CC BY
122вопросы национализма 201 5 № 3 (2 3)
Василий Молодяков
рождение «ДЕЙСТВИЯ» из «ДЕДА
ДрЕйфусА»:
ШАрДЬ МоррАС и создание «AcTiQN ÎRANÇAiSE»
27 января 1945 г. в Лионе председатель трибунала Роны Анри Вейнке огласил приговор — пожизненное заключение и поражение в правах — 76-летнему писателю и публицисту, члену Французской академии Шарлю Моррасу (1868-1952). Главный идеолог и пламенный трибун французского национализма был признан виновным в сотрудничестве с нацистскими оккупантами и в подрыве национальной обороны и морального духа.
С трудом расслышав вердикт из-за глухоты, старик крикнул со скамьи подсудимых: «Это месть за Дрейфуса!». Так записано в стенограмме процесса (MPC, 431).
«Дело Дрейфуса»: история осуждения в 1890-е годы и последующего оправдания Альфреда Дрейфуса, эльзасского еврея и капитана французского генерального штаба, обвиненного в шпионаже в пользу Германской империи, — относится к числу исторических событий, казалось бы трактуемых однозначно. Офицеры-юдофобы оклеветали товарища по службе то ли из зависти, то ли из желания скрыть собственные грехи. Генералы-юдофобы осудили невинного человека под улюлюканье бульварной прессы. Однако честные люди Франции, движимые благородными побуждениями, встали на защиту Дрейфуса и добились его оправдания. Их поддержали честные люди в других странах. Слово «дрейфусар» — так называли защитников офицера — стало синонимом со-
знательного и прогрессивного гражданина и просто порядочного человека.
Антидрейфусарам тоже было всё ясно. Почти через полвека после ареста капитана и через восемь лет после его смерти Моррас в книге «Стихийная контрреволюция» (1943) гневно вспоминал «дерзкое нападение на Армию, Правосудие, Порядок, Государство, Родину, Цивилизацию и Разум, на все условия человеческой жизни — ради обеления офицера, справедливо осужденного законной властью» (СИБ, 49).
Осуждение невиновного, тем более офицера на действительной службе, по обвинению в государственной измене — прискорбный, но не единичный факт. Почему именно «дело Дрейфуса» сыграло такую роль в истории Франции конца XIX и первой половины ХХ века? Почему его последствия оказались настолько разнообразными, а эхо настолько долгим?
Впрочем, сейчас нас интересует не Дрейфус, а Моррас.
Детские годы не только формируют характер человека, но часто определяют его судьбу. В жизни Морраса получилось именно так. Море. Солнце. Прованс. Родительский дом. Чувство родины. Эллинизм. История. Французские короли. Глухота.
Шарль Моррас родился 20 апреля 1868 г. в провансальском городе Мар-тиг на берегу Средиземного моря. Младший друг Рене Бенджамен оза-
49
главил книжку о нем «Сын моря». Это напомнило герою — по материнской линии внуку моряка — о детстве среди матросов и рыбаков, но по отцовской линии он был «сыном земли», родящей оливки и виноград, апельсины и лавр. «Когда у нас не сияет солнце, мне стыдно», — сказал он, принимая в родительском доме писателя Жозефа Кесселя1.
Родительский дом — старинный, каменный, трехэтажный, с садом вокруг — под названием «Дорога в Рай» прославлен на весь мир, где читают по-французски. Дом стоит до сих пор — там живут потомки писателя (правда, непрямые) и хранится часть его архива. Моррас проводил здесь по несколько месяцев каждый год — кроме последних, когда оказался в неволе. Он горячо любил и остро чувствовал малую родину — именно Мартиг, а не Прованс вообще, хотя сказал Кесселю: «В Мартиге я чужак. Я местный только по женской линии. Три поколения мужчин в нашей семье приехали сюда из Авиньона, Ля-Сьота, Роквера. Это недалеко, но все равно здесь я чужак»2.
Отец запрещал говорить дома по-провансальски — «деревенский» язык. Сын не только говорил и писал на нем, но стал деятелем литературного движения «фелибров» и учеником его вождя Фредерика Мистраля, одного из первых лауреатов Нобелевской премии по литературе. Два языка сделали Морраса богаче — и французом, и провансальцем. Причем в обоих качествах он был ярым патриотом.
Мартиг расположен на месте едва ли не древнейшей греческой колонии на территории Франции, поэтому Шарля с детства окружала не просто история, но античность. Прочитав в возрасте восьми лет «Одиссею», он навсегда влюбился в мир эллинизма — и
1 Georges Suarez. Peu d'hommes, trop d'idées.
_ Un entretien avec Charles Maurras par J. Kessel.
50 Paris, 1928. P. 32. _ 2 Ibid. P. 42.
через семьдесят пять (!) лет перечитывал в тюремной камере именно этот перевод. Набожная мать сразу дала сыну Библию с иллюстрациями, но не смогла «перебить» впечатление от Гомера.
С новой силой чувства к духовной родине вспыхнули при личной встрече. В 1896 г. Моррас поехал корреспондентом на первые Олимпийские игры в Афины, только чтобы увидеть всё своими глазами — и восторженно описал увиденное и перечувствованное в книге очерков «Анфинея (Город цветов). Из Афин во Флоренцию», выдержавшей много изданий. Любовь переросла в убеждение: «Древняя Греция принесла миру умственный порядок, меру разума и все научные дисциплины. Древний Рим навсегда установил принципы административного и политического порядка» ^РА, 124).
Получивший образование в частных католических школах, Моррас вырос, по его собственным словам, «законченным эпикурейцем и атомистом» (ВМС, 299), рационалистом и критиком «иудеохристианства». «Моррас приемлет Церковь и не приемлет Евангелие. Он жаждет папу, а не Христа, — отметил его старший друг Морис Бар-рес. — У него есть обобщающая система, в которой он, подобно Огюсту Кон-ту, отводит место католицизму. Для Церкви это неприемлемо» (МСВ, 693).
