CC BY
5
УДК 82-94
DOI: 10.31249/litzhur/2023.62.15
С. Ф. Дмитренко, Литературный институт им. А.М. Горького
Русский нестандарт Александр Николаевич Николюкин
Наверное, все, кто сейчас вспоминает об Александре Николаевиче, обязательно говорят о его научных и разнообразных издательских достижениях. Это справедливо, да не вполне. Работы написаны и напечатаны, книги, энциклопедии, собрания сочинений подготовлены, изданы, хотя, пожалуй, еще не все изданы, ибо Александр Николаевич работал до последних дней своей девяностопятилетней жизни, казалось, благородно по отношению к нему бесконечной жизни.
Однако все изданное, к которому он причастен, будет оживать всякий раз, когда кто-то это будет читать, ибо, как мы все знаем, и автор оживает на время в читаемой книге. Так у каждого будет свой Николюкин - но при этом все мы, кто обрел радость знать Александра Николаевича лично, имеем, по меньшей мере, одно преимущество: вновь и вновь, даже не беря в руки изданные им книги (их так много, что они обнаружатся в любой домашней библиотеке), вспоминать о встречах с ним - разной продолжительности и по разным поводам.
Мой случай знакомства с Александром Николаевичем был прагматическим. В середине 1990-х годов я с нарастающей усталостью работал в должности доцента кафедры русской литературы моего родного Литературного института имени А.М. Горького. Новый, постперестроечный ректор Сергей Николаевич Есин с
большевистским задором переделывал наше неподатливое пространство под свои представления о нем, причем начал с нашей кафедры, убрав под предлогами разной неблаговидности и моих любимых наставников. Так что я решил отвалить тоже и, так сказать, искал нужный мне аэродром для перелета. При этом научную работу забрасывать не собирался и даже получил небольшой грант от Кёльнского университета для изучения военных мемуаров русских эмигрантов второй волны изгнания. Кроме того, я устроился редактором в замечательный издательский дом «Первое сентября», созданный в 1992 г. педагогическим журналистом-романтиком Симоном Львовичем Соловейчиком. В целом жизнь была прекрасна, а тех, кто с упорством выбракованных попугаев повторяет чью-то базарную фразу о «лихих девяностых», могу только пожалеть за разлад с самосознанием и, главное, за невнимание к той истине, что за любой морок надо платить, тем более за семидесятилетний морок большевизма (за мару необольшевизма мы и идущие нам вослед тоже заплатим сполна, до копеечки).
И вот мне со своими свободно-научными целями понадобилось записаться в библиотеку ИНИОН, о богатстве и удобстве которой я уже знал, ибо с аспирантских времен сотрудничал с умопомрачительным «Реферативным журналом» (серия «Литературоведение»2), ИНИОНом выпускавшимся.
Но в ИНИОН записывали только сотрудников академических институтов, все прочие могли рассчитывать лишь на разовое или непродолжительное посещение, причем на основании письменных прошений от направляющих организаций. Я от этих ритуалов в бесцензурное время быстро устал и стал искать вариант долгосрочного проникновения. Наш блистательный лектор с кафедры зарубежной литературы, великий книгочей Станислав Бе-мович Джимбинов, ныне, увы, покойный, посоветовал обратиться к Александру Николаевичу: «Он готовит сейчас литературную энциклопедию русского зарубежья, и если Вы для нее что-нибудь напишете, он вам оформит доступ в библиотеку как автору институтского проекта». (Должен заметить: Александр Николаевич вы-
2 Имеется в виду журнал «Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7. Литературоведение». В описываемые времена выходило два журнала: один - по отечественной научной литературе, другой - по зарубежной. - Прим. ред.
сочайше ценил мало писавшего, к сожалению, энциклопедиста Джимбинова, звал его во все свои проекты и на свои научные собрания, а после его кончины написал воспоминания о нем для «Вестника Литературного института имени А.М. Горького»3.)
Я по выданному мне номеру телефона созвонился с Александром Николаевичем и явился к назначенному времени в строгий ИНИОН: Николюкину пришлось самому спуститься к охране, чтобы выписать для меня разовый пропуск, а затем ходить по кабинетам, оформляя мне хотя и временный, но все же читательский билет.
