CC BY
169СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВ
РуССКОЕ И руССКО-СОВЕТСКОЕ
Заметки ангажированного историка
Одна из характернейших черт современных дискуссий о наследии СССР — фантазийные ретроспекции, которым с одинаковым увлечением предаются как отрицатели, так и апологеты Красной империи. Первые уверенно доказывают, что все достижения «советской цивилизации» прекрасно были бы реализованы и без коммунистической революции с реками крови и тоталитарным режимом (а потому нечего по этим утраченным или утрачиваемым достижениям плакаться). Вторые — с неменьшей убедительностью разъясняют, что, увы, без указанных неприятных вещей никаких модер-низационных прорывов Россия бы не совершила (а потому большевистские «перегибы» в целом следует признать оправданными; радикальный вариант — они и в будущем могут служить нам образцами мудрой государственной политики).
Сколь бы ни были эффектными и перспективными подобные дискурсивные практики, я, к сожалению, не могу к ним прибегнуть, ибо, как историк, привык рассуждать только о том, что было, а не о том, что могло произойти (впрочем, среди авторов, пробавляющихся фантазийными ретроспекциями, нередко попадаются и мои коллеги по цеху, но пускай это остаётся на их совести — интеллектуальной, разумеется). А потому в своих беглых заметках я намерен следовать только фактам.
Безусловно, Октябрь 1917 года — катастрофический срыв русского на-
циостроительства, которое активно развёртывалось в начале прошлого столетия. Да, надо признать, что ранее оно шло слишком медленными темпами, динамика его могла быть более быстрой. И в этом виноваты не только объективные обстоятельства, но и субъективные — прежде всего, позиция императорского Дома Романовых, который только с Александра Третьего стал всерьёз ставить себе целью создание в России собственно национального государства, да и позднее реализовывалась эта цель не слишком последовательно. Немалая доля вины лежала и на главном привилегированном сословии империи — дворянстве, которое, с одной стороны, русское нацио строительство инициировало, с другой — из-за своих узкокорыстных интересов — подрывало, препятствуя созданию массового слоя крестьян-собственников, а только последний и мог в тогдашней России стать гарантом успешного завершения этого процесса.
Тем не менее русский нацбилдинг шёл поступательно и в 1900-х гг. явно убыстрялся, о чём неопровержимо свидетельствуют такие знаковые преобразования как столыпинская земельная реформа и введение всеобщего начального образования в 1914 г.
Революция и Гражданская война раскололи русский этнос: на одной стороне оказалась социальная, политическая и культурная элита (всего несколько процентов — 5-10, не более), которая и аккумулировала в себе национальную идею, на другой — огромное море только-только
начинавших вовлекаться в нациостро-ительство социальных низов, стихийный бунт которых сумела оседлать интеллигентская секта радикальных марксистов-большевиков с сильным инородным (прежде всего еврейским) компонентом и отчётливым русофобским дискурсом. «Низы» не то что были сторонниками большевизма, но большевизм поддержали и приняли, ибо он дал им то, что они хотели больше всего, — мир и землю.
В своё время я сформулировал внешне парадоксально звучащий афоризм: наша Гражданская война — это война нации и народа. Но на самом деле парадоксального здесь не так уж много, если вспомнить, что слово «народ» в русской общественной мысли утвердилось преимущественно за низшими слоями населения, грубо говоря, плебсом. В результате победы «народа» и целенаправленной репрессивной политики большевиков «нация» была либо уничтожена, либо — эмигрировала, либо вынужденно мимикрировала при новом строе. В 20-х — первой пол. 30-х гг. в СССР из русских точно делали не нацию, а некое безнациональное орудие, специально предназначенное для создания и обслуживания совершенно нового мира, «новой исторической общности», в которой предполагалось «без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем» (эта политика касалась практически только русских, у большинства других народов Советского Союза национальное сознание, наоборот, целенаправленно конструировалось и культивировалось).