По мнению Николая Бердяева, Моррас «почти дословно повторяет аргументацию Великого Инквизитора»: он «считает Евангелие книгой разрушительной и анархической, но восхваляет католическую церковь за то, что она сумела превратить эту разрушительную и анархическую книгу в силу, организующую порядок, т.е. "исправила" дело Христа»3. «Христианская доктрина, взятая абсолютно, ему явно враждебна, — писал в 1925 г. о Моррасе Николай Бахтин, — но он до конца утверждает церковь как самую
3 Бердяев Н. Парадокс лжи // Современные записки. 1939. № 69. С. 275.
могучую и живую из исторически наличных дисциплин»4. Как основу западной цивилизации, добавим мы, хранительницу ее традиций и воплощение иерархии, порядка, дисциплины, которых так не хватало в современной жизни.
«Какой трактат можно написать, — делился Моррас в феврале 1898 г. с Бар-ресом, — об интеллектуальном упадке как следствии христианского духа, который: 1) ниспроверг Римскую империю; 2) разложил в XVI веке католическую цивилизацию чтением Библии на языке простонародья; 3) возбудил Руссо, вызвал Революцию, возвел мораль в сан сверх-науки и сверх-политики; 4) дал нам теологию индивидуума, теорию чистой анархии» (ВМС, 174). Признавая учителя «неверующим», последователь Морраса, католик Анри Мас-сис удовлетворенно цитировал его слова: «Кто удаляется от твердой философии католицизма, тот удаляется от любой прочной гармонии справеди-вости и пользы, интересов и прав, духа и действия» (ИМ|, 230).
«Мы от всего сердца молим Господа о том, — писал Моррасу в 1913 г. молодой католик Эрнест Псикари, — чтобы Он даровал вам свет веры, потому что вы больше, чем кто-либо, заслуживаете блаженного мира, который только она может дать, и потому что вы остаетесь несравненным защитником этой веры» (ВМС, 516). «Прекрасным защитником веры» назвал Морраса в 1914 г. папа Пий Х, не допустивший публичного осуждения его взглядов, за что ратовали влиятельные католики во Франции и в Ватикане. Их усилия увенчались успехом лишь в 1926 г.
Гораздо большее впечатление, чем Библия, на юного Шарля произвела другая книга. «В шесть или семь лет я был взволнован и потрясен краткой "Историей Франции" в вопросах и ответах, самой сухой и скучной, какую
4 Бахтин Н. «Три реформатора» // Звено. 1925. 3 августа. № 131. С. 2-3.
можно вообразить, но в ней говорилось о великих делах и великих людях. Огорчало меня только то, что все они умерли. Карл Великий был моим героем до того дня, пока я не понял, что фраза "Скончался в Ахене" означала, что и он не избегнул общей участи. Мое внимание привлек кто-то из забытых Каролингов, чью дату смерти авторы забыли указать. Долгое время он казался мне настоящим победителем Истории» (МКТ, II). Не с этого ли начался его монархизм?
На четырнадцатом году юноша начал терять слух, что похоронило мечту стать моряком — как дед. Полностью он оглох только в тюрьме, в конце жизни, а ранее мог поддерживать беседу лицом к лицу, если собеседник говорил громко и четко, и слушать музыку на пластинках, наклонив лицо к граммофону. «Не говоря о глухоте, природа нещедро одарила меня, — говорил он, — но, пересилив слабость, я хожу пешком, плаваю, бодрствую ночи напролет. Кто из крепких молодцов может просидеть всю ночь в типографии, как я в свои шестьдесят!» (МКТ, 5).
Решив посвятить себя литературе и философии, Моррас в 18 лет переехал с матерью в Париж для продолжения образования. «Философия была самой сильной интеллектуальной страстью моей юности», — рассказывал он Массису (МЭТ, 3-4). С 1886 г. он печатался в консервативных изданиях, но постепенно переместился из католических кругов в провансальские, группировавшиеся вокруг Мистраля. Уже в ранних сочинениях Морраса видны классицистские, латиноцентричные и антиромантические пристрастия — вопреки духу времени, когда, по его словам, «литературная анархия металась, как вакханка, между последними учениками Гюго и последними подражателями Золя» (ММВ, 47).
Моррас считал варварами немцев, кроме тех, что «имели счастье романизироваться» (ВМС, 124), скандинавов, англичан (их язык он полагал ненуж-
ным для французов и предлагал заменить в системе образования на итальянский или испанский) и русских. «У латинских народов существует своя политическая традиция, подобно традиции литературной и философской, — провозгласил он в марте 1902 г. — Анархия и революция не присущи ни Франции, ни Испании, ни Италии, ни тем более Греции» ^РА, 109). И пояснил: «В революции латинянин, будь он итальянец, француз или испанец, теряет смысл своего существования и свое место в мире» ^РА, 126).
Первым соприкосновением Морра-са с миром политики можно считать участие 2 декабря 1887 г. в массовой (200 тысяч человек) демонстрации на площади Согласия под лозунгом «Долой воров!» — против президента Жюля Греви, обвиненного в коррупции. Буланжизм как движение оттолкнул его популистской демагогией, но привлек активизмом и надеждой на национальное возрождение. «Впервые участвуя в выборах (в 1889 г. — В.М.), я проголосовал за еврея Наке (кандидата буланжистов. — В.М.), хотя в душе был антисемитом» (ASF, 17), — вспоминал он сорок лет спустя, объяснив это следованием «партийной дисциплине». Переход от «чистой литературы» к «искусству действия», который «приблизил меня к живой жизни, к существам из плоти и крови», Моррас позже назвал «главным моментом своей жизни» (MMI, 47-48).
Активная политика началась с определения Врага: «наши евреи, наши протестанты, наши метеки и наши франкмасоны» (KET, 46). В статье «Метеки» (28 декабря 1894 г.) Моррас первым во Франции ввел в актуальный обиход этот термин из лексикона древних Афин, обозначив им иностранцев, которые легально живут в другом государстве и пользуются защитой его 52 законов, но лишены прав гражданина. Академия включила слово в словарь
французского языка только в 1927 г., когда оно уже прижилось в качестве презрительного обозначения иностранцев вообще. Именно его Моррас применил к самому себе, сказав, что в Мартиге он — «чужак». «Мои предки были метеками, но хорошими метеками, полезными», — заметил он с юмором в письме к Барресу (ВМС, 429).