И только когда административные ритуалы были соблюдены, он провел меня в кабинет своего отдела и спросил, чем я могу быть им полезен. Признаюсь, такое ведение дела меня восхитило. С одной стороны, рекомендации Джимбинова для Александра Николаевича было достаточно, чтобы ввести меня в закрома ИНИОНа. Но, с другой стороны, он ли не знал о самозабвенно увлекающейся натуре Станислава Бемовича и его безоглядной готовности поддержать любого, кто рвется что-то прочитать, тем более записаться в элитную библиотеку?! Конечно, знал. В людях Александр Николаевич разбирался неплохо, и порой, даже если приближал к себе кого-то, неугодного или неприятного другим, знал, зачем это делает, мог объяснить, а при необходимости и объяснял свои решения и предпочтения. Думаю, он записал меня авансом в библиотеку и потому, что, как и Джимбинов, поддерживал читающих, и потому, что его вольной натуре претили всякие ограничения и стеснения, тем более в сфере доступа к знаниям.
Честно говоря, я мог предложить себя только как младшего редактора в энциклопедию. Литературу русского зарубежья первой волны я знал только как читатель, причем начитанность моя была несистематической. Правда, незадолго до этого я купил в Киеве перевод англоязычного романа Владимира Набокова Ada, or Ardor: A Family Chronicle под редакцией и со вступительной статьей Александра Николаевича. Она называлась «Эротическая дилогия Набокова», но была чем-то большим, нежели обоснование тезиса: «"Ада" - продолжение "Лолиты", составляющее дилогию,
3 Николюкин А.Н. Джимбинов и Розанов // Вестник Литературного института имени А.М. Горького. 2017. № 2. С. 86-88.
потому что нимфетка Лолита не исчезла из жизни героя, как в первом романе, Ада - это Лолита на всю жизнь.. ,»4. Но предаваться разглагольствованиям о том, чем мне приглянулось предисловие, и о том, что перевод, сделанный тремя переводчиками, показался мне довольно неровным, я не стал. Сказал лишь, что неплохо знаю только Бунина и Набокова, но серьезно занимался лишь прозой и мемуаристикой второй волны.
«Пока нам надо первую волну описать...» - заметил на это Александр Николаевич. Задумался на мгновение (все, знавшие его, не возразят: память у него была бездонной, поистине компьютерной). «Впрочем, у нас будет том, посвященный периодике и литературным центрам русского зарубежья, а там раздел о литературе первой волны в журналах после 1940 года. Так что будет вам чем заняться».
В итоге я подготовил для энциклопедии статью о журнале «Сатирикон», так называемом четвертом «Сатириконе» (третий выходил в 1931 г. в Париже, а этот - во Франкфурте-на-Майне в 1951-1953 годах5), статью, которую, между прочим, Александр Николаевич нещадно сократил, оставив в ней, действительно, только то, что относилось к писателям-изгнанникам первой волны. (При этом все материалы об этом труднодоступном «Сатириконе» я собрал не в библиотеке ИНИОНа, а в архиве боннского ВиМе8Ш8й1;и1;'а!) Впрочем, я в обиде не был, ибо сделал об этом «Сатириконе» и более объемную публикацию. Кроме того, для тома «Русское зарубежье и всемирная литература» написал статьи о Лескове, Салтыкове-Щедрине и Глебе Успенском.
А затем Александр Николаевич вовлек меня и в «Розанов-скую энциклопедию», чему я был несказанно рад, ибо из читателя Розанова превращался в какого ни есть, а его исследователя.
Параллельно с этими моими невеликими трудами развивались и наши человеческие взаимоотношения.
В сентябре 1996 г. в Москву приехал известный немецкий славист Вольфганг Казак, избранный в Литературном институте
4 Николюкин А.Н. Эротическая дилогия Набокова // Набоков В. Ада, или Страсть. Хроника одной семьи / пер. с англ. Киев; Кишинев, 1994. С. 6-7.
5Дмитренко С.Ф. «Сатирикон» (Франкфурт-на-М. 1951. Май - 1953. № 1-26) // Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. 1918-1940: Периодика и литературные центры. М.: РОССПЭН, 2000. С. 570-571.
почетным доктором. С Казаком я был знаком со времен его первого появления в Литинституте, кажется, в 1990 году. В самом конце Второй мировой войны он восемнадцатилетним, со ржавой винтовкой был отправлен на фронт, сразу попал в плен к полякам (не стрелявшая винтовка его спасла), затем оказался под Самарой (тогда - Куйбышев) в лагере для пленных, здесь начал учить русский язык... и в итоге полюбил русскую литературу на всю жизнь. Как видно, полюбил он и русский мир: во всяком случае, все дни пребывания Казака я сопровождал его в поездках по московским литературным и научным знакомым.