Антирусская политика правящего режима СССР той поры слишком хорошо известна, чтобы на ней подробно останавливаться1. Но диалектика
94
1 Приведу только одну показательную цитату из записных книжек 1926 г. известного советского литературоведа Лидии Гинзбург, человека из вполне «просоветского» круга Тынянова, Шкловского, Эйхенбаума:
истории — штука тонкая. И получилось так, что сугубые интернационалисты, мечтавшие «расплавить» даже памятник Минину и Пожарскому (такой призыв содержался в стихотворении 1930 г. пролетарского поэта Джека (Якова) Алтаузена), волею некоторых исторических обстоятельств внесли немалый вклад в русское нациострои-тельство.
О том, как это происходило, хорошо рассказал современный американский историк Д. Бранденбергер в своей основанной на тщательной работе с архивами монографии «Национал-большевизм», посвященной культурной политике Сталина 30-х гг.
Национал-большевистский поворот советского руководства к русскому патриотизму есть последствие неожиданного для вождей «первого в мире социалистического государства» зигзага истории. Первоначально сей поворот был делом тактики, а не стратегии. Дело в том, что в конце 20-х гг., когда возникла некая смутная угроза интервенции капиталистических держав против СССР, агентурные сводки секретных сотрудников давали совершенно чудовищные данные, что народ
«У нас сейчас допускаются всяческие национальные чувства, за исключением великороссийских. Даже еврейский национализм, разбитый революцией в лице сионистов и еврейских меньшевиков, начинает теперь возрождаться политикой нацменьшинств. Внутри Союза Украина, Грузия фигурируют как Украина, Грузия, но Россия — слово, не одобренное цензурой, о ней всегда нужно помнить, что она РСФСР. Это имеет свой хоть и не логический, но исторический смысл: великорусский национализм слишком связан с идеологией контрреволюции (патриотизм), но это жестоко оскорбляет нас в нашей преданности русской культуре».
Можно себе представить накал тогдашней русофобии на государственном уровне, если даже левых евреев-филологов, искренне лояльных «партии и правительству», от неё коробило...
не хочет воевать за советскую власть, что идут разговоры: мол, и прекрасно, если придут иностранцы и свергнут её, — и это практически всеобщее народное настроение. Таким образом, вся «пролеткультовская» культурная политика большевиков, направленная на создание у русских новой безнациональной идентичности советского человека, просто провалилась.
Это посеяло панику в головах большевистских вождей, и они стали разрабатывать новые культурные стратегии. Сначала попытались создать собственно советскую, пусть недлинную, историю (ранее историю, как таковую, упразднили ведь вовсе) — революция, Гражданская война с соответствующим пантеоном героев; а параллельно с этим — реабилитировать какую-то часть русского национального прошлого. Эти два процесса развивались одновременно, у Сталина и его помощников сперва не было намерения проводить слишком мощную русско-патриотическую компанию. Но затея по созданию пантеона героев революции и Гражданской войны зашла в тупик, ибо во второй половине 30-х гг. последних постоянно отстреливали как «врагов народа», и приходилось всё время что-то переписывать и переделывать. Только что издали определенный том, где прославлены Блюхер и Якир, и вот уже их нет, и нужно эти имена вымарывать! Зато реабилитация русского дореволюционного прошлого сработала очень эффективно (что с полной очевидностью доказывает, насколько национальное чувство естественно и насколько противоестественен интернационализм). В конце концов именно на неё и была сделана ставка.
Таким образом, совершенно не желая того, большевики создали некую старо-новую культурную идентичность — русско-советскую. И транслировали её в широкие народные массы, «от Москвы — до самых до окраин». Говоря афористически, в массовом русском сознании Пушкин стал вели-
ким национальным поэтом именно в 1937 г., благодаря празднованию его юбилея на государственном уровне, когда из каждого радиоприёмника, из каждого уличного репродуктора неслись пушкинские строки, а Александр Невский — великим национальным героем в 1938-м, благодаря всесоюзному прокату одноимённого фильма Сергея Эйзенштейна.
Посредством введения всеобщего среднего образования и активной просвещенческой политики в формально антинациональном (для русских) СССР культура русской элиты («нации») наконец-то стала достоянием низов («народа»). И это касалось не только литературы или истории, но даже и таких уж вовсе «элитарных» вещей, как классическая музыка (вспомним замечательный фильм 1940 г. с Сергеем Лемешевым «Музыкальная история», рассказывающий о том, как простой парень-таксист становится оперным певцом, приобщаясь к наследию Чайковского и Римского-Корсакова, — и ведь действительно было немало сходных реальных биографий).