Главным внешним врагом Моррас считал Германию, утверждая на суде в январе 1945 г., что ненавидел немцев с двух лет — когда до Мартига донеслась весть о войне с Пруссией. «Мои постоянные читатели знают, — пояснил он, — что воспоминания моего раннего детства заходят очень далеко. <...> Я помню, как отец приносил из мэрии дурные вести, как они с матерью, со слезами на глазах, следили по карте за ходом вторжения. <...> Эти воспоминания преследовали меня и были единственной печалью моего детства. <...> Моя юность прошла под влиянием вражды французов и немцев» (МРС, 69-70).
Моррас задним числом преувеличивал давность своей германофобии, но в ее стойкости и принципиальности не приходится сомневаться. В одном из своих самых лирических и даже исповедальных текстов — пространном предисловии к собранию стихов «Внутренняя музыка» (1925) — он утверждал, что «германский идеализм и индивидуализм — наши подлинные враги, враги человека и мира, наследственные противники французского духа, католического и латинского сознания как воплощения всего благородного и возвышенного, что дал древний гений нашего Запада; одним словом — палачи порядка и мира» (ММ1, 62). «Никакой элоквенции, нет колебаний», как сказал по другому поводу Георгий Шен-гели.
Глаза на опасность «германизма» Моррасу открыли два события. Первое — торжественная встреча французской и русской эскадр с немецким флотом 18 июня 1895 г. на открытии
Кильского канала, который был построен на деньги от репараций, полученных от Франции после поражения в войне. Вспоминая детскую мечту стать моряком, он обычно добавлял — чтобы потопить германский флот или обстрелять германские порты. Второе событие, одновременно с первым — выход полного перевода «Речей к германской нации» Иоганна Готлиба Фихте (1808). Для Морраса Фихте «чистокровный, беспримесный варвар» в отличие от «более или менее романизированных варваров, которые хоть как-то умели писать, вроде Лейбница, Гете, Гейне, Шопенгауэра или Ницше» (QFA, 24). Поэтому он призвал всех сознательных сограждан прочитать эту книгу — в качестве предупреждения. «Корни воинственного германизма надо искать не в Бисмарке, но в Фихте», — напомнил он в октябре 1914 г. (MCV, I, 322).
После франко-прусской войны и завершившего ее тяжелого — для многих позорного — Франкфуртского мира минула четверть века. Германская империя, провозглашенная в Зеркальной галерее Большого Трианонского дворца в Версале 18 января 1871 г., обгоняла Францию по численности населения5 и темпам промышленного развития, по развитию науки и общественного благосостояния, поэтому отношение к ней разнилось. Всё меньше французов мечтало о реванше или, по крайней мере, считало его реальным. «Прекрасная идея реванша принесла огромную пользу, но, плохо управляемая, быстро пришла в упадок» (QFA, XIII) — сокрушался Моррас в книге, многозначительно озаглавленной «Когда французы не любили себя» (1916).
Всё больше французов выступало за интеллектуальное и культурное сотрудничество с Германией как шаг к национальному примирению, считая
5 В 1871 г. численность населения обеих
стран составляла по 37 млн. человек; к 1914 г. население Франции выросло на 2 млн., Германии — на 30 млн. (BMC, VII).
его более перспективным, чем вражду. В их числе передовая литературная молодежь — Реми де Гурмон, Анри де Ренье, Лоран Тайад, Франсис Вьеле-Гриффен. Жозефен Пеладан заявил: «Есть всего две расы — мыслящая и другая. Граница, которая их разделяет, называется невежеством» ^РА, 18).
По словам писателя Поля Адама, «в конце XIX века Германия стала страной, у которой мы более всего заимствуем в духовной сфере. Несчастья 1870 г. компенсированы интеллектуальными дарами, которые нам принесли победители. <...> Отношения между Германией и Францией, счастливо установленные через посредничество интеллектуальной элиты, должны быть укреплены с помощью энергичного воздействия на политику правительств» ^РА, 2-3). «Начать должна французская сторона, — подхватил экономист Шарль Жид. — Немцев, говорящих по-французски, в десять раз больше, чем французов, говорящих по-немецки. В Германии в десять раз больше читают французских книг, чем во Франции — немецких. <...> Германия знает Францию гораздо лучше, чем Франция — Германию» ^РА, 4).
Утверждения, что Франции нечему учиться у Германии и вообще у кого-либо, кроме античной Греции и Рима, были, как сейчас говорят, не в тренде. Считая французский классицизм высшим достижением европейской культуры, Моррас ополчился на романтизм, в котором видел проявление «германизма» — тлетворный дух неопределенности, бесформенности и разлада, занесенный в страну гармонии еще мадам де Сталь. Единственное, чему он симпатизировал в Германии, — монархический строй.
Евреев и протестантов, составлявших большую часть «метеков», Мор-рас полагал не только чужеродным телом в организме Франции, но орудием «германизма». «Еврейское вторжение — первый эшелон немецкого, —
утверждал его единомышленник Леон Доде, сын Альфонса Доде, ярый юдофоб и германофоб. — Франкфуртские банкиры идут впереди армий кайзера» (ЬЭБ, 209). В масонских ложах, которые историк Милдред Хэдингс назвал «цементом Третьей республики»6, он видел систему связей «метеков» между собой для давления на французов. «Обвинение против масона — лучший способ заставить проявиться все силы масонства», — иронически заметил Баррес (МСВ, 347).
Под «еврейством» Моррас понимал не народ или конфессию, но «нацию внутри нации, государство в государстве», «чуждую» силу, которая «вмешивается в нашу политическую жизнь, внося лишь раскол и разрушение» (МРС, 467-468). Вокруг этого нагромождено столько «политкорректных» недомолвок и откровенной лжи, что надо обратиться к источникам, благо Моррас был откровенен и в выражениях не стеснялся.
«Тот, кто придает нашему антисемитизму конфессиональный или религиозный характер, просто неправильно информирован, — разъяснил он в 1905 г., когда капитан Дрейфус был помилован, но страсти продолжали бушевать. — Антисемитизм существует лишь потому, что французы вынуждены задавать себе вопрос, являются ли они хозяевами в своем доме? <...> Опасайтесь, как чумы, обычной реплики наших противников: "Вы антисемит? Значит, вы хотите убить всех евреев". Мы только хотим поставить их на свое место, причем это место не будет первым. Не меньше, но и не больше» ^РА, 190, 197).
