙСКОЙ ИМПЕРИИ в 1848 - 1849 гг.
Научное осмысление феномена национализма было положено, как известно, знаменитой лекцией Э. Ренана «Что такое нация?», прочитанной в Сорбонне в 1882 г. Характеризуя факторы и условия, создающие из сообществ нации, Ренан сформулировал классический принцип: «нация - это повседневный плебесцит». В этом определении подчеркнуто качество, отличающее национальную интеграцию нового времени от различных форм этно-национальных объединений в предшествовавшие исторические периоды. «Нация» рассматривается не только как результат систематических
коллективных действий, сплачивающих ее членов, но и как способ формирования у них гражданского сознания.
|х| Католическая месса в Праге в мае 1848 г.
Католическая месса в Праге в мае 1848 г.
Действительно, «пришествие национализма», охватившее Европу в XIX в., сопровождалось
становлением и развитием норм гражданского общества. Парадоксальное сочетание национализма и демократических принципов породило популярный в период революции 1848 - 1849 гг. в Австрийской империи лозунг: «Нет свободы политической без свободы национальной!». Если борьба за гражданские права и конституционализм объединяла лидеров национальных движений, то понимание ими «национальной свободы» существенно различалось, что вызывало ожесточенные дискуссии и конфликты. Определение масштабов и границ собственной «национальной свободы», как правило, противоречило национальным интересам соседних народов - ситуация драматичная, но, увы, естественная в условиях мозаичной этнической структуры Австрийской монархии. Весь ход революции 1848 - 1849 гг. и последовавших десятилетий показывает, что становление основ гражданского общества у народов Центральной Европы сопровождалось межэтническими конфликтами.
Процессы модернизации, постепенно набиравшие силу в монархии Габсбургов со времени терезианских реформ, к середине XIX в. сформировали новый тип «национального политика», который, наряду с выраженным национальным самосознанием, стремился к осуществлению гражданского общественного идеала, провозглашенного Великой Французской революцией. Знаменитый лозунг «Свобода, равенство, братство» в условиях Австрийской империи приобретал особый смысл. «Свобода» воспринималась не только как отражение государственного конституционного устройства, гарантирующего либеральнодемократические ценности и права личности каждого гражданина, но и в качестве символа полноценного развития каждой национальной общности, составлявшей австрийское государство. Грань между «национальным» и «гражданским», весьма призрачная в публицистических материалах и публичных выступлениях национальных лидеров, на деле превращалась в огромную пропасть, разделявшую участников политических движений.
Процесс становления гражданской и национальной идентичности в экзистенциальных условиях 1948 -1949 гг. сопровождался формированием в общественном сознании совершенно особого двойственного символа «свободы», отличавшегося от нормативного либерального представления о гражданской свободе. С одной стороны, понимание «свободы» основывалось на общем стремлении к «эмансипации»
- освобождению от опеки «полицейского государства», контролировавшего и регламентировавшего общественную и частную жизнь в монархии Габсбургов. Пользуясь терминологией того времени, можно констатировать, что борьба с «сословностью» и «аристократизмом», под которыми понимались все атрибуты отжившей имперской структуры, имела выраженную либерально-демократическую направленность. Конституционализм, гражданские свободы, усиление роли парламента и реформа избирательного права - все эти требования были характерны для политических программ, с которыми выступали венгерские, австрийские (австро-немецкие), чешские, хорватские, польские, словацкие политики.[1]
Но, с другой стороны, революция 1948 - 1949 гг. недаром названа в историографии «весной народов» -народов, оказавшихся на разных перекрестках пути от этничности к идентичности. Политическая (духовная) элита - лидеры национальных движений - пытались придать процессу национальной интеграции более масштабный характер. Ранний национализм был вообще ориентирован на идеологическое обоснование крупных форм национальных общностей. Процессы складывания наций у
народов Австрийской империи только набирали силу, поэтому «воображаемые национальные сообщества» (по терминологии Б. Андерсена) - те идеологические конструкции «народа-нации», которые создавались и пропагандировались лидерами движений, - еще не имели четких этнокультурных границ. Национальные политики осознанно стремились придать своим нациям большую историческую значимость, отойти от уровня «малого народа». Чешские идеологи (из них наиболее активно действовал К. Гавличек-Боровский - основатель национальной журналистики) в публичных выступлениях доказывали реальное существование уже в то время «единого чешско-моравско-словацкого народа», игнорируя идентичность словаков.[2] Хорватские политики настаивали на идее «единого иллирийского народа», который объединял бы южных славян.[3]
Венгры, оказавшиеся в силовом поле пангерманских и панславянских тенденций, отстаивали идею «венгерской политической нации». Во время революции 1948 - 1949 гг. Л. Кошут, лидер венгерской революции, руководствовался тем, что «единую венгерскую политическую нацию» составляет все население Венгерского королевства, независимо от этнической принадлежности. При этом, безусловно, признавалось «титульное положение» венгров.[4]
В ряде исторических исследований сделано любопытное наблюдение: в период революции 1948 - 1949 гг. этнонимы «венгерский» и «мадьярский» имели различное содержание. Если понятие «венгерский» распространялось на все население, составлявшее «политическую нацию» Венгерского королевства, то «мадьярский» было по смыслу более приближено к этническим венграм. Этот термин вбирал в себя прежде всего этнокультурное содержание.[5]
Значительное влияние на трактовку «венгерской политической нации» оказывало венгерское дворянство. Из 12 млн. населения Венгерского королевства 800 тыс. были дворянами, 80 % которых говорило на венгерском языке и ощущало свою принадлежность к «пайо Ии^аг1са».[6] Это понятие, заложенное еще в средневековой традиции, распространялось на дворянство как основного хранителя идеи венгерской государственности. Сама постановка тезиса о «венгерской политической нации» уже предполагала ориентацию на создание национального государства.
