CC BY
18
А. С. Стыкалин (Москва)
Метаморфозы истории и славянское братство: Размышления над книгой
С тех пор как в первой половине XIX в. идея славянской общности заняла свое место в духовном багаже целого ряда народов, не объединенных, казалось бы, больше ничем, кроме языкового родства, не переставали раздаваться скептические голоса в ее адрес. В первую очередь, конечно, в Польше, где передававшееся от поколения к поколению отношение к России как к угнетателю обрекало любые концепции славянского единения на заведомую маргинальность. Однако и в России далеко не все мыслители видели в славянской идее нечто большее, нежели фикцию и заманчивый (а иногда весьма опасный) мираж. Такой исключительно трезвый в оценках и осторожный в выводах ученый-филолог, как А. Н. Пыпин, находясь под несомненным впечатлением от польского восстания 1863-1864 гг., имел, видимо, все основания констатировать в 1864 г.: «трудно совместить в какое-нибудь славянское единство современные общественные стремления русского, поляка, чеха, серба и т.д.». А склонный к большей категоричности К. Н. Леонтьев двумя десятилетиями позже писал о том, что чехи, да и другие западные славяне-католики - это «ничтожные европейские буржуа и больше ничего», а потому пропаганда славянской общности может принести лишь вред дальнейшему утверждению православия и укреплению византийских начал российской государственности.
Да и те малые славянские народы Центральной Европы, которые не имели в XIX в. собственного государства, далеко не всегда торопились распахнуть в сторону Востока двери «тюрьмы народов», подчас предпочитая габсбургский гнет более кровнородственному российскому — достаточно вспомнить концепцию австрославизма чеха Ф. Палацкого. Если первые поколения идеологов довольно слабых еще тогда славянских движений видели в 1820-1830-е гг. в России опору своим национальным чаяниям, то в дальнейшем пришло разочарование. Действия царизма по подавлению центральноевропейских народов в 1831 и 1849 гг. особенно сильно ударили по имиджу великой славянской империи. Не способствовали сохранению иллюзий и личные свидетельства, почерпнутые зарубежными славянами в результате поездок в Россию, в то время, впрочем, единичных. «Одновременно с пробуждением национального духа... на родине у нас появилась идея славянства... Русских, поляков, иллиров и других славян каждый называл своими братьями, радел об их успехах... а самые практичные вынашивали в сердце своем полную убежденность,
что со временем все 80 миллионов славян... будут иметь единый литературный язык... составят единый народ», — вспоминал виднейший чешский публицист К. Гавличек-Боровский. «В те блаженные годы, почерпнув из книг различные сведения о языках, деяниях и обычаях славянских племен, я твердо решил обойти все эти земли и познакомиться со своими славянскими братьями в их странах. Я узнал Польшу, и она не понравилась мне... после Нового года в суровые морозы трясся в кибитке в Москву, согреваем одним лишь жаром сердечной всеславянской взаимности. Русские морозы и иные русские дела угасили во мне последние искры всеславянской любви... так я и вернулся в Прагу чехом, всего лишь упрямым чехом, да еще с каким-то скрытым предубеждением против имени славянин, от которого теперь на меня, довольно хорошо знакомого с Россией и Польшей, слегка повеяло иронией». И позднее, поостыв от негативных российских впечатлений, один из основоположников ав-строславизма остался при своем принципиальном мнении: «как смешно было бы признаваться в индоевропейском патриотизме и сочинять о нем восторженные стихи, точно так же, хотя, разумеется, и в меньшей степени, ложен патриотизм всеславянский...»'. Прав был, безусловно, уже упомянутый А. Н. Пыпин, когда писал, что Россия может стать примером для других славянских народов «не иначе как после значительной внутренней работы... над самой собой», над «условиями своего быта».
