CC BY
33
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
УДК 101.2 и. А. КРЕБЕЛЬ
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского
«РУССКИЙ ФИЛОСОФСКИЙ ТЕКСТ»: возможность ТРАДИЦИИ
Русская словесность начала XX века ориентирует себя на Пифагора, которому, принадлежит слово «философия», а также на Гераклита, именовавшего мыслящего Логос «философом» и сообщившего об опознавательных знаках как мыслящего, так и самого мышления. Концепт «Русский философский текст» показывает то, что словесность и философия связаны в пространстве отечественной культуры, если только философия не останавливается на готовой логической форме, а литература сообщает языковую перспективу Логоса.
Ключевые слова: «русский философский текст», «текст Пушкина», «текст мысли русского модерна».
Работа выполнена при финансовой поддержке гранта Президента РФ, проект № МК-3196.2009.6.
Ориентация на опознавательные знаки самой философии позволяет поставить проблему следующим образом: способна ли генерировать концепты «русская религиозная философия», и по каким критериям эстетический опыт мысли, предъявленный отечественной культуре эпохой модерна, может быть взят за основу в формировании такого концепта, как «русский философский текст»?
Если рациональную организацию подвести под концепт текста, то и структуры, воспроизводящие природу рационального, выступают стилеобразующими фигурами культурного текста (шире, самой культуры как текста). Концепт «текста» вбирает в себя и спе-
цифику знаковых форм (форм словесного выражения), и приемы их организации в плане воспроизведения мысли (своеобразие синтаксических линий), единством которых определяется наличие стиля.
В отечественной культуре на протяжении долгого времени за философией была устойчиво закреплена функция описания и интерпретации, обоснования тех или иных явлений, поэтому текст, организуемый определенным порядком выразительных фигур (текст поэтический), оставался не разгаданным, мысль, доносимая им, оставалась неузнанной: текст получал статус литературного, филологического явления, но по его фигурам опознавалось русское со
стороны «чужого», и его фигурами культура проводила самоотчет, понимая, что в тексте русской поэзии «материально закреплен национальный склад мышления» [ 1, с. 9]. По словам М. Цветаевой, «Россия, к ее чести, вернее к чести ее совести и не к чести ее художественности (вещи друг в друге не нуждающиеся), всегда подходила к писателям, вернее: всегда ходила к писателям — как мужик к царю — за правдой» [2, с. 845]. В русской культуре словесность определяла рельеф мышления (правду), сообщала траекторию мысли, ее плотность и интенсив.
В пространстве отечественной культуры сложилось так, что самосознание нации напрямую зависимо от качества не столько философии, сколько литературы. И. Бродский говорит о том, что «Россия, в отличие от народов, счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т.п., в состоянии осознать себя только через литературу, и замедление литературного процесса посредством упразднения или приравнивания к несуществующим трудов даже второстепенного автора, равносильно генетическому преступлению против будущего нации» [3, с. 140]. Образность мышления, своеобразие логических конструкций, подтверждаемое народным эпосом, грамматическая специфика самого русского языка, его синтетический строй и гибкий синтаксис, дают основания воспринимать текст, организованный художественными выразительными фигурами, за своеобразный мыслительный опыт, воспроизводящий природу национального Логоса.
Ситуация «края света», предела, иного — опознавательные знаки отечественной культуры (к примеру, В. Шубарт предполагает, что естественность «иного» для русской культуры вызвана спецификой ландшафта, ширью и далью «бескрайней территории», возбуждающей интерес к тому, «что там, за горизонтом?» (за гранью/краем «мира»); с этим же связано то, что русский мыслит не исторично, но ландшафтно [4, 5]). В выяснении контуров и граней «запредельного» культура нуждается в такой лингвистической размерности, которая снимает зависимость формы от смысловой инерции. И такая размерность сообщается поэтическим словом, пойэзисом — «творческим деланием», скольжением внутри языка поверх семантико-синтаксических, грамматических канонов. Пойэзис, восстанавливая энергию, имманентную языку, позволяет приблизиться к исконному складу национального, в котором слово и образ действия, контуры ландшафта и их опознавательные знаки взаимовлечены и взаимосвязаны.