Акцентирование идеи «венгерской политической нации» являлось, в определенной степени, и данью традиции сословной (элитарной) трактовки политической солидарности дворянства. Это противоречило принципам «демократической свободы», декларированной венгерскими реформаторами, и изначально ставило под сомнение либеральные ценностные установки. Не удивительно, что мощный заряд коллективной мобилизации общества, заложенный в самом понятии «свобода», не смог реализоваться в условиях Венгерского королевства. «Свобода» для привилегированных групп населения оборачивалась урезанными гражданскими правами для непривилегированных, «свобода» для этнических венгров воспринималась как «несвобода» для других этнических групп населения.
Первое национальное венгерское правительство во главе с графом Л. Баттяни еще в апреле 1848 г. начало так называемую «правовую революцию», призванную модернизировать основы государственного и гражданского строя Венгерского королевства. «Апрельские законы» 1848 г., провозглашенные Государственным собранием Венгрии, содержали широкую программу либерализации Венгерского королевства: отмену крепостного права и барщины (с большими оговорками и значительным выкупом), равенство граждан перед законом (с сохранением имущественного ценза в избирательном праве), гарантии свободы слова, печати, собраний и вероисповедания. Авторы законодательства исходили из идеи «единого государственного народа», то есть титульного, венгерского народа, не признавая национальную идентичность румын, сербов, хорватов, словаков, русинов, проживавших на территории королевства. По существу, весной 1848 г. венгры не только потребовали, но и попытались реализовать программу государственно-правового суверенитета Венгерского королевства в рамках монархии Габсбургов. Либеральные «апрельские законы» констатировали приоритет общегражданских и общегосударственных ценностей над правами национальных общностей, которые рассматривались лишь как препятствие на пути к достижению «свободы».
Символами свободы в венгерской трактовке стала программа либерализации общества и идея венгерского единства. Демонстративным подчеркиванием принадлежности к «венгерской нации» стали внешние атрибуты: цвета венгерского флага, включение в светскую моду элементов венгерского народного костюма, широкое распространение народных шествий с распеванием венгерских песен. Это были «знаки» усиливавшегося процесса национальной интеграции, необходимые для закрепления в общественном сознании коллективного чувства солидарности. Особое значение имели католические
мессы, проводившиеся не в кафедральных соборах, а на центральных площадях городов, запруженных людьми. Оригинал текста знаменитых «12 пунктов», составленных Ш. Петефи (с которых, собственно, и началась венгерская революция), украшала кокарда цветов венгерского флага (белый, зеленый, красный), под которой ярко выделялась надпись: «Свобода, равенство, братство». На левой руке все, кто считал себя венгерскими патриотами, в течение 40-х гг. носили повязку этих же цветов или бант на левой стороне сюртука. Патриотические настроения проявлялись и в дамской моде, где также превалировали национальные цвета. Цвета флага ассоциировались с героической традицией Венгерского королевства, но в новых рождавшихся символах и ритуалах национальной интеграции фактически не было места для невенгерских народов.
Доминирование идеи «венгерской политической нации» и нежелание венгерских политиков пойти на компромисс с лидерами других национальных движений объяснялось не только опасением, что в условиях нараставшего противостояния Австрии и Венгрии единство земель короны святого Штефана будет подорвано из-за традиционной лояльности дому Габсбургов.
Как представляется, трактовка «венгерской политической нации» была производной от официального положения о «едином государственном народе», которое получило широкое распространение в государственной практике и идеологии монархии Габсбургов со времени царствования Марии Терезии.
[7] Этатистское представление о наднациональном едином народе, живущем ради общего государственного блага, равно как и политика германизации, призванная сформировать относительно однородную культурно-языковую общность в рамках Австрийской империи, составляли основу имперской политики конца XVIII - первой половины XIX вв. «Австрийство», в этом смысле, теряло этническое содержание, воспринималось в качестве символа межнационального компромисса, который венчала наднациональная династия Габсбургов. Хотя при этом и культивировался приоритет немецкой языка, немецкой культуры и образования. [8]
Но в отличие от общегосударственной модели «австрийства», в идеологической конструкции «венгерской политической нации» все же отсутствовали позиции, при которых возможен был бы межнациональный компромисс. Разным был масштаб интеграции: «австрийство» было рассчитано на имперское государство, а венгерские политики в 1848 г. пытались построить национальное государство. Идея административно-территориальной автономии для «национально-политических
индивидуальностей» подменялась принципом «коллективного национального права» для «единого венгерского народа».
