CC BY
22
Секции филологического факультета на XXIV Ежегодной богословской конференции ПСТГУ (зимняя сессия)
В 2014 г. в рамках зимней сессии Ежегодной богословской конференции ПСТГУ состоялось заседание трех секций филологического факультета: Актуальные проблемы общего и сравнительно-исторического языкознания: методология, теория, преподавание (23 января, председатель — зав. кафедрой теории и истории языка Л. И. Маршева), Германская филология (25 января, председатель — зав. кафедрой германской филологии Л. В. Писарев), Романская филология (25 января, председатель — зав. кафедрой романской филологии М. Ю. Десятова).
Актуальные проблемы общего и сравнительно-исторического языкознания: методология, теория, преподавание
На заседании секции было заслушано 17 сообщений. В докладе М. И. Алехиной (Москва, ПСТГУ) рассматривается употребление нескольких слов: нелицеприятный, альма-матер, расстрелять, зарезать (ся) современными носителями языка, отличные от значений, указанных в толковых словарях.
К. Я. Сигал (Москва, ИЯз РАН) предложил новую трактовку связной речи на синтаксической основе, а также показал психолого-речевые и онтогенетические «корни» связности как важнейшей категории речепостроения.
Как и прежде, много внимания в секционных выступлениях было уделено синхронной и диахронной диалектологии.
Огромный интерес вызвал доклад, подготовленный Р. Ф. и Л. Л. Касаткиными (Москва, ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН). Он был посвящен вопросу об авторстве сказки «Конек-горбунок», который может решаться и на основании диалектных данных. Было проанализировано более ста разных диалектных черт, представленных в первом издании сказки. В результате установлено, что П. Ершов не мог быть автором значительной части этих фрагментов, так как рассмотренные диалектные черты отсутствуют в его родном тобольском диалекте. С другой стороны, ббльшая их часть свойственна псковским говорам, хорошо известным А. Пушкину, использовавшему эти диалектизмы в своих произведениях. Это безусловное свидетельство того, что автором первого издания сказки был А. Пушкин.
В докладе Д. М. Савинова (Москва, ИРЯ им. В. В. Виноградова РАН) показано, что семифонемная система вокализма в большинстве южнорусских говоров может последовательно функционировать только при стабильном сохранении дифтонгических образований с /ять/ и /о-закрытое/. Фонетическая структура основных дифтонгов, реализующих /ять/ и /о-закрытое/, обнаруживает полный параллелизм, что, во-первых, свидетельствует о дифтонгической природе гласного /ять/ в древнерусском языке; во-вторых, подтверждает мнение о том, что фонема /о-закрытое/ появилась как задний коррелят фонемы /ять/ в результате развития тенденции к симметризации структуры древнерусской фонологической системы.
Представленный М. А. Родиной (Москва, ПСТГУ) диахронно-языковой и лингвогеографический очерк о лексической единице обапол, получившее в некоторых словарях помету «историческое» и «областное», полностью подтверждает справедливость такого лексикографического решения.
Среди прочего, докладчица утверждает: словосочетание оба полы может связываться с кругом книг церковных, богослужебных. Кроме того, как церковное охарактеризовано наречие обаполъ / обаполы в Словаре церковнославянского и русского языка Академии наук. И хотя цитируемые в словарной статье тексты (Ипатьевская летопись, послание митрополита Киприана) относятся к группе памятников, в которых реализуется сниженная норма литературного языка, предполагающая вариантность языковых черт за счет использования церковнославянских и древнерусских соответствий, это не опровергает возможности отнесения самого наречия обаполъ или его варианта обаполы к церковному лексикону. Об этом же свидетельствует и употребление указанной единицы в Прологе, ведь в житийных памятниках реализовывалась строгая языковая норма.
Однако впоследствии произошло расширение семантики исследуемого наречия — от 'по обеим сторонам' до 'около, вокруг' — и изменение фонетического облика. Этимологически верное обаполы и позднее обаполъ в разговорном языке стало звучать и как обапол, обапал, обапул, обапола, обаполо, обаполы, обапула.
Иными словами, важно обратить внимание на взаимосвязь значений и в диалектном, и в книжном употреблении. Также необходимо отметить известную консервативность книжного, то есть старославянского и церковнославянского, языка, при широких, а главное, реализуемых возможностях словообразовательной системы диалектов.
Несколько сообщений были посвящены лингвостилистической и жанро-ведческой проблематике.
Доклад А. В. Ярмушевской (Москва, ПСТГУ) был посвящен выявлению в «Послании смиренного епископа Симона Владимерьскаго и Суздальского к Поликарпу, черноризцю Печерьскому», написанном Симоном, Владимирско-Суздальским епископом (около 1166—1226), который известен как один из авторов памятника древнерусской словесности — «Киево-Печерского патерика», между 1225—1226 гг. в ответ на несохранившееся письмо Поликарпа, цитат из Священного Писания.
О. В. Саломатова (Москва, ПСТГУ) подробно рассмотрела часть сборника известного русского проповедника «Ключи разумения», которая носит название
«Наука албо способ зложеня казаня». В ней автор рассказывает о композиции и художественных приемах, применяющихся при построении схоластической проповеди, и дает рекомендации о правильном ее составлении. Показательно, что Иоанникий в самом сборнике применил на практике все приемы, которые прежде всего требуют от автора немалых знаний об окружающем мире и владения большими объемами информации. Вместе с тем соблюдение некоторых рекомендаций негативно отражалось на духовной стороне проповедей.
В докладе Е. Е. Серегиной (Москва, ПСТГУ) анализировалось переложение жития Саввы Сторожевского, выполненное А. С. Пушкиным в начале 1830-х гг.; при этом был уточнен источник церковнославянского жития, рассмотрены лексические и грамматические особенности пушкинской переработки церковнославянского оригинала. Кроме того, Е. Е. Серегина высказала предположение о цели и практическом применении переложения.
В докладе А. В. Алексеева (Москва, МГПУ) было установлено, что символические значения — это лексические значения особого типа, с особым типом референции.
В современном русском языке преобладают прямые номинативные лексические значения, реализующие единственную прямую референцию, то есть соотнесенность слова с объектами внеязыковой действительности. Например, пастух 'погонщик скота', пастырь 'священник, духовный наставник', город 'населенный пункт', свет 'видимая лучистая энергия', звезда 'небесный объект' и т. п.