В качестве одной из проблем, вызывающей трудность в распознании языка живой мысли (тексты народного эпоса, старинных песен, сказок, а также житийной литературы, славянского исихазма и пр.) и языка, сообщающего структуры для описания этой мысли, является факт диглоссии. О самом факте диглоссии отсутствует единое представление в современном отечественном языкознании и литературоведении. В то же время указание на диглоссию открывает прямой выход к решению принципиальных для культуры вопросов, в том числе и вопросов, касающихся отношения живого, органического языка и языка кодифицированного, определенного нормой.
Двойственность позиций в отношении к диглоссии предопределяет двойственность и в отношении к принципам формирования нормы (нормы литературного языка, принимаемой в том числе в качестве нормы выражения мысли). Согласно традиции, полу-чившей свою оформленность в работах Московского I лингвистического кружка (МАК) и проявляющей
себя сегодня в работах по семиотике отечественной культуры (к примеру, в исследованиях Б. А. Успенского, В. М. Живова), диглоссия имеет место, и именно ее наличие «существенно отличает историю русского литературного языка от истории других литературных языков» [6, с. 3]. Такое положение ученые связывают в первую очередь с тем, что специфика ментальности в Древней Руси раскрывалась через отношение между церковнославянским книжным и разговорным языком, где церковнославянский язык в своей основе был языком болгарской письменности, и с перенесением на русскую почву подвергался в течение XI —XIV вв. постепенной и последовательной русификации; русский же язык был языком некнижным, просторечным и в ретроспективе — подавлялся и оттеснялся. В российском историческом языкознании существует другая позиция относительно диглоссии как языковой ситуации Древней Руси. Так, в работах В. Колесова отстаивается позиция совмещения в живом коммуникативном пространстве двух языков — народно-разговорного и литератур но-книжного [7, с. 22 — 42]. Наличие двух языков и их коммуникативное равноправие друг по отношению к другу опровергают феномен диглоссии на том основании, что она «вышла из недр современной социолингвистики и целиком принадлежит ей», в то время как следовало бы начать с выявления языкового коллектива, носителя языка. Относительно феномена диглоссии речь идет о разных социальных общностях. Социальная общность как носитель диглоссийной ситуации «могла состоять только из лиц, активно владеющих церковнославянским языком, т.е. способным говорить и составлять новые тексты на этом языке» — это церковные писатели, авторы житий, восточнославянских проповедей, это и переводчики и пр. Но это малая доля всего населения Древней Руси. Потому в сугубо лингвистическом плане вести речь о диглоссии представляется нецелесообразным [8, с. 5]. Можно сказать, что в целом это позиция Петербургской (Ленинградской) исторической языковой школы, посредством реконструкции исторических условий продолжающей стратегию мысли изнутри языкового космоса, стратегию ОПОЯЗа.
Забота о презентабельности русской культуры сопровождает реформы Петра, открытие академии, просветительские реформы М. Ломоносова. М. Ломоносов разрабатывает теорию «высокого штиля», который ориентирован на церковно-славянскую грамматику, на оснащение литературной речи «латинизмами» и «галлицизмами». Эта версия получает именование «славянороссийского» языка и сосуществует в дальнейшем с местным традиционно-книжным языком — «славянским», «славенским» (церковнославянским как традиционным эталоном книжности)1.
Поэзия русского Просвещения («словесная наука», по словам М. Ломоносова) ориентирована не столько на постижение строя родной речи, не столько на самоотчет художника (поэта) перед словом (хотя на необходимость работы над русскоязычной формой указывает В. К. Тредиаковский), сколько на гражданственный долг, на то, чтобы вырастить в собственной культурной среде такой образ философии и философствования, который бы не уступал европейским канонам, был замечен иностранцами и одобрен. Возможно, в силу ряда исторических событий, это вполне оправданное желание. Но, стоит заметить, что за исключением работ некоторых авторов, сама природа «национального Логоса» оставлена XVIII веком в стороне, а «свободное мудрствование» испытывает
жестким контроль со стороны синода и часто подавляется им2.