Законодательно он предлагал оформить это следующим образом: «Евреи не будут ни преследуемы, ни изгнаны. Живущие во Франции евреи останутся ее подданными, но перестанут быть
гражданами. Как и подданным в наших колониях, государство обеспечит им безопасность, правосудие, свободное исповедание религии. Им будет запрещено участие в общественных делах и закрыт доступ на государственную службу» (УСМ, 170). На нее Моррас предлагал принимать только французов не менее чем в третьем поколении.
В тогдашней Франции юдофобия была социально приемлемой даже для либеральной интеллигенции и воспринималась как политическая позиция, а не проявление человеконенавистничества. «Послушайте толпу, которая кричит "Долой евреев!", — писал в феврале 1890 г. Баррес, депутат-буланжист и любимец эстетской молодежи. — Это надо понимать как "Долой социальное неравенство!"» (ВМС, 627). «Антисемитизм эпохи, разделявшийся частью социалистов, был направлен против евреев как представителей капитализма», — пояснил Ив Широн, автор ценных жизнеописаний Морраса и Барреса (УМВ, 133), добавив: «Моррас привлек внимание к преобладающему положению евреев, в сравнении с их численностью, в эпоху Третьей Республики, как и других меньшинств: протестантов и масонов. Исторически несомненно, что эти три группы породили лаицистскую и про-грессистскую идеологию Третьей республики» (УМВ, 168).
Только что осужденного «еврейско-германского шпиона» Дрейфуса Мор-рас впервые упомянул в конце 1894 г. в статье «Метеки», но лишь походя. Он не заинтересовался его делом, в отличие от трибунов национализма — Бар-реса7 и Доде; оба в качестве журналистов 5 января 1895 г. присутствовали при разжаловании капитана. Даже лидер социалистов Жан Жорес, позднее
6 Подробнее: Mildred Headings. French Freemasonry under the Third Republic. Baltimore, 1949.
7 В переписке Морраса с Барресом Дрейфус впервые упомянут 2 декабря 1897 г. (ВМС, 154).
ставший дрейфусаром, выступая в Палате депутатов, выразил сожаление, что Дрейфуса не казнили (VMB, 170).
Подлинное «дело» началось два года спустя, в ноябре 1896 г., когда в Брюсселе вышла брошюра Бернара Ла-зара «Судебная ошибка. Правда о деле Дрейфуса», давшая старт кампании. Утверждения о невиновности осужденного быстро сменились нападками на армию, правительство, националистов и всех, кто осмелился утверждать обратное. «Предполагаемая "измена" капитана Дрейфуса стала делом государственной важности, а затем привела к настоящей гражданской войне, интеллектуальной и политической, — констатировал Широн сто лет спустя. — <...> Позиция в "деле Дрейфуса" стала критерием порядочности и залогом приверженности демократии, как позже позиция, занятая при режиме Виши, определяла выдачу патентов на политическое благородство при освобождении» (VMB, 182).
Дрейфусары-«интеллектуалы», как они себя называли, не просто заявили свою позицию, но отказывали противникам в праве считаться интеллигентами. «Нам говорят, что у этих либералов есть чувство морального единства, — негодовал Моррас. — Но они больше не изгоняют несогласных; они их просто опускают до уровня животных» (QFA, 200). Особенно сильным их влияние было в системе образования. «Дети, возвращаясь из лицея, спрашивали: "Папа, правда, чтобы стать умным, надо быть дрейфусаром, а не патриотом?"» (MMB, 79).
Жорж Клемансо, сделавший свою газету «Aurore» трибуной дрейфуса-ров — он опубликовал 13 января 1898 г. открытое письмо Эмиля Золя президенту Феликсу Фору «Я обвиняю!..» и придумал его заглавие, — «с почетом вернулся в политическую жизнь, откуда его вытолкнула причастность к панамскому скандалу» (VMB, 177). Он же заявлял в кругу друзей: «Если бы не Дрюмон (Эдуар Дрюмон, ведущий
французский публицист-юдофоб. — В.М.), какую отличную антисемитскую газету я мог бы издавать вместе с полковником Пикаром» (МСВ, 142) — главным защитником Дрейфуса среди военных, получившим мировую известность благодаря «делу».
Несчастный капитан стал разменной монетой в политической игре. «В "деле Дрейфуса" Дрейфус не более чем предлог, — заявил Баррес в интервью. — Дрейфусары едины во мнении, что он им не интересен и не вызывает симпатии» (МСВ, 190-191). Он лишь повторил слова адвоката Фернана Ла-бори: «Дрейфус больше не интересует меня, потому что он перестал быть символом» (SDN, I, 36). При восстановлении оправданного офицера на службе премьер Клемансо и его военный министр Пикар, нажившие на «деле» внушительный политический капитал, отказались дать ему полагавшееся звание, и Дрейфус в знак протеста вышел в отставку.
Капитана обвинили в шпионаже в пользу Берлина, поэтому «германская» тема стала главной. «Отдадим должное людям Вильгельма, — писал Моррас. — Они быстро поняли, какую выгоду можно извлечь из наших внутренних раздоров не только для свободного роста своей империи, но и для нашего ослабления. Можно уверенно заключить, что с 1898 г. по 1912 г. они не переставали извлекать выгоду из наших внутренних разногласий и слабостей, порожденных делом Дрейфуса. <...> Если Дрейфус вдруг окажется невиновным, его надо сделать маршалом Франции, но расстрелять дюжину его главных защитников за тройное зло, которые они причинили Франции, Миру и Разуму» (ASF, 59, 55).
В результате «дела» контрразведку передали в Министерство внутренних дел, а статистический отдел Второго разведывательного бюро генерального штаба расформировали, поскольку директор бюро подполковник Юбер-Жозеф Анри был уличен в фальсифи-
кации документов, призванных подтвердить вину Дрейфуса. Арестованный и покончивший с собой в тюрьме, Анри стал для антидрейфусаров героем и мучеником. Статьи Морраса, не только оправдывавшие, но прославлявшие поступок Анри как совершенный из патриотических побуждений (6 и 7 сенятбря 1898 г.), принесли автору громкую и одиозную славу.