При этом выделяются переносные и производные (непрямые коннотатив-ные и номинативные) значения, реализующие опосредованную референцию. То есть слово соотносится с объектом действительности посредством другого объекта, через сопоставление с ним. Однако этот второй объект условен, он важен для говорящего не как реальный предмет (референт), а как некий образ (денотат), набор различительных признаков (сигнификат), мотивирующих новую номинацию. Таким образом, на базе прямых значений возникают переносные (производные): звезда 'известный артист', город 'население' и т. п. Следует признать, что и в этих случаях реализуется единичная референция.
Двойная референция лексического знака возникает в том случае, если оба объекта одинаково (или почти одинаково) реальны для говорящего, присутствуют в виде референтов. При этом лексический знак участвует в семиозисе символа, то есть такой структуры, в которой означаемое первого уровня одновременно является означающим для означаемого второго уровня. Например, свет 'видимая лучистая энергия' — 'незримая Божественная энергия'. Символическое мышление и символическая коммуникация обязательны в сакральном пространстве культуры и отражаются в религиозных текстах. Поэтому следует искать реализацию символических значений русских и древнерусских слов прежде всего в церковнославянских текстах.
В частности, в тексте Евангелия реализуется двойная референция слова пастырь или его словообразовательного варианта — пастухъ. Первый вариант употребляется в Зографском Евангелии и преимущественно в Остромировом Евангелии, второй — в Саввиной книге. Данные слова, в соответствии с жанром притчи, указывают одновременно на погонщика скота и на духовного наставни-
ка. Такая двойная референция наиболее отчетливо проявляется в предложении: «Пастырь добры полагаетъ д(оу)шу свою за овця» (Ин 10 Зогр.). Впоследствии символическое значение преобразовалось в переносное значение слова пастырь, в то время как за вариантом пастух сохранилось лишь прямое значение.
Ю. В. Коренева (Москва, МГОУ) в сообщении «Система лингвоконцептов в житиях оптинских старцев» в качестве отправного высказала следующий тезис: для концептосферы житийного жанра базовым, т. е. фундаментальным, концептом является концепт Святой/Святость. Агиографические произведения принадлежат церковно-религиозной литературе и раскрывают концепт Святой/ Святость в его антропологическом понимании. В пространстве житийного текста представлены в том числе и такие концепты, которые можно назвать личностными, словесное воплощение в тексте жития таких концептов создает образ преподобного старца. В этих текстах личностные лингвоконцепты распределены докладчицей по полевому принципу: ядро, центр, периферия на основе статистического анализа текста.
В зависимости от конкретного житийного текста соотношение периферийных лингвоконцептов меняется, также возможны изменения в центральной зоне житийной концептосферы, но ядерная зона остается неизменной.
В продолжение темы М. А. Кильдяшов (Оренбург, ОГПУ) обосновал возможность систематизации интертекстосферы, ее синархии. Он считает нужным предложить универсальную матрицу интертекстуального анализа вне зависимости от объема исследуемого объекта, будь то интертекстосфера конкретного текста, отдельного автора, эпохи или той или иной национальной культуры.
Весьма продуктивна экспликация в интертекстологию идеи, сформулированной в рамках когнитивистики Ю. Н. Карауловым. По его мысли, всякое языковое сознание (ЯС) представляет собой синтез единиц знаний о мире (ЕЗМ) и языковых единиц (ЯЕ): ЯС = ЕЗМ + ЯЕ. Взаимно направленные процессы, происходящие в ЯС (ЕЗМ ^ ЯЕ; ЕЗМ ^ ЯЕ), получают отражение в языковой картине мира (ЯКМ), стандартности которой для должной коммуникации должно хватать примерно на два-три поколения.
Для описания ЯКМ и отслеживания процессов, происходящих в языковом сознании, Ю. Н. Карауловым было введено понятие фигура знания. Она отражает структуру элементарной когнитивной единицы и имеет в своем составе пять параметров: слово (знак), смысл слова, способ передачи смысла в слове, когнитивная область, функция слова в культурном поле носителя языка.
Внешний контур фигуры обозначает условные границы элементарной когнитивной единицы, а внутренние линии — мыслительные процессы, протекающие в языковом сознании при осмыслении знания о мире. Очевидно, что каждый из параметров «фигуры знания» неразрывно связан со всеми остальными и только в единстве они отражают принцип построения ЯКМ. Такая фигура знания представляет собой когнейзер — универсальную модель когнитивного бытования элементарной языковой единицы.
М. А. Кильдяшов в свою очередь предлагает когнитивно-интертекстуальный когнайзер, где в качестве мельчайшей единицы языка будет выступать интер-текстема, несущая знание о мире, а систематизации будет подвержена не ЯКМ,
а интертекстосфера. Эта фигура знания геометрически выглядит несколько проще, нежели фигура Ю. Н. Караулова, — не пятиугольник, а треугольник, но суть ее заключается в том же самом: есть внешние контуры языковой единицы и внутренние процессы, протекающие в сознании при ее осмыслении и функционировании.
Немало внимания участники конференции уделили изысканиям по сопоставительному славяноведению, истории и современному состоянию церковнославянского языка.
М. И. Щербакова (Москва, ПСТГУ) в своем сообщении, посвященном частному явлению сербохорватской грамматики, особо подчеркнула мнения лингвистов по вопросу определения места частицы нек(а) в системе наклонений в сербохорватском языке. Здесь есть определенное соотнесение с русской грамматической традицией, в которой конструкции с аналогичными частицами пусть (пускай) рассматриваются как в рамках императива, так и оптатива.
Часто в сербских и хорватских грамматиках при определении и характеристике императива встречается указание на выражение с помощью этого наклонения не только приказания, но и желания, в совокупности предполагающих волеизъявление. В статьях, посвященных оптативу, когда такое наклонение выделяется, также отмечается значение желания, т. е. волеизъявления, что дает основание считать два этих наклонения подтипами одного типа высказывания — волеизъявительного.
Л. И. Маршева (Москва, ПСТГУ) рассказала об основных проектах по популяризации церковнославянского языка.