Но сколь бы ни было глубоким разочарование целых поколений интеллигенции в славянской идее, она то и дело йа очередном витке исторического процесса оживала в разных странах вновь. Так произошло, например, в Чехословакии в конце 1930-х гг., когда над страной со всей неотвратимостью нависла германская угроза. В число активных апологетов славянского единства вошли тогда не только просоветски настроенные левые, но и президент страны Э. Бенеш, либерал и последователь Т.Г.Масарика, впоследствии, уже в 1948г., лишенный коммунистами власти. Сразу после войны, охваченные вполне объяснимой в ту пору германофобией, довольно многие ведущие представители чешской культуры (и в их числе поэт В. Незвал, ученый-лингвист с мировым именем Я. Мукаржовский) в обстановке кратковременного плюрализма не только вспомнили вдруг о своем славянстве, но и добровольно подали голос в поддержку политической силы, которая довольно ловко смогла интегрировать славянскую идею в рамки совершенно другой идеологии. Ирония истории (и ее диалектика) заключалась в том, что основоположник этой идеологии К. Маркс был одним из самых заклятых в свою эпоху врагов имперского панславизма и уж едва ли мог представить свою теорию в качестве его победоносного оружия. Но вот прошло немногим больше 20 лет после освободительной миссии Красной Армии, и в Праге 1968 г. появился новый анекдот: кто нам русские — друзья или
братья? Наверное, братья, потому что друзей мы выбираем сами. В свете новых импульсов, исходивших с Востока, принадлежность к славянству стала восприниматься чехами уже не как сила, а, напротив, как признак известной ущербности.
О славянской идее написан, перефразируя другого марксиста, Монблан статей, выходили толстые монографии. Но исчерпать эту тему, по-види-мому, невозможно, поскольку каждая эпоха задает историкам свои вопросы, заставляет по-новому взглянуть на проблемы, уже давно, казалось бы, изученные. В меняющихся исторических условиях славянский вопрос каждый раз оборачивается своими новыми гранями. И уж никак нельзя говорить об утрате им политической актуальности— достаточно сослаться на опыт современных балканских войн, где славянским народам нередко приходилось оказываться по разные стороны баррикад. Распад Чехословакии и Югославии дал скептикам новую пищу, но и сегодня вспоминают о славянском единстве, когда речь заходит о поисках новой формулы российско-украинских отношений, обосновании необходимости союза с Белоруссией. Словом, на современном политическом фоне идеи славянской взаимности воспринимаются совсем не так, как лет 15 назад, когда противоречия между славянскими народами, тлея в глубинах, лишь изредка прорывались на поверхность и ничто не омрачало той благостной картины, которая представала читателям с газетных страниц, иллюстрировавших конкретными историческими примерами расхожие тезисы о дружной семье народов, строящих социализм. Потому и читается сегодня с таким неподдельным интересом все, что касается бытования на протяжении веков славянской идеи. Что есть, в самом деле, славянское единство — только лишь миф, создаваемый кем-то ради некоторых политических выгод, или нечто, в определенных условиях способное обрести черты реальности? Авторы сборника «Славянский вопрос: Вехи истории»2, вводя в научный оборот много нового конкретного материала, пытаются дать твои ответы на этот вопрос. Сборник, подготовленный в Институте славяноведения и балканистики РАН, коллеги посвятили светлой памяти В. А. Дьякова, крупного специалиста по новой истории России и Польши, отдавшего немало сил изучению славянского вопроса.
Как узнаем из статьи О. А. Акимовой и Г. П. Мельникова, идея славянской общности существовала в Чехии еще в эпоху гуситских войн, а в ХУП в. хорватский мыслитель Ю.Крижанич впервые увидел в России главную силу, способную организовать и сплотить вокруг себя славянские народы. «Будучи свидетелем консолидации государств, ставших абсолютными монархиями (Франция, Австрия), он желал того же для славянского мира, полагая, что мощная славянская монархия сможет преодолеть турецкую угрозу и остановить германскую экспансию» (с. 17). Интересно, что уже в средние века возникает и славянская мифология.
Для того чтобы придать своим идейным построениям большую историческую глубину, некоторые писатели выискивали предков славян среди героев античности.
В статье И. И. Лещиловской показано, что осознание себя частью славянского мира начиная с эпохи Просвещения было тесно связано с формированием национальных идеологий, служило процессу самопознания разных народов. Оно придавало сербам и болгарам сил в борьбе с турецким игом, выполняло защитную функцию в условиях, когда чехам, словакам, хорватам, словенцам угрожали германизация или мадья-ризация. Стимулируя историческую память, повышая статус этнического самосознания малых общностей и облегчая преодоление локальной и религиозной разобщенности славянских народов в условиях чужеземного гнета, идеи славянской взаимности вместе с тем иной раз уводили в сторону от понимания конкретных нужд национального развития. Неудивительно, что «с укреплением наций представления менялись в сторону более глубокого осознания самобытности и равноправия каждого народа в широком славянском мире» (с. 20). Чешская политическая мысль быстрее других проделала эволюцию от всеславянской утопии к четкой и реалистической национальной программе.
