CC BY
7М.П. Лобанов
«...СИЛА БЛАГОДАТНАЯ...»
Внутренний мир Н. Рубцова весь в движении, в обогащении, в переломности. Какая пропасть в мирочувствовании между ранним стихотворением «В горнице» (1963) с наивными строчками:
Буду поливать цветы, Думать о своей судьбе. Буду до ночной звезды Лодку мастерить себе -
и одним из последних стихотворений - «Зимняя ночь» (1969) с его трагичностью.
Сложность в поэзии может быть только в цельности - глубине простоты. Не из рассудочных комбинаций вырастает эта сложность, а из органического зерна подлинности, из этого непритязательного «буду до ночной звезды лодку мастерить себе». В этой обыденности заложено поэтическое развитие не во внешней связи «лодки» и «звезды», а в самой объемности художественного образа.
Жизненная объемность «непритязательных» образов берет свое начало в народной поэтике. Весьма поучительно было бы раскрыть в русской литературе поэтическую связь с тем образом земли, который выступает в былине о Микуле Селяниновиче. Богатырь Святогор повстречал на пути-дороге прохожего: тот снял с плеч сумочку и положил ее на сыру землю. Святогор спрашивает, что у него в сумочке. «А вот подыми с земли, так увидишь». Свя-тогор обеими руками взялся за сумочку, но не смог стронуть ее с места, а сам по колени в землю врос. «В сумочке у меня тяга земная», - отвечал прохожий, называющий себя Микулушкой Селя-
ниновичем. Какая наглядная предметность, наивная простота и какая всеобъемлющая мощь в этом образе земли, который мог зародиться только в народном воображении!
Такая сумочка с «тягой земной» - не былинная, но своя, посильная - хранится в каждом истинно поэтическом произведении. Одно из лучших стихотворений Н. Рубцова - «Тихая моя родина» (1964):
... Новый забор перед школою, Тот же зеленый простор, Словно ворона веселая, Сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!.. Время придет уезжать -Речка за мною туманная Будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь.
Любопытно, как разнохарактерны и в то же время эстетически однородны здесь образы. Достигнуть этого единства невозможно внешне формальными средствами, а только цельностью нравственно-эстетического отношения к «тихой родине».
В русской поэзии тема деревни всегда выходила из своего эмпирического материала в драматизм времени. Есенин это, конечно, не просто «последний поэт деревни». Напряженнейший драматизм его лирики объясняется глубокими историческими обстоятельствами. В литературу 1930-х годов ворвалась и ярая и мрачноватая поэзия Павла Васильева, тяжеловесная от колоритного быта и языка, с наэлектризованной чуткостью к атмосфере эпохи. Мы не сравниваем силу дарования поэтов, но в данном случае Н. Рубцов интересует нас как наиболее характерная, на наш взгляд, поэтическая личность, связанная с деревней 60-х годов. Он не знает тяжести того бытовизма, который сказывается в так называемой «деревенской прозе», внесшей в нашу литературу свежесть материала и языка, но и поставленной перед проблемой застойности материала.
Сама эстетика быта драматизируется у Н. Рубцова от обостренного ощущения его неустойчивости, изменений. Но это напряжение смягчается одухотворением деревенской красоты, обращением ее в притягательную моральную силу. Тот «русский огонек» (из одноименного стихотворения 1964 г.), который горит в избе старой женщины, горит для «тех, кто в поле бездорожном» согревает и душу самого поэта. В этой избе, говорит он, «вдруг открылся мне и поразил сиротский смысл семейных фотографий». Первое, о чем спрашивает хозяйка забредшего на огонек путника, -это «будет ли война». Нет сомнения, что такое психологическое родство не могло не повлиять на природу рубцовской поэтики, так же как и на культуру его нравственного чувства.
Искренность, задушевность поэта, когда он признается в своей любви к родной земле, подкупают читателя раздумьями о непреходящем ее образе:
... О, Русь - великий звездочет! Как звезд не свергнуть с высоты, Так век неслышно протечет, Не тронув этой красоты.
(«Душа хранит», 1966)
В современной поэзии культурно-историческая грамотность мышления зачастую сводится к напоминанию о каких-либо фактах прошлого. Здесь еще нет участия личного опыта в познании опыта исторического. Симптоматично, что в отечественной литературе повышается внимание к самой идее культуры. Стихи Рубцова о Пушкине, Лермонтове, Тютчеве идут от книжной традиции1. Но книжность должна быть органично усвоена, тогда она становится вторым «я» поэта. Рубцов до этого не успел дойти, да это и не было, конечно, его стихией. Хотя портреты классиков литературно искусны, но куда доходчивее «поэт и друг» в стихотворении «Памяти Анциферова»:
Среди болтунов и чудил Шумел, над вином наклоняясь, И тихо потом уходил, Как будто за все извиняясь.