В марте 1848 г. в Государственное собрание Венгрии посылались петиции от комитатских собраний сербов из Военной Границы, хорватов из Загреба, от словаков из Липтосентмиклоша, в которых выражались требования широкой национальной автономии (введение национального языка в делопроизводстве и образовании, широкая компетенция земских представительских органов, формирование национальных правительств). Заметим, что во всех петициях, наряду с национальными требованиями, обязательно содержались перечисление необходимых гражданских свобод и протест против принципов сословной организации общества.[9] Ни один из этих документов не ставил тогда под сомнение целостность земель Венгерского королевства. Компромисс был возможен, но, скорее всего, -нереален. Апрельское законодательство уничтожило даже саму возможность компромисса. Уже в мае 1848 г. венгерское общество содрогнулось от ужасающих известий из южных областей о кровавой межэтнической резне. А венгерское правительство, не получив поддержки в Вене, взяло курс на выход из состава монархии Габсбургов.
Трагедия венгерской революции заключается прежде всего в том, что для большинства невенгерского населения так и остался непонятым ее демократический пафос. Либерально-демократические ценности, провозглашенные венгерскими политиками, и борьба за «гражданскую свободу» были вытеснены идеей борьбы за венгерское национальное государство. Венгерская революция, давшая мощный импульс национальным движениям славянских народов, воспринималась ими не как борьба венгров с абсолютистским режимом, тормозившим развитие австрийского государства, а, скорее, в качестве угрозы его целостности и воплощение насильственной мадьяризации. В составе корпуса хорватского бана Й. Елачича, призванного Веной «усмирить венгерскую революцию», находились добровольческие отряды, представленные всеми невенгерскими народами королевства.
В июле 1849 г. венгерское правительство приняло закон о равноправии национальностей, который предоставил невенгерским народам право использовать национальный язык на муниципальном и
комитатском уровнях и в судах, а также гарантировал внутреннюю автономию в сфере образования и религии. Но этот закон принимался в условиях, когда судьба венгерской революции уже была предрешена: правительству оставалось существовать считанные недели. Это была, скорее, отчаянная попытка заручиться поддержкой славянского и румынского населения королевства, когда венгры оказались в политической изоляции, а венгерская национальная армия была истощена.
Австрийские славяне противопоставили венгерской революции программу австрославизма. Именно в ней славянские политики видели единственное средство спасения монархии Габсбургов от угрозы венгерской и итальянской революций. Австрославизм, в отличие от венгерской программы, не был ориентирован на создание национального государства. Такая цель не могла быть поставлена, поскольку процессы национальной интеграции только начинались у славянских народов. Сама идея австрославизма отражала тот уровень национального сознания, который сформировался у патриотически настроенных славянских интеллектуалов.
С политической точки зрения, австрославизм был не только слабо разработан, но и совершенно нереален. Его целью было создание федералистского государства, в котором административное деление осуществлялось бы по принципу «национально-исторических индивидуальностей». Границы субъектов федерации должны были совпадать с этнокультурными границами национальных общностей.[10] В отличие от венгерского понимания «национальной свободы», австрославизм основывался на идее территориально-административной автономии.
Преобладание славянского населения в монархии Габсбургов рождало среди славянских политиков иллюзию, что подобное «справедливое осуществление» федерализации Австрии приведет к созданию славянского большинства в парламенте и заставит правительство проводить «славянскую политику». Таким образом, австрийские славяне смогли бы легально, без радикальных революционных потрясений добиться гражданского и национального равноправия с немецким и венгерским населением. Основная проблема заключалась в том, что так и не было найдено компромиссного решения, какие же из славянских народов монархии Габсбургов имеют права считаться «национально-политическими индивидуальностями» и претендовать на автономный статус в государстве.
Программа австрославизма была разработана в среде чешских политиков, полагавших, что они смогут возглавить славянское большинство империи, а Богемское (Чешское) королевство должно стать ядром новой федерализованной Австрии. В этой связи правомерно поставить вопрос: насколько «славянским» было само население чешских земель короны святого Вацлава?
Начнем с национальной статистики. В 1843 г. в Лейпциге вышла книга Ф. Шуселки под интригующим названием «Является ли Австрия немецкой?» Автор доказывал, что нет. Согласно приведенным им статическим данным, абсолютное большинство жителей империи - славяне (15,465 млн. из общего числа 29,08 млн.). Немцев же насчитывалось всего 6,965 млн. Более 5 млн. славян, по подсчетам Шуселки, проживало в землях Богемского (Чешского) королевства.[11] Цифры любопытные и могли бы составить основу для австрославистских идеологических конструкций.
Однако ряд моментов заставляет усомниться в их достоверности.