Наряду с землями западных и южных славян концепции славянской общности возникали и в России, что было связано с внутренними процессами, в первую очередь происходившими в духовной сфере. Предпринятая П. Я. Чаадаевым попытка философски осмыслить историческое призвание России, ее место среди других народов положила начало спору западников и славянофилов, не прекращавшемуся на протяжении десятилетий. «Если западническая печать рассматривала русско-славянские связи под углом зрения общности задач в комплексе цивилизованных отношений России с Европой, то славянофильские органы исходили из славянской исключительности, придавая ей особое значение в решении актуальных вопросов российской жизни» (с. 34).
Опыт родственных культур, решавших в 1820-1830-е гг. зачастую сходные задачи, был весьма поучителен для отечественных литераторов и художников, стремившихся к обновлению литературного языка, ведших поиски национальных начал в искусстве. При этом интерес к славянству не был, конечно же, сугубо утилитарным. Достаточно вспомнить, насколько органично вплелись южнославянские мотивы в систему образов А.С.Пушкина. В высшей степени интересна статья корейского автора Джонг Хи Сока об основах мировоззрения Ф. И. Тютчева, который, «как никто другой, силой своего таланта выразил в художественной форме внешнеполитические идеи славянофилов» и чьи стихи «воздействовали на читающую публику гораздо сильнее, чем сухие философские и публицистические статьи», сыграв немалую роль в усилении «славянских
симпатий» в русском обществе (с. 68). В последние десятилетия наломано немало дров в спорах о сущности патриотизма, о грани между патриотизмом и шовинизмом, о том, не стыдно ли убежденному либералу защищать некоторые державные ценности и т. д. и т. п. При этом каждая спорящая сторона охотно берет себе в союзники титанов отечественной культуры, подчас весьма произвольно трактуя первоисточники. И даже если обходиться без искажения классических текстов, некоторые стихи Тютчева представляют собой настоящий кладезь цитат для поборников самого воинствующего великорусского шовинизма. «От Нила до Невы, / От Эльбы до Китая, / От Волги по Ефрат, / От Ганга до Дуная... / Вот царство русское», — поистине, перед подобным вселенским размахом геополитических мыслеобразов кажутся детским лепетом откровения одного современного российского политика о последнем броске на юг. Сам Николай I, никогда не страдавший отсутствием державных амбиций, покачав головой, собственноручно вычеркнул две последние строки известного стихотворения: «И своды древние Софии, / В возобновленной Византии, / Вновь осенят Христов алтарь. / Пади пред ним, о царь России, — / И встань как всеславянский царь». Можно, конечно, отвергать актуальность тютчевских идей для наших сегодняшних поисков, можно смягчать позицию поэта, можно списывать «крайности» его концепции на «ненаучный», поэтический характер мировосприятия. Но едва ли было бы разумным «краснеть» за великого поэта. Гораздо продуктивнее было бы понять истоки его мысли. Революции 1848 г., воспринятые консервативным общественным мнением в России как броский вызов всему старому миропорядку, а следовательно, и угроза целостности и спокойствию российской державы, вместе с тем породили у части славянофилов надежду на то, что освобожденные из-под власти австрийцев и турок славяне добровольно примкнут к России. Идея славянского единения как альтернативы чреватому революциями западному пути развития нашла преломление не только в скороспелых публицистических опусах, но и в бессмертных стихах Ф. И. Тютчева, стала для поэта одним из двигателей образотворчества. При этом, будучи профессиональным дипломатом и зная Запад отнюдь не понаслышке, Тютчев, хотя и явно недооценивал различия и противоречия в славянском мире, прозападную ориентацию части славян, все-таки сохранял способность к преодолению своих же собственных мифов. Сколь ни была дорога его сердцу идея возвращения Константинополя и создания Восточной Греко-Славянской державы, законной наследницы Византии, ход истории не оправдал его надежд. После поражения в Крымской войне «великая историческая миссия России, в которую Тютчев так долго верил, представлялась ему теперь уже малореальной. На смену идее политического объединения славянских народов была выдвинута в качестве более непосредственной
задачи проблема духовного единения славян» (с. 62). Однако до конца своих дней поэт верил в то, что славяне «искренне поймут, что составляют одно с Россией... почувствуют, что связаны с нею той зависимостью, той органической общностью, которые соединяют между собой все единые составные части единого целого, действительно живого» (с. 64).