С Николюкиным он знаком не был, но, зная о его трудах во имя возращения русского зарубежья на родину, захотел встретиться. Александру Николаевичу, как видно, тоже хотелось повидаться с ученым, который долгие годы числился матерым антисоветчиком и который при том являлся автором в те времена уникального по своей полноте и здравой концепции лексикона русской литературы ХХ века. Казаку, как когда-то и мне и всем, оформили разовый пропуск в ИНИОН, и встреча двух мэтров-ровесников (Казак - 1927 г. рождения) состоялась. Она была доброжелательной и оживленной, и в какой-то момент, когда галантный Казак разговорился с одной из николюкинских сотрудниц, Александр Николаевич отозвал меня в сторону и предложил пригласить Казака к себе домой на обед. Я, нимало не лукавя, сказал, что Казака это приглашение воодушевит.
Словом, на следующий день мы с Казаком впервые оказались в квартире Александра Николаевича на улице Дмитрия Ульянова, дом 4. Стол он с женой Светланой Алексеевной накрыл замечательный, хлебосольный стол, который аскетичный в еде Казак едва ли оценил, зато оценили все другие литературоведческие гости, которых Николюкин и Коваленко тоже позвали. Это Казака очень обрадовало - он любил компании, чтобы вволю поговорить.
Во время разговоров появился и томик лексикона Казака, русскоязычного лондонского издания 1980-х годов - хозяин квартиры хотел показать гостю полноту и вольность своей и жены-литературоведа библиотеки. (Я оценил это, узнав позднее, что у Николюкина было немало фактологических замечаний к этому словарю, но его критика любого издания была очень конкретной, и он никогда не отрицал сделанного в целом, очевидно, руко-
водствуясь благим принципом: если можешь, сделай лучше.) Казак высказался в том духе, что рад скорому выходу в Москве русского издания лексикона6, но еще больше он, немец, рад тому, что его русские коллеги теперь свободны и могут выпустить свои полные словари русской литературы ХХ в., а он, Казак, станет их благодарным читателем.
Сложилось так, что впоследствии Александр Николаевич не раз приглашал меня, обычно с Сергеем Романовичем Федякиным, на филологические застолья в своей квартире. Гостеприимный человек, он, в силу почтенного возраста, очевидно, хранил свою энергию для служебных и деловых передвижений, которых было немало, а дома, в непринужденной обстановке, в привычной ему форме вел неспешные разговоры о литературе и жизни. Вероятно, подобные посиделки он устраивал не только с нами, но тематически их разделял. С нами и с теми, кого мы порой приводили, ему было интересно говорить о том, как преподают литературу в современной школе (я окончательно перешел в «Первое сентября»), каковы нынешние студенты Литинститута (это Сергей Романович), обсуждали литературные события и новинки, обязательно проблемы тех издательских проектов, которые Александр Николаевич непрерывно вел, переходя от одного к другому. Непременно собирались, когда из Санкт-Петербурга приезжала грандиозная дама Любовь Ивановна Чикарова, владелица издательства «Росток», где Александр Николаевич издал очень многое.
К тому времени Александр Николаевич, увы, овдовел, но у него были помощницы по хозяйству - милые тетушки примерно нашего с Сергеем Романовичем возраста, всегда с Украины - возможно, так выражалась ностальгия Александра Николаевича по Киевщине и Белой Церкви, где волею судьбы он пережил гитлеровскую оккупацию. Про Белую Церковь, где жили и теперь похоронены - Царствие Небесное! - мои родители, он меня не раз расспрашивал, вспоминая те или иные подробности своего украинского детства. Вероятно, Александр Николаевич ощущал некоторое родство или, во всяком случае, землячество между нами еще и потому, что, как мы с ним выяснили, его исторические корни по отцовской линии, а мои по материнской происходили из
6 Казак В. Лексикон русской литературы ХХ века. М., 1996. 494 с.
известной Слобожанщины, а именно Богучарского уезда Воронежской губернии; село его отца - Петропавловка - и село моих бабушки и дедушки - Журавка - совсем недалеко друг от друга.
Домоуправительницы Александра Николаевича прекрасно готовили, и стол всегда украшали два-три славянских традиционных, неотвратимо лакомых блюда. Так что мы с Сергеем Романовичем тащили только виноград-фрукты, соки, ну, и что-нибудь сорокаградусное. Сам Александр Николаевич неизменно выставлял большую бутыль водки «Русский стандарт», обычно золотой модификации. (Для читателей: это не реклама марки водки, а обозначение предпочтений личности.) Впрочем, иной раз, помимо «Стандарта» Александр Николаевич предлагал нам принять что-нибудь из подаренного ему: виски, коньяк...