Официальных сведений о национальном составе подданных Габсбургов до середины XIX в. нет. Со времен Марии Терезии перепись велась не по культурно-языковому, а по территориальному принципу. В 1842 - 1843 гг. Э. Фенеш опубликовал свой первый опыт классификации населения Венгерского королевства по национальному признаку. В ее основу был положен языковой критерий: человек добровольно определял, какой язык является для него родным. Сопоставляя «материнский язык» и конфессию, Фенеш пытался определить национальность опрошенных.[12] Однако оба эти «титульных» признака в условиях Габсбургской монархии оказывались весьма условными. В Венгерском королевстве, как известно, существовала билингвистическая ситуация, когда население, независимо от этнического происхождения, свободно общалось на немецком языке и понимало венгерский. В официальных кругах национальная статистика не поощрялась. Само представление о «национальности» в документах государственных учреждений ограничивалось, как правило, констатацией вероисповедания. К примеру, в фонде полицейского управления г. Прессбург (нынешняя Братислава), хранящемся в Венгерском государственном архиве, содержится любопытный документ. Это - список «особ, скомпрометированных в период революции 1848 - 1849 гг.». В отдельной графе
«национальность» чиновники полицейского ведомства отмечали три позиции: возраст, конфессию,
семейное положение.[13]
Национальная статистика появилась в Австрийском государстве лишь в 1867 г., когда в опросные листы стали включаться вопросы: место рождения, на каком языке говорят в семье, какой язык считается родным.[14] Эти новшества были результатом усиления национальных движений в империи, которые в 60-е гг. стали массовыми.
Кроме этого, национальный вопрос стал предметом серьезных дискуссий в среде профессионалов-статистиков. На 4-м Международном конгрессе по статистике в Лондоне мнения делегаций разошлись по вопросу о методах учета национально-этнического состава многонациональных государств. Наиболее активно дискутировался вопрос, насколько отличается национальность, определяемая по признаку гражданства, от национальной (этнической) принадлежности по языковому принципу. Французская делегация считала, что последнее обстоятельство учитывать излишне. Немецкая же настаивала на необходимости учета этнического состава населения, приняв за основной критерий разговорную речь («говорит и думает на данном языке»).[15]
И во второй половине XIX в. возникали проблемы с национальной идентификацией населения Австро-Венгерии. Так, до начала XX в. словаков, проживавших в Цислейтании, относили к «чехам». Вплоть до 1880 г. существовал также общий этноним «сербо-хорват».[16]
...«De Panslawismo in Bohemia». Папка под таким названием хранится в Государственном центральном архиве в Праге. В ней - письмо папы римского Григория ХУ1 и переписка венского нунция Л. Алтиери с пражским архиепископом А.Й. бароном Шренком, датированная весной 1844 г. Папу волновала «вредная и опасная борьба схизматов, протестантов и остатков гуситов» против Святого престола, а также распространение «греко-русской схизмы в Богемии», в связи с чем Шренку предписывалось собрать достоверную и полную информацию о «состоянии умов» в этой провинции.[17]
Согласно представленным им в Рим сведениям, развитие «нового движения» началось с 1804 г., с создания кафедры чешского языка и литературы в Пражском университете: «Люди, преданные своей родине, начали старательно развивать литературу, находившуюся в забвении, пробуждать любовь к языку и своим соотечественникам». Однако некоторые из них «в этом устремлении, достойном похвалы, стали проявлять еретические наклонности, которые не могут вызвать симпатии по церковным и государственным соображениям».
Обращает внимание, что в письме, написанном на латыни, Шренк использовал слово «Bohemi» в значении «чехи» и «Bohemicum» как «чешский язык».[18] В начале 40-х гг. этноним «Tschechen» (чехи) имел весьма ограниченное хождение и не был признан в официальной лексике. Известный публицист К. Гавличек, весьма активно употребляя его в своих патриотических изданиях, бросал вызов многочисленным австро-немецким газетам, которые откровенно издевались над этим словом. «Чехов» называли еще «Stockbohmen» (дословно - «упертые богемцы»), им приписывались негативные качества
- косность, замшелость, бескультурие. Австрийский исследователь А. Готтсман провел любопытный анализ австро-немецкой публицистики накануне и во время революции 1848 - 1849 гг. Ему удалось реконструировать стереотипное восприятие «чеха» в немецкоязычной среде: «Талантливый, деятельный, спокойный народишко, но коварный, фальшивый, твердолобый, раздражительный и жестокий».[19]
Примечательно, что пражский архиепископ использовал слова «богемцы» (Bohemi) для обозначения чешского движения и немцы (Germanos) для определения того населения королевства, которому это движение «причиняет беспокойство». Описывая ситуацию в Богемии, он все же констатировал, что большая ее часть населена немцами, а чехи, «называемые так в виде исключения, по причине собственного равнодушия давно пренебрегли изучением своего языка и литературы, а кое-где и полностью онемечились».[20] Сообщение Шренка отражает то своеобразное положение, в котором оказалось население земель королевства в Австрийской империи.
Термин «Bohemismus», введенный иезуитским монахом и ученым Б. Больцано, обозначал особую этнокультурную общность, состоявшую как из чешского, так и из немецкого этносов, проживавших на одной территории, имевшей официальное название «земли короны святого Вацлава». Эта своеобразная билингвистическая общность сложилась в результате цепи взаимосвязанных исторических процессов: немецкой колонизации XIII - XIV вв., затем - объединения земель чешской короны с Габсбургским домом, а также начавшейся вслед за поражением 1620 г. государственной политики имперской
унификации. Все это способствовало формированию особой наднациональной исторической общности, из которой впоследствии суждено было выкристаллизоваться чешской нации Нового времени. Существует в историографии также мнение, что параллельно с этим процессом развивался и другой: складывание новой национальной общности у богемских немцев.[21]
Своеобразие ситуации 40-х гг. XIX в. в Богемии иллюстрируют слова графа И.М. фон Туна, представителя богемской аристократии (в литературе эту социальную группу называют, на наш взгляд, совершенно несправедливо, «чешским дворянством», хотя по духу, стилю жизни и политическим пристрастиям оно в большинстве своем «чешским» не было): «Ни чех, ни немец, а только - богемец».