Понятно, что большевики сильно купировали дореволюционную культуру, а дозволенное стремились интерпретировать в духе своей идеологии, но у культурной рецепции своя логика — Суворов, Толстой, Глинка или Суриков из-за своего масштаба не могли быть просто «инструментами» режима, они начинали «работать» самостоятельно.
Великая Отечественная война ещё более усилила эту тенденцию, поскольку было ясно, что для спасения страны нужно обращаться не к интернационалистским химерам, а к русскому патриотическому чувству2. И как
2 Чего хотя бы стоит знаменитое симоновское стихотворение 1941 г. «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины...» с его каким-то сакрально-заклинательным и количественно просто зашкаливающим использованием слова «русский» и полным отсутствием слова
96
бы потом советская идеология ни пыталась отойти назад (при Хрущёве, например), «русоцентризм» (термин Бранденбергера) в ней сохранялся до самого конца СССР.
Итак, советская власть не была властью русской и не ставила себе целью создать русскую нацию, но она создала очень важный элемент нациострои-тельства, который и сегодня ещё не утерян, — русско-советскую культурную идентичность. Без этого элемента не было бы возможно появление и существование ни «русской партии», ни «почвеннических» литературных журналов 60-80-х гг., без чего, в свою очередь, не знаю, был бы возможен и современный русский национализм (хотя он во многом и построен на отрицании русско-советского наследия, но это обычная межпоколенческая диалектика)?
Кроме того, большевистская модернизация воленс-ноленс решила и другие задачи нацбилдинга для России:
1) отменила сословные перегородки и
2) создала социальную основу любой нации — обширный средний городской класс. Говоря словами Вадима Цымбур-ского, в России произошла «городская революция», которая «поставила на место общества аграрно-сословного... массовое общество "новой демократии". материал, из которого за большевистские годы начинает сгущаться, оплотняться корпоративно-городской строй».
Да, всё это могло быть сделано другими (более чистыми) руками и другими (менее кровавыми) методами, но пол училось так, как получилось. Это факты.
«советский». На мой взгляд, в самой строго избранной антологии русской националистической лирики это стихотворение должно быть. Или вспомнить фильм Ивана Пырьева «Секретарь райкома» (1942), где финальная схватка партизан с фашистами символически происходит в православном храме.
Но не менее факты и другое.
Русское нациострительство для большевиков — на всех этапах их правления — было, образно говоря, незапланированным ребёнком, исторической (и не слишком желательной) случайностью. И любое поощрение русского чувства, мысли или дела «сверху» всегда преследовало исключительно прагматические, инструментальные цели. Было понятно, что с помощью только одного кнута всё время держать русских в положении главной рабочей лошадки СССР не получится, нужны и пряники, но не слишком много, а то как бы лошадка не захотела ездить сама, «по своей глупой воле». Поэтому русский фактор «использовался в той мере и в тех пределах, в которых это укрепляло базовые принципы режима (монопольная власть партии, коммунистическая идеология) и способствовало осуществлению главных государственных приоритетов.» (Татьяна и Валерий Соловьи).
Поэтому вовсе не случайно, а совершенно логично коммунисты, одной рукой создавая очень важные предпосылки русской нации, другой — под корень её подрывали. Именно они институционально создали украинскую и белорусскую нации, похоронив тем самым лелеемый несколькими поколениями русских националистов проект Большой (восточнославянской) русской нации. Но главное, большевистская политика самым радикальным образом лишила русских собственности и политической субъектностщ без чего полноценной нации не может быть по определению.
Часто говорят, что большевики в своём инструментально-прагматическом отношении к русским просто пользовались рабочими схемами Романовых. Отчасти это так. СССР (в особенности послевоенный) никак нельзя назвать осуществлением чаяний классиков социал-демократии, зато Российской империи «первое в мире социалистиче-
ское государство» подражало (когда осознанно, а чаще — бессознательно) во многих отношениях3.