В силу своей универсальности идея славянской взаимности всегда давала простор различным, подчас противоположным толкованиям, речь могла идти как о сугубо культурной общности без политических амбиций, так и о стремлении России решать судьбу Европы при помощи зарубежных славян. В некоторых концепциях эта идея наполнялась охра-нительно-монархическим содержанием. С другой стороны, М. А. Бакунин призывал славян быть готовыми исполнить великую миссию - обновить «гниющий западный мир» (с. 113).
В целом ряде статей затрагивается проблема влияния панславистских доктрин на внешнюю политику дореволюционной России. Царский режим, хотя в определенных исторических условиях и провозглашал себя официально центром славянского мира, был, как правило, не заинтересован в резком ухудшении отношений с венским двором и поэтому отнюдь не стремился поощрять радикальные антигабсбургские славянские движения. «Ни Богемии, ни Моравии, ничего другого не приму под скипетр России, даже ежели б об этом настоятельно просили, ибо оно было бы прямо противно выгодам нашим», — писал Николай I в 1848 г. Та же линия сохранялась и позже. В начале XX в., как узнаем из интересной статьи З.С.Ненашевой, русский дипломат доносил в Петербург, что зарубежные славяне «могут быть всего полезнее для России именно пока входят в состав враждебного им и нам государства» (с. 146). Их искусственное «революционизирование», «если вообще подобная мера допустима с точки зрения достоинства России, могло бы быть оправданно лишь в том случае, если бы оно сулило ей реальные выгоды и соответствовало ее конечным целям» (с. 133). Откровенно подстрекательская тактика могла принести больше ущерба престижу России, нежели конкретных политических выгод, и поэтому ее сознательно избегали, не желая давать венскому двору повода для новых ссор. Как известно из исследований З.С.Ненашевой, русский консул, работавший в Праге в канун Первой мировой войны, в условиях крайней напряженности в австро-российских отношениях, не только не подстрекал чехов против Габсбургов, но больше всего на свете боялся быть заподозренным в причастности к каким-либо акциям под знаком славянской идеи. Ход истории постоянно свидетельствовал о том, что по мере своей политической эмансипации зарубежные славяне все более тянулись к Западу, к более прогрессивным формам жизни. И наиболее мудрые петербургские дипломаты осознавали, что венгерский «гнет, быть может, есть лучшая гарантия любви венгер-
ских славян к России. С прекращением его у них явятся другие интересы и — большой вопрос, будут ли последние соответствовать нашим» (с. 146).
Политика царизма на Балканах, неизменно искавшая себе союзника в освобождавшихся от Турции славянских народах, также была весьма осторожна. Даже Александр Ш, более подверженный, чем другие монархи, влиянию панславистских кругов, выражал недовольство деятельностью Петербургского славянского комитета, заявив, что «славянское общество не должно вмешиваться в политику» (с. 99). Таким образом, при всей неизменности славянских ориентацнй и славянских симпатий в российской внешней политике, существовала и определенная дистанция между крайними панславистскими доктринами и петербургской дипломатией, которой были чужды цели создания всемирной славянской империи. Сложившийся на Западе еще в 1830-1840-е гг. стереотип панславистской угрозы со стороны России основывался, как правило, на преувеличении реальной опасности. Между тем этот миф был настолько живуч в некоторых странах, что уже в 1930-е г. адмирал Хорти в письмах Гитлеру расценивал большевистские идеи мировой революции как новую оболочку прежних панславистских доктрин. Усиление позиций СССР в Центральной Европе после Второй мировой войны также воспринималось на Западе как воплощение давних панславистских устремлений, тем более что сталинский режим в это время не гнушался использовать в своих интересах своеобразно интерпретированную концепцию славянской общности.
В центре внимания работ В. В. Марьиной и М. Ю. Досталь тема столь же важная, сколь малоизученная — влияние славянской идеи на политику СССР в 1940-е гг. Идея, в принципе чуждая марксистскому классовому подходу, она вплоть до середины 1930-х гг. однозначно оценивалась в СССР со знаком минус, тем более что ее неоднократно брали на вооружение идеологи Белого движения и российской эмиграции. Первая, довольно робкая, но все же знаменательная попытка разыграть во внешней политике славянскую карту была предпринята Москвой в 1935 г., во время заключения договора с Чехословакией. Впервые за 18 лет советской власти на приеме в честь чехословацкой делегации прозвучали (из уст наркома М.М.Литвинова) слова о славянской взаимности в борьбе с германским фашизмом. С началом Второй мировой войны идея славянского единства, извлеченная из запасников советской политики, стала активно использоваться в качестве пропагандистского инструмента, а затем, на завершающем этапе войны и в самые первые послевоенные годы, как одно из средств укрепления политических позиций СССР в Центральной и Юго-Восточной Европе, формирования под эгидой СССР военно-политического блока славянских государств. Сам Сталин, принимая в 1945 г. Бенеша, назвал себя «новым славянофилом» и предложил тост за союз славянских народов. Подразумевавшаяся «отцом народов» гегемо-
ния СССР в подобном союзе едва ли могла быть оспорена и некоммунистическими политиками в славянских странах, реально осознававшими роль советского фактора в послевоенной Европе.