В последние десятилетия появилось большое количество учебно-методических пособий (учебников, сборников упражнений, прописей и т. д.), рассчитанных на разные целевые аудитории, разную лингвистическую подготовку учащихся. Но эти издания оказываются более или менее приемлемыми только при систематическом аудиторном образовании, возможность которого есть далеко не у всех. Для самостоятельного изучения церковнославянского языка имеющиеся пособия малопригодны, а потому почти не востребованы. Кроме того, существующие книги, описывая синхронный срез богослужебного языка, не формируют исторического взгляда на него. Между тем такой угол зрения сейчас как никогда актуален. Именно он поможет корректировать непростую ситуацию с русским языком и по-новому взглянуть на пути популяризации богослужебного языка, одна из главных проблем в отношении которого видится в потере культуры владения им — и духовенством, и прихожанами.
Православные верующие, насильно оторванные на долгие годы от традиционных корней, не слишком хорошо знают богослужение, не представляют себе до конца, из каких элементов, в том числе и гимнографических, оно выстраивается. Более того, составители вспомогательных изданий (кратких словарей, параллельных славяно-русских публикаций, переводов и т. п.), которых немало вышло в новейший период, достоверно не знают, что же на самом деле молящиеся понимают в службе, а что ускользает от них (конкретные слова, контексты, целые стихиры и проч.), а следовательно, их труды оказываются не совсем эффективными.
Очевидно, что чрезвычайно драматическая проблема смысловой закрытости заключается все-таки не в языке, а в его пользователях. Иными словами, в настоящий момент необходимо разработать ряд мер по популяризации церковнославянского языка.
Разумеется, нужно целенаправленно заниматься оптимизацией обучения церковнославянскому языку — аудиторного, дистанционного, самостоятельного, систематического, модульного, разработкой вспомогательных материалов (печатных и электронных), открытием образовательных интернет-порталов. Понятно, что данные проекты отличаются традиционностью (хотя и учитывают новейшие технологии) и имеют долговременную перспективу. Для того же, чтобы сделать популяризацию церковнославянского языка действенной, результативной и по возможности краткосрочной, к реализации предлагаются культурно-просветительские проекты иного рода.
При их осуществлении следует учитывать несколько объективных факторов.
В последние годы наблюдается экспоненциальный рост количества информации, причем информации полезной, в которой человек постоянно нуждается для обеспечения функций жизнеобеспечения, а главное — для реализации социокультурных интуиций. При этом все чаще и чаще современники склонны выбирать смыслы фиксированной длины и отказываться от семиотических структур произвольной сложности. Внешне это проявляется в следующем: человек не может длительное время сосредотачиваться на какой-либо информации, и у него снижается способность к анализу. Формируется так называемое клиповое мышление, корреспондирующее с клиповой культурой: окружающий мир превращается в пестрый калейдоскоп разрозненных, как правило мало связанных между собой фактов. Получаемая информация утрачивает обстоятельность, целостность, она переполнена аллюзиями, символами. Журнальные, телевизионные и даже художественные тексты становятся сильно сегментированными, разбитыми на перемежающиеся смысловые блоки небольшого — два-три абзаца — объема. Они насыщены большим количеством коротких фраз, и главная их цель состоит в создании не столько логического, сколько эмоционального отношения к происходящему и описываемому. Таким образом, человек привыкает к тому, что события, факты и их оценки, непрерывно, как в мозаике, сменяют друг друга, и он не желает на них фиксироваться, постоянно требуя новой порции информации.
К феномену клипового сознания трудно относиться положительно, однако его механизмы в настоящий момент по необходимости востребованы в деле популяризации церковнославянского языка. Первоочередная задача заключается в том, чтобы современные люди вместили в себя хотя бы начальные знания о нем, подвергли их коннотативной обработке, что, возможно, побудило бы их к дальнейшему освоению богослужебной лингвосистемы.
Итак, первый образовательно-популярный проект представляет собой книгу с рабочим названием «Наш древний язык». С точки зрения структуры и оформления она будет напоминать, с одной стороны, книгу для чтения, а с другой — тезаурус своеобразного, условно говоря облегченного, типа. В книге предполагается описать с языковой и энциклопедической позиций лексический
минимум церковнославянского языка — от 100 до 200 единиц, обладающих наибольшей частотностью и коммуникативной значимостью.
К ним будут предложены краткие дефиниции, грамматические пометы и текстовые примеры, сопровождающиеся этимологическими экскурсами.
Вообще говоря, увлечение этимологическими версиями, которые могли быть систематизированы в книгах специального назначения, само по себе является высокопотенциальным механизмом популяризации церковнославянского языка. И происхождению слов, особенно тех, которые имеют резкую семантическую разницу в русском и церковнославянском языках (глумитися, дряхлый, село), нужно посвятить отдельное издание энциклопедического характера.
О. А. Матвеева (Москва, ПСТГУ) затронула такую важную теоретическую, практическую и методическую проблему, как специфика форм будущего сложного времени в богослужебном языке Русской Православной Церкви.
Литература, которая им посвящена и в которой, в частности, анализируются наличие/отсутствие дополнительных оттенков значения, вводимых в аналитические формы, и их интерпретация, весьма обширна. Она выявляет существование различных точек зрения и исследовательских мнений. История категории будущего времени подробно освещается в работах В. И. Борковского и П. С. Кузнецова, К. В. Горшковой и Г. А. Хабургаева, С. П. Лопушанской, Н. В. Новиковой, М. Л. Ремневой и др. Примечательно, что отдельным объектом исследования предстает во многих из них функция вспомогательного глагола в составе сложной формы.
С одной стороны, при общей характеристике будущего времени почти повсеместно отмечается его связь с модальными значениями. Обозначение будущих действий в языке отличается по содержанию именно тем, что будущему по самой его природе присуща своя особая модальность — модальность потенциального действия. Модальные значения тесно связаны со значением действия в будущем: говоря о некотором необходимом, желательном, должном совершиться действии, люди, безусловно, мыслят его не как прошедшее или настоящее, а как возможное осуществиться именно в будущем. То есть общепризнанным является тот факт, что между футуральными и модальными трактовками нет взаимоисключения и вспомогательный глагол может не только выражать грамматическое значение, но и вносить некоторые дополнительные оттенки и характеристики действия.
С другой стороны, многие вытекающие из этого утверждения вопросы не получают однозначного решения: какие именно модальные оттенки и в какой степени присущи каждому из употребляемых вспомогательных глаголов и как отличить «чистое» будущее время от «модализованного».
Все это побуждает обратиться к церковнославянскому языку, проследить специфику форм с глаголами имати, хотети, быти и попытаться систематизировать полученные результаты.