Моррас видел в происходящем и другую «руку» — британскую. Кстати, в тогдашней Франции Клемансо открыто называли ставленником англичан.
«Первой дрейфусаров поддержала, если вообще не первой вдохновила, Англия; несомненно, они получали деньги оттуда. Тогда Англия была для нас полуврагом», — вспоминал Моррас в начале тридцатых (ASF, 58-59). Он невзлюбил англичан с юности — сначала не справился с языком, а во время путешествия в Грецию был неприятно удивлен их повсеместным присутствием в Средиземноморье. Но дело было не в личной антипатии. Статьи Мор-раса 1895-1905 гг., собранные в книгу «Киль и Танжер» (1910), пестрят фразами вроде: «Британский остров находится в безопасности только при условии закоренелой вражды двух великих континентальных народов»; «Английская политика всегда получала выгоду от нашей разобщенности»; «Если Англии нужна наша армия, это не значит, что ей нужна наша победа» (КЕТ, 119, 50, 189). Правда, Германию он ненавидел куда больше и ради реванша был готов на союз с Англией.
Моррас скептически оценивал колониальную экспансию Третьей республики, считая, что она отвлекает французов от реванша, но прямо связал борьбу за пересмотр «дела Дрейфуса» с судьбой экспедиции майора Жана-Батиста Маршана в верховья Нила, которая к концу лета 1898 г. достигла населенного пункта Фашода на еще не разделенной африканской территории. На нее претендовали англичане,
имевшие численное преимущество и готовые воевать. Воевать был готов и Маршан, но из Парижа пришел приказ отступить.
«Маршан ненавидел англичан больше, чем немцев», — свидетельствовал Баррес (МСВ, 575); ненавидеть немцев французскому офицеру полагалось по определению. «С часами в руках лондонское правительство подготовило и организовало это совпадение нашего успеха в Африке и нашей беспомощности в Париже, что полностью удовлетворило его» (ASF, 59), — утверждал Моррас. «Землепроходец потерпел поражение не в Фашоде, где победа была возможна, но в Париже, где она была невозможна» (КЕТ, 41-42), — негодовал он.
Так думал не только Моррас. 21 сентября 1899 г., через 12 дней после вторичного осуждения Дрейфуса, бывший министр просвещения Альфред Рамбо поведал на страницах «Matin» о том, как «дело» отвлекало кабинет министров, членом которого он был, от остальных государственных забот. Если Франция не справится с внутренними неурядицами, Рамбо предрекал ей судьбу разделенной Польши. Мор-рас перепечатал статью со своими комментариями (КЕТ, 49-58).
Важным результатом «дела Дрейфуса», точнее, связанной с ним кампании, стало объединение интеллектуалов-националистов с целью лишить дрей-фусаров монополии говорить от имени всей французской интеллигенции. «Мы сплотились против Жореса, Вальдека-Руссо и Леона Буржуа в гораздо большей степени, чем против Дрейфуса», — вспоминал Моррас (VCM, 161).
31 декабря 1898 г. пресса дрейфуса-ров сообщила, что их противники объединяются. Официально о создании Лиги французской родины объявили 15 января 1899 г., но предварительное оповещение в жанре «опасность реальна» оказалось неплохой рекламой.
Почетным председателем Лиги стал
сти и респектабельности обернулось аморфностью, отсутствием доктрины и политическим бессилием. «В течение трех трагических лет "дела" национальная партия не имела руководящих идей, которые могли бы уравновесить доктрину дрейфусаров», — констатировал Моррас ^РА, 145). Лига выставила список кандидатов на выборах 1902 г. в Палату депутатов, но потерпела сокрушительное поражение от «блока левых» и сошла на нет.
Среди немногих избранных оказался Сиветон, погибший два года спустя при загадочных обстоятельствах. Власти признали смерть самоубийством; враги окружили депутата порочащими слухами о любовницах и присвоенных деньгах. По мнению друзей, Си-ветона убили евреи и масоны, после того как он бросил вызов военному министру генералу Луи-Жозефу Ан-дрэ в связи с «делом о формулярах». Борясь с «монархистами»и «клерикалами» в армии, министр приказал собирать сведения о политических и религиозных взглядах офицеров и заносить их в личные формуляры, что привело к расцвету доносительства, а затем, используя эти данные, тормозил производство неугодных по службе. Публикация нескольких формуляров вызвала скандал и разбирательство в парламенте, что привело к отставке генерала, но Сиветона было не вернуть. «Он напал на Андрэ ради славы и чести Франции, — заявил Бар-рес. — Общественная жизнь Сивето-на была безупречна, и он погиб из-за нее» (МСВ, 398).
знаменитый поэт и драматург, член Французской академии Франсуа Коп-пе, председателем — драматург, критик и тоже академик Жюль Леметр, а его ближайшим помощником Морис Баррес. В правление, избранное 19 января, вошли Мистраль, Рамбо, бывший военный министр Годфруа Кавеньяк, историк литературы Фердинанд Брю-нетьер, композитор и дирижер Венсан Д'Энди. Еще больше знаменитостей было среди «рядовых» членов: академики — поэт Жозе-Мариа де Эредиа, прозаик Поль Бурже, историк Аль-бер Сорель, филолог Гастон Буассье; Жюль Верн, Огюст Ренуар, Эдгар Дега, пропагандист русской литературы Мельхиор де Вогюэ, карикатурист Каран д'Аш (уроженец Москвы Эмануэль Пуаре использовал в качестве псевдонима русское слово «карандаш») и множество известных тогда, но забытых сегодня людей. В течение месяца в Лигу вступили 30 тысяч человек.
Практическую работу взяли на себя трое молодых профессоров: историк Габриэль Сиветон, философ Анри Во-жуа, филолог Луи Доссе — и примкнувший к ним критик Морис Пюжо. «Среди них Вожуа был самым прозорливым — до гениальности, самым бескорыстным — до самопожертвования», — вспоминал Доде в книге «Время Иуды», где подробно описал историю Лиги (LDS, 51). После программной речи Леметра 19 января 1899 г. «стало невозможным говорить, что вся интеллигенция на одной стороне» — с дрейфусарами (SDN, I, 69).