Но, честное слово, хотя обильное застолье по вечерам, после трудового дня было кстати, собирались мы отнюдь не столько для того, чтобы выпить-закусить, а с тем, чтобы поговорить. Нельзя при этом не отметить, что при нашей говорливости актуальных политических обстоятельств мы не касались, едва ли не изначально выяснив разнообразие, а порой и противоположность взглядов собирающихся на происходившее.
Я знал, что в советское время Александр Николаевич был одним из ведущих литературоведов-американистов, но в 1970-е годы с ним произошла некая история, вследствие которой его исключили из КПСС и долгое время не печатали. Уже в 2013 г. он подарил мне хорошо известный в литературных кругах сборник «Писатели США о литературе»7, снабдив его автографом: «Дорогому Сергею Дмитренко от неуказанного здесь составителя. С любовью А. Николюкин. 5. III. 2013» (здесь описка: в действительности это было 5 апреля). Надо заметить, что открывающее сборник предисловие без подписи, безлико названное «От издательства», также принадлежит Александру Николаевичу. Во время дарения я честно признался, что эта книга у меня уже есть, и даже читана, на что этот невероятный Николюкин размеренно проговорил: «А свой экземпляр вы подарйте кому-нибудь, кто тоже его прочитает». Что я вскоре и сделал, надеюсь, с ожидаемым результатом.
7 Писатели США о литературе: сборник статей / пер. с англ. М.: Прогресс, 1974. 416 с.
Как мы теперь знаем, и в пору вынужденного отчуждения Александр Николаевич духом не упадал и ни дня жизни даром не терял, ибо в 1982 г. на основе книги 1974 г. выпустил уже двухтомник «Писатели США о литературе»8, а в 1985 г. - замечательный сборник публицистики и писем Уильяма Фолкнера9 - со своей вступительной статьей «Эстетика Фолкнера». На этом, кажется, николюкинская американа стала стремительно сворачиваться, и в годы перестройки на место американиста с экстравагантной репутацией явился выдающийся восстановитель истории русской мысли, розановед, катковед и прочая и прочая.
Надо сказать, что Александр Николаевич был совершенно чужд того, чтобы изобразиться жертвой коммунистического режима, большевизма и т.д. При этом, как мне видится, свое отношение к этому несчастью российской земли и всего человечества он с афористической краткостью выразил в крохотной статье, которую поместил в составленной им «Литературной энциклопедии терминов и понятий», которую считаю совершенно необходимой для широчайшего распространения в целях современного перестроения нашего школьного и вузовского литературного образования.
Вот эта статья, она занимает в книге всего пятнадцать строчек.
«ПОРНОГРАФИЯ (греч. роте - развратница; graphб -пишу) - эротическое вне художественности. В переносном смысле - о чем-то грязном, безнравственном. В.В. Розанов относил к «порнографии России» известное «Письмо Белинского к Гоголю» (1847), в котором Н.В. Гоголь назван «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия» (В. Розанов. 50 лет влияния, 1898). К П. в этом смысле относятся статьи В.И. Ленина о Л.Н. Толстом, где великий мыслитель назван «помещиком, юродствующим во Христе», а также выдержанное в подобных же выражениях выступление А. А. Жданова по поводу журналов «Звезда» и «Ленинград» (1946), в котором об А.А. Ахматовой говорится как о «взбесившейся барыньке, мечу-
8 Писатели США о литературе: в 2 т. / пер. с англ.; составитель и автор вступит. статьи А.Н. Николюкин. М.: Прогресс, 1982.
9 Фолкнер У. Статьи, речи, интервью, письма / пер. с англ.; составление и общая редакция А.Н. Николюкина. М.: Радуга, 1985. 488 с.
щейся между будуа1р0ом и моленной. у которой блуд смешивается с молитвой». А. Н.» .
Вот что было для Александра Николаевича порнографией -коммунистическая идеология со всеми ее генезисами, изгибами, модификациями и мутациями.
И в связи с этим не могу не сказать о том, о чем очень долгое время в окололитературной и даже литературной среде ходили слухи и о чем однажды я не удержался и спросил Александра Николаевича.