Основой Российской империи, унаследованной и преумноженной Советским Союзом, была система, суть которой блестяще определил В.О. Ключевский: «Государство пухло, народ хирел». Следует только уточнить — «хирел» русский народ, за счет которого государство и справляло свои геополитические и модерниза-ционные триумфы. Хорошо известны цифры, подтверждающие этот тезис4.
Еще важнее то, что государство — и имперское, и коммунистическое — делало все возможное для уничтожения у русских даже намека на институты национального самоуправления. Русские должны подчиняться непосредственно государству, им не положено иного коллективизма, чем тот, который спускает сверху власть. У них, как у народа, на котором держится основание империи, вообще не может быть других интересов, кроме «державных».
3 Например, в опоре на этнокорпорации «нацменьшинств» в противовес русскому большинству, о чём я неоднократно писал на страницах «ВН». Недавно наткнулся на сходный вывод известного английского историка-русиста: в СССР 20-30-х гг. евреи «в известном смысле. заняли место немцев в царской администрации как этническая группа, обладающая влиянием, непропорциональным своей доле в составе населения, что стало возможным благодаря их более высокому уровню образования и сильной преданности правящей системе» (Хоскинг Джеффри. Правители и жертвы. Русские в Советском Союзе. М., 2012. С. 185).
4 Налогообложение великорусских губерний в Российской империи в сравнении с инородческими окраинами было больше в среднем почти на 60 %. Даже на закате советской эпохи, занимая первое место по промышленному производству, РСФСР по душевому доходу стояла только на 10-м месте среди пятнадцати советских республик.
Но нужно, однако, чётко оговориться: такая массовая «этатизация» русских, которая была осуществлена в СССР, императорской России и не снилась даже в самые мрачные времена, — хотя бы потому, что она для неё была невозможна технически. А уж если говорить о начале XX в., то очевидно, что русское самоуправление и самодеятельность (в широком смысле слова) прогрессировало — Дума, земство, кооперативное движение, всевозможные научные и культурные общества... Всё это росло именно снизу, и бурно росло!
В результате же целенаправленной и систематической советской формовки наиболее распространенным типом русского человека сделался (и, в общем, остаётся таковым до сих пор) абсолютный этатист, который может совершать поистине чудеса трудолюбия, организованности и мужества, но только под чутким руководством строгого начальства.
Так что, как ни крути, а за Путина и «путинизм» мы должны благодарить в первую очередь СССР, старательно давивший (и таки раздавивший) своей железной задницей любые проявления русской самоорганизации. В том числе, кстати, и собственно «советы», чьё имя присвоила убившая их власть, и настоящие, а не липовые рабочие проф союзы.
Сегодня именно этатистская русско-советская идентичность заставляет миллионы русских людей (в основном) пассивно поддерживать политический режим, их же и уничтожающий. Грубо говоря, советское начальство ездило на русских, не давая им никакой свободы, но взамен «опекало» их, гарантировало им какой-никакой «порядок». Новое — также ездит на них и не даёт свободы, но вместо «порядка» гарантирует им только «организованный хаос», в котором атомизированные без государственной поддержки русские неизбежно проигрывают иноэтничным
97
кланам с многовековым опытом внутренней солидарности.
Путин и путинцы «как бы намекают», посылают сигналы русско-советским массам: дескать, потерпите ещё немного — и всё вернётся на круги своя. Ностальгия по СССР сегодня политически выгодна прежде всего правящему режиму, недаром его идеологическая обслуга типа Кургиняна её так активно подогревает, ибо единственной практической проекцией этой ностальгии является бесконечное инфантильное «ожидание Годо» — нового Отца народов, который придёт и «сделает как надо».
Пока у наших людей не наступит трезвое осознание того, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих», пока они не поймут, что начальство в советском формате не вернётся никогда, так и будем сидеть в том прекрасном месте, в котором сидим. Поэтому современный русский этатизм возможен лишь как фарсовая имитация былой высокой трагедии. Чем, собственно, и пробавляются нынешние охранители.