О. А. Матвеевой к анализу были привлечены около 130 конструкций с данными глаголами, выбранных из богослужебных книг (Новый Завет, Минея, Октоих, Триодь и нек. др.). На основе их всестороннего рассмотрения сделан следующий вывод: аналитическая форма будущего времени не исключает возможности вы-
ражения определенных модальных оттенков. Однако при этом нужно понимать, что интерпретация этих дополнительных значений требует особого внимания, поскольку имеет место их истолкование с позиций носителя современного русского языка, мешающих увидеть в формах то, что они были призваны передать. Бесспорно, решению подобной проблемы будет способствовать в первую очередь полная и иллюстративно осмысленная подача материала в процессе преподавания церковнославянского языка, что, как справедливо заметил в «Предуведомлении» к своему «Учебнику церковнославянской грамматики» А. Будилович, «всецело предоставляется искусству господ учителей».
О. М. Мокшенинова (Оренбург, Оренбургская епархиальная православная гимназия им. св. прав. Иоанна Кронштадтского) в докладе «Формирование языковой личности на уроках церковнославянского языка» подчеркнула, что интерес к истории русского литературного языка в общественной среде направлен на изучение во взаимосвязи всех его составляющих, одной из которых является церковнославянский язык.
Существуют разные точки зрения на то, как и в каком объеме должно вестись преподавание церковнославянского языка. В. К. Журавлев считает, что изучение церковнославянской грамматики нужно начинать на более поздних этапах обучения, когда грамматическая система русского языка уже в основном сложилась в сознании ученика, т. е. не ранее 7-го — 8-го классов. По мнению В. К. Журавлева, преподавание церковнославянского языка следует начинать с первых шагов обучения русскому языку в школе. Думается, что, придерживаясь точки зрения, которая опирается на грамматический подход в обучении церковнославянскому языку, начиная с первого учебного года, нужно найти путь, по которому можно было бы включить церковнославянский язык в систему общеобразовательных дисциплин таким образом, чтобы преподавание его не стало носить только формальный характер, а приобрело то качество, которого требует развивающее обучение.
Свящ. Феодор Людоговский (Москва, ИнСл РАН) показал, что в акафистах — церковнославянских и написанных на других языках — присутствует как анафора (повтор начального элемента в однотипных микротекстах), так и эпифора (соответственно, повтор конечного элемента). Если строфы (кондаки и икосы) рассматривать в качестве подобных микротекстов, то наличие эпифоры очевидно: в икосах это рефрен (последнее воззвание, начинающееся обычно с Радуйся и повторяющееся во всех икосах данного акафиста), а в кондаках — Аллилуия.
Если же перейти на пару уровней ниже и анализировать хайретизмы, то здесь можно прежде всего столкнуться с анафорой: все хайретизмы конкретного акафиста начинаются (в норме) с одного и того же выражения (словоформы или словосочетания): чаще всего это Радуйся, но может быть и Иисусе, и Свят еси, и др. Между тем можно указать по меньшей мере один акафист, где анафора в хайретизмах ослаблена, однако в ряде икосов возникает эпифора. Это акафист «Слава и благодарение кающегося грешника Отцу своему», где некоторые хай-ретизмы имеют вид Яко... благодарю Тя.
В докладе Е. И. Кисловой (Москва, МГУ) на материале рукописных копий произведений М. Ломоносова, выполненных во второй половине XVIII в. в околоцер-
ковной и семинарской среде, показывается, каким образом воспринимали тексты светского дискурса представители Русской Православной Церкви: что именно оказывалось для них непонятным, что требовало разъяснения, в каких случаях они, напротив, оказывались более чувствительны к стилистическим различиям, нежели представители светской среды.
Таким образом, можно реконструировать объем различий, возникавших в языковой компетенции светской и церковной среды.
Это наблюдение, сделанное на материале почти трехсотлетней давности, не утратило своей актуальности и сегодня, когда церковнославянский язык нуждается в сбережении и охранении.
Данному вопросу, по единодушному мнению участников и гостей конференции, следует посвятить заседание секции в следующем году.
Германская филология
Первый доклад, посвященный вопросу соотношения метафоры и символа в Библии короля Иакова, был представлен М. Э. Конурбаевым (Москва, МГУ). Обозначив разницу между аллегорией и символом по признаку мотивированности и выделив типы метафор, докладчик охарактеризовал жанр притчей и пояснил причину обращения пророков к такому типу повествования. В выступлении М. Э. Конурбаева фигурировали данные из самых разных областей знания, отсылки к когнитивной нейробиологии и античной философии.
А. С. Бакулина (Москва, РГСУ) осветила деятельность известного немецкого грамматиста и просветителя XVIII в. И. К. Готтшеда в области систематизации правил немецкого синтаксиса. В докладе нашли отражение такие моменты, как анализ ученым синтаксических правил, описание грамматических фигур, употребление сравнительных оборотов и устойчивых словосочетаний.
Рассмотрение вопросов немецкого языкознания продолжила Е. Г. Кошкина (Москва, ВШЭ). Ее доклад был посвящен проблеме изменения значения в немецком языке, выявлению причин семантических трансформаций и описанию их типологии. На конкретных примерах были рассмотрены случаи количественной (расширение и сужение) и качественной (улучшение и ухудшение) трансформации значения лексем. Помимо этого было описано семантическое изменение значения, ставшее следствием перехода слова в другую понятийную сферу (метафора и метонимия).
Выступление В. В. Алпатова (Москва, МГПУ) было посвящено описанию английских представлений о рае в жанре ономасиологического портрета — новой методики этнолингвистического исследования (Е. Л. Березович, М. Э. Рут). На материале внутренней формы дериватов слова «paradise», сложных слов и идиом с ним, а также иноязычных параллелей были выявлены доминантные смыслы данного слова, нашедшие отражение в лексикографии.
В докладе А. Е. Манькова (Москва, ПСТГУ) речь шла о том, что описания неизученных языков и введение их материала в научный оборот крайне необходимы современной общей лингвистике и прежде всего лингвистической типологии. Неизученные языки дают материал, который либо меняет, либо значитель-
но корректирует представления о том, что возможно в языке, поэтому развитие современной лингвистики связано в первую очередь с изучением неисследованных языков и диалектов. На материале диалекта села Старошведское была сделана попытка проанализировать некоторые общие механизмы изменения языка, а именно причины замещения синтетических конструкций аналитическими.