[22] В среде чиновников, аристократии и интеллигенции было весьма распространено убеждение: «Богемия должна принадлежать богемцам».[23]
Обратимся к пражским городским реестрам, фиксировавшим на протяжении XV - XVIII вв. сведения о домовладельцах. Здесь присутствует одна любопытная особенность: в ХV - ХVII вв. в этих списках преобладают чешские имена. Далее ситуация меняется: к середине XIX в. значительное большинство пражских домовладельцев составляют уже лица со смешанными именами (как правило, чешское имя и немецкая фамилия). Подобная же ситуация наблюдается и в списках пражских промышленников. [24]
Прага, подобно многим крупным богемским городам, внешне выглядела как типичный немецкий город. В 40-е гг. XIX в. в этой «славянской столице» все говорили по-немецки: от официанта в трактире до университетского профессора. Кругом были надписи на немецком языке, и редко можно было встретить человека, который хотя бы понимал чешскую речь. Примечательный факт: первая попытка отделить чешское население от немецкого была предпринята пражским городским советом лишь в 1869 г. Согласно этим сведениям, в Праге проживало 81,5 % чехов и 17,9 % немцев.[25] Но и эти цифры весьма условны.
60-е гг., как известно, - время относительной либерализации общественной жизни в Габсбургской монархии, когда чешское национальное движение приняло массовый характер. Как отмечает чешский историк О. Леговец, для богемских немцев не представляло труда идентифицировать себя с чешским этносом.[26] Более того, «чехизация» в то время имела свои притягательные стороны и мотивировалась не только коммерческими соображениями, но и политическими. В результате австро-венгерского компромисса 1867 г. были удовлетворены требования венгерского движения. Права чешской короны, имевшей, по высказываниям чешских газет, «не меньше блеска, чем венгерская», так и не были признаны. Ущемленное чувство богемского (земского) патриотизма заставляло многих немцев в конце 60-х гг. присоединяться к чешскому патриотическому лагерю, резко оппозиционному вводившейся системе дуализма.
Однако до середины XIX в. так и не сформировалось отчетливых границ между чешской и немецкой общностями, их разделение носило в значительной степени условной, субъективный, характер. Это, к примеру, проявлялось в положении еврейской общины Праги, из которой в 1900 г. 44,4 % присоединилось к «немецкой нации», а 55,4 % - к чешской, хотя и продолжало отдавать своих детей в немецкие школы.[27] Заметим, такая ситуация существовала и спустя полстолетия после рассматриваемых нами событий.
Ведущий чешский политик Ф. Палацкий, стоявший у истоков национальной идеологии, отчетливо сознавал это своеобразие населения земель чешской короны и подчеркивал, что современная ему Богемия представляет собой синтез между первоначальной формой «славянства» и возникшим впоследствии «германством». В июне 1868 г. он писал: «Богемская нация - на это, господа, мы не можем и не должны закрывать глаза - уже довольно давно является двуязычной нацией».[28]
«Богемская идея», строившаяся на основе исторического права земель короны святого Вацлава и богемской (чешско-немецкой) протонациональной общности, была ориентирована, в первую очередь, на осознание исторической самобытности Богемского королевства в пределах империи Габсбургов. Это было проявление провинциального патриотизма, уходившего корнями в сословную оппозицию ХУЕ -ХVII вв., который уже к XIX в. утратил резкую оппозиционность по отношению к универсальной имперской идеологии, но стремился к корректировке соотношения между центром и провинцией в пользу последней.
Подобная ситуация совершенно естественна в государстве имперского типа, когда национальные
движения только формируются и представляют собой поток патриотических сил без выраженной социальной и партийной дифференциации. Согласно статическим сведениям, которые приводит чешский историк М. Грох, до середины 40-х гг. XIX в. самый высокий процент патриотической активности приходился на католическое духовенство, на втором месте - богемская аристократия и далее
- «средняя интеллигенция» (учителя, чиновничество, представители свободных профессий).[29] Действительно, самые крупные патриотические начинания (создание Чешской Матицы, издание «Журнала чешского музея» и т.д.) субсидировались, в основном, аристократией. Недаром Ф. Палацкий был так тесно связан с представителями видных семей: Штернбергами, Турн-Таксисами, Клам-Мартинцами, Тунами - носителями богемского сознания.
Движущей пружиной столь разнородных социальных сил могла быть только общая идея, доступная пониманию каждой социальной группы, отвечающая ее интересам и эмоциональному настрою. Единственной общей основой, близкой как аристократу, так и священнику, а также мещанину было сознание сопричастности с судьбой своей родины - земский богемский патриотизм.