У русских сегодня выбор небогатый: жить иллюзиями и потихоньку исчезать с лица своей земли, замещаясь «трудолюбивыми мигрантами», или переломить имперско-советскую традицию и самим создать себя заново как самостоятельный и самоуправляющийся субъект политики — русскую демократическую нацию. Для этого «коренником» русской тройки должен стать совсем иной тип русского человека, чем его русско-советский извод, тип, который било и истребляло, но все же не сумело извести под корень советское начальство — тип самостоятельного и деловитого, не нуждающегося в государственной указке хозяина. Но, конечно, без отталкивания от этатистского стержня русско-советской иден-98 тичности это невозможно.
Поэтому мне странно читать у не-
которых записных народолюбов претензии к националистам, «отвергающим ценности большинства своего народа». Что же теперь нам — вместе с этим большинством испытывать бесконечный оргазм по поводу сталинского «тоста за русский народ» при забвении того, что в 1951 г. колхозник в Смоленской области получал за трудодень 890 г зерна и 17 коп. денег, а в Таджикистане такой же колхозник — 2 кг 400 г зерна и 10 руб. 5 коп.; при забвении того, что через несколько лет после этого тоста будет «Ленинградское дело», в результате которого за робкие мечтании о равноправии России внутри СССР более двухсот русских коммунистов были расстреляны или посажены?..
Русско-советская идентичность, разумеется, не может быть просто отменена, ибо она базируется, во-первых, на привычках сознания, воспитанных десятилетиями, а во-вторых, на социально-экономическом, «бюджетном» бытии большинства русских. Эта идентичность никуда не денется и в гипотетическом Русском национальном государстве, но там она не может быть превалирующей по определению. В любом случае с ней необходим серьёзный диалог5.
Русско-национальные и русско-советские — разные русские, но и мы, и они — русские. Им, как людям тоталитарной закалки, вольно этого не понимать, нам, национал-демократам, стоящим на тезисе, что внутри нации возможны самые разные идеологические предпочтения, этого не
5 Хотя очевидно, что лёгким он не будет, причём не только по вине националистов. Вот как, например, откликнулся один активный пропагандист русско-советских ценностей на круглый стол в «Литературной газете» с участием Крылова, Севастьянова и автора этой статьи: «Авторы дали развернутый материал для русофобов. Спорить с авторами бесполезно: они чужие для советского русского человека» (http://www.lgz.ru/article/16089/).
понимать непростительно. Проблема крайне сложная: с одной стороны, националисты (во всяком случае, национал-демократы) не могут согласиться с основными постулатами русско-советской идеологии, с другой — именно как националисты они не имеют права игнорировать тот гигантский социальный слой, который эти постулаты разделяет.
Для националистов я вижу только один выход из этой тяжёлой дилеммы: не отрицать огульно всё советское наследие, тем более не заниматься пошлым зубоскальством, а попытаться переформатировать его «под себя», возможно, это поможет навести хоть какие-то мостики между нами и ними.
Во-первых, это, конечно, касается наличия социальных требований в наших программах, к которым русско-советские гораздо более чувствительны, чем к собственно национальным. Не обязательно облекать их в советскую фразеологию, суть дела, когда она изложена ясно, скажет сама за себя. А во-вторых, нельзя превращать историю СССР в сплошной мрак и ужас, в ней необходимо «русифицировать» всё, что поддаётся «русификации».
Скажем, тот же «миф Победы», от которого воротят носы многие национал-демократы. Почему отдавать его власти и охранителям, ведь это же целая эпоха русской доблести! Как националист может отказаться от такого советского наследия? Неужели подвиги русских людей, совершённые на той войне, не восхищают вас как таковые, вне зависимости от того, что за власть тогда была в России? Если нет, тогда, может быть, с вашим национализмом что-то не так?6
6 Один мой коллега и товарищ 1978 г. рождения, вовсе не совпатриот, а, напротив, довольно радикальный «белый» националист, написал мне недавно: «.отторжения к истории после 1917 не было, т.к. был огромный интерес к Великой Отечественной войне. Она
Ибо воинская доблесть — одна из важнейших составляющих национальной идентичности любого народа. При каком бы режиме она не проявлялась. При желании можно развенчать и «миф 1812 года» (а действительно: произошла та война в конечном итоге из-за дурацкой внешней политики Александра I; результаты её ничего большинству русских не дали; Бородино — никакая не победа, в лучшем случае — ничья; вообще ни в одной битве Наполеона не разбили и т.д.). Или, тем более, чисто «престижную войну» — Семилетнюю, которая русским уж точно не была нужна. Но может ли человек называть себя русским националистом и не гордиться русской победой над непобедимыми доселе Наполеоном и Фридрихом Великим? И что же — нам теперь зачеркнуть подвиги русского воинства на «чеченских» войнах только потому, что они велись при Ельцине и Путине?