Моррас принадлежал к радикальному крылу Лиги, которое называло себя «национальной оппозицией» под лозунгом «антисемитизм — антипарламентаризм — французский традиционализм», причем вторая часть триады была равно направлена против «консерваторов» и «оппортунистов» (т.е. радикалов) (ВМС, 230-231). Несмотря на хлопоты Вожуа и Барреса, в правление его не избрали.
Стремление Лиги к многочисленно-
Мысль о необходимости союза единомышленников, способных и готовых работать вместе, сблизила Мор-раса с Пюжо и Вожуа — бывшими активистами левого «Союза за моральное действие», которые разочаровались в организованном дрейфусарстве. В преддверии очередных выборов, 8 апреля 1898 г. они основали «Коми-
тет французского действия», но ничего не добились. 19 декабря 1898 г. в газете «Eclair» появилась статья Пюжо «Французское действие»: «Самое нужное сейчас — воссоздать Францию как общество, восстановить идею родины, обеспечить непрерывность наших традиций и приспособить их к условиям нынешнего времени, преобразовать республиканскую и свободную Францию в государство, настолько организованное изнутри и сильное снаружи, как это было при старом порядке» (ASF, 91).
Статья дала жизнь новому «бренду» — «простому, выразительному и великому» (LDS, 253) — и побудила Морраса познакомиться с автором. «У нас было одно стремление — к истине, — вспоминал он. — Одна любовь — к нашей родине. Одна дорога — прямой путь бескорыстного служения. Ничего больше»8.
Собираясь в парижском кафе «Flore», друзья решили объединить усилия для просвещения сограждан в национальном духе. «У наших противников есть общий язык — язык индивидуалистической доктрины Революции, — говорил Вожуа. — У нас нет ни терминологии, ни методов, которые можно противопоставить им. Лучшая часть французского народа была лишена политического образования, поэтому не стоит ли начать с того, чтобы дать ей это образование?» (ASF, 118).
Первой публичной акцией нового движения, родившегося, по выражению Морраса, «под знаком Флоры» и получившего название «Французское действие» (Action française), стало выступление Вожуа 20 июня 1899 г. с призывом к согражданам быть верными национальному характеру и «навести порядок» в стране. 10 июля появился первый номер «Bulletin d'Action française» (позднее «Revue d'Action française»), выходившего дважды в ме-
8 Ren Benjamin. Charles Maurras, ce fils de la
mer. Paris, 1932. Р. 202.
сяц. 15 ноября была опубликована политическая декларация:
«1. Для отдельного человека не существует более насущного интереса, чем жить в обществе; любая угроза обществу является угрозой для личности.
2. Из всех общественных форм, присущих человеческому роду, единственной законченной, наиболее основательной и распространенной бесспорно является нация. После того как древняя общность, известная в Средние века под именем христианского мира, распалась, частично сохранившись в единстве романского мира, нация остается необходимым и абсолютным условием [существования] человечества. Международные отношения, будь то политические, моральные или научные, зависят от сохранения наций.
Исчезновение наций ставит под угрозу самые высокие и ценные экономические и духовные связи мира. Поэтому национализм не есть дело чувства: он рационально, математически необходим.
3. Французы — граждане государства, преданного своими правителями и раздираемого прискорбными разногласиями, — должны решать все существующие вопросы и разделяющие их проблемы с точки зрения нации.
Естественные объединения французов должны создаваться вокруг общего национального стержня.
C учетом политических, религиозных и экономических различий они должны классифицироваться исходя из твердости и глубины их веры во Францию.
4. Долг французов, верных этим принципам, сегодня состоит в том, чтобы излагать их как можно более открыто и часто, дабы привлечь заблуждающихся или не просвещенных пока соотечественников» (ASF, 256-257).
В отличие от Лиги французской родины, остававшейся республиканской, «Action française» превратилось в монархическое движение благодаря не-
устанным личным усилиям Морра-са, поначалу находившегося в меньшинстве. Вожуа в шутку называл его «единственным роялистом во Франции». «Присоединяйтесь, и нас будет двое», — парировал Моррас9.
23 ноября 1897 г. в статье «Чему служит монарх?» он впервые заявил, что вывести Францию из кризиса может только смена политического строя, а при парламентской республике не помогут никакие реформы. А на вопрос: «Не кажется ли вам сложной реставрация монархии?» — отвечал: «Это доказывает лишь то, как нелегко возродить Францию» (ASF, 292). «Никто не имеет права, — решительно заявлял Леон Доде, — обретя религиозную или политическую истину, уклоняться от борьбы за нее под ложным предлогом, что ее трудно воплотить в жизнь» (LDS, 186).
Под лозунгами федерализма и децентрализации Моррас выступал за восстановление исторических провинций, противопоставляя их искусственно созданным департаментам, и за передачу решения локальных проблем местной выборной власти. За несменяемой центральной властью — носителем и гарантом которой служит наследственный монарх — он оставлял законотворчество, военную и внешнюю политику. В статье «То, чего хочет Франция», появившейся 16 ноября 1899 г., днем позже декларации «Action française», Моррас суммировал: «Монархическая идея — не что иное, как максимальное выражение идеи патриотизма» (VCM, 165), — а позже писал Барресу: «Можно ли преобразить широкое национальное чувство, присущее умным, энергичным, сильным французам, в ясную монархическую волю? <...> Вот вопрос. Если правильно поставить его, возможен только положительный ответ» (ВМС, 299).
Моррас подчеркивал «сознатель-
ный, обдуманный, рациональный» (ASF, 291) характер своей позиции. Оппоненты и даже союзники упрекали его за излишний рационализм и «отсутствие мистики»10. «Я не знаю, что такое вера. У меня нет веры в монархию», — писал он Барресу в ноябре 1901 г., пояснив: «Предположим, мы хотим построить мост. Я провожу разведку местности, изучаю почву, рельеф, камни. Сделав, докладываю: нашел хорошее место. Возможно, единственное подходящее, потому что вот тут почва зыбкая, там и там — другие препятствия. Остается отмеченная точка, но и здесь есть ряд трудностей. Эту и эту мы преодолеем; во всяком случае, ничего невыполнимого. За работу» (ВМС, 349-350). «Моррас воплощает собой доктрину, — писал Доде, — но никогда не отделяет ее от действия» (LDS, 284).