В числе созданных сталинским режимом институций, призванных содействовать усилению советского влияния, был Всеславянский комитет, позже преобразованный в Славянский комитет СССР. Даже в годы расцвета своей деятельности, пришедшиеся на конец войны и самое первое послевоенное время, этот комитет вопреки громким пропагандистским фразам о великой миссии славянских народов оставался, по словам внимательных наблюдателей, не более чем «детищем временной, мелкой и небескорыстной политики»3. Генерал югославской народно-освободительной армии, а впоследствии видный публицист М.-Джилас, познакомившийся с деятельностью Всеславянского комитета во время своего пребывания в Москве в марте 1944 г., позже писал: «..любому, а не только коммунисту бросилась бы в глаза его искусственность и незначительность. Он был вывеской и служил лишь пропаганде, но даже в этом качестве его роль была ограниченной. Цели его тоже не были вполне ясны: в комитет входили главным образом коммунисты из славянских стран — эмигранты в Москве; идеи всеславянской солидарности были им совершенно чужды. Все без слов понимали, что должны оживить нечто давно отошедшее в прошлое и хотя бы парализовать антисоветские панславянские течения, если уж не удается сгруппировать славян вокруг России как коммунистической страны». «Во Всеславянском комитете много ели, больше пили, а больше всего — говорили. Длинные и пустые застольные речи были по содержанию примерно такими же, как в царские времена, а по форме, конечно, менее красивыми. По правде сказать, меня уже тогда удивляло отсутствие каких бы то ни было свежих всеславянских идей»4. О том, насколько недифференцированно и неумело пропагандистские службы Москвы подчас эксплуатировали славянскую идею в своей работе с зарубежной интеллигенцией, свидетельствует хотя бы такой факт: статья «Победа объединенных славян в Грюнвальдской битве», подготовленная в духе официозного неопанславизма, была послана Всесоюзным обществом культурных связей с заграницей (ВОКС) для публикации не только в славянские страны, но также в Венгрию и даже в Австрию (!), что не могло не шокировать даже здравомыслящих красноармейских политработников, не говоря уже о редакторах левых австрийских газет5.
Впрочем, славянская идея была довольно быстро отброшена как неэффективная. Советско-югославский конфликт 1948 г., продемонстрировав всему мировому сообществу наступивший разлад в славянском мире, нанес по «новому славянскому движению» удар, от которого оно уже не могло оправиться. Но еще до разрыва с Югославией в Москве стали понимать, что эта идея, неизбежно включавшая в себя противо-
поставление славянских народов неславянским, сужала базу советской внешней политики, служила препятствием для вовлечения неславянских стран в орбиту советского влияния. Чрезвычайно показательно выступление А. Жданова 27 марта 1948 г. на совещании в ЦК ВКП(б) в связи с подготовкой конгресса ученых-славяноведов: «...выдумывают славянскую экономику, поддерживают иллюзию, что этапы перехода от капитализма к социализму в славянских странах какие-то особые, чем в других странах»6.
Иллюзии славянского единства оказались недолговечными в сознании даже той части интеллигенции славянских стран, которая в обстановке послевоенной эйфории оказалась на время им подвержена. При том, что роль СССР во Второй мировой войне объективно способствовала росту уважительных по отношению к нему настроений, уже первое непосредственное соприкосновение с Красной Армией, а тем более со спецслужбами СССР в освобожденных от гитлеровцев странах иной раз вело к снижению симпатий. «Все, что мы строили 25 лет, Красная Армия разрушила в течение одной ночи», — с горечью заметил чехословацкий коммунист К Шмидке под влиянием самых первых дней пребывания советских войск на Территории Словакии7.
Выступая весной 1956 г. с трибуны съезда чехословацких писателей, будущий Нобелевский лауреат Я. Сейферт сорвал бурные аплодисменты аудитории, когда бказал: «Еще во времена гуситских войн мы были страной сплошной грамотности. Нам нечему учиться на Востоке». Стремление чешских и словацких интеллектуалов преодолеть односторонность советского влияния с Востока, расширить горизонты своих национальных культур за счет обращения к иным духовным источникам было одной из движущих сил «Пражской весны» 1968 г.