Война — только один (но самый показательный) пример возможности трансформации русско-советского в собственно русское.
Да, переформатирование русско-советского наследия — задача многотрудная, но, несомненно, — творческая и подлинно национальная. Националистам ли бояться нелёгких путей?
P.S. Нечто личное
Это тоже факты. Моей микроистории, которая некоторой своей частью также принадлежит к советскому наследию.
Наткнулся недавно на свой юношеский дневник, запись от 14 октября 1985 г. (т.е. мне 17 лет), где я пытаюсь — довольно беспомощно и наивно — сформулировать свои политические воззрения: «К партии и
воспринималась, как событие сугубо национальное. Собственно образ русского в 1941, который погибает, но не сдается — тот национальный миф, который сделал из меня националиста».
99
правительству отношусь с недоверием и скептицизмом. Уверен, что коммунизм невозможен. Социализм же весьма ощутимо попахивает гнильцой. Кроме того, не удовлетворяет ущемление личности, стрижка под одну гребёнку и т.д. Коммунистов ненавижу всеми фибрами души. [Далее опускаю несколько резких выражений.] Большевики ошибались, когда шли на революцию. А сколько крови стоил наш гнилой социализм! Он такой цены не стоит!» Далее в пункте о философских взглядах отмечено: «Немарксист».
На самом деле «антисоветчиком» я стал ещё раньше, где-то году в 84-м, свидетельством чего является текст песни, обличающий ЦК КПСС, написанный мною для школьной рок-группы. Характерно, что мои товарищи его одобрили. А ведь мы были абсолютно далеки от диссидентских кругов, ребята из простых семей — дети рабочих, служащих и военных среднего звена. Мы не читали Солженицына (даже и не представляли, где его можно достать); «голоса», конечно, слушали, но «без фанатизма». Наши «антисоветские» настроения формировались прежде всего из жизненного опыта и разговоров взрослых.
А взрослые говорили много чего. Уже в самом нежном возрасте от своего дедушки по маме, простого русского рабочего Никиты Пафнутье-вича Сердцева, я узнал, что «Йоська черножопый лучших людей расстрелял». Невозможно воспроизвести ту горестно-саркастическую интонацию, с которой дед говорил: «Грузи-и-ин! Правил русским народом!» (это к вопросу, что простые русские люди якобы всегда обожали Отца народов). От другого простого русского рабочего — Михаила Фёдоровича Сергеева, моего покойного отца, я узнал о полуголодной жизни в послевоенной рязанской деревни. Более того, отец вообще ненавидел коммунистов, воспринимая всю систему как глубоко несправедливую и тираническую. Своих
друзей, вступивших в КПСС, он при встречах обязательно обличал как приспособленцев и предателей. Так что уже в раннем детстве я понял, что быть коммунистом — стыдно.
Имелся и мой собственный — пусть и небольшой — жизненный опыт, который также не располагал к совето-филии. Я был мальчик интровертный, любил в уединении книжки читать, а меня всё заталкивали в «общественную жизнь» (которая, конечно, никакой общественностью и не пахла, а была просто исполнением начальственных указаний). Я считал, что с окончанием уроков начинается моё свободное время, но не тут-то было: то классный час, то политинформация, то школьный митинг в поддержку Луиса Корвалана, то какой-то нам не нужный и не интересный «смотр строя и песни», то сбор металлолома, то сбор макулатуры, то какая-нибудь экскурсия — у нас хотели отнять наше личное время по максимуму, и всё это, разумеется, «добровольно», т.е. здесь поражала ещё и беззастенчивая ложь. Это вмешательство в мою частную жизнь раздражало и настраивало против СССР куда больше, чем все разговоры деда и отца и сорока тысяч Солженицыных.