Мой приятель, главный редактор журнала «История» Издательского дома «Первое сентября» захотел, в связи с выпущенным Александром Николаевичем собранием сочинений Михаила Ни-кифоровича Каткова, взять у него большое интервью для своего издания, и так оказался участником нашего застолья. Надо сказать, что славный главред, будучи журналюгой со стажем, принес с собой прекрасную современную аппаратуру и, с согласия интервьюируемого, записывал его. Я для перестраховки тоже включил свой утлый, еще пленочный диктофончик, но, к сожалению, в какой-то момент пленка в нем закончилась, а беседа продолжалась и даже приобрела немаловажный для меня характер.
Дело в том, что незадолго до этого в библиотеке ИНИОНа я сцепился с малознакомой мне дамой, также пользовавшейся тамошними сокровищами и в мимолетной беседе у каталога получившей у меня некую историко-литературную справку. Однако, увидев, что я разговариваю с Александром Николаевичем, она вскоре отловила меня в коридоре и возмущенно спросила, почему я общаюсь с растлителем малолетних и т. д. Я, разумеется, понял, откуда растут эти кривые ножки, и хотя не знал подробностей, можно сказать, яростно проорал даме, что Николюкин - достойнейший человек, а сплетни о нем надо выносить на толкучий рынок, и я показал рукой в ту сторону, где за стеклами ИНИОНа, прямо перед ним, были развернуты продуктово-вещевые торговые ряды.
Но осадочек остался, и я, ухватившись в разговоре за глухое упоминание Александра Николаевича о его увольнении из ИМЛИ,
10 Литературная энциклопедия терминов и понятий / гл. редактор и составитель А.Н. Николюкин; научный редактор Т.Г. Юрченко. М.: Интелвак, 2001. 1600 стлб.
спросил о подробностях, упомянув и о химерических слухах, которые об этом ходят до сих пор. Александр Николаевич согласно кивнул и со многими подробностями рассказал историю о том, как он привез из научной заграничной командировки «аппаратуру» и несколько эротических фильмов. После чего устроил у себя на квартире (как я понял, той, в которой мы сидели), так сказать, кинопоказы для узкого круга. Но по законам запретного плода круг зрителей стал постепенно расширяться (надо подчеркнуть, что весь рассказ Александра Николаевича был пронизан ироническими и самоироническими интонациями), и однажды легендарный поэт Сергей Чудаков привел с собой некую девицу, которая оказалась связанной со структурами МВД. Киносалон был раскрыт, разгорелся скандал с оргвыводами по служебной и партийной части, а в сопутствующих слухах он был уже не кинопрокатчиком, а, так сказать, продюсером и режиссером фильмов, где в роли порнозвезды выступал красавец Сергей Чудаков. С особым сарказмом Александр Николаевич рассказывал о том, как партийные дамы в ИМЛИ уговаривали его жену, Светлану Алексеевну, развестись с ним, на что она заявила, что фильмы эти он смотрел с нею вместе и с их содержанием она полностью согласна.
Признаюсь, я уже предвкушал, как сделаю расшифровку этой эротиады с диктофона и попрошу Александра Николаевича сделать ее публикацию, чтобы остановить этот поток ханжеских фантасмагорий. Однако оказалось, что мой коллега-историк, журналист-профессионал отключил свою аппаратуру, когда Александр Николаевич перешел к выше представленной истории. Хотя его чудесный студийный микрофон, обеспечивающий высокое качество записи, продолжал оставаться в центре стола вплоть до окончания застолья.
Спору нет: писательская, журналистская этика неотменима и даже, волею судьбы, я стал автором текста «Хартии журналистов России», где это требование четко прописано. Я сам много раз удерживал себя от включения диктофона, зная, что по какой-то причине не могу предупредить того, кого хотел бы записать. Потом даже сожалел об этом, но у каждой записи, как и у книги, может быть разная судьба. Но в том случае, если сам рассказчик согласен на запись, пренебречь этим?! Остаётся только надеяться, что Александр Николаевич, с его историко-культурным мышле-
нием, все же оставил какое-то мемуарное свидетельство об этом эпизоде своей биографии. Не в его правилах было приукрашивать правду, и здесь могу привести еще один пример - об издании перевода упомянутой выше набоковской «Ады».