Литературоведческая подсекция была посвящена англоязычной литературе XX в. А. В. Аксенов (Москва, ПСТГУ) обратился к нравственно-богословской проблематике романа Т. Уайлдера «Мост короля Людовика Святого» (1927). В романе Т. Уайлдера художественными средствами раскрываются религиозно-философские концепции случайности и Промысла Божия, смерти и смысла жизни, веры и неверия, познаваемости и тайны, природы творчества. По мнению докладчика, смысловое ядро романа связано с понятием любви, которое является важнейшим в христианстве и одновременно переживается как ценностно значимое в светской культуре. В результате анализа романа докладчик приходит к выводу, что его центральные персонажи совершают путь очищения и преображения своего естественного чувства любви, эгоистичного по природе, в нечто сродное духовной христианской любви. Все они, так или иначе, проходят путь от самозамкнутости на себялюбивых чувствах — через крестное преображение этих чувств — к преодолению смерти в самоотверженной любви, неразрывно сопряженной с верой.
В докладе Н. В. Шипиловой «Мифологическое измерение в городском пейзаже в британской литературе 1940-х гг.» исследовалась проблема мифотворчества в литературе эпохи Лондонского блица на основе произведений таких авторов, как Луис Макнис, Генри Грин, Элизабет Боуэн. Особое внимание было уделено мифологизации военного городского пейзажа и интерпретации таких архетипи-ческих констант, как руины, пламя, лунный свет.
А. Б. Германская (Москва, ПСТГУ) проанализировала новеллу Д. Г. Лоренса «Улыбка» (1926) с точки зрения структурной семиотики. Наличие в новелле нескольких повествовательных перспектив (как «внешних», так и «внутренних»), причудливо взаимодействующих на разных уровнях и в разных пассажах произведения, придают вышеобозначенной, в целом весьма статичной, новелле особую динамику, а ключевому образу — многомерность.
Завершающее выступление С. И. Юж (Москва, ПСТГУ) было посвящено роли искусства в романе Э. М. Форстера «Ховардс-Энд» (1910). По мнению докладчицы, именно взгляды персонажей на вопросы искусства определяют их характеры — выбор музыкальных произведений или книг позволяет сделать выводы об их предпочтениях в целом и взглядах на жизнь. В то же время непричастные творчеству персонажи не выведены однозначно приземленными и лишенными возможности внутреннего развития. Способность персонажей воспринимать искусство связывается в романе с их неанглийским происхождением, что позволяет проследить в данном произведении традиционную для творчества Э. М.Форстера тему встречи различных культур.
Романская филология
Три доклада были посвящены медиевистической тематике. Предметом выступления Н. М. Долгоруковой (Москва, НИУ ВШЭ) были тематические и образные переклички между произведениями двух средневековых писателей: Марии Французской и ^етьена де Труа. Подобные переклички можно, в частности, увидеть между строками 15—18 романа ^етьена де Труа «Эрек и Эниды» и началом пролога Марии к Лэ:
Мария Французская: Kретьен де Труа:
Тот, кому Бог даровал ум и красноречие, Можно доказать и удостоверить,
Не должен их скрывать и таить, что тот неразумен,
Но, напротив, должен с охотой кто скрывает свое искусство,
Являть эти дары миру. Хотя Бог и предоставил ему сей дар.
Но этим влияние лэ Марии на первый роман ^етьена, по мнению докладчицы, не ограничивается. В описании эпизода, где ^етьен перечисляет гостей, прибывших на свадьбу Эрека и Эниды, упоминается «Гвигомар, достойный брат, Чье царство — Остров Авалон». Имя Гвигомар отсылает к лэ Марии о Гви-жемаре, а упоминание острова Авалона и феи—возлюбленной рыцаря намекает на сюжет лэ Марии о Ланвале.
До нас дошла так называемая «Филомена» ^етьена как вставка в рукопись «Морализованного Овидия» (первая треть XIV в.); в «Филомене» Терей превращается в удода, а две сестры — Филомена и Прокна — в соловья и ласточку соответственно. ^етьен де Труа упоминает также еще одно сочинение Овидия — les commandemenz d'Ovide, «наставления Овидия». Э. Хепффнер в свое время предположил, что «наставления», или «поучения», упомянутые рядом с «Наукой любви», отсылают к другому сочинению Овидия — «Remedia amoris» («Лекарство от любви»). Хепффнер полагает, что вольный перевод названия, которое ^етьен дает своему переводу, сближает его с Марией Французской, которая в лэ «Гвижемар» в следующих стихах говорит о «Лекарстве от любви»: «...книгу Овидия, где он наставляет / как каждому бороться с любовью.». ^к пишет Э. Хепффнер, «удивительно, что Мария дает книге латинского поэта такое же, неточное и неожиданное, название, которое дает ей ^етьен в знаменитом перечислении своих произведений в начале романа «Хлижес». Если предположения Хепффнера справедливы, можно утверждать, что сама Мария, скорее всего, знала и читала «Лекарство от любви» Овидия лишь в переводе ^етьена де Труа.
Еще одно интертекстуальное сближение можно заметить между «Филоме-ной» ^етьена и лэ Марии «Соловей». Уже само название лэ могло быть навеяно Марии «Филоменой» — историей о превращении (метаморфозах) трех людей в трех птиц: удода, ласточку и соловья. Однако это лэ Марии сближает с кретьеновской «Филоменой» и еще один эпизод. Напомним, что Филомена, будучи не в состоянии поведать историю своих бедствий, вышивает на полотне рассказ о них, tote sa mesavanture (v. 1098) и отправляет его своей старшей сестре, чтобы та узнала обо всем. Все, что с ней произошло, было написано на ткани, «tot ot escrit an la cortine». Главная героиня лэ Марии «Соловей» — неудачно вы-
шедшая замуж и полюбившая своего молодого соседа дама, — потеряв надежду любить и быть любимой, сходным образом передает рассказ о случившемся несчастье своему возлюбленному: «В полотно из шелка, / На котором она написала их историю золотыми буквами, / Завернула она птицу». Таким образом, главная героиня лэ Марии Французской использует тот же способ сообщения о несчастье своему другу, который использовала главная героиня «Филомены» Кретьена де Труа.