В тогдашних монархических кругах Франции соперничали «орлеанисты», «легитимисты» и «бонапартисты», отстаивавшие права на престол потомков соответственно Луи-Филиппа, Карла Х и Наполеона III. Моррас и его соратники приняли сторону первых, считая герцога Филиппа Орлеанского — Филиппа VIII для верных — самой перспективной фигурой для объединения монархистов. В 1886 г. республиканские власти выслали членов Орлеанского дома за границу, не позволив 17-летнему Филиппу закончить военное образование. Ставший после смерти отца в 1894 г. главой дома, герцог занял антидрейфусарскую позицию: «На армию нападают и хотят уничтожить, Францию хотят погубить. Я — естественный защитник армии и родины» (CRS, 144).
Страдавший от глухоты и не склонный к публичной активности, Моррас стали теоретиком, идеологом и подлинным вдохновителем движения. Леон Доде, обратившийся в монархи-
9 Цит. по: Eugen Weber. L'Action française. Paris, 1964. P. 39.
10 Agathon [Henri Massis. Alfred de Tarde]. Les jeuns gens d'aujourd'hui. Paris, 1913. P. 105.
60
ческую веру под влиянием общения с ним, восторгался не только «интеллектуальным богатством» и «неотразимой диалектикой» этого «посланника королевской мудрости в мир республиканской и демократической глупости», но твердостью его духа: «Мор-рас подобен мечу из закаленной стали. Не останавливаясь, он идет к цели, увлекая мир за собой. <...> Для него нет ни безнадежных дел, ни тщетных усилий, ни болезней без лекарства, ни неудач без реванша» (LDS, 184-187). Непримиримый противник — социалист Людовик Фроссар признал: «Не все читатели Морраса стали или остались монархистами, но все пополнили ряды противников демократии. По существу никто не оказал на наше время такого глубокого и заметного влияния, как этот неутомимый диалектик» (CRS, 62). Как было не перепечатать такой отзыв.
Моррас сразу пригласил в «Action française» Барреса: «Важно, чтобы интеллектуально вы были с нами. Я, как вы и, если угодно, больше, чем вы, чувствителен к различиям, но сейчас важно только объединение» (ВМС, 251). Республиканец авторитарного, «бонапартистского» толка, Баррес не примкнул к движению, но публично выразил симпатию к нему, оговорив разность позиций. Оставаясь во многом единомышленником Морраса, он в течение 35 лет, с начала знакомства в 1888 г. до своей смерти в 1923 г., вел с ним непрекращающийся диалог в статьях, письмах и личном общении.
«Если в Лиге французской родины царил разброд, здесь все мысли и усилия объединились под влиянием нашего гениального вождя, — рассказывал Доде. — <...> Если кто-то из наших оказывался в опасности, остальные немедленно приходили на помощь» (LDS, 189-190, 206).
Главные цели «Action française » были политическими. Памятуя о провале Лиги французской родины, но претендуя на ее социальную базу, движение
отказалось от «системной» политики вроде участия в выборах. «Бросая вызов основополагающим принципам существующего строя, было бы странно начинать с их принятия и недальновидно претендовать на их использование» (CRS, 75), — писал Моррас. Просветительская деятельность сочеталась с шумными акциями, демонстрациями «во славу» и «долой», уличными потасовками, которые в «Action française » называли «насилием на службе разума» (CRS, 99). И то, и другое привлекало молодежь, в том числе в университетах и лицеях, где на рубеже веков господствовали социалистические, интернационалистские и пацифистские настроения. В начале 1910-х годов ситуация изменилась в пользу национализма, патриотизма и героического «активизма».
Команда «Action française» сработались, доктрина оформилась, число сторонников росло, но денег по-прежнему не хватало. В пестроте монархистов, националистов, консерваторов и радикалов различных толков движение сумело заявить о себе и отобрать у конкурентов часть паствы, но не сразу стало лидером. Для организационного укрепления его позиций Во-жуа и Моррас 15 января 1905 г. объявили о создании Лиги французского действия. Через два с половиной месяца у нее появился отличный информационный повод для новой кампании.
31 марта 1905 г. кайзер Вильгельм II неожиданно прибыл в Танжер и предложил султану Марокко заключить оборонительный союз — подразумевалось, против Франции, претендовавший на контроль над султанатом в обход германских интересов. Это было воспринято как сигнал к бою, как переход противостояния между Парижем и Берлином в новую фазу. Вот что означал второй топоним в названии «Киль и Танжер»! «Мы почувствовали раскрывшиеся над нами крылья вой-
ны, — свидетельствовал Массис, которому тогда было девятнадцать. — Эта дата означила вступление в жизнь нашего поколения» (HME, 183). Кайзеру пришлось отступить перед «единым фронтом» великих держав, стремившихся сохранить статус кво, но конфликт был лишь временно погашен.
«Action française» была нужна ежедневная газета, «независимая от любых финансовых интересов, твердо и открыто монархическая» (LDS, 181). «Главным рычагом любого политического предприятия нашего времени является пресса, значение которой исключительно, — напоминал опытный Доде. — У истоков и во главе каждого движения, хорошего или дурного, стоит журналист или писатель. У антисемитов это был Дрюмон, у дрейфуса-ров Золя, у монархистов Моррас. Без трибуна и ежедневного издания никакая идея не воодушевит общественное мнение, не будет ни жизненной, ни успешной» (LDS, 20).
Отказавшись от планов купить одну из националистических газет, лидеры движения предпочли начать с нуля. 21 марта 1908 г. вышел первый номер ежедневной «Action française», на которую удалось собрать триста тысяч франков, включая наследство, полученное женой Леона Доде. Примкнувший к движению в конце 1904 г., Доде стал ее директором и главным редактором, Вожуа — политическим директором. «Моррас был душой всего предприятия» (LDS, 207), а после смерти Вожуа в 1916 г. разделил с Доде политическое руководство. Жак Бенвиль — недавнее пополнение команды — с первого номера и до своей смерти в 1936 г. отвечал за обзор международной политики, что было редкостью для тогдашней ежедневной прессы, более развлекательной, нежели аналитической.