Повторю: поскольку Александр Николаевич в личных отношениях всегда стремился к совершенной искренности и естественности, постольку однажды, вновь воспользовавшись подходящей темой разговора, я спросил о его отношении к другим переводам «Ады», к тому времени появившимся. «Чтобы вполне оценить "Аду", ее шедевральность, - примерно так ответил Александр Николаевич, - надо знать английский так же хорошо, как русский. И при этом читать роман в оригинале». И добавил, что «Аду» в русских переводах он не читал, а тот перевод, который выходил под его редакцией, запорол один из переводчиков, разумеется, при его, Николюкина попустительстве. «Расставаясь, я ему посоветовал все же выучить английский, а сам дал слабину и выпустил книгу, связанный обязательствами перед издательством и двумя другими переводчиками - Оксаной Кириченко и Александром Драновым, которые свою часть работы выполнили хорошо».
И еще о естественности. Во время одного из наших первоначальных застолий Александр Николаевич, которому по разнице в возрасте я гожусь в сыновья, предложил перейти на «ты». И как я ни отказывался, какие доводы ни приводил, он настоял на своем и, выпив на брудершафт, я стал в застольях и в телефонных разговорах обращаться к нему так, как он требовал, но все же всегда величал его Александром Николаевичем.
Вообще, притом что у Николюкина был огромный жизненный опыт и побывал он в самых разных переделках, в нем сохранялось не только благое мальчишество, но и совсем детская наивность, принимавшая самые разные формы. Так, он, человек, прекрасно знавший цену подлинному знанию, утверждавший филологию именно как науку, пусть и гуманитарную, без труда распознававший научное шарлатанство, неизменно упоминал, что состоит академиком РАЕН, организации более чем сомнительной, совершенно ритуальной. Я пару раз говорил ему об этом, приводил доводы, объяснял, что такими крупными фигурами, как он, деятели РАЕН создают себе видимость реноме, совершенно ими незаслуженного. Он отмалчивался, и объяснить его раенство могу
только тем, что ему все же хотелось академического признания его трудов.
Что и говорить, личные труды Александра Николаевича и его не просто талант, а гений организатора литературоведческой науки заслуживали введения его если не в АН СССР, то в РАН вне всяких сомнений. Но все ограничилось только тем, что он, очевидно, по благосклонному стечению жизненных обстоятельств, жил в академическом доме и в окружении таких же домов (т.е. зданий, где проживало немало академиков и даже нобелевских лауреатов), а ближайшую станцию метро так и назвали - «Академическая».
Обстоятельство с неизбранием, с точки зрения признаваемых общественных иерархий, грустное, но при этом не исключительное. Александр Николаевич принадлежал к таким людям, которые, сохраняя традиции и здравый консерватизм (недаром он отдал столько сил реконструкции реальной истории русского консерватизма), никогда не оглядывался на общественную конъюнктуру и предлагаемые правила жизненной игры. И потому, даже при его научной сосредоточенности и несуетности, постоянно выходил из рамок дозволенного. И то сказать: он, по сути, был чужд многих начал академизма, даже если они не вызывали сомнений. Так, например, его эдиционные подходы при подготовке фундаментальной и в целом уникальной «Розановской энциклопедии» небесспорны, хотя, понятно, прагматический неакадемизм Нико-люкина не мог быть причиной его недопуска в РАН (в конце концов разве не были еретиками академизма ставшие академиками Сергей Сергеевич Аверинцев и Михаил Леонович Гаспаров?!).
Вспоминается из детства, из 1960-х годов. Тогда среди ребят было распространено собирание этикеток с картинками, которые клеились на спичечные коробки. Хотя и была там картинка с надписью: «Прячьте спички от детей!», мы с этих спичек, спишешных коробков, картинки сдирали. И вот однажды мне попалась такая картинка, что я ее запомнил навсегда. На ней была надпись: «Знаем мы со школьной парты, как важны стране стандарты!». Ну и рисунок: естественно, сидящие за партой пионеры, девочка и мальчик.
Сейчас бы я этот лозунг поправил, хотя ритм и собью.
Стандарты нужны не стране, стандарты нужны государству.
Стране, разумеется, нашей России, прежде всего нужны именно нестандарты, антики, как их называл Лесков. Вот и Александр Николаевич был таким нестандартом, человеком системы вне системы, консерватором без консерватизма, революционером в рамках традиции (если немного перефразировать известное высказывание Осипа Мандельштама о Блоке). Совсем недаром он выставлял на своих интеллектуальных, но раблезианского разлива застольях бутыли «Русского стандарта». Дескать, вот в чем наш стандарт - и не более того. А все прочее - жизнь!
Ergo bibamus!