Источник Возрождения национального слова обнаруживает себя в следующем столетии, в таком культурном тексте, который непосредственно связан с «текстом Пушкина». Первый Ренессанс русской культуры связан, по словам Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, не столько с христианизацией Руси, сколько с периодом реформ А. С. Шишкова и Н. М. Карамзина [9], где Карамзиным отстаивались позиции западного влияния на язык, Шишковым же — реставрация «коренного языка», языка «Слова о полку Игореве». Значительным воспринимается не столько результат спора новаторов и архаистов, сколько тот факт, что именно с этого времени русская нация задается вопросом о национальной идентичности. Идейное единение этих направлений получило свое воплощение в мысли А. С. Пушкина, поэтому целесообразно принимать позиции и Шишкова, и Карамзина в качестве структурных композитов «текста Пушкина», наследником которого в начале XX в. может быть признан «текст модерна».
И Шишков, и Карамзин задумываются о природе «национального Логоса», но не высвобождают его стихии, выступают, скорее, наблюдателями, чем соучастниками в акциях пойэзиса3. Пушкин первым позволяет культуре выйти на уровень саморефлексии через конкретику «в постановке вопросов, в подборе их, в частных модификациях»4, тем самым открывает ей перспективу самосознания, возможную только в ее жизненных обстоятельствах, в проживаемых ею исторических условиях, в конкретизирующей ее формы географической среде, в ритме живой речи народа. Проблема русской культуры, поставленная Пушкиным — «при наличии литературы, у нас отсутствует литературный язык»5, — в равной степени распространяется и на сферу «национальной мудрости», поскольку ответственность за эту сферу возложена отечественной культурой на литературу. Эта проблема, по аналогии формулировки проблемы, касающейся, собственно, русской словесности, может быть выражена следующим образом: «при наличии у нас мудрости, у нас отсутствует ее язык», т.е. язык, позволяющий конвертировать выразительные фигуры в концепты и наоборот. Другими словами, при наличии мыслит ел ьн ой традиции, т.е. передачи опыта восприятия нацией «своего», «чужого», «иного» (присутствующей, в том числе и в первую очередь, в фольклоре, в живом говоре, в быте народа), традиция мыслить, т.е. форм осмысления самого этого опыта, способных прояснить уникальное ресурсом родного языка, отсутствовала — традиция формирования концепта, которая не в последнюю очередь определяется наличием состоятельной критики.
Следует согласиться с историками русской культуры, что творчество Пушкина есть русскоязычное воплощение языкового субстрата европейской ментальности [10, 11 ], с одной стороны, с другой — Пушкиным проводится реставрация национальной словесной архаики: «когда воссиял Пушкин, болгарский туман рассеялся навсегда» [12, с. 245]. «Текст Пушкина» как сегмент «Русского философского текста» сообщает мощный импульс в обретении стиля национального философствования: из органики языка формировать поле рефлексии, удерживать грань формы, чувствовать внутренний пульс живой словесной материи, обратить себя к архаическому истоку национального (к устному народному эпосу и к простой речи народа). Однако в это время о философии говорят, ей подражают (ее европейскому образцу),
но своего ощущения философии, чувства мысли это время не имеет, в том числе и потому, что не имеет собственного «метафизического языка». Имеет место надежда на будущее философии в пространстве отечественной культуры, но то, что принимается за философский опыт, скопировано с европейского образца. Однако именно в этот период отечественной истории культуры, с середины XIX в., русская ментальность становится для самой себя проблемой, потому задается вопросом самопознания и решает этот вопрос через опыт пробуждения чувства мысли чувством слова. И эта тема реализует себя в «тексте модерна».