Первым ярким событием, высветившим начало глубинного распада богемской культурно-исторической общности, стала революция 1848 - 1849 гг. Еще летом 1848 г. К. Гавличек с горечью отмечал, что издаваемая им на чешском языке патриотическая газета «Народни новины» имеет всего 1 050 подписчиков, а большинство соотечественников предпочитает читать немецкие газеты, имевшие тираж, превышавший 6 000 экземпляров. Обращаясь к своим сторонникам, Гавличек признавал: «Народ не понимает вас, потому что его язык на кухне да в хлеву и не имеет слов для обозначения более высоких предметов, остальные же, неразумные, злобно посмеиваются над вами, те, о которых вы печетесь, не нуждаются в этом и не признают ваших стараний... Мы, чехи, в своей собственной стране были поставлены на колени, и считалось постыдным и необразованным говорить в обществе по-чешски, даже сейчас найдется очень мало образованных людей, которые могли бы читать и писать на родном языке так же, как по-немецки».[30]
Весной 1848 г. он совершил поездку в Моравию, чтобы добиться более тесного союза чешских и моравских политиков. Это было необходимо, по его мнению, чтобы сделать первый шаг к столь желанному для него национальному единству - объединению Чехии и Моравии. «Наше племя чешско-моравское достигнет большей силы и признания в мире», «мы, славяне моравско-чешские», «единый народ чешский и моравский» - все эти определения, которыми награждал Гавличек будущую нацию, должны были показать историческое единство двух ее составных частей. Однако реальное положение дел приносило ему большие разочарования. Путевые впечатления от Моравии были безрадостны: «. Любой образованный человек выглядит, как немец, славянство и пошлость там - одно и то же».[31]
На необходимости объединения чешского и моравского движений Гавличек настаивал прежде всего перед опасностью возраставшего пангерманского движения. Весной I848 г. империя Габсбургов переживала тяжелейший кризис. Немецкая либеральная публицистика не скрывала своих надежд на ее близкий крах и присоединение ряда «немецких земель» (в том числе и Богемии) к Немецкому союзу. В богемских и моравских городах Либерце, Литомержице, Жатце, Карловых Варах, Хебе и Румбурке активно создавались общества пангерманской ориентации. Сочетание цветов красного, черного и золотого - символов германского объединения - все чаще появлялось на улицах богемских и моравских городов.
Уникальность исторического момента 1848 - 1849 гг., когда прежние, ставшие давно привычными, имперские устои могли рухнуть в любой день, впервые поставила перед богемским обществом альтернативу: «немец или чех». Именно революционные события в империи впервые высветили глубинные процессы распада протонациональной богемской общности. Выбор, поставивший перед каждым необходимость определить свою национальность, был скорее эмоциональным или прагматичным (с политическими и коммерческими расчетами), но гораздо в меньшей степени — этническим. Признавая себя немцем и включаясь в пангерманское движение, человек открыто отказывался от общеимперских уз, от своей большой «дунайской родины». Недаром лозунгом пангерманских изданий этого времени было «Deutschland, Deutschland ueber alles, ueber alles in der Welt» («Германия, Германия превыше всего, превыше всего в мире»).
Признание же себя «чехом», «австрийским славянином», было равносильно демонстрации собственной преданности династии Габсбургов и лояльности по отношению к Австрии, но и осознанию собственной национальной идентичности. Чрезвычайное своеобразие этой исторической ситуации заключалось в
том, что рождение нового национального самосознания осуществлялось в традиционной общеимперской оболочке. Старое и новое причудливо переплелись, когда общественные страсти и устремления достигли максимальной точки кипения.
Славянский съезд в Праге (июнь 1848 г.) объединил представителей всех славянских народов Австрийской империи. Несмотря на внутренние разногласия, его участники этого смогли выработать общую платформу политических требований, в которых отражены представления о смысле и сущности «свободы» для австрийских народов.[32]
Судя по протоколам заседания секций, составленных по этническому принципу, а также итоговым документам, первостепенное значение придавалось выражению протеста против пангерманских требований Франкфуртского собрания и венгерского национализма. Славянский съезд в Праге замышлялся его организаторами как антипод Франкфуртскому собранию и венгерской революции, выражение коллективной воли австрийских славян. «Славянство», в этом смысле, являлось формой национальной самозащиты. И в тексте «Манифеста Славянского съезда к европейским народам» отчетливо отражено это новое качество: «Теперь поднял голову и давно притеснявшийся славянин, он сбрасывает с себя иго насилия и мощным голосом требует своего старого достояния - свободы».[33] Новый, «славянский», уровень национальной идентификации был необходимым прежде всего тем политическим движениям, которые развивались в условиях билингвистических смешанных общностей. Обращает на себя внимание тот факт, что чешские и словацкие идеологи наиболее активно использовали фактор «славянства» в национальной пропаганде.[34]
В серии статей «Наша политика», опубликованных Гавличком как раз в период франкфуртских событий, славянская тема приобрела особое звучание: «Нам, чехам, дано судьбой благородное, но опасное предназначение быть первой славянской крепостью на западе... Дунай будет нашей славянской рекой, Австрия будет славянской империей».[35]
Хотя участники пражского съезда зачастую могли договориться между собой только по-немецки, а отличительным знаком славянина (точнее того, кто сознательно протестовал против включения Богемии в Немецкий союз) был внешний атрибут - голубой головной убор с красно-белой лентой, - с этого времени «славянство» стало одним из символов национальной чешской политики.