В завершение доклада, после сопоставления кретьеновского «Клижеса» и лэ «Жимолость» Марии Французской, Н. М. Долгорукова обратилась к последнему роману Кретьена «Персеваль, или Повесть о Граале» и лэ «Соловей» Марии Французской, между которыми, по мнению автора доклада, также обнаруживаются точки соприкосновения: так, в этом романе Кретьен де Труа мог ссылаться на один эпизод из лэ «Соловей» Марии, уже упоминавшегося выше. Речь идет об эпизоде, в котором капля крови убитого злым мужем соловья окрашивает в алый цвет белую рубашку дамы. У Марии Французской это описывается следующим образом: «Он бросил в даму тельце / Которое оставило пятно крови на рубашке дамы, / В том месте, где билось ее сердце». Как предположила Н. М. Долгорукова, этот эпизод мог служить отправной точкой для одной из сцен последнего романа Кретьена де Труа, в которой идет речь о трех красных каплях крови убитой птицы, упавших на белый снег, при виде которых Персеваль в «Повести о Граале» вспоминает свою возлюбенную: «Когда Персеваль увидел следы на снегу, / В том месте, где лежал гусь, / И кровь, которая была повсюду, / Он опустил копье, / Чтобы посмотреть на это зрелище. / Поскольку кровь и снег / Напомнили ему свежий цвет / Лица его возлюбленной. / Задумавшись, он забыл обо всем. / Ведь точно так же у нее на лице / Алел красный цвет на белом фоне, / Как эти три капли крови на белом снегу.
Приведенный материал позволяет, по мнению докладчицы, сделать вывод о том, что в сборнике «Лэ» Марии Французской обнаруживаются многочисленные отсылки к произведениям Кретьена — в том числе несохранившимся; в свою очередь, Кретьен также не раз дает понять, что читал лэ Марии Французской; иногда он прямо ссылается на лэ, как, например, в «Эреке и Эниде», иногда развивает и усиливает встречающиеся в них образы и отдельные слова, как, например, в «Персевале», иной раз, как кажется, вступает с ней в полемику, как, например, в «Клижесе» или в несохранившемся романе о Тристане и Изольде.
Выступление Л. В. Евдокимовой (ИМЛИ РАН) было посвящено автору одной из первый французских поэтик, французскому поэту XIV в. Эсташу Дешану, а именно, его представлениям об искусстве слова и речи. По своим взглядам на литературу и сочинительство Дешан был эклектиком. Не исключено, что противоречия между доктринами, отразившимися в его стихотворениях, объясняются тем, что они были написаны в разное время, однако датировать их не всегда возможно (Статья Л. В. Евдокимовой опубликована в разделе «Исследования» этого номера).
Предметом третьего «медиевистического» доклада, прочитанного М. В. Ненароковой (ИМЛИ РАН), была латинская средневековая гимнография. Со времен раннего христианства между чтением отрывков из Апостольских посла-
ний и Евангелия исполнялись два песнопения: градуал, гимн, написанный на тему псалмов и менявшийся день ото дня, и «Аллилуйа». Последнее «а» «Алли-луйа» распевалось на длинную и замысловатую мелодию, которая называлась «Jubilus» — букв. «радость». Примерно в середине IX в. к этой мелодии стали подбирать слова так, чтобы каждой ноте соответствовал слог. Получавшийся текст был назван «секвенцией» («sequentia» — «последующая») и первоначально являлся добавлением к тексту песнопения «Аллилуйа» и, возможно, к текстам других песнопений, которые имели длинные и замысловатые мелодические завершения. Текст нового песнопения был прозаическим, ранняя, или каноническая, секвенция так и называлась prosa или prosula, т. е. «проза».
Образцовыми считались секвенции, созданные по модели автора первых прозаических секвенций — Ноткера: текст состоял из больших предложений-периодов, делящихся на более мелкие части-колоны. По количеству слогов колон не должен был превышать строки гекзаметра. Средний размер колона — от 9 до 12 слогов. Основными размерами секвенции были характерные для торжественного стиля пэаны, дактили, амфибрахии; два последних размера создавали устойчивый фон для четырехсложных пэанов, а также для многосложников, которые употреблялись нечасто, но ставились на наиболее значимых по смыслу местах. Скопление одинаковых размеров не приветствовалось, такой текст скорее напоминал стихи, чем прозу.
Тем не менее на протяжении X—XI вв. наметилась следующая тенденция: если части, на которые делятся периоды, не одинаковы ритмически, они почти всегда совпадают по числу слогов, — прием, известный в античной риторической традиции как «равенство колонов». С другой стороны, окончания латинских слов — глаголов, существительных, прилагательных — в большой степени единообразны, что приводит к использованию такого риторического приема, как гомеотелевтон, недалеко отстоящего от рифмы.
В XIII в. под влиянием и гимна, и метрической секвенции секвенция прозаическая стала делиться на более короткие периоды, которые можно записать уже не как прозаический текст, а как строфу. В период после XII в., когда возникла новая, метрическая, секвенция, отношение к употреблению размеров в секвенциях прозаических несколько изменилось. Не только ритмический рисунок парных строк стал одинаковым, но и внутри строки начали использоваться скопления одинаковых размеров, что для канонической секвенции считалось ошибкой. Однако нормой остаются строки, где собраны разные размеры, причем рядом могут стоять два одинаковых размера. Рифма в секвенциях XIII в. бывает очень заметной. Однако признак, отличавший этот жанр с начала его возникновения, а именно: сочетание в одной строке разных размеров, остается неизменным. Это главное отличие прозаической секвенции от метрической.
Лингвистической проблематике были посвящены доклады С. Меркантини (Москва, МГПУ), И. И. Кузнецовой (Москва, МГУ) и А. С. Кабановой (Москва, МГИ(У)МО).
И. И. Кузнецова в своем докладе «Французское лингвистическое наследие академика Ю. С. Степанова. In memoriam» рассказала о начале творческого пути Ю. С. Степанова (60-е годы прошлого столетия), который был связан не с общи-
ми вопросами теории, истории и философии языка, а с частной лингвистикой частного, а именно французского, языка. Наблюдения и мысли автора о французском языке в свое время были абсолютно новаторскими и оригинальными и вызывали отторжение со стороны представителей традиционной филологической школы, а в настоящее время в их развитии и расширении прочно вошли в филологическое описание французского языка.