Девизом газета выбрала слова герцога Орлеанского «Все национальное — наше» (Tout ce qui est national est nôtre), т.е. все национальные силы — с нами. Редакционное заявление в пер-
вом номере обещало «рассматривать все проблемы Франции только с точки зрения интересов страны» и выразило неприятие любой «анархии», прежде всего «космополитической».
Газета стала главным делом Мор-раса. С 24 марта 1908 г. он печатался в «Action française » почти ежедневно и зачастую несколько раз в номере: передовица плюс обзор печати за подписью «Критон», в котором «извлекал из каждого издания, дружественного, нейтрального или враждебного, хорошее и плохое, ничего не упуская. <...> Он отвечал всем и на всё» (LDS, 285-286). Политические статьи принесли ему большую известность, чем книги, в том числе составленные из этих текстов. Георгий Адамович считал их написанными «тускло и вяло»11. В доказательство он ссылался на признания самого Морраса в предисловии к «Внутренней музыке», что «ремесло ежедневной журналистики в строгом смысле слова» не позволяет ему добиваться желаемой точности и совершенства, но «обязывает подчиняться неумолимой необходимости», из-за чего «целый мир прекрасных и возвышенных мыслей остается забытым на дне чернильницы» (MMI, 50-52).
Форму статей оценивали по-разному, но значимость их содержания сомнений не вызывала. «Моррас берется за перо лишь тогда, когда хочет сказать нечто важное, — восклицал Доде, — то есть ежедневно и на общезначимую тему»12. Проснувшись после полудня, он читал прессу и делал заметки, вечером писал в кафе или ресторане, общался с друзьями, а ночи проводил в типографии, по несколько раз исправляя гранки на редкость неразборчивым почерком. Справлявшиеся с ним наборщики ценились на вес золота — в знак уважения мэтр не раз
11 Адамович Г. Литературные беседы // Звено (Париж). № 115. 1925. 13.04. С. 2.
12 Léon Daudet. Charles Maurras et son temps. Paris, <1930>. P. 121.
61
62
фотографировался с ними. В процессе печати Моррас просматривал весь номер и в пять или шесть утра отправлялся домой с чувством выполненного долга. С точки зрения бизнеса это был кошмар: газета нередко выходила с опозданием, а порой вообще не попадала в киоски и на прилавки.
В конце первого года существования тираж «Action française» составил 15 тысяч экземпляров, в то время как у официальной орлеанистской «Gazette de France», где Моррас регулярно печатался c 1892 г., не превышал 6 тысяч. Редакционный архив «Action française» не сохранился, и у нас нет точных данных о тираже (колебался между 50 тыс. и 100 тыс.) и финансовой стороне дела, но известно, что предприятие почти всегда было убыточным (в 1920-1930-е годы дефицит составлял до миллиона франков в год) и существовало на пожертвования. Даже друзья вроде Барреса полагали, что газета не продержится более полугода (MNT, 37), и точно не могли предвидеть, что она прекратит существование лишь в августе 1944 г., в результате освобождения Франции от немцев.
Появление ежедневной газеты открыло новую эпоху французского национализма. «Историю "Action française" — полную, точную и беспристрастную — еще предстоит написать, — констатировал Ив Широн. — <...> Влияние "Action française" на всю интеллектуальную жизнь ХХ века пока не оценено должным образом» (VMB, 219). Посвящая воспоминания «Под знаком Флоры» тогдашнему главе Орлеанского дома герцогу де Гизу, Мор-рас мог с гордостью заявить, что руководимое им движение «изменило направление умов и сердец»: «Интеллектуальный и духовный авторитет перестали быть монополией левых учений и направлений» (ASF, XV).
Сокращения
ASF — Charles Maurras. Au signe de Flore. Souvenirs de la vie politique. L'Affaire
Dreyfus. La Fondation de L'Action Française. 1898-1900. Paris: Bernard Grasset, 1933.
BMC — Maurice Barrès, Charles Maurras. La République ou le Roi. Correspondence inédite. 1888-1923. Réunie et classée par Hélène et Nicole Maurras. Commentée par Henri Massis. Introduction et notes de Guy Dupré. Paris: Plon, 1970.
CRS — Charles Maurras. La contre-révolution spontanée. La recherche. La discussion. L'émeute. 1899-1939. Lyon: H. Lardanchet, 1943.
HME — Henri Massis. Évocations. Souvenirs 1905-1911. Paris: Plon, 1931.
HMJ—Henri Massis. Jugements. Renan— France — Barrès. Paris: Plon, 1923.
KET — Charles Maurras. Kiel et Tanger.
1895-1905. La République Française devant l'Europe. Paris: Nouvelle Librairie Nationale, 1910.
LDS — Léon Daudet. Souvenirs des milieux littéraires, politiques, artistiques et médicaux. [Vol. 2]. Au temps de Judas. Vers le Roi. Alphonse Daudet. Paris: Nouvelle Librairie Nationale, 1926.
MCB — Maurice Barrès. Mes cahiers.
1896-1923. Texts choisis par Guy Dupré. Préface de Philippe Barrès. Paris: Plon, 1963.
MMB — Charles Maurras. Maurice Barrès. Paris: A la Girouette, 1948.
MMI — Charles Maurras. La musique intérieure. Paris: Bernard Grasset, 1925.
MNT — Henri Massis. Maurras et notre temps. Entretiens et souvenirs. Édition définitive augmentée de documents inédits. Paris: Plon, 1961.
MPC — Charles Maurras et Maurice Pujo devant la Cour de Justice du Rhône. N.p.: Verités françaises, 1945.
QFA — Charles Maurras. Quand les Français ne s'aimaient pas. Chronique d'une renaissance. 1895-1905. Paris: Nouvelle Librairie Nationale, 1926.
SDN — Maurice Barrès. Scènes et doctrines du nationalisme. T. 1-2. Paris: Plon, 1925.
VCM — Yves Chiron. La vie de Maurras. Paris: Godefroy de Bouillon, 1999.
VMB — Yves Chiron. La vie de Barrès. Paris: Godefroy de Bouillon, 2000.