1 См.: Башкиров А.Н. Душа России. Пушкин и Рубцов: Православный взгляд. - М.: Традиция, 2013. - 496 с.; Башкиров А.Н. Лермонтов и Рубцов -поэты православного народа. - М.: Традиция, 2014. - 604 с.; Башкиров А.Н. Не изменяй себе, Великая Россия! Ф. Тютчев и Н. Рубцов - поэты Святой Руси. - М.: Традиция, 2014. - 576 с. - Прим. ред. - А. Р.
Это его друг, рано ушедший из жизни: Он нас на земле посетил Как чей-то привет и улыбка.
И не только книжный интерес, не отвлеченная историческая любознательность двигали Рубцовым, когда он писал «Видения на холме» (1962) или «Старую дорогу» (1966), где тревожные древние видения входят в раздумья о настоящем Родины и ее будущем.
В отличие от многих молодых стихотворцев, которые с легкостью необыкновенной к месту и не к месту рифмуют слово «Россия», Н. Рубцов говорит о самом дорогом для него сдержанно, со скрытой и оттого более заразительной эмоциональностью. Между прочим, патриотизм, вернее глубина его, непосредственно связан в литературе с качеством выражения его, с мерою вклада в культурную сокровищницу народа. Одни напыщенные восклицания еще не означают святой любви, не дают и согражданам права гордиться ими как творческой ценностью. Любое поэтическое слово, пусть самое скромное, но выношенное в душе, облеченное в свое «видение», неповторимое именно выразительностью личной связи с «общим», такое слово находит отклик. Стихотворение «Видения на холме» начинается словами:
Взбегу на холм
и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!..
Примечательно, как лишено эффектности «взбеганье» на холм, это может быть и буквально так, но освещено оно прозрением холма исторического и всего того, что с ним связывается в памяти потомков. Из животрепещущего интереса к истории возникают не общие картины, а вещественные, поэтически емкие:
Пустынный свет на звездных берегах И вереницы птиц твоих, Россия, Затмит на миг В крови и в жемчугах Тупой башмак скуластого Батыя.
Сама историческая Родина в поэзии Н. Рубцова вырастает, как из зерна, из его «тихой родины», из пронзительно родной земли, где родился и вырос поэт:
. Не порвать мне мучительной связи С долгой осенью нашей земли. С деревцом у сырой коновязи, С журавлями в холодной дали.
(«Посвящение другу», 1967)
Читая такие стихи, невольно вспоминаешь Есенина: «Это все мне родное и близкое, / отчего так легко зарыдать». Когда Рубцов говорит в «Жар-птице» (1965): «И долго на ветках дорожных раздумий, / Как плод, созревала моя голова», то и здесь слышится Есенин. Для своей привязанности к «родимой деревне» Рубцов находит такие сравнения:
. За старинный плеск ее паромный, За ее пустынные стога Я готов безропотно и скромно Умереть от выстрела врага.
(«На вокзале», 1965)
Но почему «безропотно»? Зная характер «лирического героя» Рубцова, зная его хотя бы моряцкую мятежность - «хочу, чтоб вечно шторм звучал», - спрашиваешь себя: почему такое смирение? Может быть, в данном случае смирение - паче гордости, когда от полноты «смертной связи» с землей не принимается даже во внимание «выстрел врага»? Но, может быть, сказывается здесь душевная незащищенность поэта перед жизнью, переходящая в эту неожиданную безропотность?
Есть «умеющие писать» и «умеющие» в литературе дела делать. А он из «неумеющих». По рассказам знавших его, «неприкаянный» в быту. Но очень «прикаянный» в поэзии, в однодумье, в грусти по возвышенному:
... Боюсь, что над нами не будет таинственной силы, Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом, Что, все понимая, без грусти дойду до могилы. Отчизна и воля - останься, мое божество!..
(«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны», 1963)
Известно всем, что поэзия разлита в жизни, в людях, далеких от всякого искусства (вспомним пушкинское: «От ямщика до пер-
вого поэта.»1), что она особенно одаривает своей «силой благодатной», говоря словами Лермонтова2, тех, кто доверителен к ее зову и не ищет корыстного блага в ней, знака отличия от «толпы». Перефразируя древнее мудрое изречение, можно сказать так: не гордись тем, что ты поэт, но гордись тем, что ты знаешь, от какой силы, откуда твоя поэзия.
Свое отношение к поэзии Николай Рубцов выразил словами: «И не она от нас зависит, а мы зависим от нее». Он задает вопрос простой и затруднительный:
Скажите, знаете ли вы О вьюгах что-нибудь такое: Кто может их заставить выть? Кто может их остановить, Когда захочется покоя?..