Ю. С. Степановым были заданы три уровня описания языковой системы: уровень структуры, уровень нормы и уровень индивидуальной речи. Но поскольку индивидуальная речь с ее особенностями является предметом психолингвистики и реально недоступна для внешнего наблюдения со стороны иностранца, описание сводится к двум уровням: уровню структуры и конкретному уровню, или уровню контекста, который как бы покрывает и социальную норму и индивидуальное говорение. Уровневое разграничение соблюдается при описании французской лексики и стилистики, но оказывается особенно релевантным по отношению к грамматическим явлениям.
К идеям, которые в свое время были по-настоящему новаторскими, а в наши дни оказались классическими составными частями современной французской лингвистики, относится, например, разработанная Ю. С. Степановым теория функциональных стилей французского языка. При этом система функциональных стилей французского языка, что, на наш взгляд, особенно ценно, разработана в сопоставлении с функциональными стилями русского языка. И особенно интересным в данном сопоставлении оказывается вывод автора о том, что «французский нейтральный стиль оказывается сдвинутым в сторону книжной речи. А русский нейтральный стиль отодвинут от нее в сторону фамильярной речи».
Как и теория функциональных стилей, фразеологическая концепция Ю. С. Степанова, основанная на анализе французских глагольных фразеологизмов, т. н. locutuons verbales, не только предвосхитила современные научные представления, но и в какой-то степени наметила пути дальнейшего развития. Как известно, современная фразеология выделяет три семантических класса фразеологических единиц, которые располагаются по градуальной шкале идиоматич-ности в направлении от свободных словосочетаний к нераздельно связанным идиомам, значение которых определяется только при нахождении внутренней формы, как правило с помощью обращения к этимологии или когнитивного конструирования лежащей в их основе метафоры. Эти три класса: коллока-ции (понятие определяется в интерпретации А. Н. Баранова и Д. О. Добровольского), прозрачные идиомы, непрозрачные идиомы.
В категории времени открытием Степанова для отечественной французской лингвистики является впервые четко представленная оппозиция простых и сложных времен, всегда образуемых по одной и той же модели со вспомогательным глаголом в коррелятивном простом времени, которую Ю. С. Степанов представил как особую категорию предшествования (antériorité).
Вторым открытием Степанова в представлении категории времени следует назвать опять же впервые в отечественной традиции указание на существующие во французском языке два плана времени: план настоящего, отмеченный моментом высказывания (главное — время présent), актуализированное прошедшее по
отношению к моменту высказывания — passé composé. Будущее по отношению к моменту высказывания — futur simple.
Третьим открытием во французской филологии Ю. С. Степанова явилось восходящее к идеям Э. Бенвениста разграничение плана récit и плана discours. В свое время эти термины Бенвениста были переданы как исторический план и план речи. Теперь более приняты термины: нарративный план и дискурсивный. Так вот выражение указанных планов мы также находим в книге Ю. С. Степанова, когда разграничение passé composé и passé simple трактуются как «разностиле-вые варианты одной "архиформы" прошедшего законченного времени, которое образует особый семантический подкласс в оппозиции с прошедшим незаконченным — imparfait».
Наконец, в теории детерминатива Ю. С. Степанов предлагает два основных дифференциальных признака для представления артикля: признак выбора (sélection s) и признак исчисляемости (nombrabilitén). Комбинации этих двух признаков позволяют представить все основные семантические оппозиции французского артикля.
Проведенный фрагментарный анализ касается только нескольких, возможно даже и не ключевых, но безусловно новаторских и существенных для французской теоретической лингвистики идей и представлений, содержащихся в книгах Ю. С. Степанова, посвященных описанию системы французского языка, поскольку невозможно вместить в рамки одного выступления все французское лингвистическое наследие академика Ю. С. Степанова. Но даже то немногое, о чем удалось рассказать, свидетельствует об одном: идеи и мысли Ю. С. Степанова получили развитие во французской лингвистике настоящего времени.
Синтаксису румынского языка был посвящен доклад А. С. Кабановой. Румынские синтаксисты в определении синтаксической функции причастия делают акцент не только на грамматической, но и на семантической составляющей этой неличной формы глагола. Причастие, с их точки зрения, может выполнять функцию именной части составного именного сказуемого только в том случае, если оно выражает признак, характеризующий подлежащее. В предложении «Haina este purtatä» ('Одежда изношена') причастие purtatä 'изношена' выражает признак подлежащего и входит в состав составного именного сказуемого. А в примере «Corabia este purtatä de valuri» ('Корабль несут волны; досл. несомый волнами)') очевидна глагольность причастия purtatä 'несомый', так как оно имеет зависимое слово — субъект причастного действия, выраженный дополнением de valuri 'волнами' (Hristea).
Более пристального внимания заслуживают широко распространенные в современном румынском языке (особенно в языке художественной литературы) конструкции, состоящие из причастия и глагола a sta, которые представляют собой особый тип составного сказуемого. Глагол a sta обладает широчайшей семантикой, однако основное его значение 'останавливаться, стоять': «§i stam înmârmurit, în cale, cu bra^ele încruci§ate...» (Octavian Goga, Präpastie, poeziile.com) «И я стоял окаменев (досл. окаменевший) на дороге, скрестив на груди руки...». Глагол a sta сочетается с причастиями, которые передают значение неподвижно-
сти и покоя, т. е. выражают состояние или перемену в состоянии субъекта. Сам же глагол a sta скорее всего можно отнести к чисто связочным глаголам, так как во многих случаях первоначальное значение a sta ('стоять') стирается и остается более общее значение 'пребывания в каком-либо состоянии', например, a sta cufundat în citire 'быть погруженным в чтение'.
Особенно отчетливо вспомогательный характер глагола a sta проявляется в тех случаях, где его прямое значение вступает в противоречие с лексическим значением глагола, от которого образовано причастие: «Pacientul sta aqezatpe scaun §i pe ochi se aplica o lentilâ de examinai» 'Пациент сидит на стуле, а на глаз накладывается увеличительная линза'.
Таким образом, значение глагола a sta может быть настолько абстрактным, что он становится функциональным синонимом глагола a fi 'быть'. Хотя причастные конструкции с глаголом a sta нельзя считать идентичными подобным конструкциям с глаголом a fi, так как между ними подчас существует довольно большое семантическое различие. Например, оборот stâ lungit переводится как 'вытянулся', а конструкция este lungit (от глагола a se lungi 'растянуться, вытянуться') — как 'его/ее вытянули'. Особенностью румынской конструкции «a sta + причастие» является то, что обычно она выражает предикативное состояние, в отличие от составного именного сказуемого, выражающего предикативное качество, и глагольного сказуемого, выражающего действие (Лухт).