Невозможно было не стать хоть немного антисоветчиком при страшном избытке вранья вокруг. В конце 84-го — начале 85-го, при Черненко, я просто физически ощущал какую-то невероятную духоту повсюду, казалось ложь на лжи сидит и ложью погоняет. Особенно накрывало это ощущение при изучении учебника «Обществоведение», в котором, кажется, не было вообще ни одного слова правды. И как-то все подспудно чувствовали — и взрослые, и подростки, что скоро этому должен прийти конец, так жить нельзя.
А завершила мой курс молодого антикоммуниста русская классическая литература в лице Ф.М. Достоевского. В конце 10-го класса я сразу зал-
пом прочёл «Братьев Карамазовых», «Бесов» и «Записки из подполья» — там я нашёл аргументы, оформившие мои эмоции уже идеологически. (Но, кстати, изданы были эти произведения вполне официозным советским издательством — это к вопросу, удалось ли коммунистам полностью инструмента-лизовать русскую классическую культуру.--)
Но, с другой стороны, именно в СССР я выбрал свою профессию — историк — и начал реализовывать этот выбор. И надо честно признать, что первичные условия для этой реализации «в стране победившего социализма» имелись.
Хотя, похоже, сам этот выбор был некой формой эскапизма от окружающей действительности. Где-то от шести до шестнадцати лет меня современность вообще не интересовала, я (т.е. сам, по своей воле, а не по «программе» или «заданию») читал почти исключительно книжки по истории, но характерно, где для меня заканчивалась история и начиналась современность — в 1917 году. Это, разумеется, не было никаким сознательным диссидентством (до него я ещё не дорос), а неким бессознательным отторжением. То, что происходило после 17-го года, мне не нравилось эстетически. Кстати, это сохранилось и по сей день — я, как специалист, с удовольствием занимаюсь исключительно дореволюционной русской историей, а экскурсы в историю СССР делаю только по крайней необходимости и без большого желания (недавно в том же мне признался и Олег Неменский).
Но при всём при том в СССР моего детства подобный эскапизм был возможен, за что ему спасибо. Выходило гигантское количество книг о различных эпохах отечественной истории для детей и подростков самого разного возраста.
Скажем, можно было легко убежать из современности в такую эстетически великолепную эпоху русского
прошлого как 1812 год. Прекрасная детская книжка Михаила Брагина с отличными иллюстрациями Павла Бунина «В грозную пору», подаренная мне родителями на семилетие, которую я читал и перечитывал, думаю, для формирования моей русской идентичности сделала не меньше, чем Достоевский. (Поэтому я был немало удивлён, услышав не так давно по ТВ слова известного современного писателя Алексея Варламова, старшего меня всего на несколько лет, что-де он русским осознал себя только в университете — как такое возможно?) Просмотр набора открыток с портретами героев 12-го года работы Джона Доу был одним из моих излюбленных занятий в возрасте 7-10 лет. Довольно средний фильм 1980 г. про Дениса Давыдова «Эскадрон гусар летучих» тем не менее по сравнению с нынешним историческим кино кажется шедевром, и я лично знаю одного человека, который ходил на него раз десять, выучил оттуда наизусть все романсы на стихи Давыдова и именно под влиянием этого фильма пошёл поступать в Суворовское училище.
Конечно, главную роль в том, что я стал читать историческую литературу, сыграли родители, сразу же заметившие моё увлечение, но ведь и было что читать!
И последнее, но не последнее по важности. Как профессионал я реа-лизовывался уже в постсоветское время, трудно сказать, как бы моя судьба сложилась, если СССР продолжал бы существовать ещё лет двадцать, ибо темы, которыми я интересовался как учёный (та же история русского национализма) не слишком приветствовались в советском научном сообществе. Но, так или иначе, поступил я на истфак МГПИ (ныне МПГУ) в 1985 г., окончил — в 1990-м, т.е. моё формальное историческое образование, какое бы оно ни было, — советское, и от этого наследия СССР мне было бы грешно и глупо отрекаться.