Это проявилось и в публицистике Гавличка. Характеризуя пангерманское движение в чешских землях, он нередко употреблял термин «чехо-немцы», которые являлись «наиболее рьяными франкфуртистами». Уже с осени 1848 г. все реже встречается в его статьях тезис, что «немцы - противники интересов чехов». Противников он все чаще именует «франкфуртистами». Подобное определение, с одной стороны, имело выраженный политический подтекст («франкфуртист» - пангерманист), с другой -устраивало Гавличка своей нейтральной этнической окраской. Действительно, в условиях тогдашнего богемского общества не этническое происхождение, а политическая позиция определяла процесс разложения богемской общности. Сам он признавал, что во время революции «огромное и ревнивое раздвоение настало между двумя народностями в Чехии». Больше всего «франкфуртистов», по его наблюдениям, было в Либерце, Татце и в моравских городах, где «о Праге здесь говорят не иначе, как если бы мы там и в будни, и в праздники ели немецкое мясо и пили немецкую кровь».[36]
Современный чешский историк Я. Кржен удачно назвал состояние чешско-немецких отношений в Богемии XIX в. «конфликтной общностью». «Славянство» использовалось чешскими патриотами как средство, с одной стороны, национальной интеграции, с другой - противодействия пангерманизму.
Представление о гражданской свободе было выражено в тексте «Манифеста». Главная идея - борьба с «оковами феодализма», чтобы «вернуть людям неотъемлимые права человека и гражданина».[37] Австрийские славяне выступили против принципов сословного разделения общества, сословных привилегий и преимуществ, за реализацию «безусловного равенства перед законом и равной меры прав и обязанностей для каждого». Однако та часть манифеста, в которой речь шла о либеральнодемократических основах гражданского общества, не имела первостепенной значимости. Более того, позиции либеральных программ славянских движений периода революции схожи между собой и представляют, скорее, перечисление значимых гражданских свобод без детальной разработки путей их реализации. Сама идея «гражданской свободы» носила декларативный характер. Безусловным был протест против принципов сословности и регламентирующего контроля государства над обществом. Национальные движения (за исключением незначительных радикальных группировок) не выходили за
рамки легальности и лояльности трону Габсбургов. Более того, констатируя необходимость «конституционной власти императора», политики либеральной ориентации не ставили перед собой задачу регламентировать компетенции имперской власти и представительских органов.
Первые опыты национальной политики, которые пытались осуществить славянские деятели, были ориентированы на достижение союза династии Габсбургов со славянами. Династия воспринималась в качестве символа не только государственной целостности Австрии, но и гарантии существования развивающихся национальных общностей.
Определяющее значение в политических проектах имела идея «национальной свободы». Это - ключевое понятие в тексте «Манифеста», констатировавшего новое понимание «гражданственности», основанное на неразделимом толковании «политической» и «национальной» свободы: «Не в меньшей степени, чем человек с его прирожденным правом, священна для нас нация с совокупностью ее духовных потребностей и достижений».[38] В этом состояла реализация «национальной свободы» в форме федералистской структуры государства Габсбургов. Такая позиция, в которой был заложен компромисс центра и национальных провинций, определила направление чешской политической борьбы во второй половине XIX в.[39]
Итак, революция 1948 - 1949 гг. стимулировала процессы национальной интеграции народов Австрийской империи, поставив в качестве первоочередной задачи решение национального вопроса. В иерархии ценностных ориентаций развитых и развивающихся национальных движений символ «национальной свободы» фактически доминировал над идеей гражданской свободы. Точнее, процессы национальной интеграции развивались более интенсивно, чем складывание основ гражданского общества, чем развитие гражданского сознания и политической культуры в целом. Важную роль при этом играл фактор конкуренции, когда национальные политики, стремясь получить у династии гарантии большей автономии для своего народа, готовы были сознательно жертвовать либеральнодемократическими требованиями. Своеобразное понимание «национальной» и «гражданской» свобод как интегрального качества, необходимого для полноценного и полноправного развития своего народа, отражало динамику развития новых общностей в монархии Габсбургов.
Примечания:
[1] Политические программы национальных движений в Австрийской империи в период революции 1948 - 1949 гг. подробно рассмотрены в новом исследовании: Moritsch A. Der Prager Slavenkongress 1848. Wien;Koln;Weimar,2000.
[2] Павленко О.В. «Мечта, не ставшая реальностью ...»//Славянский альманах, 1999. М.,2000. С.18-43.
[3] Suppan A. Der Illyrismus zwischen Wien und Ofen-Pest: Die Illyrischen Zeitungen im Spannungsfeld der Zensurpolitik (1833 bis 1843) //Moritsch А. Der Austroslavismus. Wien;Koln;Weimar,1996. S.102-125.
[4] Katus L. Die ungarische Gesellschaft//Die Habsburgermonarchie, 1848 - 1918. B.3,t.1. S.460-468.
[5] Weber G. Eotvos und die ungarische Nationalfrage//Sudosteuropaische Arbeiten, 64. Munchen,1966. S.102-143.