Еще одной синтаксической позицией причастия, которую мы проанализируем, является абсолютный причастный оборот. В подобных конструкциях причастие выполняет обстоятельственную (т. е. непредикативную) функцию, однако по значению максимально приближается к сказуемому, так как часто обладает собственным субъектом.
Несмотря на господствующее в романистике мнение о полной утрате румынским языком латинского синтаксического оборота «абсолютный аблатив», в современном румынском языке (преимущественно в книжном стиле) присутствуют абсолютные причастные конструкции, которые аналогичны абсолютным причастным оборотам других романских языков и могут быть частично соотнесены с известным латинским прототипом.
В румынской литературе можно встретить примеры таких абсолютных конструкций, в которых в одном ряду встречаются и причастие, и герундий (в функции обстоятельства времени): «Odata obositi de moartesiînvingînd-o... restul vietii pâstreazâ o marcâ ciudatâ, compusâ din detasare, mirare si dezinteres» (E. Cioran. Cartea amàgirilor, P. 154) 'Однажды устав от смерти (досл. уставшие) и победив ее ... остаток жизни бывает ознаменован причудливым сочетанием отдаления, удивления и безразличия'.
Анализ предикативных функций румынского причастия показал, что данная языковая единица обладает как именными, так и глагольными характеристиками. Способность причастия входить в состав сложного глагольного сказуемого и обладать собственным субъектом в абсолютных конструкциях свидетельствует о наличии у него выраженных глагольных черт. В то же время частотной для причастия является функция именной части составного именного сказуемого, характерная для прилагательного. Отметим также, что гибридную природу при-
частия подчас наглядно иллюстрирует и перевод — румынское причастие в анализируемых конструкциях может быть передано на русский язык как причастием или деепричастием (т. е. неличной формой глагола), так и личной глагольной формой.
Последняя группа докладов была посвящена современной итальянской и румынской литературе: Л. Е. Сабуровой (Москва, ИМЛИ РАН) «Дневники Анто-нио Дельфини в контексте итальянской прозы в жанре "аШойсИоп"», А. В. Уса-чевой (Москва, Ин-т славяноведения РАН) «Румынский роман XXI века» и Е. В. Фейгиной (Москва, МГУ) «Герметизм Джузеппе Унгаретти».
Как сообщила в своем выступлении А. В. Усачева, первые послереволюционные годы были переломными для румынской культуры и литературы в частности. Это были годы литературного поиска. Новых художественных книг выходило мало, превалировали переиздания «без цензуры» и публикация произведений эмигрантов, запрещенных при режиме Чаушеску. Первые романные новинки появились к середине 90-х гг., на сцену вернулись писатели-«восьмидесятники», а также вышло «молодое» поколение литераторов, «нулевики», не публиковавшиеся до 1989 г. К началу XXI в. роман возвратил себе былую популярность, появились новые для румынской литературы направления и получили интересное развитие уже существующие (например, постмодернистский или реалистический романы). Из-за перехода от коммунизма к капитализму с его культом потребления (когда о произведении, вызывавшем восторги на момент публикации, могли позабыть уже через год-два), а также выхода на сцену молодых критиков, затеявших переоценку ценностей, в конце 1990-х — начале 2000-х годов книжные полки страны заполонили романы различного качества, и среди этого многообразия некоторые действительно хорошие авторы рисковали остаться незамеченными и неоцененными широкой публикой. Чтобы этого избежать, редакция раздела культуры газеты «Правда» ("АёетагаГ') в марте 2010 года решила подвести итоги первого десятилетия нового века. Журналисты обратились к известным литературным критикам с просьбой составить список из пяти лучших романов, вышедших с 2000 по 2010 год. В получившийся топ-5 романов данного периода вошли трилогия «Ослепительный» (1996—2007) М. Кэртереску, «Битва при Вене» (2007) Х. Урсу, «Феодосий Младший» (2006) Р. Рэдулеску, «Матрешка» (2004) Г. Крэчуна и «Повесть о Великом разбойнике» (2000) П. Чимпоешу. Каждое из этих произведений важно для дальнейшего развития жанра, каждое стоит особняком в истории румынской литературы и, безусловно, повлияет на современный литературный процесс, а также позволит органично вписаться в европейский контекст.
Е. В. Фейгина охарактеризовала в своем докладе особенности поэтики Джузеппе Унгаретти (1888—1970), выдающегося итальянского поэта ХХ столетия, который считается основоположником герметизма. Поэзия Унгаретти оказывается тем необходимым звеном в культуре модернизма, которое связывает будущую школу герметиков с символизмом, футуризмом. Собственно формальные эксперименты никогда не были самоцелью для итальянского поэта, но он, тем не менее, угадывает и поэтические поиски. Во-первых, верлибр. В ХХ веке рифмованные стихотворения значительно уступают поиску внутренней рифмы, аллитерации, созвучности или, напротив, контрастности. Во-вторых, Унгаретти
предпочитает прозрачный, тонкий стих — 1—2 слова в строке. Часто само стихотворение отличалось малой формой.
В стихотворениях сборника «Погребенный порт» передан живой опыт военной жизни, но нет характерных репортажей, хотя есть страшные детали. Постоянным контрастом проходит образ смерти и жизни. Сидя у тела погибшего, обезображенного взрывом друга, поэт остро чувствует не только горе, но и зыбкость жизни, ощущает жажду жизни сильнее, чем когда-либо. Но есть также интонации размышления и осмысления пережитого. От нигилизма постепенно формируется необходимость взыскания Бога. Основной образ стихотворения — братья, солдаты, общность людей, оказавшихся на войне, но подчеркивается не их сила, а хрупкость, незащищенность перед смертью. Люди сравниваются с листьями. Выразительным подчеркиванием смысла является созвучность слов fmteШ — fmgiШa. Ночь — один из проблемных образов первого сборника.
В творчестве Унгаретти совершается тот необходимый поворот для итальянской поэзии, который позволяет органично усваивать опыт европейской лирики. Речь идет не о подражании и создании эквивалента французского символизма на итальянской почве, а о гармоничном и естественном восприятии европейского опыта и создании своего, глубоко национального и самобытного поэтического языка. Итальянский герметизм в равной мере опирается на национальную традицию высокой поэзии и в то же время впитывает художественные средства символизма. Унгаретти создает возможность для создания такой поэзии.