Здесь литературный текст распознается специфическим опытом национальной философии, заявляющей о себе из тех же лингвистических условий, что и исконный «текст философии», параметры которого были заданы греками: это философский текст, или «текст национальной философии», в котором Эрос, страсть к мудрости обретает свое место в языке, в «обезумевшем слове», в особом порядке слов. В историческом пространстве отечественной культуры такой тип текста изначально заявляет о себе, а его присутствие в ландшафте национального топоса следует определять как присутствие вне/до традиции, т.е. до сопоставления национальной культурой собственного естества с эталоном философии и философствования, сформированным в чужом геокуль-турном поле. Показательно, что это литературный текст, ориентированный на поэзию, которая обнаруживает силовые поля национального языка и обналичивает их для культуры. Время «славянороссийской» версии литературного языка озвучено в том числе и словами В. К. Тредиаковского, заявляющего о том, что русская мысль это с необходимостью «философствование стихами», поскольку поэзия — одна из самых древних форм выражения философии. Но этот голос не был расслышан современниками, зато он стал значим для Пушкина и детально развит в «тексте модерна» (посредством языковых экспериментов, реставрирующих архаику национального Логоса, и пр.). «Русский философский текст» начинается с момента вслушивания в ритм родной речи и посредством поэзии (как самой архаической формы языкового самочувствия [13]) разворачивает перспективу национальной мысли.
Примечания
1 См. историю термина и подробный анализ историко-лингвистических перипетий в : [6, 14, 15].
2 Как сообщает Г. Шпетв своем «Очерке...», несмотря на всю скромность свободного проявления мысли в то время, она не ускользнула от бдительности «кого следует», и Аничкову долго пришлось расхлебывать историю, возникшую из «доношения» в синод, гласившего, что Аничков «явно восстает против всего христианства, опровергает Священное писание, богознамение и чудеса....» [12, с. 279].
3 Стоит обратить внимание на то, что Шишков и Карамзин формируют разные языковые контексты, сообщают культуре две разные размерности восприятия национального языка, в то же время предпринимаемая ими реформа языка носит механический характер. Так, Шишков, отстаивая народную архаику и реставрируя стиль народной старины, дома и в свете говорит на французском, оставаясь нечутким к живой стихии национального слова, и для него «разговорное употребление не имеет отношения к литературному языку» (См.: [16, с. 166]). «Новый слог» Карамзина осознается самим автором в качестве «перманентного языкотворчества» на базе «щегольского наречия» — «галлорусской устной речи в культурном быте европеизированной элиты» (См. : [15, с. 49; 16, с. 41 — 61]).
4 Г. Шпет настаивает на том, что «философия приобретает национальный характер не в ответах — научный ответ, действительно, для всех народов и языков один, — а в самой постановке вопросов, в подборе их, в частных модификациях», притом, что «европейской науки у нас не было, а литература образовалась своя. Потому и рефлексия на нее должна быть своею. Иона была, она искала в западной философии уже не объект, а только приемы» [12, с. 218, 542].
5 Следует обратить внимание, что и самой русской литературе в том ее состоянии, в котором она находится во время Пушкина, поэт отказывает в самостоятельности и национальном своеобразии [ 13]. В «Опровержение на критики» Пушкин подчеркивает: наша «юнаялитература» еще «не возмужала», а «молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей», поскольку движимы не русским языком, а «словом меркантильным» [17, с. 171, 173,175]. В письме П. А. Вяземскому Пушкин характеризует литературный язык как «первобытный» [18], в письме И. В. Киреевскому — как «младенчествующий» [19]. Формы, регулярно эксплуатируемые литературой, стесняющие ее, препятствующие ее развитию — «схоластическая величавость, полуславенская, полулатинская», «надутость и напыщенность», «высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности». Это «следы, оставленные Ломоносовым», потому «его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается» [20]. Негативное влияние на развитие литературы (а литература есть «язык мыслей» — см.: Письмо П. А. Вяземскому от 13 июля 1825 года) оказывает также «общее употребление французского языка и пренебрежение русского», поэтому «у нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия с младенчества почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке; просвещение века требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми воображения и гармонии, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись—метафизического языка у нас вовсе не существует; проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (См.: [21]).
Библиографический список
1. Гачев, Г. Д. Национальные образы мира [Текст] / Г. Д. Гачев. — М., 1988. - 347 с.
2. Цветаева, М. Искусство при свете совести [Текст] / М. Цветаева // Полное собрание поэзии, прозы, драматургии в одном томе. — М., 2008. — 1263 с.