[6] Fenyes E. Statistik des Konigreichs: Magyarorszag staticztikaja. I. Kot. Pest,1842-1843.
[7] Moritz C. Vaterlandsliebe und Gesamtstaatidee im Osterreichen 18. Jahrehundert. Wien,1989. S.5-19.
[8] Об «австрийстве» подробнее см.: Павленко О.В. Иржи Коржалка: новый взгляд на процессы формирования наций в Центральной Европе//Национализм и формирование наций : Теории - модели -концепции. М.,1994. С.94-111.
[9] SkedA. Upadek a pad Habsburske rise. Praha,1995. S.116-123.
[10] Moritsch A. Der Austroslavismus-ein verfruhtes Konzept zur politischen Neugestaltung Mitteleuropas//Der Austroslavismus. S.11-24.
[11] SuselkaF. Ist Osterreich deutsch? Leipzig,1843. S.16.
[12] Fenyes E. Op.cit.
[13] Ausweis B. Uber die durch Entlassungen aus der Strafe, durch den Compromittirungen und sonstige Wahrnehmungen sich ergebenen Zuwachs im Stande der politisch-bedenklichen Individuen im Gebiete dem polizei Direction zu Pressburg//Orszagos Leveltar. D szekcio. D.123-234.
[14] Statistisches Handbuchlein der osterreichisch-ungarischen Monarchie fur das Jahr 1867. Wien,1869.
[15] Horvath R. A nepzetisegi es nemzeti Kisebbsegi statisztika modszertana//Statisztikai Szemle. 1992. 7 sc. S.590-599.
[16] Kann R Geschichte des Habsburgerreiches, 1526 bis 1918. Wien,1993. S.576-577.
[17] Krivsky P. Papez Rehor XVI a vidensky nuncius o panslavismu a husitstvi v Cechach v roce 1844//Husitsky Tabor. 1987. С.9. S.357-359.
[18] 1844,31V Praha. Arcibiskup Alois Schrenk Papezi Rehorovi XVI// Op.cit. S.363,365.
[19] Gottsman A. «Stokbohmen» oder «Russenknechte»? Das Bold der Tschechen in der deutschsprachigen Presse Osterreichs im Revolutionsjahr 1848 - 1849//Osterreichische Osthefte. Wien,1992. H.2. Jhrg.34. S.284.
[20] 1844,31V Praha. Arcibiskup Alois Schrenk... S.363.
[21] Kren J. Konfliktni spolecnost. Cesi a Nemci, 1780-1918. Praha,1990. S.11.
[22] Thun von, J.M. Der Slawismus in Bohmen. Prag,1845. S.17.
[23] Kraus A. Bohmisch nebo Tschechisch?// Nase doba (1916, c.17) D.24, S.341-348,429-436.
[24] Capek J. Z dejin staromestskych domu//Prazsky Sbornik Historicky. Praha,1980. XII. S.5-67; Mika Z. Pocatky prumyslove vyroby v Praze//Ibid. S.109-110,116-117,121,132,148-199.
[25] Statistika kralovskego hlavniho mesta Prahy. Praha,1871. S.124.
[26] Lehovec O.Prag. Eine Stadtgeographie und Heimatkunde. Praha,1944. S.90-91.
[27] Bohac A. Hlavni mesto Praha: Studie o obyvatelstvo. Praha,1923. S.30-37.
[28] Frantiska Palackego Srisy drobne. Vyd. F.Rieger. Praha,1898. S.303.
[29] HrochM. Social preconditions of national Revival in Europe. Cambridge,1984. P.48.
[30] HavlicekK. Vyklad hesla Narodnich Novin//Narodni Noviny. 1848. 4.VI. S.67-68.
[31] Havlicek K. Nove volby do Frankfurtu//Narodni Noviny. 1849. 22.II. S. 117; Ders. Zasady Narodnich Novin//Narodni Noviny. 1848. 5.VI. S.209.
[32] Moritsch A.(Hg.) Der Prager Slavenkongress 1848. S.5-19.
[33] «Манифест Славянского съезда 1848 г. к европейским народам»//Славянские движения XIX - XX веков: Съезды, конгрессы, совещания, манифесты, обращения. М.,1998. С.254.
[34] Pavlenko O. Die «Slavische Frage» im kontext der russisch-osterreichischen Beziehungen wahrend der Revolution 1848 - 1849//Der Prager Slavenkongress 1848. S. 19-20; Pavlenko O. Russland und die Donauslaven, 1848 - 1871//Der Austroslavismus. Wien-Koln-Weimar,1996. S.156-160.
[35] Павленко О. «Мечта, не ставшая реальностью.» С.30-36.
[36] Там же. С.40.
[37] Манифест. С.255.
[38] Там же. С.256-257.
[39] Подробнее см.: Павленко О.В. Проблемы панславизма в Чехии и в России в первой половине XIX в.//Нация и национализм в странах Центральной и Юго-Восточной Европы. М.,1991. С.98-105; Она же. Концепция «нравственной политики» в чешском движении в XIX - начале XX веков//Австро-Венгрия: Интеграционные процессы и национальная специфика. М.,1997. С.53-68.