Серьезное осмысление проблем славянской взаимности невозможно без конкретно-исторического изучения взаимоотношений славянских народов как между собой, так и с соседями. При том, что славяно-германское противостояние в различные эпохи действительно выступало существенным фактором исторического процесса, его абсолютизация в истории международных отношений в Центральной Европе привела бы к упрощениям и искажениям реальной картины. Как следует из работ О.В.Павленко, вопреки издавна утвердившимся в нашей науке стереотипам о характере славяно-габсбургских отношений признание себя чехом, австрийским славянином в конкретных условиях 1840-х гг. было равносильно демонстрации своей преданности династии Габсбургов, своей лояльности. Рождение нового национального самосознания зачастую осуществлялось в традиционной общеимперской оболочке. Причем австро-славизм противостоял не только и не столько панславизму Николая I, сколько пангерманизму, славянский съезд в Праге в 1848 г. замышлялся как антипод франкфуртскому собранию, противовес созданию Немец-
кого Союза. «Монархия Австрийская является наилучшей гарантией для сохранения нашей и иллирийской национальностей, и чем больше будет сил у Австрийской империи, тем прочнее будет положение нашей национальности», - писал в те годы К. Гавличек. Какую длительную эволюцию должна была проделать в Чехии славянская идея, чтобы стать в 1918 г. частью идеологии независимого Чехословацкого государства, а в 1945 г. инструментом советской политики.
При том, что славянская идея, ассоциировавшаяся с героической традицией чешского королевства, в 1840-е годы не могла не эпатировать германизированную богемскую аристократию своей русофильской направленностью, а католическую церковь — пропагандой православия, было и то общее, что объединяло чешские общественные движения с движениями немцев, проживавших в Богемии и Моравии, — земский богемский патриотизм, лояльный к Габсбургам, но стремившийся к корректировке соотношения между центром и провинцией в пользу последней. Более того, как показывает в своих работах О.В.Павленко, до середины XIXв. в чешских землях на повседневно-бытовом уровне так и не сформировалось отчетливых границ между славянской и германской общностями, в городах, где население было смешанным, их разделение носило в значительной мере условный характер, применительно опять-таки только к городам вообще можно было говорить о единой чешско-немецкой (иногда двуязычной, Но прежде всего германизированной) богемско-моравской общности, из которой чешская нация выделилась постепенно, в результате процесса, получившего широкий размах лишь в 1840-е гг., когда национальное движение чехов приобрело действительно массовый характер. Что представляли из себя в середине XIX в. чешско-немецкие бьгговые отношения в городах Богемии и Моравии, едва ли могли подозревать те красноармейские политработники, которые доносили в Москву из Праги в 1945 г. о том, как жители одного из городов, «раздев по пояс 15 немок и вымазав их краской, заставили работать по исправлению мостовой, при большом скоплении народа. После этого немки были выведены за город и расстреляны... Злоба и ненависть к немцам настолько велика, что нередко нашим офицерам и бойцам приходится сдерживать чехословацкое население от самочинных расправ над гитлеровцами»8.
История, таким образом, может совершать кардинальные повороты. С ее течением много раз менял свое звучание и славянский вопрос. В условиях, когда близким по языку народам приходилось объединять усилия в борьбе против общего врага, идеи славянской общности становились особенно популярными. Но, сыграв свою позитивную роль в экстремальной ситуации, «увлечение славянским вопросом всегда быстро уступало место другим, не привязанным жестко к принципам и критериям языкового родства»9.
Примечания
1 Цит. по: Титова Л.Н. Чешская культура первой половины XIX века. М., 1991. С. 190-192.
2 Славянский вопрос: Вехи истории / Отв. ред. М. Ю. Досталь. М., 1997.
3 Джиме М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С. 25.
4 Там же.
5 Архив внешней политики МИД РФ. Ф. 077. Папка 119. Д. 43. Л. 37.
6 Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф.77.0п. 1. Д. 990. Л. 2.
7 Цит. по: Поп И. И. Крутые повороты карьеры Густава Гусака // Бывшие «хозяева» Восточной Европы. Политические портреты. М., 1995.
8 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 320. Л. 161-163.
9 Исламов Т. М. Изучение новой истории стран Средней Европы в Институте славяноведения и балканистики РАН // Новая и новейшая история. 1996. № 5. С. 22.