(«Стихи», 1965)
От того, как ответить на этот немудреный вопрос - согласно или нет, зависит, собственно, судьба поэзии. Да, можно. Можно добиться того, чтобы отключать или включать вьюгу - для большего комфорта. И не чувствуем ли мы тотчас же, как сами отключились от чего-то необъятного, свободного, заполняющего нас и выводящего в стихию. Что же произошло? Исчезло воображение. Порвалась связь с самим представлением о бесконечном, без чего не может быть и глубокого смысла конечного.
Когда поэт имеет дело не с понятиями о природе, а непосредственно с нею самою, когда для него в ней есть и душа и язык, тогда его миросозерцание неизмеримо углубляется самой причастностью к тому, что, в сущности, невыразимо. Кем-то из знаменитых было сказано, что иногда один луч солнца заставляет лучше понять мир, чем бесконечные размышления в пыльном кабинете перед открытыми книгами. Не в укор книжности будь это сказано, но именно книжности-то в хорошем значении слова - образованности, культуры - нам, литераторам, и недостает. Однако в данном случае говорится о том, что не может философия дать человеку то же, что таинственность мира. Незабываемы переживания героев Достоевского, связанные с лучами заходящего солнца. Закат солнца, «длинные косые лучи его» вызывают неизъяснимой кротости
1 См.: Пушкин А.С. «Домик в Коломне».
2 См: Лермонтов М.Ю. «Молитва» («Есть сила благодатная / В созвучье слов живых, / И дышит непонятная, / Святая прелесть в них.».)
воспоминания, а то и томительную тоску, мысль о смерти, непонятное чувство мировой сопредельности. Хаос ночи, ветра так одухотворен в поэзии Тютчева, что в ней мы с «беспредельным жаждем слиться».
Николаю Рубцову дано было сказать свое слово о природе и - что очень трудно после Тютчева - о стихии ветра. Это было бы невозможно, если бы поэт не обладал своим сильным мирочувст-вованием, в основе которого была «жгучая, смертная» связь с родной землей. Но что-то «жгучее, смертное» есть и в связи поэта с самой природой, ветром, вьюгой, вызывающими в его душе многообразие чувств - мирных, тревожных, вплоть до трагических предощущений. В стихотворении «Памяти матери» (1964), думая о ее могиле ночью, в пургу «во мгле снегов», поэт вдруг как бы вздрагивает:
Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных...
А может, мама?
Может, ночь -
Ночные ветры?
Вы чувствуете, как и вас пронзает: что это? кто стучит? Мать, умершая давно, но живущая в его памяти, - не она ли там, за порогом, в пурге, или это сама пурга? В ветре все сейчас, вся жизнь человека, память его о самом родном, вселенная за окном -все в ветре. Эта обнаженность мирочувствования в какой-нибудь стихийной точке переносит сознание за грань привычного, как в том же стихотворении: «Меня ведь свалят с ног снега, сведут с ума ночные ветры». С этим нельзя долго жить, но и без этого нельзя. Это та сила воображения, без которой все на земле упростилось бы и жизнь сделалась бы плоской, несносной.
Если ветер всего только движение мертвых атомов, то не зазвучит в нем никакая волшебная флейта. Но когда он из недр самого мироздания, действительно «роющий и взрывающий» в человеческой душе «таинственные звуки», тогда есть место поэзии. Душа поэта должна быть наполнена - и не только мыслью о природе, но и ею самою, это ясно. Сумрак не просто для глаз, а «сумрак душу врачует мне» («На ночлеге», 1968). Это как бы двуединое бытие, когда сквозь видимую, внешнюю оболочку мерцает внутреннее, скрытое.
Совсем особая жизнь ветра в стихотворении «Зимняя ночь» (1964). Это даже и не метель, не буран, не жалобный ночной плач, в котором «есть какая-то вечная тайна»; это предчувствие чего-то неотвратимого, конечного, гибельного. И то что ночью «кто-то пристально смотрит в жилище», и заявившийся на ночлег «непонятный какой-то и странный из чужой стороны человек». Не новый ли «черный человек», который знает, кого навещать, знакомый, видимо, тому «черту», с которым разговаривал Иван Карамазов, есенинскому «черному человеку»? Но эта связь не столько литературно-традиционная, сколько онтологическая. И в этом глубокое значение этой связи, значение того, что в недрах поэтического сознания, несмотря на всю практическую зависимость от мира, живут глубокие предощущения, врывающиеся временами в явления трагического творчества. Для Николая Рубцова было характерно такое самоуглубление, так же как от «звезды полей», от красоты родной земли он шел к звезде вечной, к нравственным ценностям.
Психологическая объемность образа и поэтической мысли невозможна при эмпирическом миросозерцании, она требует прорыва в глубины природы и духа. Теперь, когда в поэзии явно обозначилось тяготение к традициям классической поэзии, дающее и свои плоды, а чаще не дающее их, одной из основных поэтических проблем становится именно эта духовная объемность образа, и здесь поэтический опыт Николая Рубцова может многое дать читателю.