3. Бродский, И. Соч. В 7 т. Т. 5. Поэт и проза [Текст] / И. Бродский. - СПб., 1997. - 453 с.
4. Шубарт, В. Европа и душа Востока [Текст] / В. Шубарт. — М., 1997. - 446 с.
5. Громов, М. Н. Русская философская мысль X — XVII веков [Текст] / М. Н. Громов, Н. С. Козлов. — М., 1990. - 243 с.
6. Успенский, Б. А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI - XIX вв.) [Текст] / Б. А. Успенский. -М., 1994. - 227 с.
7. Колесов, В. В. Критические заметки о «древнерусской диглосии» [Текст] / В. В. Колесов // Проблемы исторического
языкознания. — Вып. 3. — Литературный язык Древней Руси : межвузовский сборник. — Л. : Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. — С. 138- 147.
8. Алексеев, А. А. Почему в древней Руси не было диглоссии [Текст] / А. А. Алексеев // Проблемы исторического языкознания. — Вып. 3. — Литературный язык Древней Руси : межвузовский сборник. — Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1986. — С. 123— 137.
9. Лотман, Ю. М. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры [Текст] / Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский // Ученые записки Тартуского ун-та. — Вып. 358. — Труды по русской и славянской филологии. — Том XXIV — Литературоведение. — Тарту, 1975. — 329 с.
10. Виноградов, В. В. Язык Пушкина [Текст] / В. В. Виноградов. — М. —Л., 1935. — 342 с.
11. Виноградов, В. В. Стиль Пушкина [Текст] / В. В. Виноградов. — М., 1948. — 300 с.
12. Шпет, Г. Г. Очерк развития русской философии [Текст] / Г. Г. Шпет // Введенский А. И., Лосев А. Ф., Радлов Э. Д., Шпет Г. Г.: Очерки истории русской философии. — Свердловск, 1991. - 470 с.
13. Пушкин, А. С. О ничтожестве литературы русской [Текст] / А. С. Пушкин // Собр. соч. В 10 т. Т. 6. Критика и публицистика. — М., 1962. - С. 268-272.
14. Чаадаев, П. Афоризмы и разные заметки [Текст] / П. Чаадаев//Вопросы философии. 1986. — № 1. — С. 18 — 23.
15. Мордвинов, А. Б. «Московские просвирни»: итальянский след в языковой программе Пушкина / А. Б. Мордвинов // Miscellanea : Памяти Александра Борисовича Мордвинова и Ксении Петровны Степановой. — Омск, 2010. — С. 45 — 68.
16. Успенский, Б. А. Из истории русского литературного языка XVIII — начала XIX века [Текст] / Б. А. Успенский. — М.: Изд-во Московского ун-та, 1985. — 324 с.
17. Пушкин, А. А. Опровержение на критики [Текст] / А. С. Пушкин//Дневники. — СПб.: Азбука-классика, 2008. — С. 45 — 68.
18. Пушкин, А. С. Письмо П.А. Вяземскому от 1 — 8 декабря 1823 [Текст]/А. С. Пушкин// Собр. соч. В Ют.Т. 9.Письма 1815 — 1830. - М., 1962. - С. 63-64.
19. Пушкин, А. С. Письмо И. В. Киреевскому от 4 февраля 1832 [Текст] / А. С. Пушкин // Собр. соч. В 10 т. Т. 10. Письма 1831-1837.- М., 1962. - С. 492-493.
20. Пушкин, А. С. Путешествие из Москвы в Петербург [Текст] / А. С. Пушкин // Собр. соч. В 10 т. Т. 6. Критика и публицистика. — М., 1962. — С. 243 — 267.
21. Пушкин, А. С. О причинах, замедливших ход нашей словесности [Текст] / А. С. Пушкин// Собр. соч. В Ют. Т.6. Критика и публицистика. — М., 1962. — С. 14—15.
КРЕБЕЛЬ Ирина Алексеевна, кандидат философских наук, доцент (Россия), доцент кафедры философии Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского, докторант кафедры онтологии и теории познания факультета философии и политологии Санкт-Петербургского государственного университета.
Адрес для переписки: e-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 23.09.2010 г.
© И. А. Кребель
